Как тучи одинокой тень, Бродил я, сумрачен и тих, И встретил в тот счастливый день Толпу нарциссов золотых. В тени ветвей у синих вод Они водили хоровод. Подобно звездному шатру, Цветы струили зыбкий свет И, колыхаясь на ветру, Мне посылали свой привет. Их были тысячи вокруг, И каждый мне кивал, как друг. Была их пляска весела, И видел я, восторга полн, Что с ней сравниться не могла Медлительная пляска волн. Тогда не знал я всей цены Живому золоту весны. Но с той поры, когда впотьмах Я тщетно жду прихода сна, Я вспоминаю о цветах, И, радостью осенена, На том лесистом берегу Душа танцует в их кругу. Уильям Вордсворт, "Нарциссы"
***
— Сделаем перерыв, — предложил доктор Каллен, глядя, как Эсми сосредоточенно продумывает все возможные ходы своих фигур. Слоны были загнаны в ловушку. Доктор усмехнулся, узнавая тактику из мартовского журнала, который он сам принёс своей пациентке — с разбором финальных партий международного турнира этого года. Эсми относилась к их играм серьёзно, может быть, даже слишком, и Карлайл опасался, что в скором времени ему придётся вырывать журналы из рук (вернее, руки) больной. Долго напрягать зрение ей было нельзя, но она обычно читала до изнеможения. Или сидела над доской, как сейчас. Нахмуренные рыжевато-русые брови выдавали усталость и головную боль. Карлайл подался было вперёд, чтобы встать, — он сидел в кресле напротив кровати, — но тут в дверях прозвучало звонкое меццо-сопрано молодой медсестры: — Доктор Каллен! Эсми на миг оторвалась от созерцания шахматной доски, но сестра не удостоила её и взглядом. — Готовы вчерашние снимки миссис Эвенсон и мистера Брауна, — медсестра вошла с молчаливого позволения доктора. — Спасибо, Элизабет, — всё же поднявшись с места, он взял папку из рук медсестры и подошёл к окну, чтобы на свет рассмотреть карточки. — Просто Бет, — уточнила девушка. Повисло неловкое молчание. Бет переминалась с ноги на ногу, но не неловко, а, скорее, раздражённо. Карлайл догадывался, в чём было дело: не нужно быть телепатом, как Эдвард, чтобы слышать, как во всех закутках больничных коридоров шепчутся о его поступках. Молодой доктор и красивая одинокая женщина, с которой он проводит почти всё своё время, — отличная пища для сплетен. Отличный повод для осуждения и причина недовольства. Карлайл не особо придавал значение тому, чем грозили ему подобные сплетни — вернее, тому, во что они могли перерасти спустя время. Времени он потратил, занимаясь лишь одной Эсми, предостаточно. Карлайл своей опекой спас и погубил её одновременно: разговаривали с больной приветливо одна лишь старая Сара да он сам. Молодые медсёстры сторонились Эсми, держались холодно, недолюбливая за то, сколько внимания она получает от доктора Каллена. Первую неделю бедняжке перемывали косточки едва ли не за каждым углом, но потом всеобщее неодобрение как будто немного пошло на спад и затихло. По крайней мере, так казалось со стороны. Карлайл не мог ничего поделать с недовольством окружающих — однако настолько же бессилен оказался в отношении своих чувств. Эсми была одинока — и он понимал её как никто другой. — Хорошо, Бет. Можете сказать мистеру Брауну, что в понедельник мы его выписываем, — наконец прервал молчание доктор Каллен и протянул папку медсестре. — Отнесите ко мне, пожалуйста. Я заполню карты к четырём. — Да, доктор, — кивнула Бет, забирая снимки, и украдкой бросила взгляд на Эсми, которая теперь — в свою очередь — только делала вид, что изучает положение дел на доске. Когда медсестра вышла, она перевела взгляд на врача: — А для меня есть новости? — Разумеется. Карлайл прошёлся к креслу, отодвинул его, освобождая место возле кровати, потом вернулся к окну — неторопливо, разминаясь. — Нога заживает хорошо, через неделю-полторы можно будет наложить гипс. Тогда же вызволим вашу руку. Врач чуть улыбнулся: — Совсем скоро выпишетесь. — Мне до этого далеко, — возразила больная со вздохом. Новость вызывала у неё противоречивые чувства. Лежать прикованной к кровати было тяжело, но ещё тяжелее было налаживать свою жизнь заново. — Вы и не заметите, как пролетит время, — заверил Эсми Карлайл, забирая с тумбочки вазу с ярко-желтыми цветами, полностью растерявшими уже свой едкий пьянящий запах, чтобы поменять воду. Доктор называл это своей маленькой обязанностью, хотя на язык так и просилось иное: очередная большая прихоть. Ещё один повод показаться в палате миссис Эвенсон. Ещё один повод для осуждения. За этот краткий миг, что он не смотрел на больную, что-то случилось. — Чёрт! — грохот шахматной доски раздался одновременно со вскриком Эсми. Доктор Каллен мгновенно обернулся, и его обеспокоенный взгляд был устремлён не на беспорядок, но на его виновницу. — В чём дело? — Рука… — женщина сжимала дрожащий кулак, будто пыталась удержать конечность в одном положении, — дёрнулась. Паника подступала к горлу и Эсми заговорила прерывистыми короткими фразами: — Я не знаю, — она виновато замотала головой, будто просила прощения, — я просто… Мужчина остался на удивление спокойным — и постарался голосом передать это спокойствие Эсми. — Ничего-ничего. Дышите глубже, дайте руку, — она разжала кулак, и он взял её ладонь, поглаживая тыльную сторону большим пальцем. — Вы переутомились, это просто судорога. — Или снова приступ… — тень отчаяния скользнула по лицу женщины. — Тогда тем более вам следует отдохнуть. Мы вернёмся к игре позже, — утешил доктор миссис Эвенсон. — Все шахматы на полу, — не то возразила, не то просто раздосадовано вздохнула Эсми. — Не беспокойтесь об этом, — врач позволил себе едва заметную улыбку и легонько пожал ладонь, лежавшую в его руке, — я запомнил, как стояли фигуры. Он поставил вазу на место, подобрал с пола разбросанные шахматы и поправил подушку Эсми, заставив пациентку лечь. Миссис Эвенсон искала слова благодарности — или упрёка — но не находила ничего. Её должно было возмущать его поведение, если вспоминать о приличиях. Или радовать — потому что именно радость обычно вызывают чужие внимание и забота. Эсми чувствовала только усталость и — совсем немного — тепло и спокойствие, как будто бы всё, что делал Карлайл, было само собой разумеющимся. Сложно было назвать это ненавязчивостью, но чувствовалось именно так. — Прошу извинить, — Карлайл кивком попрощался, забирая вазу. — Не ждите меня до вечера. — После четырёх, я помню, — кивнула в ответ Эсми, устраивая голову на подушке поудобнее, и всё же улыбнулась — немного неловко. Но она слишком устала, чтобы думать о соответствии правилам. Так незамысловато распрощавшись, доктор Каллен покинул облюбленную палату. В коридоре его окликнул доктор Томас. Он был старше на полдесятка лет, с серьёзным лицом и гладко зачёсанными назад чёрными волосами. Несмотря на молодость, он уже метил на место старшего ординатора, формально был выше Карлайла в должности: опытнее. — Каллен! Зайди на минутку, есть разговор, — с этими словами мужчина скрылся за дверью ординаторской. Карлайл не заставил себя ждать и вошёл следом, одной рукой прижимая к халату цветы. — Я весь внимание. Только недолго, у меня обход. — Знаю я твой обход, Карлайл, — язвительно бросил старший хирург. Заглянул в глубину комнаты, убеждаясь, что их никто не подслушает, и вдруг перешёл на более доверительный и сдержанный тон, деликатно отводя Карлайла от двери за локоть: — Слушай, ты хороший врач, почти незаменимый, бесспорно. Что до твоих странностей — я их спокойно терпел. Томас поправился: — Даже не терпел — всегда входил в положение... — И я благодарен тебе за это, — кивнул Каллен, чувствуя, как воздух вокруг тяжелеет, наливаясь недовольством. Тон сменился на обвинительный. — Но ты ведь понимаешь, что романы с пациентками — против врачебной этики? — Прости, что? — до Карлайла в самом деле не сразу дошёл смысл слов коллеги. — Да ладно! — Томас как будто собирался засмеяться, но не смог. — Не делай вид, что ты не понимаешь, о чём я. Вся больница на ушах ходит от этой новости. Все в курсе тебя и миссис Эвенсон. — Это же чушь полная! Слова, сказанные Аланом, были как ушат холодной воды. Как он мог допустить подобную оплошность? Настолько пристально приковать внимание к себе, подставить под удар всю свою легенду… Карлайл возмутился — но возмутился больше своей непредусмотрительности, которая начала выходить боком, чем слухам, которые распространяли о нём. Выходить боком совсем не ему... Как он мог позволить себе так опозорить миссис Эвенсон? Доктор Каллен мог в любой миг уехать — и никакие слухи и толки уже не смогли бы повлиять на его жизнь, но Эсми… — А это что такое? — доктор Томас выразительно указал на вазу в руках Карлайла. — Ты обедаешь с ней, приносишь ей цветы, вы играете в шахматы — и это только то, что происходит у всех на виду. Какие тут вообще могут быть сомнения? Вампир нервно рассмеялся. Как он мог забыть, что в маленьких городах все так и норовят сунуть нос в чужую жизнь? А если уж это маленькая больница в маленьком городе — спрятать не удастся ничего. Нет, решительно, в следующий раз он устроится в Нью-Йорке. Там никто их не заметит. Смех оборвался, Карлайл стал серьёзен и принялся объяснять, надеясь на понимание. В конце концов, они с Аланом Томасом часто выручали другу друга и почти дружили. — Послушай, правда, ничего нет, — доктор Каллен развёл руками. — Все эти слухи просто смешны. Миссис Эвенсон совсем одна, она вдова, — даже зная правду, он поддерживал её старую легенду. — У неё умер ребёнок. Она пыталась покончить с собой. — И поэтому её место в психушке! — решительно заявил Алан. Ваза треснула в руках вампира — и он уронил её, чтобы не вызвать вопросов. И белые пальцы спешно собрали с ковра черепки, рассовав их по карманам. — Её место там, где ей обеспечат безопасность и заботу, — доктор Каллен медленно поднялся, собрав в букет несчастные нарциссы. — Да там даже стены мягкие, безопаснее некуда! — доктор Томас радовался своему остроумию. Карлайл, замерев, поднял глаза. Алан Томас почувствовал в его взгляде что-то настолько пугающее, что в одно мгновение стушевался. И правильно сделал. — Ладно, — отмахнулся старший хирург. — Просто завязывай свою интрижку, иначе дело плохо кончится. Медицинская ассоциация может дурно отреагировать на такое вопиющее нарушение. Нашей больнице не нужны проблемы, ты ведь понимаешь. И тебе самому не нужны. Доктор Каллен строго кивнул — прозвучавшие слова были почти извинением. Он проглотил комок злости, засевший в горле, и на время забыл о ней. — Ты жесток и несправедлив, Алан, — Карлайл вздохнул, не пряча разочарования. Рука потянулась к ручке двери. Напоследок доктор добавил: — И даже если бы между мной и миссис Эвенсон что-то было, ты врач — и ты обязан быть на её стороне. Но ты понятия не имеешь, что ей нужно. Доктор Томас остался стоять, бессильно пожав плечами, не пытаясь остановить спешно покинувшего ординаторскую Карлайла.***
Так же спешно он закончил обход, не возвращаясь мыслями к разговору, впервые за долгое время сосредоточившись только на настоящем. Ему нужно было ненадолго забыть об Эсми, чтобы позже взглянуть на ситуацию более трезво. Что если он в самом деле зашёл слишком далеко, а она не противилась этому и не отталкивала его лишь потому, что беспомощна и зависима от него? В самом ли деле он настолько хорошо себя контролирует, чтобы не навлечь беды на них обоих? Действительно ли он ей друг? Эти маячившие на грани сознания вопросы выводили доктора из себя. Ему не нужно было размышлять об ответах на них. Он с самого начала, с того мига, как узнал копну рыжих волос на каталке, знал, что зайдёт слишком далеко. А сейчас он знал, что с каждым днём Эсми становилось хуже — совсем понемногу, заметно станет ещё нескоро. И если миссис Эвенсон позволит спасти её от этого — он не будет раздумывать, не будет медлить ни секунды. Он зашёл слишком далеко. Кожа вампира загорается легко, как бумага. Одинаково больно будет гореть в аду и от одиночества. — Что вы делаете?! — воскликнул врач, едва войдя в палату бросаясь к Эсми, которая пыталась подняться с кровати и тянулась к тумбочке, надеясь достать свой саквояж. Карлайл схватил миссис Эвенсон за плечи, заставляя вернуться в полулежачее положение. Женщина только напряжённо вздохнула, когда пальцы доктора холодом оплели её голову. — Всего лишь на пару часов вас оставил, — досадовал врач и тут же проверил ногу пациентки в подвесе: не сместилась ли спица. — Чего вы хотите добиться? Провести в постели лишний месяц? Подождав, пока боль схлынет, Эсми слабым голосом стала объяснять: — Не сердитесь, я только хотела достать кое-что из сумки. — Давайте я, — настоял доктор Каллен, раскрывая саквояж с вещами учительницы: первой на глаза попалась строгая коричневая юбка. — Что искать? — Книгу, — ответила Эсми. — Томик Блэйка. Карлайл разворошил одежду, отложил в сторону несколько толстых тетрадок — дневники? — и наконец что-то нашёл. — Это он? Небольшого формата чёрная книжица в затёртой обложке, с покоробившимися и вспузырившимися от воды страницами. Он протянул её хозяйке, чтобы та могла получше разглядеть книгу и ответить на вопрос. — Да. Эсми хотела было взять томик, но доктор Каллен тотчас отвёл руку подальше, не давая женщине дотянуться: — Э-нет. Что я вам говорил о чтении? Вам и вашим глазам нужен отдых. На сегодня достаточно упражнений. — Я ведь так просто умру от скуки, — пожаловалась больная. — Мне нужно немного разнообразия. — Тогда я почитаю вам вслух, — объявил Карлайл, пододвигая кресло поближе к кровати и опускаясь в него. Нога на ногу, перелистнуть страницы, открыв книгу наугад. — Ваше любимое стихотворение? — вдруг спросил доктор, наткнувшись на закладку. — «Мне только два дня. Нет у меня пока еще имени»? — уточнила Эсми. И улыбнулась со смесью грусти и насмешки: — Нет, теперь нет. Карлайл всмотрелся в строки.— Как же тебя назову? — Радуюсь я, что живу. Радостью — так и зови меня! Радость моя — Двух только дней, — Радость дана мне судьбою.
— Почему? — вдруг спросил он, хотя на самом деле уже догадался. Эсми пробормотала последние строки, — почти пропела, на какой-то свой мотив, — улыбаясь собственной нелепости.Глядя на радость мою, Я пою: Радость да будет с тобою!
— Я хотела назвать сына Джойс, — объяснила она и голос её не дрогнул. Повисло молчание. Ещё неделю назад, когда жизнь её уже не висела на волоске, Эсми ночей не спала, и наутро доктору приходилось смотреть в её заплаканные глаза и делать вид, что он ничего не замечает: она не хотела говорить о том, что её тревожило. Сейчас, похоже, это уже не было ей нужно. Карлайлу ничего не оставалось, кроме как сменить тему: — Вам действительно нравится Блэйк? Довольно мрачный автор. Миссис Эвенсон вновь заулыбалась — каким-то своим мыслям. — «Нравится» — не совсем верное слово. Он… был мне близок. Его стихи — хоть что-то похожее на мою настоящую жизнь. Она перевела свой пронзительный взгляд на Карлайла. — Но не сейчас. Доктор посмотрел на женщину и отложил книгу в сторону. — Может быть, вам по душе другие романтики? Думаю, я знаю пару-тройку стихов наизусть. — Я непривередлива, — мягко усмехнулась Эсми. — А вы меня скоро совсем разбалуете. — Тем лучше: вы не захотите сбежать едва узнав о моих странностях, — парировал Карлайл. На поверку, «пара-тройка» стихотворений оказалась парой-тройкой десятков. Даже минутной стрелке стало так интересно, что она незаметно сползла вниз по циферблату, чтобы оказаться поближе к доктору. Времени пришлось за уши оттаскивать её от Байрона и Вордсворта, которых она не слышала никогда в жизни. Эсми тоже казалось, что Карлайл читает что-то совсем ей незнакомое. Она не слышала, чтобы кто-то так читал эти стихи: негромко, чуть театрально, но без пафоса публичных выступлений, и вместе с тем на удивление точно, будто чтец снимал интонации с самого автора. Слова были сплетены друг с другом в жгут. В плеть, удар которой оставляет красный горящий след на коже. Что-то, как десять лет назад, когда мисс Платт слушала рассказ доктора Каллена о жарком солнце средиземноморского побережья, заставило Эсми закрыть глаза — и картины вставали перед внутренним взором. Закончив с Байроном и Бёрнсом, Вордсвортом, Китсом и Йейтсом, Карлайл вдруг стал читать на французском. Надеялся ли он так поразить миссис Эвенсон или просто был разочарован переводчиками? Ответ был не так важен. Votre âme est unе enfant que je voudrais bercer En mes bras trop humains pour porter ce fantôme… Эсми слушала журчание речи, лившейся из уст Карлайла, мало вникая в смысл слов чужого языка, но ей всё равно казалось, что она понимает. Нежности не нужны слова. Самым странным оставалось понимание, что вот уже несколько недель она не засыпает в одиночестве.