О милости прошу — не уходите во тьму. Останьтесь! Неужели надо вам света? Нет! Останьтесь, чтобы спада не знал мой сон. Молю, не уходите. Мне чудится, что нас изъест, как пламя, палящий свет. Как долго день тянулся, как долго! Я невольно содрогнулся: он возвратится снова. Свет — как пламя. Он мучит нас. В полдневном свете взгляды мертвы в глазах усталых ваших. Тщатся, но словно не решаются подняться завесы век, и гаснут ваши взгляды. Нет ничего, нет ничего печальней в приходе тьмы, чем миг, когда на коже ресницы застывают, как на ложе, а складки губ лежат еще печальней. Габриэле Д'Аннуцио, "Вечер I"
***
Бумажки, проклятые бумажки! Подумать только, сколько их накопилось за время его недолгого отсутствия... Доктор Каллен лихорадочно перебирал документы, выискивая, что нужно подписать первым. Капли чернил, слетающие с пера, так раздражали, что он взялся за карандаш, лишь бы побыстрее избавиться от этой обязанности: нужной, но не ему, чья память была идеальной. То и дело Карлайл чувствовал на себе косые взгляды: обитатели больницы неодобрительно смотрели на него сквозь стеклянное окошко в двери кабинета. Для сторонних наблюдателей доктор Каллен подписывал назначения не читая. Он и в самом деле читал всё не так внимательно, как на самом деле стоило, но мысли Карлайла были настолько заняты другим, что он даже не пытался ругать себя за это. Он ругал себя только за то, что задержался, хотя в этом не было его вины: последние несколько дней Солнце не давало им с Эдвардом показаться на улице. Доктор Каллен сегодня выглядел необычайно странно для окружающих: задумчивый, несосредоточенный. Проще было принять его за незадачливого посетителя, который потерялся в запутанных больничных коридорах, не желавшего в этом никому признаваться. Он держал в руках широкий деревянный поднос с обедом из больничной столовой и медлил, переминаясь с ноги на ногу, у входа в одну из палат. Эсми полулежала на кровати, устремив невидящий взгляд в стену напротив. Правой рукой она то и дело сжимала одеяло: разминала пальцы. Это было единственное действие, за которое её не отчитывали медсёстры. — Можно? — Карлайл не смог заставить себя шагнуть через порог и плечом опирался на косяк. Эсми никак не отреагировала, если не считать за реакцию моргание. Доктор Каллен вздохнул и всё же вошёл, поставив поднос на прикроватную тумбочку. — Мне сказали, вы отказываетесь от еды. Женщина продолжала безразлично смотреть в стену. Карлайл замер возле постели больной: ждал. Хотя бы чего-то. Спустя несколько долгих, не неловких, но каких-то пугающе пустых мгновений тишины, раздался голос Эсми. Если бы не идеальный слух, вампир и не узнал бы его: так тот изменился, окрепнув и потеряв истеричный надлом. Голос был ровный и бледный, совсем как его обладательница: — Я не голодна. Доктор Каллен вновь вздохнул, опустив глаза в пол. Он искал слова, способные убедить человека, настолько упрямого, как больная перед ним. — Вы настолько истощены, что просто не чувствуете этого, — объяснил доктор. — Вам не помешало бы стать немного внимательнее. Выражение её лица оттаяло, когда она наконец повернула к нему голову. В её серьёзных — без сомнения, уже внимательных — глазах блеснуло лукавство: — Вы выглядите отдохнувшим. Вздох. Конечно, радужка его глаз посветлела, синяки почти сошли на нет, и бледность была теперь всего лишь нездоровая, а не мертвенная. Карлайл покачал головой. Эсми, кажется, не просто заметила его внешность — она заметила, что он отличается от прочих. Невероятная проницательность — или чуткость? — А вы вот не очень, — заметил доктор, касаясь края подноса, чтобы намёк стал совсем прозрачным. Миссис Эвенсон уставилась на свои пальцы, мнущие ткань простыни, и снова сделала вид, что ничего не слышит. — Так странно… Я ждала, что будет как в прошлый раз, — в голосе звучал стыд. — Я ведь обещал не исчезать, — Карлайл взял ладонь Эсми и накрыл её своей. Мгновение поколебался — и сел на постель рядом. — Когда вы ушли, мне дали столько морфия, что я думала, мне всё приснилось. Почти ничего не помню. Она подняла голову, взглянув на доктора. — Но вы здесь. Несмотря на всё, что я вам сказала? — Я здесь, — кивнул Карлайл и попытался придать разговору будничный тон, пожимая посеревшую ладонь: — И я принёс вам тушёные овощи с рыбой и брусничным чаем. Произнесённые им слова как будто ничего не значили. — Я говорила, что не голодна, — больная отвернулась было, но тут же вновь обратила взгляд к доктору. — Миссис Э… — он вовремя опомнился, — Эсми, одних капельниц мало для выздоровления. Вам нужно питаться. Эсми, очевидно, заметила, как близок оттенок их кожи, и решила загнать доктора в его собственную ловушку: — А что вы ели на завтрак? Пожалуй, то, что почувствовал Каллен, чувствуют те, кого на полном ходу выкидывают из поезда. Всей скорости его реакции не хватило, чтобы придумать ответ, и пауза стала достаточно длинной, чтобы женщина её заметила. Он догадался только отмахнуться: — Речь не обо мне. — Какой пример вы мне подаёте? — Вы взрослая, вам не нужен пример. — Зачем вам это? — миссис Эвенсон вновь уставилась в стену. Доктор говорил нарочито спокойно, не выдавая себя ни одной нотой, ни одним мускулом лица: — Заботиться о своих пациентах — моя обязанность. — Нет, зачем вы меня мучаете? — повторила она, качнув головой. Что заставляет её задать подобный вопрос? Карлайл не успел спросить, получив ответ сразу. — Вы причиняете мне боль, — объяснила она. — Мне было бы легче, если бы вы ушли. Пожалуйста, не мешайте мне… — ей не хватило сил договорить. — Я не могу, — твёрдо возразил Карлайл. Мысли смешались, и доктор, будто в лихорадке, перескакивал от одной к другой, тем не менее не выдавая себя. Мешать — чему? — У меня есть долг. У меня есть клятва, которую нельзя нарушать. Она пронзила его взглядом своих тёплых глаз, как будто чувствовала за сказанными словами что-то другое. — Я надеялся, что ради меня вы сделаете исключение и согласитесь поесть, — вздохнул Карлайл. — Называйте меня как хотите, но я не хочу, чтобы у кого-то был повод перевести вас в психиатрию. Здесь слишком легко это делают, а вы вряд ли захотите там оказаться. Эсми молчала, вновь отвернувшись. Насколько было бы проще, если бы всё шло так, как она ожидала. Приспосабливаться, выбивать из головы дурацкие мысли оказывалось слишком тяжело. Мешать — медленно убивать себя... Эсми не ответила даже на его чувственную тираду, и в голове у Карлайла будто бы что-то щёлкнуто. — Вы так и не передумали, — понял врач. Молчание, с минуту или две. — Не знаю, — женщина повела плечом в жесте безразличия. Она вновь задумалась на минуту, обкусывая внутреннюю сторону губ. — Вчера приходила миссис Брук, хозяйка квартиры, где я жила. Сказала, что ей очень жаль меня. Но когда я спросила, смогу ли вернуться, она ответила, что у неё появились новые съёмщики. Надёжные, более обеспеченные, серьёзно настроенные. Мне некуда идти. — У вас ещё есть время, — попытался успокоить её доктор Каллен. — Несколько месяцев. — И где я, по-вашему, возьму деньги для того, чтобы заплатить за своё лечение за всё это время? — Вы можете не волноваться об этом, — начал было Карлайл, но она перебила его: — Нет, — подтвердила Эсми. — Если я не проживу эти несколько месяцев. Доктор хотел возразить, но женщина жестом его остановила. Она ещё не закончила объяснять: — Я потратила остаток жалованья, чтобы купить коляску, в которой теперь мне некого возить. Работы я лишилась, сбережений у меня нет. Вы представляете, сколько готовы платить беременной учительнице? Карлайл промолчал, принимая риторичность вопроса. — То-то же. Разве умереть не лучше, чем вернуться к мужу-извергу или побираться на улице, рассказывая каждому встречному свою слёзную историю в надежде на жалость? Бог знает, какого ответа она на самом деле ждала. Её устроил бы любой, который позволил бы ей не решать самой. Если бы мужчина перед ней разозлился, если бы смог быть жестоким и сказал, что эти страдания — эта жалкая жизнь, которую влачит Эсми — ничего не стоят, он снял бы с неё тяжкий груз неверного решения. Доктор Каллен не дал ей ответа. — Похоже, я порядком задержался, — тон его холодел с каждым звуком, в то время как льда ладони на своей руке Эсми больше не чувствовала. Доктор перевёл неотрывный взгляд на карманные часы, поднимаясь с кровати. — Мне нужно проведать остальных моих пациентов. Карлайл пытался сохранить твёрдость и безразличие, но вряд ли можно было сказать, что ему это удалось. Тогда он вновь обернулся к больной, тень мягкости в его голосе не укрылась от Эсми: — Я ещё раз загляну к вам, когда закончу. У вас будет немного времени подумать. Вы прислушаетесь к себе и поймёте, хотите вы жалости или помощи, — он ничего не говорил прямо, но был уверен, что женщина его поймёт. — Когда я вернусь, я спрошу у вас ещё раз, — он сделал паузу, не решаясь сказать о том, что клятва ему запрещала. — И в любом случае... я не останусь безучастным. И он спешно вышел из палаты, опустив голову, чтобы не встречаться с Эсми взглядом. Она, глядя доктору в спину, почувствовала, как голова пошла кругом; пришлось откинуться на подушки, чтобы обрести хоть какую-то уверенность. Чувство одиночества всегда было таким: как волны в океане, захлёстывающие с головой, выбивающие дно из-под ног. Бесконечное, тёмное и холодное, как вода. В пору и захлебнуться. Теперь её ждали лишь часы мучительного ожидания. Миссис Эвенсон пыталась считать прошедшее с ухода доктора время, но скоро сбилась. Все силы уходили на то, чтобы терпеть боль и дышать. Она плохо понимала, что с ней происходит, поглощённая мыслями только об одном: что ответить на тот вопрос? Может быть, у неё снова был жар, или, может, раскалывавшаяся голова и ломота в костях были всего лишь следствием полученных увечий, — Эсми не знала. Должно быть, её ненавидели уже все: медсёстры, другие пациенты, врачи, которые следили за ней последние дни. И доктор Каллен теперь наверняка был среди них. Она бы тоже ненавидела, если бы кто-то отказался от такого дара, какой вручил ей Карлайл. Медсестра, заглянувшая проведать Эсми, неодобрительно качала головой. Думать о нём больше было нельзя. Сил плакать у Эсми не было, и она то и дело только мычала, стараясь игнорировать боль. В конце концов морфий прогнал её, заставив уступить место неглубокому беспокойному сну. В этом сне голубые лоскуты неба кутали её в мягкие облака, а солнце грело изнутри. Откуда-то слышался смех: ненастоящий, но радостный. Не её. Когда она очнулась, за окном было темно. Жёлтая полоса света лампы с поста медсестёр сквозь дверной проём проникала в палату и разбивала сумерки на две половины. В палате было пусто. Эсми подавила раздосадованный вздох и сжала зубы: нечего раскисать. Всё это было вполне ожидаемо. Полоса света стала шире и на мгновение тёмный силуэт доктора Каллена заслонил дверной проём. Сегодня ничто не шло так, как Эсми ожидала. — Проснулись наконец. Жаль, у вас было не так много времени подумать, — вздохнул мужчина, прикрывая дверь и подходя к кровати пациентки. — Как вы себя чувствуете? Карлайл ступал мягко, будто вообще не касался пола. Эсми поняла, что ей страшно, хоть напугал её не врач. Осознание того, что с ней произошло — и что может произойти, — накрыло её новой волной. С такой силой, что ей захотелось кричать. Кричать о том, что она больше не хочет оставаться наедине с самой собой — с мыслями, от которых становилось невыносимо, навязчиво роившимися в голове, как будто совершенно чужими; ведь не могла же она в самом деле хотеть всего того, что нашёптывал ей её собственный внутренний голос. Эсми захотелось сжаться в комок, закрыть голову руками, выбить из неё кулаками всю дурь; но тело как будто оцепенело, скованное страхом. Но покалывание в пальцах левой руки напомнило, что обездвижили её не чувства, а вполне реальный гипс. Вспомнив об этом, Эсми почувствовала себя лучше и мысленно поблагодарила мироздание за то, что доктор не слышит, как колотится её сердце. Женщина мельком взглянула на врача, напряжённо ожидавшего её ответа, стоявшего чуть в отдалении, как будто чтобы смочь в мгновение ока исчезнуть за дверью. Мысль о таком была почти невыносима, и единственные слова, которые крутились у Эсми на языке, были бы подобны ретрактору, расширяющему рану в грудной клетке. Оголяя сердце. Останьтесь! Нет, она не могла позволить себе подобной роскоши. Человек перед ней не заслуживал той дерзости, с какой она с ним говорила. — Я в порядке, спасибо, — ответила миссис Эвенсон тихо, на удивление ровно, как будто собственные слова не вставали у неё поперёк горла, а следом заверила: — И я всё решила. Доктор подошёл и осторожно присел на край кровати, устремив на больную внимательный настороженный взгляд. — Нет нужды торопиться, — напомнил он. Робкая надежда скользнула в голосе: — Если вы не уверены… Эсми посмотрела в лицо Карлайла, тонкие черты которого стирали синие сумерки, и неловко тронула пальцами руку врача, не сдержав слов, о которых могла пожалеть: — Поужинайте со мной… Она ожидала отказа. Непонимания. Каких-нибудь неуместных шуток или отговорок, пояснений, что ей давно пора спать, а ему — не пристало так вести себя с больными. Но доктор, весь напряжённый, сурово-спокойный, будто сам ждал какого-то удара, облегчённо вздохнул, даже немного расправил плечи — как если бы избавился от неведомой тяжести, — и крепко пожал ладонь Эсми, кивнув. — Всё уже остыло, вам принести что-нибудь другое? — заботливо заметил Карлайл. — Нет-нет, — закачала головой миссис Эвенсон. Она и мысли не могла допустить, чтобы он ушёл. Не сейчас. Голос дрогнул: — Не нужно. Несколькими плавными движениями доктор Каллен помог ей подняться и поставил поднос на кровать, придерживая его, чтобы тот не опрокинулся. При свете дня выражение глаз Карлайла, радостное, взволнованное и обеспокоенное одновременно, выдало бы его с потрохами. Эсми, пытаясь осмыслить происшедшее, неуклюже ковырялась в тарелке, объясняла, что с одной рукой неудобно, и опускала взгляд. Неловкость в воздухе закручивалась вихрем и становилась осязаемой, Эсми даже показалось, что доктор не моргает. Она остановилась, прочистила горло, набираясь смелости, и выдавила: — Не надо так… — Да? — Карлайл отмер. — Не смотрите так, — объяснила миссис Эвенсон и кивнула на поднос: — У вас от этого вид, будто вы сто лет не ели. Возьмите что-нибудь. И добавила неожиданно: — Я предлагала поужинать вместе. — О… — уронил Карлайл. Он явно растерялся, не представляя, как правильнее поступить. Взгляд его забегал по подносу и остановился на низком стеклянном стакане с белой массой. — Хорошо, я… возьму пудинг. Вы не против? — Берите, — одобрила Эсми, кладя в рот брюссельскую капусту и кривясь немного от горечи на языке. Карлайл, проглатывая пудинг, прекрасно её понял, и даже почти усмехнулся. Первый шаг был сделан. Как бы то ни было, ещё немного времени, чтобы убедить её окончательно, у него появилось, и он обязан был правильно им воспользоваться, несмотря на все опасения, что его ждёт только провал. — Видите, отдых идёт вам на пользу, — осторожно заметил врач, когда пациентка доела и позволила убрать поднос, и вновь коснулся ладони миссис Эвенсон своей. Он захотел её приободрить, но в голову отчего-то пришла только заготовленная старая фраза, которую мог услышать почти каждый его пациент: — Если продолжите в том же духе, быстро поправитесь. Эсми нервно сжала зубы, чувствуя, как от прикосновения доктора Каллена по коже бегут мурашки — словно от холода или страха. Было что-то неправильное в его словах, в его жестах. Отталкивающее, настораживающее — их не должно было быть, как не бывает солнца ночью. Но они были — мягкие, осторожные, и вместе со всем наполненные добром настолько, что Эсми едва не задыхалась от волн тепла, накатывавших на неё, сменяя холод и страх. Несколько долгих секунд она заставляла себя глубоко дышать, невольно вдыхая аромат, наверное, ужасно дорогого парфюма доктора; и в конце концов немного усмирив своё волнение, она нашла в себе силы спросить: — Я увижу вас завтра? Тихий голос, робко потупленный взор. Необъяснимая смесь надежды и требования. — Обязательно, — со всей присущей ему серьёзностью ответил Карлайл. От доктора не ускользнуло замешательство Эсми, так что он убрал руку и, поправляя полу халата, сложил ладони на колене. — Конечно, на самом деле вас ждёт долгое выздоровление, — объяснил он, качнув головой, — но я постараюсь сделать всё, чтобы время пролетело для вас незаметно, — добавил он, и, ещё на мгновение задумавшись, задал неожиданный для Эсми вопрос: — Вы умеете играть в шахматы? Она замерла, не уверенная в том, что услышала верно, но когда поняла, что врач не собирается ничего добавлять к своим словам, всё же ответила: — Совсем немного, — и вернулась к изучению своих ногтей. — Тогда как насчёт партии завтра? — предложил доктор Каллен, и тут же умерил свой энтузиазм, сделав оговорку: — Если ваше самочувствие позволит. Эсми прикусила губу, пряча улыбку: — Только если вы пару раз дадите мне выиграть. — Лишь в обмен на ваше покорное следование моим указаниям, — строгость этой фразы была очевидно преувеличенной; Карлайл тоже прятал улыбку, игравшую на его губах.