Моей звезде не суждено Тепла, как нам, простым и смертным; Нам — сытый дом под лампой светлой, А ей — лишь горькое вино; А ей — лишь горькая беда, Сгорать, где все бегут пожара; Один лишь мальчик скажет: «Жалко, Смотрите, падает звезда!» Борис Гребенщиков, «Моей звезде»
***
Наутро Карлайл ушёл рано, и Эсми, с самого рассвета просыпавшаяся и вновь впадавшая в дремоту, окончательно очнувшись от сна только к обеду, его уже не застала. Она немного повздыхала над своим бедственным положением, вновь посмеялась над рюшами сорочки, которую вечером принёс ей доктор Каллен, и, скрутив волосы в жгут, потянулась к пакету, который он оставил на прикроватной тумбочке. Сверху лежала записка с инструкциями насчёт завтрака и довольно подробная схема комнат — вчера Эсми так и не встала с постели, чтобы доктор смог провести ей «экскурсию» по дому, так что он прямо при ней начертил всё на клочке бумаги, положив его на колено. Миссис Эвенсон недовольно сморщилась, понимая, что ошиблась насчёт почерка Карлайла: тот был так же красив, как его обладатель. Пугающе правилен — будто бы набран в типографии. Эсми сунула руку в пакет, зашуршав обёрточной бумагой, и распаковала вещи, которые вчера доктор Каллен отказался ей показывать, сказав, что не хочет, чтобы она разглядывала их при нём. Достав пару чулок и исподнего в придачу к тому, что было на Эсми, когда Карлайл её нашёл, женщина оценила тактичность врача. В том же пакете оказалась её юбка — выстиранная и аккуратно зашитая, и новая блузка — почти неотличимая от старой. На самом дне лежал ещё один свёрток из шёлковой бумаги, перевязанный не конопляным жгутом, как все остальные, а белым тонким шнурком. Эсми развернула бумагу на весу — и молочно-белая ткань заструилась по её рукам, оказавшись просторным пеньюаром. Женщина тут же накинула его, ожидая, что халат окажется не слишком удобным, но он сел как влитой: ткань под собственной тяжестью не сползала вниз, а легла на плечи, крепко обнимая их и повторяя их плавные линии. Почему-то Эсми не слишком удивилась такой точности. Знакомство с доктором Калленом понемногу приучало её ничему не удивляться. Кроме одежды, Карлайл оставил для Эсми таблетки в рюмке и блюдо с едой — всё той же, что была вчера на завтрак, обед и ужин: особой фантазией по этой части доктор не отличался. Лекарство женщина выпила, следуя настояниям Карлайла, но завтрак есть не стала: во-первых, он уже почти остыл, а во-вторых — местное меню вгоняло её в тоску. Зато, судя по схеме, предусмотрительно оставленной хозяином дома, до кухни было рукой подать. Эсми прикинула, что горячего ей хочется больше, чем поберечь больную ногу, и довольно бодро поковыляла в кухню, одной рукой опираясь на стену, а в другой держа тарелку с картошкой. Здесь оказался ещё один оплот неуютной холостяцкой жизни: даже место плиты занимал небольшой, на удивление чистый примус, как будто его почти не использовали. Миссис Эвенсон приготовилась увидеть в кладовой одних мышей да пауков, но, к своему удивлению, нашла там свежие овощи, сыр, крупы и башенку мясных консервов. Зашипело масло: отварной картофель сполз с тарелки на сковороду и теперь превращался в жаренный. Эсми бы так и ела — стоя, с раскалённой сковородки, — но стоять было тяжело, и она со вздохом опустилась на один из стульев с высокой спинкой, стоявших вокруг обеденного стола. Голова разболелась с новой силой, и все надежды нормально позавтракать растаяли: теперь Эсми могла позволить себе только стакан воды без того, чтобы её стошнило. Она закрыла лицо рукой и негромко выругалась: ей стоило оставаться в постели, как и советовал доктор Каллен. Но он уже не был её врачом, и Эсми легко поверила впечатлению, что его слова потеряли свой вес. Дома правила игры не такие, как в больнице. Дома и стены лечат… — Надо же, — тихо вздохнула женщина, уверенная, что её никто не слышит. Это странное и даже нелепое место показалось ей похожим на дом. Неизвестно, сколько она просидела так — облокотившись на стол и опершись лбом на кулак; она совсем потеряла счёт времени, пока приступ головной боли не схлынул. Есть Эсми больше не захотела — она давилась даже воображаемым куском хлеба, не лезущим в горло, — и только тяжело вздохнула, бросая взгляд на чёрную сковородку. Ничего страшного, пусть останется Эдварду. Если он всё время ест одно и то же, будет хоть какая-то радость мрачному подростку. Учительница даже немного злилась: если доктор Каллен обычно ест в больнице, видимо, полагая, что есть что-то постыдное в том, чтобы держать кухарку, то как же питается племянник Карлайла? Неудивительно, что у него такой бледный и голодный вид. Немного поразмыслив о правильности прошлых своих решений, Эсми вернулась в спальню, и, едва войдя, рухнула на незаправленную постель в надежде, что странное чувство опустошённости уйдёт само. Голод точил изнутри, отнимая силы, и Эсми попыталась подремать ещё немного. Сон не шёл. Спина немела, руки затекали, голова тяжелела от роившихся в ней мыслей, но сон напрочь отказывался приходить. Сердце настойчиво колотило в стенку рёбер, требуя действовать: куда-то бежать, что-то искать, кричать или плакать, задыхаясь от боли и страха… Потому что иначе — разве ты существуешь? Эсми разок ущипнула себя, поморщившись. И спустя секунду ещё раз — со всей силы, впиваясь в кожу едва отросшими ногтями. Искра боли вспыхнула и разбежалась по телу, тут же растаяв, принеся странное облегчение. Эсми хотела повторить эффект, но сдержалась, сжав зубы. Остатки любви в ней велели остановиться. Лежать больше было невыносимо. Миссис Эвенсон нужно было чем-то занять голову. Не помня себя от досады, она заколола волосы, убрав их наверх в попытке не столько выглядеть лучше, сколько соблюсти приличия, и запахнула халат поплотнее. Библиотека была на втором этаже, но подняться даже с больной ногой не составило для Эсми особого труда. Она открыла двери, не постучавшись, и тут же пожалела об этом, едва не ткнувшись носом в Эдварда, который как раз выходил. Золотисто-карие глаза забегали в поисках пути к отступлению, словно юного Мэйсена застали за каким-то непотребством. Синхронный шаг в сторону — и они снова заслонили друг другу дорогу. — Ой! — вырвалось у Эсми, и она попятилась. — Нет, входите. Я уже ухожу, — сообщил Эдвард, пошире открывая дверь библиотеки. — Я лучше загляну позже, — попыталась отмахнуться миссис Эвенсон, но юноша настоял на своём: — Пожалуйста, — произнёс он и переступил через порог, оказываясь с Эсми на одной стороне. Теперь проход был свободен. Она сделала было пару шагов по комнате, задумчивая, заворожённая светом, которым полнилась комната, но почти сразу обернулась: — Погоди, — остановила Эсми юношу, потянувшись к его руке, но не коснувшись её. Мэйсен обернулся. — Я не хочу, чтобы ты меня избегал, — призналась она, глядя Эдварду в лицо. — Понимаю, я не слишком тебе нравлюсь, и у тебя есть причины меня недолюбливать, но я не задержусь здесь надолго, поэтому… — Не думаю, — рассеянно ответил племянник Карлайла и отчего-то хмыкнул, пытаясь подавить усмешку. Эсми в недоумении качнула головой. Насмешливое лицо перед ней тут же исчезло, будто было всего лишь наваждением. — О чём ты? Разве Карлайл не сказал, что?.. — не сказал, что она серьёзно больна? — Не берите в голову, мэм, — извинился юноша. — И будьте покойны, у меня нет к вам неприязни. Он как-то переменился в лице, став собранным и доброжелательным. — Может быть, вам помочь найти то, что вы ищете? — предложил Эдвард. — У Карлайла большая библиотека. Пара советов не помешает. — Спасибо, но… — Эсми смутилась такой переменой настроения и нервно заправила выбившуюся прядь волос за ухо. Она хотела объяснить, что не знала, что же именно искала, однако юноша не дал ей продолжить. — Позвольте, я, — Эдвард неожиданно бодро переступил порог комнаты, откуда так стремился сбежать, прошёл широкими шагами к одному из стеллажей. Он порыскал немного взглядом и пальцами по полке и наконец достал из дальнего ряда увесистую книгу в красной обложке с золотым тиснением, пока Эсми, изумлённая и безмолвная, только смотрела на него. Она подошла, хромая, и оперлась на стеллаж, принимая книгу, которую протягивал ей юноша. Золотые буквы названия вспыхнули перед взором Эсми. «Одиссея» Гомера. Слова изумления застряли в горле на полпути к тому, чтобы быть произнесёнными, женщина подняла на юношу потрясённый взгляд. — Видели бы вы себя… — Эдвард тихонько рассмеялся — и в его смехе странно смешались тепло летнего утра и звон новеньких булавок, ссыпанных в жестяной коробок. — Вам не нравится? — спросил он, уже серьёзный, готовый забрать «Одиссею» и вернуть на место. Эсми очнулась. Просто совпадение, не больше — чему тут так удивляться? — Нет, ты хорошо угадал… — миссис Эвенсон перехватила том поудобнее, огладив пальцами обрез. Выходит, Карлайл говорил о ней с Эдвардом? Вряд ли это было лишь совпадением… Эдвард замялся, не зная, что стоит сказать в ответ — и стоит ли вообще говорить. В конце концов он отошёл ещё на пару шагов и кивнул, рассыпаясь в извинениях: — Я совсем разучился обращаться с гостями. Простите мне мою навязчивость, — он и не дал Эсми что-то ответить. — Оставляю вас наедине с книгами, осваивайтесь, — улыбнулся он и отвернулся. Он качнулся вперёд, перекатившись с пятки на носок, но не стал слишком спешить: спокойно отошёл к широкому окну, встав за рояль. Эсми следила за юношей исподтишка. И вот тут-то ей совершенно перехотелось смотреть на книги — её взгляд приковал к себе потрясающей красоты инструмент. Она никогда не видела подобных: у неё самой дома было только старенькое расстроенное фортепиано, оставшееся от бабушки Платт. Эсми учила играть мать — и не так уж дурно, но когда в семье появлялось немного денег, Эсми с сёстрами брали уроки у местного учителя, которого посоветовали отцу его знакомые: седого и тонкого, как струна, сутулившегося над клавиатурой, словно дракон, чахнущий над своими сокровищами. Говорили, он мог бы сделать неплохую карьеру, но его выгнали со второго курса консерватории за пьянство, и с тех пор он подрабатывал тапёром на званых вечерах и учителем музыки в не слишком требовательных семьях. Миссис Эвенсон попыталась представить его сидящим за роялем, на который заворожённо смотрела, — и не смогла. Эдвард, будто почувствовав спиной взгляд, обернулся. Он заметил, что за огонёк вспыхнул в глазах гостьи, и спросил — не слишком настойчиво, словно знал ответ заранее: — Играете? — Едва ли это можно назвать игрой, — покачала головой Эсми. — Уверен, это не так, — улыбнулся Эдвард и отодвинул скамеечку: — Я был бы рад послушать и оценить. — Ты ведь сам музыкант, — вздохнула Эсми, чувствуя, как к горлу подступает отчаяние. — Не заставляй меня краснеть. — Пожалуйста, — мольба скользнула в его полумальчишеском голосе. — Карлайл тоже играет, — стал объяснять он, — но у него вечно нет времени, а самого себя мне уже надоело слушать. Миссис Эвенсон молча отказалась, качая головой. — Одну песню, прошу, — настаивал Эдвард. — Я ничего не скажу. У этих слов могло быть множество смыслов, Эсми, взглянув в открытые и честные золотые глаза, так похожие на глаза Карлайла не только цветом — выражением — выцепила несколько. Он ничего не скажет ей о том, как она плохо она играет. Он ничего не скажет доктору Каллену о её талантах или бездарности. Он просит не поэтому. — Ладно, — вздохнула женщина, несмело подходя к инструменту. Она села на скамейку, подтянула её поближе, оправила рукава пеньюара, будто они могли помешать игре, и попыталась вспомнить хоть что-нибудь не слишком глупое, но достаточно простое для рук, которые совершенно забыли, когда в последний раз прикасались к инструменту. Эдвард присел рядом, на краешек скамьи. Пальцы Эсми скользнули по гладкой слоновой кости, как если бы женщина поглаживаниями усмиряла норовистую лошадь. Левая рука, так и не восстановившаяся до конца после перелома, слушалась плохо, нащупывая аккорды. Но вот несколько проб — и невольно из-под пальцев полился простенький мажорный вальс. Эсми запела, поначалу тихо, несмело, неуверенно попадая в ноты: — Есть в Ирландии средь прочих*, — она вздохнула, улыбнувшись. Неужели получалось? — Лишь моей земли кусочек… Голос набирал силу: — Это дом людей задорных, Фей лесных бессмертный край. Руки тоже стали увереннее, и мелодия обрела форму.Вспоминаю днём и ночью, Как в тени густого тёрна…
Ей было двенадцать, когда по радио она услышала эту песню, и в перерывах между помощью матери со стиркой и прополкой своей клумбы в саду Эсми бегала к фортепиано, чтобы подобрать хотя бы пару нот.Целовал я, что есть мочи Ту, кому сказал «прощай».
В шестнадцать, уже после мимолётной встречи с Карлайлом, один друг за парочку поцелуев раздобыл ей тетрадь с нотами, и она по утрам будила домашних своей музыкой, почти не промахиваясь мимо клавиш.Где несутся к морю воды, Там, где клевер так высок — Моё сердце и свобода, Там ирландский мой цветок!
Песня въелась в подкорку. Впору было думать, что, разбуди Эсми кто-нибудь посреди ночи, она смогла бы спеть её от первого слова до последнего и сыграть с закрытыми глазами. Случая проверить не выдалось — до сих пор.Ждут меня, едва примечу, Руки, губы — сладость встречи…
Она бы вовсе забыла — не её, но о её существовании, сложись всё иначе: в доме Чарльза Эвенсона было не до музыки. Всякое воплощение прекрасного было чуждо этому суровому и жестокосердному военному, жена которого не смела бунтовать. Пока вновь не услышала «Шеннон» по радио в двадцатом — уже когда поняла, что беременна. Был ли это неудержимый дух вольной Ирландии, вселившийся в молодую женщину, или призрак её прошлого, когда она не боялась ни высоты, ни боли, он дал ей сил бежать.Колин там живёт, далече, Где реки Шеннон исток.
Она ворковала слова, ложившиеся на нотный корсет, себе под нос, когда почувствовала первое шевеление под сердцем. Через несколько месяцев её бойкий сынишка, любивший пинаться по вечерам, соглашался засыпать только под голос матери. Она гладила округлившийся живот, представляя, как будет качать дитя на руках, и пела, не боясь промахнуться мимо нот: её радости это было не важно. Руки сбились с ритма. — Не пришлю письма я, вскоре, — она остановилась, пытаясь заставить себя вдохнуть — но меж рёбер как будто засело копьё дюймов двух в диаметре, и Эсми могла поклясться, что, если бы она попыталась дышать полной грудью — её сердце разорвалось бы от боли. Только вот музыка отчего-то не прекратилась, но напротив — полилась увереннее, окрашенная в яркие минорные тона. Это Эдвард подхватил оборвавшуюся мелодию. Он ненароком задел своими ледяными пальцами руку Эсми, которую она не убрала с клавиатуры, но не остановился.Сам на судне выйду в море, И коль Бог даст, мы причалим К изумрудным берегам.
Слышать эту песню из чужих уст было странно, по крайней мере, так близко. Голос, доносящийся из радио всегда кажется далёким и ненастоящим: он не принадлежит одному человеку — он достояние миллионов. Его обладатель может быть мёртв, но песня будет звучать. Эсми всегда знала, что её голос будет принадлежать ей одной, но вот Эдварда… Юный Мэйсен по-настоящему умел играть — и петь тоже. Не просто умел — он жил этим, и звуки, взлетающие из-под его пальцев, заставляли трепетать. Даже сквозь неудержимые слёзы Эсми захотелось запеть снова, чтобы слиться с этим чудесным голосом. Он мог бы стать достоянием миллионов. И люди сгорали бы от любви и зависти. Только почему-то не Эсми, которая думала об одном: у этого таланта есть будущее, которое доступно не каждому. У этого мальчика есть будущее. Хотя бы у него.Здесь останусь навсегда я, В лоне милого мне края. Позабудь же все печали — Своё имя тебе дам!
Слова кончились, и Эдвард завершил песню несколькими затихающими аккордами. Он попытался поймать взгляд миссис Эвенсон, прячущей слёзы. — Вас так расстроила песня? — с сожалением произнёс племянник Карлайла, не находя слов утешения. — Просто ты очень красиво играешь, — молодая женщина вдохнула поглубже и положила ладони на горящие щёки. Копьё из груди резко выдернули, и теперь на его месте осталась одна пустота. Эсми шмыгнула носом, чувствуя накатившую слабость, и постаралась отвлечься: — Будешь поступать в консерваторию? Эдвард качнул головой: — Вы переоцениваете мои таланты. Да и я ещё не решил, чем хочу заниматься. На месте Карлайла я бы требовал от себя взяться за ум и отучиться на адвоката или врача; но он ничего не говорит. Только ждёт, когда мне надоест бездельничать, — юноша пару раз тронул клавиши инструмента, и те отозвались тонкой трелью, будто это могло быть подтверждением того, какой он пианист-лентяй. — Значит, он любит тебя, — Эсми осторожно подвела к мысли, мучившей её ещё со вчерашнего дня, — даже если ты что-то делаешь неправильно. Эдвард не стал скрывать широкую, странно довольную ухмылку: — Он отлично понимает неконтролируемую тягу к предосудительным вещам. Эсми стушевалась, не ожидая, что юноша поймёт её призрачные намёки. Ей не хотелось бы обижать члена семьи доктора Каллена, как не хотелось бы оскорблять самого Карлайла недоверием и неприятными подозрениями. Но несмотря на всё, Эсми хотелось, чтобы у них с Эдвардом было что-то общее — пусть и предосудительное, как он сам сказал. Это бы значило, что Карлайл знал, как ей помочь. — Он и в самом деле любит меня, — юный Мэйсен продолжил говорить как ни в чём не бывало, — несмотря на то, что мы с ним не родня. В нём много самоотверженности. Женщина перевела на юношу изучающий взгляд: как же не родня? — ведь вот, прямо перед ней, того же оттенка глаза и кожа, точёные черты, холод пальцев… — Как так вышло? — спросила она осторожно. — Испанка, — Эдвард пожал плечами, будто это всё не имело для него особого значения. — Три года назад я потерял обоих родителей, и Карлайл взял меня на попечение по просьбе моей матери. — Мне жаль… — Эсми потянулась рукой к Эдварду. Её ладонь в жесте утешения легла на его плечо. — Это тяжело. Ей было безумно тяжело потерять сына. Хорошо, если Карлайл был другом семьи, иначе — каково было бы ребёнку потерять мать и отца — две родные души разом, и остаться с чужим человеком? — Всё не так страшно, — юноша вновь улыбнулся, но серьёзность и даже мрачность довольно быстро вернулись к нему: — О маме я тоскую, но… Карлайл стал мне лучшим отцом, чем был мой родной. Его-то я почти не видел. В пустоту в груди Эсми хлынул холод — так сердце обливается кровью. Теперь ей стало ясно значение этого выражения. Она едва не согнулась пополам, судорожно обхватила себя руками, стремясь удержать накатившую волну паники. Эсми подавилась неловким кашляющим смехом вместо слёз. — Вам плохо? — обеспокоенно заговорил Эдвард, и его ладонь, пышущая холодом, остановилась в полудюйме от спины женщины. Она передёрнула плечами, вдыхая поглубже и сгоняя липкий озноб. Всё это не стоило чужого внимания, объяснение было донельзя простое: лёгкое недомогание из-за слабых нервов, как у любой женщины. Она ведь слабая женщина, не больше. — Ерунда, — заверила Эсми юношу, пятернёй зачёсывая волосы назад, но он не поверил. — Ничего не ерунда, — Эдвард подхватил Эсми под локти. — Похоже, вам лучше прилечь, — он почти подскочил с места, помогая ей встать. — Идёмте, я провожу вас. Эсми не сопротивлялась, позволяя вести себя под руку, до самой лестницы, где замерла в недоумении и нерешительности. Удивительно, как она не подумала о том, что с больной ногой подниматься по лестнице легко, а спуститься почти невозможно. Эдвард бросил на неё странный оценивающий взгляд, и в следующий миг подхватил на руки, будто бы Эсми весила не больше пушинки. Она только охнула от неожиданности. Запасы удивления стремительно иссякали. Он нёс её до самой спальни, без труда открыл дверь с Эсми на руках, а после помог ей устроиться на постели, даже поправил одеяло, и наконец прервал неловкое молчание, продлившееся ужасно долго: — У вас болит что-нибудь? Эсми не то вздохнула, не то хмыкнула, насмехаясь над самой собой: — У меня всё время что-то болит. — Я позвоню Карлайлу, — сообщил Эдвард — ужасно серьёзный, совсем как его «дядя», и весь ощетинившийся, как испуганный ёж. Было похоже, что он надеялся своими словами успокоить женщину, но это едва не ввергло её в панику. — Не надо! — Эсми схватила Эдварда за руку. Холодную каменную руку — совсем как у доктора Каллена, который не был мальчику родственником. Может, с ними такое делает картошка трижды в день? Миссис Эвенсон тряхнула головой, отгоняя бред. — Он должен скоро вернуться, не беспокой его. Со мной всё хорошо. Эдвард обкусывал губы с внутренней стороны, сосредоточенно что-то обдумывая. Наконец, он кивнул. — Ладно. Но если вам что-то понадобится — позовите. — Спасибо, правда, — Эсми отпустила его руку. — Мне бы хотелось, чтобы ты мог помочь. Ей очень хотелось, чтобы хоть кто-то мог ей помочь, но нужно было смотреть правде в глаза: от её болезни — от её горя ещё не нашли лекарств. Может быть, проще всего было сдаться?