В полнеба звёзд и полная луна, И по карнизам гомон воробьиный, И громкой песней листьев сметена Печаль земли — её мотив старинный. Но вот пришла ты с мукой на устах, С тобой все слёзы со времён Голгофы, Всех кораблей пробоины в бортах И всех тысячелетий катастрофы. И звёзды меркнут, корчится луна, Дрожит карниз от свары воробьиной, И песня листьев прочь отметена Земных скорбей мелодией старинной. Уильям Йейтс, «Горе любви»
***
Доктор вернулся с приходом сумерек. Эсми, кутавшаяся в кокон одеяла, почувствовала, как пахнуло уличной прохладой и свежестью июньского вечера, когда Карлайл вошёл, бесшумно прикрыв дверь. — Боже мой, отсюда слышно, как вы стучите зубами, — вздохнул он, снимая пальто и бросая его на кресло в углу. — Кажется, я немного простыла, — ответила миссис Эвенсон глухо, натягивая одеяло повыше, хотя уже пряталась по самый подбородок. Матрас прогнулся под весом врача, присевшего рядом, и Эсми почувствовала на своём лбу его привычно холодную гладкую ладонь. Странно: она-то думала, что у неё жар. Спокойная сосредоточенность доктора Каллена настораживала. Наконец, он убрал руку. — Знаете… Эсми ждала, что он объяснит происходящее с ней: этот холод, выедающий изнутри, этот жар, иссушающий кожу… но Карлайл вдруг поднялся с места, вернулся за пальто и долго рылся в карманах, пока не нашёл бархатный мешочек, который, очевидно, и искал. — У меня для вас есть подарок, — сообщил он, вытряхивая содержимое мешочка в раскрытую ладонь. Эсми выглянула из-под одеяла, приподнявшись на локте, и Карлайл, вернувшись от кресла, вложил ей в руку серебряную цепочку с кулоном. — Дева Мария, — усмехнулась женщина, пока разглядывала медальон, не пряча иронии в голосе. — Вы ведь знаете, что я не католичка? — недоверчиво уточнила Эсми, сжимая кулон в руке. — Знаю, — со вздохом ответил Карлайл и накрыл руку собеседницы своей ладонью, загибая пальцы. — Но я подумал, после всего, что с вами случилось, вы вряд ли захотите говорить с Создателем. — Вряд ли, — согласилась Эсми. В ней давно жило что-то похожее на обиду. Мисс Платт, а затем и миссис Эвенсон не была особо религиозной, не задумывалась о своих чувствах к Богу — в её жизни просто были воскресные мессы, пара подруг из общины и образ милых детей из церковного хора, среди которых она хотела бы когда-нибудь видеть свою дочь. Эсми неплохо знала Писание, её родители серьёзно отнеслись к воспитанию благочестия в дочери. Но вот от веры была разве что крохотная искорка, которая не могла не угаснуть после событий последних пяти лет, когда война была дома и за окном, и негде было от неё укрыться. Нет, разговор с Создателем ей не был нужен. — Но почему Мария? Путеводная звезда для блуждающих во мраке? — Эсми неловко улыбнулась. Карлайл склонил голову, вздохнув: — Если вам угодно… Эсми промолчала, качнув головой и плотнее кутаясь в одеяло: она и сама не понимала толком, что же ей «угодно». Прямо сейчас ей хотелось, чтобы всё случившееся оказалось дурным сном, видением, бредом воспалённого мозга, лишь бы только она проснулась — где угодно — в обнимку с Джойсом. — Но мне пришло на ум другое, — признался доктор. Поколебавшись ещё с мгновение, пронзённый вопросительным взглядом Эсми, он объяснил с какой-то неохотой: — Она тоже потеряла сына. Женщина осклабилась: — Думаете, она подскажет мне, как справиться с горем? Это был не удар — с этой болью вскрывают нарыв. Лишь бы не заплакать… Карлайл молча поднялся с постели, оправив пиджак, и вздохнул едва слышно, как будто говорил сам с собой: — Может быть. Эсми сжала пальцы, державшие медальон, добела. Реакция доктора выбила её из колеи, и она силилась расшифровать его тон и жесты — тщетно. — Не обижайтесь! — вырвалось у неё вдруг, будто ей снова было шестнадцать, и ей, как любой глупой девчонке, могли это простить. Он набожен, а она насмешлива. Какие объяснения ещё нужны? — Не знаю, что на меня такое нашло, — попыталась оправдаться Эсми. К её удивлению, на лице Карлайла не отразилось ни злобы, ни строгости. Только мягкое сожаление. — Я знаю. Миссис Эвенсон недоумённо уставилась на доктора, ожидая, пока он продолжит, но тот молчал, глядя на неё в ответ с неуверенностью. Или неверием — в себя, Бога, справедливость — к чему обычно обращаются в отчаянии такие как он?.. Точно Эсми сказать не могла, кроме одного: от взгляда дрожь пробирала до костей. — Однако я не знаю, смогу ли вам помочь, — наконец подал Карлайл голос, стихший, глохнущий, как мотор перегревшегося автомобиля. — Скорее всего, сегодня вам не удастся поспать, — добавил доктор Каллен, — но вы постарайтесь. Он наклонился к Эсми, и она замерла, задержав дыхание, совершенно не ожидая этого. Он тронул пальцами её волосы у лица и, спустя секунду колебаний, уткнулся кончиком носа в рыжую макушку — вместо поцелуя. — Пожалуйста, — произнёс он, отстранившись уже через мгновение. Эсми попыталась проглотить комок тревоги, застрявший в горле, и нашла силы только кивнуть. Карлайл простоял, наклонившись над кроватью, ещё недолго, не то ожидая ответа, не то просто боясь уходить, но всё же выпрямился — довольно резко, стряхнув с себя оцепенение — и наконец вышел, забрав небрежно брошенное в углу пальто. Дверь за ним закрылась неслышно — только щёлкнул язычок замка. Эсми обмякла на подушках, не в силах даже вообразить, что она могла бы ответить доктору, и всё пыталась осмыслить жест Карлайла, полный какой-то опасливой нежности. Оба жеста. Что сделалось с его самоуверенным весельем и мягкой отстранённостью, что он может лишь смотреть на Эсми, как преданный, но виноватый пёс? Что сделалось с её смирением и умением питаться последними крохами наслаждения, что она может лишь тупо кивать и жалеть себя в тщетных попытках задавить слёзы? О, она знала, что сделалось с ней: беспомощность — свидетельство её слабости. Слабости, из-за которой Эсми осталась в живых. Из-за которой боль, копившаяся все эти месяцы, теперь прорвалась наружу, как река прорывает плотину. Эсми барахталась без опоры в хлипкой лодчонке посреди неукротимого потока, а следовало уйти на дно — чтоб ощутить под ногами почву. Она раскрыла руку и, зажмурившись, с упоением поцеловала кулон, лежавший на ладони, а потом ещё долго смотрела на вытянутое умиротворённое лицо, изображённое на нём. — Как же ты это пережила? — шепнула она не то себе, не то смотревшей на неё своими большими печальными глазами святой.***
Заснуть ей так не удалось: к середине ночи мучившая её боль усилилась настолько, что Эсми казалось — она снова и снова падает с утёса на камни и катится вниз. Когда Эсми пыталась понять, откуда берётся эта самая боль, та ускользала, будто её никогда не было. И всё же она была, и настолько сильная, что миссис Эвенсон готова была бы поклясться: её кожа сейчас как бумага; одна искра — и от Эсми останется горстка пепла. В момент, когда женщина старалась не думать о том, что чувствует тело — напоминала о себе душа. Сколько бы Эсми ни врала себе о том, что оставила в прошлом всё произошедшее с ней, настоящие чувства было не обмануть: отчаяние, затопившее её после смерти сына, никуда не делось. Оно пряталось, копилось, как ржавый осадок в воде из-под крана, выжидало часа, когда можно будет с новой силой обрушиться на Эсми. И вот она оставалась одна, несмотря на все попытки сблизиться с Карлайлом: он жалел её, но вряд ли желал. Сколько раз он говорил при ней о психиатрической лечебнице? Достаточно, чтобы понять, что он и сам считает её сумасшедшей. Может, жестокость местных нравов пошла бы ей только на пользу: для чего-то же эти больницы существуют? Эсми застонала, когда новая волна боли окатила её с ног до головы, заставляя забыть вообще о каких-либо мыслях. Всё тело трясло хуже, чем когда она осознала, что ребёнок — её ребёнок — больше не дышит. Она тогда ничего не поняла, и сейчас не была уверена, что до сих пор осознала случившееся; только вот за столько месяцев она почти привыкла к дыре в груди. Пожирающую изнутри пустоту, которую невозможно было ничем заполнить, как будто бы там что-то ещё оставалось. Любовь, подобная неушедшему молоку. И если бы только хоть кто-нибудь припал к её груди губами, дав застоявшимся чувствам обновиться, сейчас бы не было этого нарыва, полнившегося горем и злобой. Подступившие рыдания женщина душила, спрятав лицо в подушку. Каждую клеточку тела, в каждый нерв заполняло лишь одно чувство, подавляя все прочие. Боль. И Эсми знала, что от неё помогает лучше всего. Едва её озарила эта спасительная мысль, женщина неожиданно бодро поднялась с постели, пусть ещё секунду назад это казалось невыполнимым. Провела рукой по волосам, будто поправляя причёску, хотя этот жест не нёс в себе ничего, кроме привычки, облизнула пересохшие губы. За окном была непроглядная летняя мгла: без луны или звёзд, только чёрное, затянутое тучами небо. Нет смысла смотреть на часы. Доктор Каллен давно должен был спать, как и Эдвард — вряд ли она наткнётся на кого-то из них. Эсми накинула халат, оставив пояс болтаться, сунула руки в карманы, словно надеясь там что-то найти, и тут же вытащила их, одёргивая себя. Кабинет Карлайла был немного дальше по коридору, через несколько дверей, и Эсми шла вдоль стены, ощупью, но не слишком осторожно, полагая, что бодрствует одна. Вот и холодная латунная ручка, отполированная прикосновениями. Дверь кабинета оказалась не заперта. Женщина осторожно толкнула створку и вдруг вся сжалась: петли негромко скрипнули, выдавая её присутствие. Эсми застыла на пороге, выжидая, а потом подняла взгляд и от изумления потеряла дар речи. Карлайл, неподвижно сидевший за столом, вскинул голову. Эсми не смогла даже попятиться, в то время как доктор Каллен как будто совершенно не был удивлён. Он спешно поднялся со своего места и обошёл стол. Миссис Эвенсон почему-то всё же вошла, оставляя дверь незапертой, и Карлайл сделал несколько шагов ей навстречу, не зная, имеет ли право подойти совсем близко и коснуться её. Эсми дышала неровно и сбивчиво, изумлённо разглядывая доктора, стоявшего перед ней в одном жилете. До неё начинало постепенно доходить, что её спасительный план стремительно летит ко всем чертям. Он позвал её по имени и протянул руки, готовый подхватить её. Шаткую, хрупкую, потерянную. — Карлайл… — выдохнула Эсми, и в глазах её проснулся ужас. Женщина потянулась к нему, и он подхватил её под локти, пытаясь привлечь к себе. — Помогите мне. Двигаться с места Эсми отказалась, и доктор сам подошёл ближе. Женщина вцепилась пальцами в пуговицы жилета доктора и, пряча от него взгляд, уткнулась лбом в его грудь. Твёрдую, как каменная колонна. Говорят, если руки холодные, это означает пылкое сердце. Может, чем жёстче клетка рёбер, тем мягче сердце его обладателя?.. — Мне так плохо, Карлайл, — зашептала женщина, почти не контролируя, что за слова вырывались наружу. Оставаться и дальше наедине со своей болью было… — Это невыносимо. Пожалуйста… — Я знаю, Эсми, — он прервал её, вновь деликатно коснувшись острых локтей. Рукава халата и сорочки оголили бледные мягкие предплечья. Ей не хватало слов объяснить, что с ней происходит, ей не хватало понимания, чтобы найти какие-то слова, чтобы хотя бы ещё немного приблизить к себе Карлайла. Она не видела, как он смотрел на неё полным тревоги взглядом, как следил за каждым крохотным движением мускулов её непослушного тела, чтобы она не пострадала от собственных действий. — Мне больно, — вновь срывающийся шёпот. Неверие в собственные слова. — Я знаю, — негромко ответил доктор и попросил: — Простите меня. — Карлайл! Он был так близко — как никогда, и по-прежнему недоступен и холоден, как камень. Его можно было лишь ненавидеть за это, за его строгое соблюдение правил, за его учтивость и мягкость в жестах, но не словах. Эсми чувствовала, как гнев закипает внутри от одной мысли о Карлайле, но только ей хотелось не этого. — Простите, я ничего не могу сделать, — продолжал он говорить, не отрывая своего пристального взгляда от женщины. — Мне так жаль, что я не нашёл вас раньше. Миссис Эвенсон подняла голову и встретилась с ним глазами. Её бесило, что она не понимает, что это за чувство в его взгляде, что за мысли прячутся в этом тёмном омуте. — Зачем вы это сказали?! — Эсми больше не выдержала взгляда, и опуская голову, в отчаянии ударила Карлайла в грудь кулаком. И не обратила внимания, что он даже не вздрогнул. Ему было жаль, а что остаётся ей? — Что вы хотите, чтобы я вам ответила? — вскрикнула Эсми, давясь обидой и воздухом. Она отшатнулась от мужчины, вцепилась в рюши сорочки на груди, как будто одежда её душила, и вновь подняла взгляд на Карлайла. — Я рассыпаюсь на кусочки! Зачем вы напомнили мне о том, что я так хотела забыть?! Карлайл сделал осторожный шаг вперёд, а Эсми согнулась пополам, сминая ткань в напряжённых пальцах, и заплакала навзрыд. Доктор, словно боясь спугнуть последние остатки доверия, очень медленно приблизился к Эсми и попытался утихомирить её без слов, едва прикасаясь к плечам. Она словно ничего не чувствовала, не понимала и не умолкала, глотая слёзы и истерично вскрикивая. — Как вы могли! — когда Карлайл пытался её обнять, она билась и вырывалась, отмахиваясь от его рук. — Вы обещали быть рядом со мной! Почему вы не выполняете обещаний?! — Тише, тише, Эсми, — доктор, переборов колебания и неуверенность в правильности своих действий, в один миг решительно сгрёб женщину в охапку, прижимая к груди, так, что она больше не могла шевельнуться. — Я рядом. Он огладил её плечи, шепча: «Я рядом». — Нет! — вскрикнула она, дёрнувшись, но так и не сумев вырваться из кольца рук Карлайла. — Нет, вы хотите дать мне умереть от этой боли! Она не знала, откуда взялась в ней уверенность в этих словах. Но очевидно было, что Каллен не намерен выполнять её просьбу. — Эсми, я хочу, чтобы вы жили, — доктор позволил ей немного отстраниться и сурово сжал её плечи, перебивая. — Я виноват перед вами, но вы заслуживаете жить. И вы останетесь живы, если перетерпите сегодняшнюю ночь, — он приподнял её голову за подбородок, — пожалуйста, послушайте меня. Я знаю о чём говорю. Вам нужно лишь подождать. «Ждать и терпеть» — сколько раз она уже слышала эти слова! Сколько раз ей обещали, что боль пройдёт, если подождать, если сжать зубы покрепче и не кричать! Карлайл, сама квинтэссенция доброты и тепла, оказался таким же, как все. Где теперь хоть кто-то, способный её защитить? Где хоть кто-то, кто встанет на её сторону? Эсми с новой силой заплакала, вырываясь из рук Карлайла, а он то придерживал её за плечи, чтобы она не упала, то отпускал, боясь причинить боль слишком грубым движением — ему слишком хотелось покрепче сжать женщину в объятиях. — Я не выдержу! — слишком сильна эта тьма внутри, ломающая пополам. Слишком обжигают мысли о неслучившемся счастье. — Вы выдержите, — заверил женщину Карлайл, с нежностью привлекая к себе, так что Эсми наконец перестала вырываться и обмякла в его руках. Голос, негромкий и спокойный, внушал надежду: — Вы и не такое выдерживали. Ладони Карлайла заскользили по дрожащим плечам и спине Эсми: — Не сдавайтесь сейчас. Я обещаю, что буду рядом столько, сколько понадобится. Прошло несколько долгих минут, прежде чем всхлипы понемногу затихли. Эсми прижалась щекой к груди Карлайла, холодной даже сквозь рубашку. Он вздрогнул, почувствовав прикосновение разгорячённого лица. — У меня нет сил, Карлайл, — женщина могла лишь шептать. Боль, ненадолго отступившая перед эмоциями, никуда не ушла — и теперь только стала сильнее, внутри всё горело. Эсми нужно было что-то действеннее холода рук доктора Каллена. — Пожалуйста… — выдохнула она. — Мне нужен морфий. — Помните, что вы говорили? — он мягко сжал её плечи, а потом взял её лицо в ладони, заставляя женщину посмотреть на себя. — Эсми, вы помните, о чём мы говорили? Волна тревоги захлестнула миссис Эвенсон с головой — лишь на мгновение. Эсми жадно глотала воздух, впившись взглядом в Карлайла, чувствуя, как странное тепло и дрожь бегут по телу от прикосновения его пальцев. — Вы не такая, — продолжил Карлайл. — Терпите. Вам станет легче, я обещаю. — Дайте! — вскрикнула Эсми, вновь пряча лицо, скривившееся от гнева. Зачем Карлайл Каллен — такой?.. Он заслуживал лишь её ненависти, но она не могла заставить себя её чувствовать. — Зачем вы всё усложняете? Дайте мне морфий! — силы вдруг покинули её, и она с трудом удержалась на ногах. — Нет, — ответил резко Карлайл и заставил Эсми выпрямиться. — Вы хотите заглушить боль вместо того, чтобы излечиться от неё. Это неправильно. — Вы не представляете, каково это, — вздохнула женщина, вытирая мокрые щёки. — Вам нужно время, — настаивал доктор Каллен. — Вы сами говорили, что у меня его нет! — возмутилась Эсми, и голос её надломился, когда она, передумав, сменив гнев на милость, потянулась к Карлайлу. — А я так хочу… — её руки гладили его грудь, закрытую жилетом, как кирасой, — сейчас… — её губы тянулись к плавному углу челюсти, — любить вас. Этот сладостный шёпот даже на вампира мог подействовать как парализующий яд. Из горла Карлайла рвался ответ, но строго сомкнутые губы были крепче стен Форта Нокс. Эсми продолжала шептать, чувствуя, что нащупала брешь, благодаря которой сможет получить всё: — Вы запретили говорить мне это, но я люблю вас. — Дышать вдруг стало легче, и речь полилась из уст Эсми непрерывным потоком: — Я хочу любить вас открыто, не возвращаясь к прошлому. Не стыдясь. Не помня обо всём, что со мной случилось. Избавившись от боли… Карлайл понял, что казалось ему настолько неправильным, и словно очнулся: — Так не бывает, Эсми, — он заставил её отстраниться. — Вы или чувствуете всё, или ничего. Она засмеялась от бессилия, вновь едва не падая на пол, и Карлайл подхватил её на руки — с прежней заботой и нежностью. — Ничего! — вырвалось у Эсми. Доктор опустил её в кресло, а она схватила его руку, не дав выпрямиться: — Это ведь то, что мне нужно! Немного забыться! Стать вашей каждой клеточкой тела, чтобы избавиться от своего! Каждой мыслью обращаться к вам! Позвольте мне, пожалуйста, я разве прошу так много?.. Для неё это было много. Ей не хотелось больше думать ни о Чарльзе с его вечным пьянством, ни об отце с его постоянным ворчанием, ни о Джойсе с его болезненным недовольным плачем. Ей хотелось грезить, как раньше. — Позвольте, пока у меня есть, — она вздохнула, потянувшись к нему рукой и касаясь щеки, — ещё немного времени. Совсем чуть-чуть… Доктор накрыл её руку своей и отнял от лица ладонь, легонько пожимая пальцы. «Тш-ш-ш», мягкое, как облако, в летний день дающее тень, слетело с его губ. — В вас говорит отчаяние, Эсми, — объяснил он. Для него это уж точно было слишком много. — Да! — воскликнула женщина, стряхнув с себя наваждение его успокаивающих слов. — Да, а что ещё может во мне говорить! Теперь был черёд Карлайла молить. Он опустился перед креслом, взял ладони Эсми в свои и закачал головой, не в силах принять её слова. — Дайте мне исцелить вас. Хотя бы попытаться, — попросил он негромко, — дать вам время. Миссис Эвенсон так долго сидела, оглушённая этими словами, что дорожки от слёз на её щеках окончательно высохли. — Дать мне… — наконец осторожно, перебарывая неверие, начала она, — время? Звучало безумно, учитывая всё, что Карлайл говорил ей до этого. — Это я брежу или вы? — может, она бы и засмеялась сейчас — уголки губ потянулись вверх, к улыбке. Карлайл медленно втянул воздух, закусывая губы, и подступил к ответу издалека: — Помните, что я говорил? Я могу предложить жалость или помощь. Если вы хотите жалости, я дам вам морфий. — И всё? — Эсми ждала подвоха. Доктор Каллен отрицательно качнул головой: — Но доза, способная унять вашу боль, вас убьёт. И с горечью вздохнул: — Если после стольких месяцев возвращения к жизни вы хотите сдаться, я не вправе вас переубеждать. Молчание. Эсми внимательно изучала взглядом лицо Карлайла — что-то заставило её очнуться от наваждения, которое она впустила в свой разум. Всё или ничего. Там, где «всё» — будет неослабевающая боль. Но там, где «ничего», не будет янтарно-золотых глаз, с надеждой смотрящих в её. — Я знаю, принять помощь сложнее, — его руки скользнули выше, от ладоней к плечам. — Я был с вами суров настолько, что показался жестоким. Простите меня за это. Но если вы преодолеете этот страх, вы получите больше. Вы получите будущее. Превращение в вампира частично стирает память — может быть, именно это поможет Эсми? Карлайл и передать не мог, как хотел ей всё это дать: вечную жизнь, вечную молодость… И свою вечную любовь в придачу, может быть. Он раньше боялся, что она не позволит, но теперь его страх стал прямо противоположным: что, если сейчас она позволит слишком многое? Эсми просто не могла мыслить трезво почти всё то время, что они пытались узнать друг друга. Если её чувства — лишь способ сбежать от прежней жестокости и опаляющей ненависти, что станет с ними после перерождения Эсми? Вероятнее всего, исцелившись от боли, так снедающей её душу, она избавится и от своей влюблённости, которая служила ей щитом. За последние месяцы Карлайл испытал столько радости и жизни, сколько едва ли испытывал за прошедшие с его рождения триста лет. Он мог бы оставить всё как есть, наслаждаясь обществом миссис Эвенсон, как последними лучами закатного солнца, а после — всё закончилось бы. Или мог проститься с Эсми, которая тянется его целовать, но она осталась бы жива. Сомнения Карлайла развеялись: ещё с месяц назад он думал, что поступит эгоистично, обратив Эсми в вампира. Теперь эгоизмом было бы поддаться на её уговоры, и позволить ей умереть, опьянённой морфием и ложными чувствами. Радости в том, чтобы смотреть на Эсми сейчас — сломленную, ослабевшую, брошенную — не было. И в этом была доля вины Карлайла. Но он мог хотя бы попытаться всё исправить. И, может, тогда у них был бы ещё один шанс. — В этом будущем будете вы? — несмело подала голос миссис Эвенсон. Карлайл улыбнулся. Может быть. «Я увижу вас завтра?» — спросила она в прошлый раз, однажды приняв его помощь. — Если вы обещаете бороться, — доктор огладил щёку Эсми, поднимаясь. — Простите меня, — она судорожно вздохнула, следя взглядом за Карлайлом. Она наговорила слишком много... Доктор Каллен помолчал немного и, кивнув, подал ей свою руку, чтобы она могла на неё опереться и встать. — Полагаю, мы квиты. Пусть это вас не тревожит. Идёмте, вам лучше прилечь. Эсми доверительно вложила свою ладонь в его.