Я хочу, чтоб воды не размыли тины. Я хочу, чтоб ветер не обрёл долины. Чтобы слепли ночи и прозреть не смели, чтоб не знало сердце золотого хмеля, чтобы вол шептался с лебедой вечерней, чтоб, не видя света, умирали черви, чтобы зубы череп оголил в оскале, чтоб желтел их отблеск и на белой шали. Я слежу, как бьётся ночь полуживая, раненой гадюкой полдень обвивая. Зелен яд заката, но я выпью зелье. Я пройду сквозь арки, где года истлели. Только не слепи ты чистой наготою — как игла агавы в лозах над водою. Дай тоской забыться на планете дальней — но не помнить кожи холодок миндальный. Федерико Гарсиа Лорка «Газелла о пугающей близости»
***
Довольно долго они не возвращались к странному разговору: было не до того. Эсми едва ли могла назвать жизнью те несколько дней, которые она провела в перемещении между ванной комнатой и постелью. Карлайл ухитрился достать кое-что из больницы, и Эсми лежала почти что привязанная к вешалке, которая заменяла инфузионную стойку. Миссис Эвенсон тихонько смеялась: надо же, какое умное слово… Не так Карлайл представлял себе дни рядом с ней: ему намного больше по душе было бы по утрам гулять с Эсми в саду под окнами, днём ездить в город, оставляя гостью на попечение Эдварда, который развлекал бы её игрой на рояле; а вечером возвращаться и читать ей вслух Диккенса, присев рядом на постель. Хотелось бы ему, чтобы у неё было время на Диккенса… Реальность вышла другой. Реальность пугала сильнее, чем доктор Каллен мог ожидать от себя — а ведь видел он в жизни немало. Однако кое-что отличало нынешнего Карлайла от прежнего, познавшего ужасы не одной войны, которые с каждым поколением становились всё страшнее. Он любил так, как ещё не любил никогда. У вампиров это устроено странно. Никто не лишал его способности испытывать тёплые чувства; он не мог назвать себя равнодушным к красоте и уму, но что-то всегда заставляло его держаться в стороне даже от тех, кто ему нравился. По большей части — всего лишь их привычки. Ему нужен был в жизни кто-то более… человечный, чем Вольтури, ценившие людскую жизнь исключительно в гастрономическом ключе. Неудивительно, что Карлайл не искал себе пары среди вампиров. Так появился Эдвард. И так появилась Эсми. Никто в здравом уме не посчитал бы её удачной партией, однако доктора Каллена мало волновала удача или выгода такой сделки, как брак. В деньгах он не нуждался, как и в том, чтобы бахвалиться на званых вечерах чужой добродетелью или красотой — подобное богатство не может никому принадлежать, потому что не может быть присвоено. Следует полагать, его влюблённость была чистой случайностью: девушка с россыпью веснушек на плечах не слыла особенно красивой; не была она и намного умнее своих сверстниц — образования ей не хватало; а мечтательность и вовсе можно было счесть худшим из её прегрешений. Но боль позволяет обрести мудрость, самоотверженность делает уязвимым, а одиночество — впечатлительным. Это было о них обоих. Жестокая судьба смилостивилась над двумя одинокими душами, сведя их вместе. Может, будь у Карлайла душа человека — он и любил бы иначе, кого-то другого. Но рассмотреть её под микроскопом, просветить рентгеновскими лучами или вскрыть с помощью скальпеля, чтобы досконально изучить все её свойства, тогда как само её существование следовало подвергать сомнению, не представлялось возможным. И вампиру приходилось довольствоваться догадками, не способными утолить жажду знаний его пытливого ума. В эти несколько страшно долгих дней поспать Эсми удавалось только благодаря стараниям доктора Каллена. Лицо женщины, осунувшееся, с потускневшим взглядом, очень медленно обретало прежний здоровый вид. Она почти ничего не ела, большую часть времени молчала и просила доктора рассказывать ей что-нибудь, что могло бы её отвлечь, но Карлайл из друга вновь стал её врачом, заботливым и чутким, однако донельзя осторожным и немного отстранённым. Эсми надеялась, что, когда она станет просить его остаться с ней ночью, он хотя бы раз присядет на постель рядом — ведь он наверняка сам безумно уставал… Но он соглашался только сидеть в кресле и на полу в изножье кровати, теребя бахрому покрывала, укрывавшего Эсми. Не больше. Не меньше. Он делал ровно столько, сколько должен был. Когда Эсми становилось лучше, он обычно пропадал на несколько часов: она не знала зачем, но надеялась, что хотя бы тогда он урывает себе немного времени для сна. У неё не было сил замечать странности и уж тем более — придумывать мало-мальски правдоподобные их объяснения. В конце концов, он врач, ему не привыкать к тому, что кто-то требует его внимания круглые сутки. Каллен, конечно, не спал. В этот раз дурное предчувствие заставило Карлайла вернуться домой раньше, пожертвовав частью планов на время пребывания в городе. И уже на подъезде к своему особняку он понял, что поступил правильно: из окна на первом этаже доносился страшный вой. Доктор Каллен выскочил из машины, не припарковав её, даже не заглушил двигатель. Молнией взметнулся по ступеням крыльца, а на пороге дома его уже ждал Эдвард, не на шутку перепуганный. Карлайл даже удивился, не сразу вспомнив, что юноша перед ним не прожил ещё и двадцати зим: когда много общаешься с вампирами, сложно помнить о возрасте. Большинству из знакомых Карлайла уже перевалило за пятьдесят — часто и не один раз, — и ничто не способно было их удивить. Младшего Мэйсена эта особенность пока ещё не коснулась: сейчас ему ничего не оставалось, кроме как растеряться, сознавая собственное бессилие. — Всё было нормально, а потом она просто упала, — объяснял юноша, помогая Карлайлу снять плащ. Их разговор продолжался почти на бегу. — Знаю, я должен был ей помочь, но если она хотя бы поцарапалась… Карлайл кивнул, дав Эдварду знак, что тот может не продолжать. Очевидный минус пребывания в гостях у вампира: тебе грозит опасность в ситуации, которая среди людей была бы всего лишь неприятностью. «Больно!..» Голос словно рождали старые перетянутые скрипичные струны, в любой момент готовые порваться, надрываясь в попытках создать мелодию. Положение Эсми не было простой неприятностью. Дверь комнаты ударилась о стену, отбив кусок штукатурки. Эсми сидела на полу, вцепившись пальцами в космы волос, едва заметно качалась назад и вперед, когда ей удавалось задавить собственный крик, и скулила, сжимаясь в комок, подтягивая колени поближе к груди. — Принеси мой чемоданчик! — бросил Карлайл, в мгновение ока очутившись рядом с Эсми и приобнимая её за плечи. Её всю трясло, но она впервые не вырывалась, позволив себя обнимать. — Сейчас, сейчас, — прошептал Карлайл, платком, вытащенным из нагрудного кармашка пиджака, вытирая собравшуюся в уголках рта Эсми вспенившуюся слюну и слёзы. — Больно… — всхлипнула она в ответ, и засучила ногами, когда приступ с новой силой набросился на её ослабевшее тело. — Знаю. Сейчас… — успокаивающим тоном всё повторял доктор Каллен. — Сейчас. Тише, тише, тш... Он поднял её, ёжащуюся и напряжённую, и перенёс на кровать. Присев рядом, он отвёл руки Эсми от головы — чтобы она не выдирала волосы, и держал её лицо в своих ладонях, как будто это могло облегчить её страдания. Хотел бы он точно знать, что вызывает эту боль: ломка, эпилепсия, аневризма в мозгу или кровоизлияние, вызванное травмой от того самого падения? Карлайл тешил себя надеждой, что, зная ответ, он мог бы помочь. Вот только в её столетии доктору Каллену даст ответ лишь аутопсия. И оттого он был бы рад, если бы мысль о наглом и корыстном притворстве оказалась правдой — она была бы самой безобидной. Крик, едва стихший, вновь вырвался из груди Эсми, и она попыталась было схватиться за голову, но доктор удержал её запястья. — Поверить не могу, — Эдвард стоял на пороге с чемоданчиком Карлайла. — Это только мысль, Эдвард, — Карлайл нахмурился, недовольный тем, что его подслушали. — И всё же ты меня удивил, — ответил юноша, подавая опекуну его сумку. «Какой ты стал смелый, едва забота об Эсми легла на чужие плечи», — уколол его врач своей мысленной ремаркой, раскрывая чемоданчик и доставая оттуда марлю и несколько ампул с прозрачной жидкостью. Он едва бросил взгляд на этикетку — под пальцами хрустнуло стекло. — Эсми… — он присел рядом, и матрас мягко прогнулся под тяжестью его тела. Женщина немного пришла в себя и теперь вцепилась пальцами в подушку с такой силой, будто надеялась порвать наволочку, и в полу пиджака доктора. Кивок. Не сдержать тихого стона. — Пожалуйста… Рука Карлайла легла ей на лоб, а рот и нос закрыла сложенная ткань — и Эсми, вдохнув сладковато-пьянящий запах жидкости, пропитавшей марлю, тут же почувствовала приступ паники: кислорода ей не хватало. Рывок. Сталь хватки Карлайла. — Вы просто заснёте, — мягко объяснил он, отпуская дёрнувшуюся руку. — Дышите глубже, а я буду считать. Он сплёл непослушные пальцы Эсми со своими, и она задышала размереннее, сосредотачиваясь на бархатистом голосе Карлайла и тёплом взгляде его глаз, подёрнутых чернотой, как настоящий янтарь. Боль отступала, словно становясь чужой. Когда доктор досчитал до сотни, женщина почувствовала, что больше не в силах держать открытыми слипающиеся веки, и закрыла глаза. Холодная ладонь высвободила её пальцы и легла на лоб, — и даже это лёгкое прикосновение показалось ужасно тяжёлым… Карлайл убрал руку от лица Эсми ещё через несколько минут, когда она окончательно уснула. Теперь он постарался устроить её поудобнее, укутал в одеяло, сложил руки на животе поверх него, поправил подушку. Эдвард, всё это время молча наблюдавший, стоя в дверях, вновь подал голос: — В конце концов, или её мозг спечётся во время очередного такого приступа, или ты превысишь дозировку лекарств. Карлайл молчал и своим молчанием подтверждал правоту названного сына. — В любом случае, она умрёт, — напомнил Эдвард. И вздохнул, не сумев спрятать в своей напускной строгости мольбы: — Не мучай её и себя. Она согласилась, чтобы ты её обратил. Карлайл смотрел на Эсми, хмуро сведя брови. Как будто бы мог увидеть её насквозь, если бы смотрел достаточно долго. — Она согласилась, чтобы я дал ей время, — возразил он. — Мы не говорили о том, что её ждёт. — Ничего, если ты будешь бездействовать, — ядовито выплюнул Эдвард и тут же стушевался под взглядом опекуна. Может быть, «ничего» всё же лучше того, какую боль приносит перерождение. Лучше жажды, сводящей с ума каждую секунду существования — уже не жизни. Боль Эсми сейчас — ничто, по сравнению с той, какую она испытает, впервые почуяв человеческий запах. Каждый нейрон мозга взрывается тысячами фейерверков от этого аромата, сводя с ума. И не существует ничего, кроме жил, бьющихся на напряжённой шее… — Эдвард! Непривычная жёсткость тона Карлайла заставила вздрогнуть. Руки доктора на плечах сжались сильнее, возвращая Эдварда к реальности. Доктор Каллен не просто стоял напротив — он загораживал Эсми от своего подопечного. Юноша задержал дыхание, несколько раз перевёл взгляд с Карлайла на Эсми и обратно, и лишь после этого кивнул, подтверждая, что пришёл в себя. — У тебя очень живые воспоминания, — хмыкнул Эдвард, осторожно отстраняясь. "В следующий раз буду осмотрительнее", — пообещал мысленно Карлайл — как всегда, очень серьёзным тоном, — беря юношу под руку и выводя из комнаты. Мэйсен-младший не сопротивлялся, понимая, что до конца контролировать себя не способен, несмотря на то что охотился всего два дня назад. Как ни не хотелось ему не причинять боли Карлайлу — своему создателю и отцу — в присутствии Эсми всё же тяжело было сдерживать жажду. Те живые воспоминания, едва не заставившее его броситься на женщину, были его собственными, совсем недавними — и от этого становилось только труднее. — Ты знаешь, я не со зла, — извинился Эдвард за грубость в словах и за несдержанность в поведении, когда они поднялись в библиотеку: там запах уже успел немного выветриться. Карлайл только понимающе кивнул. А может, на самом деле, они оба уже настолько к нему привыкли, что перестали замечать… — Я пытаюсь совладать с даром, — вновь попытался завязать разговор юноша. — Но всё равно слышу каждую вашу мысль. Мне это не доставляет удовольствия, — обратился он к угрюмости Карлайла. — Но раз уж так вышло, и у меня есть возможность вмешаться… "Именно так, Эдвард, — доктор Каллен вздохнул и в неодобрении покачал головой: — Не вмешивайся туда, где и без тебя сплошная неразбериха". — Хочешь ты того или нет, она касается и меня, — заметил Мэйсен, настаивая на своём. — И я не хочу, чтобы ты пускал всё на самотёк, потому что… — юноша замер, подбирая слова. — Если ты потом спятишь от горя — я снова останусь без отца. Меня подобное не прельщает. Взгляд под грузом неловкости соскальзывает вниз. Смешок обрубает тросы. Ответа Карлайл не придумал и лишь покачал головой, приятно поражённый открытостью того, кого считал сыном. И всё же тревогу доктор скрыть не мог даже за удовлетворением от слов Эдварда. — Ты ей нужен, — объяснил юноша, так и не подняв взгляда: ему не обязательно было наблюдать за мимикой, чтобы понимать реакцию собеседника. — Она только ради тебя и согласилась бороться за жизнь. Ты знаешь это не хуже меня — но просто… — тёмная бровь удивлённо изогнулась, — трусишь. Эдвард, ошеломлённый беззвучными ответами Карлайла, вскинул голову: — Почему со мной было иначе? Его-то он обратил почти без колебаний… Доктор Каллен, всецело поглощённый тяжёлыми размышлениями, в конце концов нашёл кое-какие слова, и тихо заговорил, неуверенно лепя их друг к другу, так что фраза разваливалась прямо на лету: — Потому что тебя я не знал. Его речь прервал вздох, когда доктор увидел недоверчиво-неодобрительное выражение лица сына. "Ты поймёшь когда-нибудь, в чём трудность такого решения…" Эдвард в ответ лишь самоуверенно мотнул головой — для него всё было ясно как божий день: — Ты только зря тратишь драгоценное время. — Может быть, — Карлайл, тяжело вздохнув, поднялся с софы. Абсурд. Вздохи — неприлично человеческая привычка. Оставив Эдварда наедине с собой, доктор ненадолго зашёл к себе: у него оставались кое-какие дела, но, пересмотрев бумаги, он решил отложить всё ещё ненадолго, захватил с собой пару медицинских журналов и вернулся в спальню Эсми, заняв место в кресле в углу, прячась в тени: охранять её обычно такой неспокойный сон. Действие снотворного быстро пройдёт — и тогда, скорее всего, Эсми проснётся. Ненадолго, ведь её настоящая усталость ещё никуда не денется к тому времени, но доктор считал, что женщина всё равно не должна была оставаться одна. Он сидел довольно долго, перелистывая уже прочитанные страницы, вскидывая голову на каждый шорох простыни или вздох. Ложная тревога. В какой-то миг Эсми, ворочаясь, сбила одеяло и раскинула руки, будто в отчаянии открываясь для удара в грудь. Или ища объятий — подумалось Карлайлу, когда он возвращал одеяло на место. Тогда она не проснулась, не тревожимая ни снами, ни неосторожностью доктора — он не допускал случайных прикосновений, — но он услышал её голос позже: сонный, удивлённый. — Карлайл?.. — она стала искать его взглядом, пытаясь разглядеть хоть что-то в кромешной тьме комнаты. Белая рубашка выдала Каллена, и Эсми, заметив его, немного успокоилась. — Который час? Доктор достал часы из кармана и едва взглянул на них. Что-то ещё скользнуло в её голосе, очень похожее на благодарность. — Два по полуночи. — Вы вообще спите? — прозрачное спокойствие усталого голоса не позволяло понять, насколько миссис Эвенсон серьёзна. — Нет, — доктор Каллен не стал привычно уходить от ответа, говоря полуправду. Эсми тихонько рассмеялась, принимая слова Карлайла за шутку и прикрывая глаза. — Отдыхайте, — велел вампир, не приближаясь к постели. И вдруг, сочтя свои слова слишком строгими, поправился: — Будет замечательно, если вы ещё поспите. Это для вас лучшее лекарство. Эсми в ответ только хмыкнула, но глаза закрыла, повернув голову на бок и притянув пальцами уголок подушки, вдохнула аромат свежего постельного белья. — Бессмыслица, — уронила она тихо, ни к кому в общем не обращаясь. В чём-то Карлайл согласился бы с ней, но, на его взгляд, Эсми относилась к ситуации недостаточно серьёзно. И вместе с тем, жестоко было бы требовать большего, учитывая, что она и так держалась из последних сил. Отсутствие сна наверняка навредило бы, но и отбирать драгоценные — может быть, последние — часы жизни (такой, какой её всегда понимали люди вокруг него), доктор считал несправедливым. Приходилось вступать в спор с самим собой из-за этого определения жизни. Карлайл, как врач и как вампир, считал сон неотъемлемой частью человечности. Обязательной составляющей того, чего он хотел лишить Эсми. Нет, не хотел. Вот только выбора у них было немного. Карлайл с досадой отбросил журнал, который уже давно не читал, и устало потёр нахмуренный лоб, в конце концов закрывая лицо. Усталость была не физической, но он и подумать не мог, как сильно могут истощить вампира размышления, подобные его собственным. И совершенно не представлял, что выводило его из себя больше: то, что он дал слишком обнадёживающее обещание, или то, что он захотел взять на себя грех — не больше не меньше — лишить человека жизни, превратив её жажду избавиться от боли в жажду крови, — вечную и неизлечимую, в отличие от первой. Сжигающую изнутри. Бездействие было бы преступно, но способ спасения — бесчеловечен во всех смыслах этого слова. Им нужно поговорить. Карлайл вдруг понял, что уже второй раз подумал о себе и Эсми как о чём-то целом; как о «мы», — и только горько усмехнулся. Не было никакого «мы», даже если очень хотелось так думать. Даже если оба они тянулись друг к другу, ища спасения от одиночества и утешения, в вопросах о жизни и смерти «мы» вряд ли может быть чем-то уместным. Тем яснее становилось, что откладывать разговор, расставляющий все точки над i, было неправильно. Жалеть о том, что он вмешался в её жизнь, было поздно: оставалось лишь открыто во всём признаться и надеяться, что решение, к которому Карлайл так настойчиво подталкивал Эсми, окажется верным.