Поезд тронулся, покидая вокзал в Монпелье. Карлайл успел пошутить, что ему стоило завести портсигар и выходить на станции покурить, как все нормальные люди: поезд проделал примерно треть своего пути, и остановка была долгой. Такое свойственное людям поведение немного разбавляло бы его невозмутимость в глазах окружающих. Эсми заметила, что табачный дым сущая гадость, и они оба постановили, что в имидж Карлайла такое совершенно не вписывается.
Он подавил вздох, расправляя газету и опуская глаза в текст. Некоторые из позаимствованных у людей привычек были не так уж бесполезны — позволяли хотя бы немного занять время. Новости мало интересовали доктора, но он чувствовал, что им обоим будет легче, если он найдёт причину не разговаривать с Эсми, оставаясь рядом. Она сидела — слишком прямо для человека, положив ладони на колени — как всегда, когда задумывалась о чём-то серьёзном. Он тревожно нахмурился, пытаясь представить, что может твориться у неё в уме.
Эсми старалась не дышать слишком глубоко, когда вновь почувствовала, что ей сложно смотреть на доктора с прежней сдержанностью — это странное чувство, желание дышать — непреодолимое, как будто она всё ещё была жива, — и вдыхать его запах, накатывало на неё всё чаще. До недавнего времени ей удавалось хотя бы держать себя в руках, не заставляя Карлайла ёжиться от слишком пристального взгляда. Его светлый твидовый пиджак, сшитый точно по фигуре большинству говорил о богатстве владельца, но для Эсми ничто не могло быть красноречивее аккуратно подчёркнутой талии. Если бы не газета, заслонявшая сейчас половину тела мужчины напротив, она бы сошла с ума. Эсми оторвала взгляд от места, где — она знала — гордо и строго следует правилам единственная застёгнутая пуговица, и посмотрела поверх газеты на Карлайла. Гладко зачёсанные волосы добавляли строгости его лицу, слишком молодому, чтобы вызывать ассоциацию с профессионализмом, слишком красивому, чтобы помнить о том, кем Карлайл на самом деле являлся, да и просто слишком… Слишком.
Было бы ложью сказать, что Эсми хватало всего времени, что было у неё за пять лет, чтобы насмотреться — на мир вообще и на Карлайла в частности. Теперь, когда с каждым днём жажда крови убывала, становилась всё привычнее, теряла власть над ней, ненасытным становился её взор. Первое умение, что открывается настоящему художнику — умение видеть. Если подобный талант соединится с вампирским зрением, вы пропали. Эсми часто замирала и подолгу смотрела в одну точку, жалея, что не может запечатлеть каждое мгновение — ей не хватило бы и сотни лет, чтобы нарисовать один день, и она будто ждала, что цвета впечатаются в сетчатку её глаз. Жизнь — то подобие жизни, которое она теперь вела, была немыслимой без этой красоты. Карлайл закинул ногу на ногу, и мисс Каллен почти стыдливо отвернулась к окну, зная, что из-под штанины выглянул клетчатый носок — маленькое хулиганство, свойственное всякому достаточно взрослому существу. И тут же пожалела, ведь отражение доктора Каллена в стекле было совсем незаметным.
Часы на запястье вампира пускали солнечных зайчиков, отбрасывая свет на деревянную обшивку вагона. Зайчики побежали вверх и вдруг исчезли вслед за шелестом бумаги: это Карлайл сложил газету. Эсми тревожно встрепенулась, но, к её облегчению, оказалось, что Карлайл всего лишь услышал шаги за дверью: в следующее же мгновение раздался стук и незнакомый голос — проводника, которого Эсми ещё не видела.
— Доктор Каллен?
— Да? — отозвался Карлайл.
Дверь приоткрылась, и в проёме показалось приятное тёмное лицо.
— Простите, я знаю, что вы обещали зайти позже, — он замялся. Карлайл кивнул, поощряя продолжение. Молодой человек поджал губы, как будто не был уверен в подобранных словах, но довольно быстро ответил: — Этьен что-то совсем плох. Нам не хватает рук, вы не могли бы?..
— Конечно, сейчас, — кивнул вампир, не дав ему договорить, и поднялся, оставляя чтение на столике между ним и Эсми. Она почувствовала странный прилив отчаяния: от такого у людей подкашиваются ноги и проваливается вниз сердце — но ничего из этого мисс Каллен не могла по-настоящему испытать, и боль казалась в разы сильнее потому, что разум не делил её с телом в полной мере. Карлайл пересёкся с Эсми взглядом — лишь на мгновение, потому что она почти сразу же отвернулась, благодаря небеса за то, что больше никогда в жизни не покраснеет. Пока доктор что-то искал в своих вещах, проводник, неловко топтавшийся в проёме (ему нужно было уходить, но он никак не мог себя заставить это сделать без Карлайла), вдруг вновь заговорил, наверное, тоже заметив, что даме стало не по себе:
— Простите, что разлучаю вас с вашим спутником, мадемуазель.
Эсми улыбнулась, стараясь быть любезной.
— А знаете, у нас чудесное меню в вагоне-ресторане, и уверен, вам там найдётся компания…
Женщина кивнула, напуская на себя спокойствие:
— Благодарю за заботу; я вполне привыкла к своему одиночеству.
По лицу Карлайла пробежала тень: можно было подумать, он о чём-то вспомнил.
— Мы не любители дорожной еды, — улыбнулся уголком губ доктор, отвечая на удивление проводника, и, с несвойственной себе небрежностью, снял пиджак и бросил его на сиденье. Расстегнул манжеты рубашки и, закатав рукава — быстро и аккуратно, привычным, отточенным за столетия жестом, — взял чемоданчик и поспешил покинуть купе. — Идёмте. Работа не ждёт.
Дверь громко хлопнула, вагон качнулся в сторону — а может быть, у мисс Каллен закружилась голова: она не была уверена до конца. Может ли у вампиров кружиться голова?.. Эсми с тяжёлым вздохом вытащила шляпную булавку, высвобождая причёску из-под гнёта головного убора, тряхнула волосами и, поняв, что это ничем не помогло, спрятала лицо в ладонях, склонившись над столиком. Карлайл пропал надолго — это она могла сказать наверняка, за пять лет научившись безошибочно читать оттенки решимости на его точёном лице. Несколько раз глубоко вздохнув, Эсми отняла руки от лица и выпрямилась: вся эта ситуация не стоила паники, которую она пыталась устроить. Она одна, в купе, почти не хранящем запах предыдущих пассажиров, отделённая ото всех людей перегородками. Ничего не случится. Она одна, потому что Карлайл доверяет ей. Даже если не стоило этого делать. Впрочем, Эсми с лихвой возмещала его недостаток осторожности: вскинув голову, она решительно встала, стараясь держаться по-человечески, заперла дверь, и замерла. Если она взбушуется, замок её не остановит, но ей нужно было что-то дающее хотя бы мнимую гарантию безопасности. Она не была готова — и случившееся в Вольтерре это доказывало, что бы ни думал Карлайл.
Эсми вернулась к окну и собиралась вновь занять своё место, но взгляд её вдруг наткнулся на брошенный пиджак. По размышлении, всё это казалось странным. Когда Карлайл только снял его, Эсми не придала этому особого значения, решив, что он сделал это для работы — чтоб не запачкаться и потому что без пиджака удобнее. Но, в любом случае, к чему было оставлять его здесь?
Нахмурившись, она подняла пиджак за воротник и встряхнула — плотный твид издал недовольный хлопок, в воздух взметнулись пылинки, которые Эсми видела только потому, что уже не была человеком. От запаха она едва не задохнулась — как будто что-то в ней всё-таки оставалось. Сентиментальность или, напротив, абсолютно животные чувства, а может быть — всё сразу, но как бы там ни было, Эсми на мгновение потеряла рассудок, прижимая ткань к лицу и вдыхая аромат, оставшийся от хозяина пиджака. В этом было утешение — впервые быть так близко, но оставаться невидимой.
Если быть до конца честной с собой, всё это не впервые, но то, что было между ними, они решили оставить в прошлой жизни. Любые правила, какие ни возьми, запрещали им сближаться, и то, что Эсми старалась вытравить из памяти ещё будучи человеком, действительно почти стёрла её вампирская сущность. Это было больно: знать, что он касался её, знать даже, что целовал — и помнить лишь обрывки, неясные тени, безголосые слова и голоса без слов… Она вновь вдохнула, сминая тёплую ткань — пожалуй, слишком тёплую для южного лета, но их не волновали подозрения, которые это могло вызвать. Им обоим слишком нравилось солнце, чтобы вот так просто с ним расставаться. Он пах как яблоки в карамели — так, как для человека бы пахли яблоки в карамели, но Карлайл не помнил вкуса яблок и никогда в жизни не пробовал жжёного сахара. Они почти не говорили о прошлом, но она почему-то это знала. Впрочем, чему удивляться, если они пять лет жили под одной крышей?
Это было почти то же самое, что обнимать Карлайла, но даже такому объятию нельзя было дать продлиться слишком долго. Простояв на одном месте с четверть часа, Эсми в последний раз глубоко вдохнула и повесила пиджак во встроенном шкафу рядом с пальто. Её всегда удивляло, как купе первого класса похожи на обычные жилые комнаты, даже маленькие квартиры — и они всё равно были роскошнее домов, где она провела своё человеческое время. Эсми в последний раз погладила рукав пиджака, как бы поправляя его на вешалке, и вернулась на своё место возле окна.
Солнце зашло на другую сторону поезда, когда Карлайл вернулся. Они почти час стояли в Тулузе, и Эсми успела распаковать вещи, достать книгу, которую брала с собой на случай скуки — как обычно, не рассчитав скорость чтения вампира — и несколько раз сложить чемодан, переделывая всё из-за любой раздражающей мелочи. Мисс Каллен начинала книгу во второй раз, когда ручка двери дёрнулась. И ещё раз — поспешно, нервно.
— Эсми? — в голосе Карлайла проскользнуло беспокойство. — Эсми, всё хорошо?..
Он не успел договорить — Эсми уже встала с места, повернула защёлку и отперла купе. Доктор Каллен, явно собиравшийся выламывать дверь, облегчённо вздохнул, запуская руку в волосы и смущённо улыбнувшись:
— Прости, я испугался…
— Чего? — Эсми как будто не удивилась, возвращаясь на место.
— Ничего, просто… — Карлайл отмахнулся.
— День сегодня такой, — объяснил доктор уже спокойнее, входя в купе и по привычке принимаясь мыть руки.
— Да, денёк сегодня странный, — подтвердила Эсми, опуская взгляд в книгу.
Плеск воды прекратился, мягко зашуршало полотенце, и она не удержалась от того, чтобы снова заговорить, однако всё же не поднимая головы:
— Твой пиджак в шкафу, не хотела, чтобы он помялся.
— Спасибо, — кажется, вампир улыбнулся. И, прежде чем сесть, вдруг спросил: — Ты же не против, что я без него?
Эсми закрыла книгу и посмотрела на Карлайла: что-то действительно подняло его настроение.
— Брось, это просто формальности, — ответила она так рассудительно и спокойно, насколько была способна, и вернулась к «Айвенго».
Карлайл заметил, что газета тоже поменяла своё положение, теперь лежа на условной половине Эсми, и решил рискнуть:
— Видела анонс выставки ар-деко в Париже?
Она легонько кивнула, как будто хотела показаться безразличной. Ему захотелось предложить Эсми сделать крюк, но он решил промолчать, надеясь, что она сама догадается о сути его вопроса.
Мисс Каллен нахмурилась и повела плечами, стряхивая какое-то чувство. Ей бы и хотелось отвлечься, но это казалось чем-то неправильным. Не стоило ей так быстро вновь оказываться среди людей.
— Сейчас не лучшее время, — ответила Эсми, по-прежнему пряча взгляд.
— Знаю, прости, — вздохнул Карлайл, выпалил почти одновременно с тем, как мисс Каллен закончила фразу: он готовился к такому её ответу.
— Это не освобождает тебя от обязанности свозить меня в Париж когда-нибудь, не надейся, — вдруг продолжила Эсми, перелистывая страницу и не отрывая глаз от чтения.
Доктор хмыкнул и попытался подавить улыбку. Иначе, чем в шутливом тоне, они не могли представить себе подобного разговора.
— В таком случае тебе придётся постоянно слушать «миссис Каллен» в свою сторону.
Эсми, даже если и заметила двусмысленность, виду не подала, обращаясь к Карлайлу с усталой серьёзностью:
— Уверена, мы найдём способ избежать неловких ситуаций.
Она не дала тишине застояться и превратиться в неловкость, заложив пальцами страницы книги и опустив руки:
— Почему тебя так долго не было? Что с Этьеном, в итоге?
Карлайл явно почувствовал облегчение от смены темы.
— Начальника станции предупредили о происшествии, и он вызвал врача. Мне нужно было убедиться, что наши мнения совпадают, — он улыбнулся своей редкой самодовольной улыбкой, но в следующий же миг смягчился: — Всё будет в порядке. Этьену стало лучше, как я и думал, и его должны были принять в городскую больницу. Кажется, у него здесь есть родственники, так что будет кому о нём позаботиться.
— Это хорошо, — кивнула Эсми, слишком поглощённая своими мыслями, чтобы выказать облегчение.
Теперь, когда Карлайла больше ничего не отвлекало, он сам невольно погрузился в те же раздумья, что и его спутница. Их волновало одно и то же, но никто их них не решался заговорить. Ещё немного — и напряжение между ними заставило бы время остановиться, настолько плотным оно казалось. Поезд тоже ехал медленнее, чем раньше, и от этого тишина казалась Карлайлу ещё невыносимее. Алые глаза Эсми, бесцельно бегающие по строчкам книги, которую она знала наизусть, избегали его.
— Эсми… — произнёс он наконец. Зрачки сфокусировались на одной точке. По-прежнему в книге. Доктор старался говорить как можно мягче, будто каждое слово было шагом по зыбкой почве.
— Эсми, может быть, нам стоит поговорить?..
— Нет.
Она сжала челюсти с такой силой, что человек, наверное, раскрошил бы зубы. Он попытался снова:
— Ты знаешь, что я не буду осуждать тебя…
— А стоило бы! — она со злостью захлопнула книгу, метнув в вампира гневный взгляд. И не смогла гневаться, глядя в его растерянное лицо. Он прав, им нужно обсудить случившееся, ей нужно выговориться, но что она может сказать? На что имеет право? Пришлось вновь опустить голову, чтобы скрыть своё разочарование. Свою никчёмность. В её голове не промелькнуло ни малейшего сомнения насчёт того, что она не заслуживала всего, что получала. Эсми покачала головой, почти что шепча: — Карлайл, я не хочу говорить об этом. Не сейчас. Не с тобой.
Мужчина помолчал, долго взвешивая сказанное, и тоже отвёл взгляд, пряча это в кивке:
— Я понимаю. Прости.
Поезд отстучал в тишине несколько длинных тактов. Эсми резко вдохнула, как будто хотела всё же что-то возразить, но передумала, и вздёрнула подбородок, когда Карлайл поднялся с места.
— Я выйду… — ему вдруг вполне объяснимо захотелось иметь привычку курить. Такой многогранный предлог! — подышать. Ты не против?
Который раз за их поездку он спрашивал её об этом? В какой-то момент подобные слова перестают казаться формальной вежливостью.
Вопрос действительно не был риторическим: Карлайл, поднявшийся было с места, замер, выжидающе глядя на Эсми, которая даже не кивнула в ответ. Она тоже поднялась с места, не веря в силу, которой владела. Мужчина, глава семьи и её создатель ждал её согласия.
— Останься, — неожиданно для самой себя, ей хватило сил сказать это вслух. Сил дождаться ответа не хватило — и Эсми скользнула в другой угол купе, отворачиваясь от доктора: — Я включу радио.
Она подождала, бесцельно крутя ручки, пока приёмник разогрелся и наконец хрипловато запел, и лишь затем обернулась к окну. Карлайл сидел, откинувшись на спинку сиденья, положив руку на оконную раму и костяшками пальцев что-то выводя по стеклу. Он почти улыбался. Его отношение к джазу было неоднозначным: чем старше он становился, тем сложнее было привыкать к тому, как быстро течёт время и меняется общество, а перемены действительно начинали казаться молниеносными, особенно после войны. И всё же его неутомимый разум всегда был в поиске новых открытий, а понимание того, что рано или поздно любое событие станет историей, помогало смириться. Эсми, проживающая пока ещё свою первую человеческую жизнь, смотрела на всё проще. И всё же она как будто обладала тем пониманием, которого иногда не доставало Карлайлу: ей намного проще давались некоторые идеи, и уже через несколько лет, посвящённых самообразованию, пока она безвылазно сидела дома, могла дать фору доктору Каллену в философских дебатах. Всё было совсем не так, как с Эдвардом, которому частенько не доставало цельности суждений: несмотря на все годы, которые он проживёт, он никогда не сможет избавиться от своего подросткового разума. Его голос приглушит опыт столетий, но он никогда не умолкнет окончательно. Карлайл так думал, глядя на себя, и сравнивая их обоих с Эсми. О человеческом разуме было известно ещё так мало, но единственное приходившее в голову объяснение — что мисс Платт старше — казалось весьма логичным.
Она вновь сидела напротив, держа в руках книгу, но так и не вернулась к чтению. Из радио слышались то мужские, то женские голоса и мягкое фортепиано, сплетённое с надрывными духовыми, несколько раз к ним в купе стучался проводник, работой которого было разузнать, довольны ли пассажиры поездкой и не принести ли им что-нибудь из вагона-ресторана. Карлайл заказал чай с сахаром: ему давно хотелось проверить одну свою теорию, но всё никак не представлялось случая. К чаю принесли конфеты, и Эсми развернула одну, зашелестев фантиком: ей нравился запах шоколада, хотя он больше не казался ей вкусным. Она пробовала его всего несколько раз в жизни, но не в последнюю очередь благодаря Карлайлу. Стыдно было самой себе в этом признаваться, но ей начинала нравиться роскошь, с которой они могли позволить себе жить. Если это можно было назвать жизнью…
Когда поезд встал на вокзале Бордо, солнце уже садилось, и вечер накрывал огромный портовый город, жизнь которого не прерывалась с темнотой. Карлайл едва сдержал своё тело от дрожи, вновь надевая пиджак: ему показалось, что он пах Эсми. Или не показалось? Рядом с ней достоверно сказать он не мог. Она не стала опираться на его руку, когда они спускались из вагона, а легко соскочила, напоминая вновь озорную девчонку, которой когда-то была. Он почти смог забыть, глядя на неё, какую тяжесть в душе она носила.
Пароход, шедший в Америку, покидал гавань ночью, за несколько часов до рассвета. Они могли бы поступить как угодно, но Карлайл так привык быть человеком, что снял два номера в гостинице, где они не провели и получаса, но смогли оставить вещи и переодеться: им предстояла охота в лесных угодьях неподалёку. Карлайл мог позволить себе поголодать ещё некоторое время, но в случае с Эсми рисковать было нельзя: с парохода нельзя сбежать в пущу.
Она и сама понимала, что ставит их обоих под удар, и невозможно было не заметить, как тяжесть этого понимания всё тяжелее давила на её плечи. Что-то странно отчаянное было в том, как она расстёгивала туфли и стягивала чулки, которые порвались бы при беге по лесу: даже принятие богатства не лишило её бережливости. Она была обязана помнить о силе, которой теперь обладала.
Эсми не могла сосредоточиться целиком на охоте, и они прервали бег, выйдя на поляну: свет с трудом пробивался сквозь кроны даже на прогалах, но и его хватало, чтобы острое вампирское зрение улавливало малейшее колебание травинки. Карлайл вдруг пожалел, что не умеет читать мысли: ему казалось, это бы помогло пробиться сквозь стену её упрямства. Но втягивать Эдварда ему сейчас хотелось меньше всего на свете, он надеялся всё решить до возвращения домой. Вампирша вновь почти не смотрела на своего спутника, и что-то выглядывала под ногами.
— Прости, что приходится задерживаться ради меня, — вдруг негромко произнесла она. Её жажда была обузой. Помехой нормальному существованию и — о, насколько бы легче ей было остаться одной!
Карлайл снова сделал то, чего старался не делать без надобности: подошёл совсем близко, заговорил едва слышно. Невыносимо было осознавать, что Эсми закрывается и отстраняется от него: он едва начал обретать её снова — после всех тех месяцев в больнице, когда он каждый день ходил вдоль грани, прочерченной между ними, как тигр вдоль своей клетки, не имея права пересекать её; после всех тех лет, когда, как ему казалось, она не хотела его дружбы.
— Эсми… — она вскинула голову, почувствовав его руку на своём локте. — Позволь мне помочь тебе, я переживал похожее…
— Нет, Карлайл, не переживал! — она отдёрнула руку, отшатываясь назад.
Он застыл, не сумев скрыть потрясения: сделать что-то не так, стать причиной её отчуждения и страха было самым жутким его кошмаром. Эсми успокоилась быстро, и невольно смягчилась, глядя в растерянное лицо доктора. Но его боль не могла заставить все её сомнения испариться, и тон Эсми оставался напряжённым и горьким:
— Ты опытен, без сомнения, и мудр, я не хочу обидеть тебя, — заверила она, — но ты не знаешь, что это — противостоять искушению, которому уже раз поддался.
Она вдохнула поглубже, сцепив руки перед собой, как бы давая понять, чтобы он не пытался её прерывать.
— Знаю, ты скажешь мне, что знаешь вкус человеческой крови, но за всю жизнь ты не сделал и двух глотков. Ты не представляешь, что это за чувство — когда она наполняет тебя силами. Когда она гасит огонь в горле, прекращает тот кошмар, что мы проживаем день за днём, неспособные отвлечься от него ни на минуту, потому что нет даже сна, который спасает людей от голода. Будь честен с собой: ты не знаешь, от чего отказываешься.
Она подавила всхлип, рвущийся из груди, прикрыв рот кулаком.
— Нет, — вампирша закачала головой. — Это звучит ужасно, я не хочу говорить этого. Я не хочу говорить, что тебе легче, потому что это было бы ложью.
Искусанные губы горели, но боль не отрезвляла. Карлайл стоял перед ней невыносимо неподвижно и даже не пытался возразить. Ей нужно было закончить.
— Но я слабовольна. Ты доверяешь тому, кто не стоит доверия. Я знаю, что обману твои надежды однажды — снова, — она скривилась, будто от боли, пряча лицо и не видя, что то же выражение принял Карлайл, — но я не могу измениться. Ведь я… всегда буду жаждать человеческой крови. Я всегда буду готова убить. И это моё существование: обрекать людей на потери? Ломать жизни, как когда-то сломали мою?! Я чудовище! — она вскрикнула.
Карлайл, терпеливо молчавший всё это время взорвался:
— И это я сделал тебя такой! — он вскинул руки в жесте отчаяния, хватаясь за воздух, и в следующий же миг спрятал лицо в ладонях, зарываясь пальцами в волосы: — Скажи мне, кто я после этого, Эсми?
Вампир отвернулся, тяжело опираясь на так кстати подвернувшееся дерево (впрочем, они здесь были повсюду), но от идеального слуха Эсми не укрылись задавленные сухие рыдания. Карлайл боролся с ними несколько минут в полной тишине: был тот час ночи, когда всё живое ненадолго затихает перед рассветом. Эсми молчала, чувствуя, как в груди разрастается пустота: разве она не имела права сказать то, что думала? Может быть. Но ранить его она не хотела больше. Из этих двух неверных поступков вряд ли можно было выбрать правильно — и это причиняло ещё больше боли.
Наконец доктор развернулся, глубоко вдохнул влажный лесной воздух, и произнёс:
— Прости, ты не должна была этого слышать. Мои терзания не твоя вина, и ты не должна об этом думать.
Эсми не успела возразить — он уже поманил её рукой в чащу: им нужно было успеть поохотиться, вернуться в город и вернуть себя в человеческий вид, прежде чем трансатлантический рейс увезёт их домой.
***
Никто из них не мог сказать определённо, но несомненно оба чувствовали — не стену, скорее, подвижный мыльный пузырь, разделивший их по возвращении. Коснёшься его — и он взорвётся, ослепив мыльными брызгами. Только скоро ли сможешь открыть глаза и взглянуть на мир, более чёткий теперь, утративший сияние розовых и зелёных разводов?..
Эдвард не ждал их так скоро, и даже, похоже, немного расстроился: не то чтобы его утомляла опека, как нерадивого подростка, каким Эсми и Карлайл его видели, но несколько спокойных недель без чужих мыслей в голове были для него огромным облегчением, и они кончились быстрее, чем он рассчитывал.
Эсми чувствовала себя виноватой за эту спешку: если бы не то, что случилось в Вольтерре, они бы, наверное, съездили в Париж и целыми днями бродили по музеям и картинным галереям, задавая неудобные вопросы экскурсоводам. Ей бы хотелось увидеть Карлайла, блистающего своей эрудицией, может быть, немного надменного — увидеть его нечеловечность в человеческом мире.
Ей хотелось бы быть с ним настолько же откровенной, насколько была, едва зная его; хотелось, чтобы никто из них не питал иллюзий. Но то ли дело было в отсутствии морфия в крови, то ли она так отчаянно боялась оттолкнуть его своим рассказом, от одной мысли о вероятности этого её бросало в дрожь. Раз предав его, она вряд ли заслуживала доверия, которое был готов оказать ей Карлайл. Так решил не он, но она сама.
Эдвард смотрел на неё долгим пронизывающим взглядом — наверное, так в его исполнении выглядело приглашение к разговору, — но Эсми не могла объяснить, почему её такой вид только пугает.
Карлайл сдался и больше не поднимал тему, и хотя было сложно делать вид, что ничего не произошло, он старался держаться как прежде: дружелюбно и учтиво, не переходя черты. Эсми всё чаще пряталась у себя наверху, в мастерской, и лишь Эдварду раз в несколько недель удавалось вытащить её на охоту. Что-то (или кто-то) тревожил её, не давая покоя мыслям. Если бы она могла спать, ей бы снились кошмары. Размытый образ, преследовавший её с того самого мига, когда она осознала себя убийцей, становился всё страшнее — но не яснее, утомляя разум. Единственное, что ещё позволяет быть похожим на человека. Мисс Каллен решила встретиться со страхом лицом к лицу — в прямом смысле, и за месяцы она изрисовала целую гору тетрадей неясными набросками, и сломала не один десяток карандашей, когда жёсткая линия срывалась с листа, и образ терялся. Но она чувствовала, что он был там: насмехался над ней, над тем, как он каждый раз ускользает от неё. Это было что-то важное.
Однажды линии сложились в лицо: с красивыми, почти правильными чертами, прищуренными глазами и жёсткой ухмылкой — лицо её мужа.
Эсми выронила карандаш, не в силах оторвать взгляда от его рисунка.
Чарльз Эвенсон знал, кто она такая, и не желал отпускать её даже после того, как она всеми силами постаралась его забыть. Её память хранила всё до последней детали — лишь тщательно запрятав. Женщина со злостью вырвала страницу, и обессилела, будто это было сражением с драконом, уронив голову на колени.
Она помнила, что страдала, когда была человеком. Теперь она вспомнила, что это было такое. О каждом грубом слове и нежеланном поцелуе, из-за которых потом у неё долго горели губы, о каждом синяке, оставленном его мозолистыми пальцами, привыкшими обнимать винтовку и бутылку. Об их отвратительном сексе, когда Чарльз предпочитал брать её, разбудив среди ночи, без согласия, сзади, как собаку. О приторных фразочках, которыми супруг щедро разбрасывался в компании знакомых, но никогда не произносил при жене.
Она всё ещё была за ним замужем. Её клятва перед лицом Бога была сильнее ненависти к подонку. Её клятва перед лицом Бога должна была быть сильнее этой ненависти — иначе кто она, если не чудовище? Жажду мести, вскипающую внутри, можно было лишь затоптать.
Эсми выбежала из мастерской, оставив дверь распахнутой настежь.
***
Карлайл заметил, что Эдвард с каждым днём становился мрачнее: он всё больше молчал (хоть никогда и не отличался разговорчивостью), всё чаще выбирал Малера, и сурово выпячивал вперёд челюсть, словно сдерживая себя от жёстких фраз, когда речь заходила об обыденных вещах.
Эсми заходила в библиотеку, брала что-то наугад или ставила на место дочитанную книгу, приветливо, но неправдоподобно улыбалась Карлайлу, кивая ему головой, бросала короткий тревожный взгляд на мальчика-юношу, и уходила к себе. Карлайл встречал это поведение с подчёркнутым спокойствием: не потому, что игнорировал реальность, но потому, что совершенно не представлял, как всё исправить, и признаться в этом не мог даже самому себе — ведь это означало бы признаться и сыну. А тот и без подобных признаний знал больше положенного обычному человеку, и это выматывало всех. С кем-то другим доктор Каллен бы мог поделиться своими сомнениями — с Эдвардом нельзя было быть меньше, чем идеальным. Он хранил множество чужих тайн, и это наверняка было без того тяжёлой ношей. Спрашивать совета Карлайл не видел смысла: все карты были у него на руках, оставалось только правильно разложить этот пасьянс.
«Раз-и-два-и-три-и-четыре, и-раз…» — про себя отсчитывал доктор такты, слушая, как названный сын разучивает новый отрывок. Это помогало немного забить мысли. Эсми выскользнула в сад и развешивала на деревьях бумажные гирлянды — они наверняка скоро размокнут и расклеятся, но она очень хотела украсить дом к Рождеству. Карлайлу подумалось, она оживает, и это обрадовало его. Музыка прекратилась. Юноша сидел уставившись перед собой и хлопнул крышкой рояля. Доктор обернулся, разглядывая сына, и впервые за долгое время своих молчаливых и тревожных наблюдений спросил:
— Что с тобой?
Эдвард зло мотнул головой, не в силах смотреть на опекуна, будто мыслями наполовину был не здесь.
— Как ты можешь оставаться таким спокойным, зная, что с ней случилось? — негромко произнёс он.
— О чём ты? — Карлайл не сразу понял, говорит Эдвард о том, что случилось летом в Вольтерре, или о том, что пережила Эсми в своей человеческой жизни — о ней он знал невыносимо мало, но полагал, что его фантазии вполне достаточно, и никогда не спрашивал прямо.
Мэйсен вскочил с места, с резкой ухмылкой восклицая:
— Ах, конечно, вы же с ней почти не разговариваете, откуда тебе знать!
Теперь был черёд Карлайла сурово свести брови:
— Не хамите мне, юноша.
Молодой человек не сдавал позиций:
— Лучше бы тебе было беспокоиться о хамстве другого человека!
Доктор молчал, следя взглядом за тем, как медленно меняется выражение лица сына. Он сам не заметил, как обратился мысленно: «Эдвард, поговори со мной цивилизованно!» — просто образы были быстрее слов.
Эдвард зарычал и заметался по комнате, зарываясь пальцами в волосы.
— Да что с тобой не так! Я просто с ума схожу и больше всего на свете хочу одного — сломать хребет этому Эвенсону! А ты даже бровью не повёл! Для тебя как будто не существует её прошлого!
— Ты упрекаешь меня в бездействии? — Карлайлу хватило сил оставаться спокойным, хотя внутри всё буквально вскипало от возмущения.
— Да, чёрт возьми! — подтвердил с таким рвением Эдвард, что сомнений в его намерениях не оставалось. — Разве честь Эсми не стоит отмщения?
— Она сама прекрасно знает, что ей делать со своей честью, — тон старшего вампира мгновенно стал жёстче.
— Тогда скажи мне, — Эдвард решил сместить угол зрения, — разве этот её муж, этот мерзавец, не заслуживает самой мучительной смерти за всё, что сделал? — юноша ядовито выплёвывал каждое слово.
Карлайл медленно втянул воздух.
Раз, и два, и три, и четыре… Нет, в нём не было ненависти. Но он определённо злился.
— Дело не в том, чего он заслуживает, — объяснил доктор, понимая, к чему клонит подопечный. — Дело в том, что ты оправдываешь свою жажду крови жаждой правосудия.
— Я хочу, чтобы больше никто не пострадал, как Эсми! Такие люди не заслуживают жизни! Ты говорил мне, что любишь её, ты думаешь, что любишь её, — так почему тебя не тянет убить за неё? — его ярость, проскальзывающая в каждом жесте, в каждом крошечном движении мускулов, готовая вот-вот вырваться наружу, вдруг сменилась мольбой: — Ты ведь согласен со мной, я знаю!
— Это ей не поможет, сын, — слово сорвалось с губ невольно, но жалеть о нём было поздно. Так что Карлайл просто продолжил: — И тебе тоже.
— Не надо быть моим священником! Я уверен, она испытала бы облегчение, зная, что он больше не поганит землю своим существованием!
— Уверен! — доктор едва не рассмеялся: он не ждал подросткового бунта. — Не тяжела ли ноша для человека?
— Я вампир, а не человек, — отрезал Эдвард, и будто вылил на опекуна ушат холодной воды. — Мы вампиры, — уточнил он, видя, что попал в цель. — Мы можем выбрать, как нам жить. Мы можем делать то, чего не могут люди, — как бы невзначай заметил он. — Спасать жизни.
Карлайл молчал, переваривая аргументы.
— Верно, — наконец кивнул он. — И если ты решил делать это ценой чужих, мой дом тебе не подходит.
— Выгоняешь меня? — Эдвард тряхнул головой. «Я так и знал», — иронично-злая усмешка украсила его лицо.
Старший вампир сохранял внешнее спокойствие ценой невероятных усилий. Он не имел права не пытаться переубедить юношу. Но подозревал, что ничего не выйдет.
— Показываю другую сторону решения, которое ты хочешь принять. Ты прекрасно знаешь, какому риску подвергнешь всех нас, если, живя на одном месте, станешь убивать, — кроме Эдварда, он должен был заботиться об Эсми.
— Тогда я уйду.
Карлайл понял по взгляду сына, что обсуждению это больше не подлежит. Что бы доктор сейчас ни сказал — любой аргумент Эдвард отобьёт, как бейсбольный мяч. Любовь в старшем из Калленов взяла верх над принципами, и он спросил негромко, прежде чем Эдвард от него окончательно отвернулся:
— Куда ты отправишься?
Тот хотел ответить. Хотел поддаться этому мягкому отцовскому тону, но сдержался. Карлайл умён, он и сам догадается, каков был бы ответ. Юноша, покачав головой, решительно вышел, не тратя силы на пафосное хлопанье дверьми.
«Куда ты отправишься? — Найду и убью Чарльза Эвенсона».
***
Эсми бросила короткий взгляд на настенные часы и наконец поняла, что было причиной её тревоги: Карлайл должен был вернуться с работы почти час назад. Всё как будто шло своим чередом, но Эсми всё равно казалось, что многое стало наперекосяк с тех пор, как Эдвард ушёл. Мальчонка был их с Карлайлом связующим звеном, позволяющим не сходиться непозволительно близко, не искать слова, чтобы прервать неловкую тишину. Эсми не обижалась теперь, не могла обижаться, даже если бы Карлайл действительно задержался, чтобы подольше избежать встречи с ней, но мысль об этом всё равно мелькнула в голове. Может, она и в самом деле лишняя здесь?..
Вампирша тряхнула головой, не заботясь о том, что небрежная причёска снова легко рассыпалась — нет нужды следить за подобным дома — и отогнала назойливую идею. Где ей быть, если не здесь? Если больше ни одно место на земле не может носить такого гордого имени? Нет, дело в другом. Она не заслуживала всей доброты, оказанной ей, и совсем не знала, как отплатить за неё.
Вдали послышался гул мотора, сначала негромко, затем яснее, потом зашуршал гравий на подъездной дорожке, и автомобиль остановился. Эсми знала наизусть следующую картину: двенадцать шагов до крыльца, семь ступенек да двери, поворот ключей в замке. Обычно тогда она уже встречала его улыбкой и протягивала руки, помогая снять пальто. «Добро пожаловать».
Она прошептала себе под нос тогда, когда они должны были прозвучать, вот только не Карлайлу: привычный ритуал оборвался на середине. Эсми отложила мастихин, вытерев его о подол фартука, и поспешила вниз, развязывая верёвочки на ходу. Фартук так и остался на перилах между вторым и первым этажами, а Эсми замерла у входной двери. На матовом стекле в окошке темнела фигура Карлайла. Доктор сидел прямо на ступеньках крыльца, не особо заботясь о чистоте или удобстве: замёрзнуть ему не грозит. Вампирша несколько долгих мгновений изучала его со спины и, вздохнув, открыла дверь.
Каллен не среагировал, и Эсми сочла бы это грубостью, не зная, как хорошо он справлялся со своей человеческой ролью, забывая реагировать на каждый шорох. Спустя ещё несколько секунд она поняла, что он знает о её присутствии: его поза едва заметно изменилась, став менее напряжённой.
— Не могу поверить, что он и вправду ушёл, — вдруг произнёс Карлайл, нарушая тишину. В последние несколько недель их мучило одно и то же, и было невероятным облегчением наконец заговорить об этом.
Эсми сложила руки под грудью и вздохнула, почти улыбаясь:
— Странно было сомневаться в этом, учитывая, как он одним махом вычистил свой шкаф.
— Я так привык к его присутствию, — Карлайл закачал головой, — к музыке круглые сутки, к тому, что нужно даже мысли держать в узде.
Это было самым трудной, но оттого и самой стойкой привычкой. А теперь никто не смеялся над его едва-едва придуманной шуткой, и он не мог понять, насколько она на самом деле удачна. И не решался рассказывать Эсми. Её тон стал теплее, но печальнее:
— Я знаю. Я тоже, — она подошла ещё на пару шагов. — Невыносимая тишина.
— Это моя вина, — Карлайл уронил голову на руки, словно сжимаясь в клубок. Ему так обрыдло прятать в себе чувство беспомощности, безжалостно пожирающее изнутри.
— Ты ведь знаешь, что это не так, — заверила его Эсми, подойдя совсем близко. Она знала, что настоящая причина — её мысли, а не его. Она не могла исправить того, что уже случилось, но, может быть, ей удастся искупить свою ошибку. Со временем. — Ему было тяжело в последние годы, ваш разговор был последней каплей. Эдварду нужно время. Он вернётся.
Карлайл покачал головой, подпирая кулаком подбородок, чтобы непрошенные мысли не сорвались с языка. Вместо этого, он спросил:
— Откуда нам знать?
— Я ему верю, — твёрдо произнесла женщина спустя несколько долгих мгновений. — Но что важнее — я верю тебе.
Она в конце концов села рядом — на ступеньку выше, и несмело обвила руками шею Карлайла. Ей почему-то показалось, что это будет уместно.
«Уместно» — ужасное слово, сухое и вяжущее, как неспелая груша.
Она хотела обнять его уже давно. Это было не главным её желанием, но и не последним. Может быть, Эсми не заслуживала мечтать о подобном, и несколько долгих лет ей удавалось держать себя в рамках. Но Карлайл… в отличие от неё, он определённо заслуживал получить всё то, что она так хотела ему дать. Он заслуживал того, чтобы она пожалела своё истосковавшееся сердце и не мучила себя. Он заслуживал получить хотя бы немного её тепла.
Карлайл вздохнул, чувствуя объятие, и мягко коснулся запястья руки, лежавшей у него на плече.
— Значит, ты поверишь и в то, что я не считаю тебя чудовищем?
Её дыхание пощекотало его шею.
— На это мне понадобится время.
Решив не продолжать этот разговор, Карлайл вернулся к прежним мыслям:
— Мне страшно за него.
Страшно, что он совершит ошибки, которые нельзя будет исправить. Которые отрежут ему путь домой навсегда.
— Я знаю, — тихо проронила Эсми, плотнее смыкая кольцо рук и прижимаясь грудью к спине Карлайла. — Он сущий мальчишка, почти совсем ребёнок.
Их ребёнок. Эта мысль была для них общей. Их сын.
— Но в одной умной книжке писали, что сыновья возвращаются, — она попыталась насмешить друга, и он действительно улыбнулся.
— Ты права.
Они просидели неподвижно минут с двадцать, если не с полчаса, и впервые за несколько дней чувствовали спокойствие, разливающееся по всему телу от того места, где друг к другу прижимались их сердца. Карлайл вновь заговорил, и его голос посветлел.
— Он наверняка постарается вернуться домой. Я попробую раздобыть адрес Мейсонов в Чикаго, — сообщил он, и, мягко сняв с шеи руку Эсми, обернулся, чтобы увидеть её лицо.
Она улыбнулась в ответ, не зная, стоит ли спорить с выводом.
