Нам и не снилось

Высунувшись из окна, я махала провожатым, пока они не скрылись за поворотом, потом откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Как же я устала! Но не той благодатной физической усталостью, с которой хорошо спится, а беспокойно-тоскливой душевной, которая ни спать, ни расслабиться не даёт. В голове непрестанно крутились вгоняющие в краску кадры: «Так кого ты приручила? Меня? Или Яну? За кого ты в ответе?!» — надрываюсь как не в себе; «А тебе не понравилось?!» — втаптываю в грязь всё то нежное и сокровенное, что произошло между нами ночью; «Я хочу сказать, что…» — и обжигающее чувство вины. Я застонала и стукнула кулаком по сиденью. — Ира? Всё хорошо? — Да, всё нормально. Бескрайние поля, проносящиеся мимо, были так себе альтернативой хронике моих «подвигов». — Ириш, извини меня, пожалуйста… — Я изумлённо обернулась к Саше. — Сама не знаю, что на меня нашло. Наговорила тебе… Нет, чтобы поддержать! Прости меня… — Наши взгляды на мгновение встретились, и она тотчас отвела глаза. — Мне ведь самой… — Что? — слово вылетело прежде, чем я успела осознать, что не имею права спрашивать, потому что все мои вопросы лишь усугубляют ситуацию. — Предстоит разговор с Яной. Вдоль позвоночника змейкой скользнул противный холодок. — Я должна рассказать ей. О нас, — Сашин голос звучал спокойно, только побелевшие костяшки пальцев, сжимающих руль, выдавали волнение. — Так будет правильно. — Она пристально вглядывалась в дорогу, словно самое важное было там, впереди. — Я понимаю, как непросто тебе далось решение признаться, ведь правда ударит не только по тебе. Мне и самой до тошноты страшно… и стыдно. И это мерзкое «А если не говорить? Авось пронесёт!» трусливо крутится. Но если быть честной, только когда самой удобно, то чем эта избирательность отличается от вранья? — Ещё один неуловимый взгляд. — Знаешь, мой отец… Когда он уходил, на его лице было такое облегчение, будто он избавился от непосильной ноши. Наверное, так и чувствуют себя грешники после исповеди. «Значит, непосильная ноша… грех… Но зато честно и, как ни крути, смело. Только это уже не моя история». Я судорожно вдохнула: запах кожи, едва уловимый духов и ещё что-то горькое, как… полынь? «Запах отчаяния!» — с пафосом заявил внутренний голос. Каждое слово отзывалось во мне болезненным спазмом. Я едва осмеливалась дышать, чувствуя, как внутри что-то натягивается и вот-вот лопнет. Нужно ответить… Хоть что-нибудь… Мысли беспомощно трепыхались, придавленные эмоциями. А потом как шлюзы открыли: — Саша, я понимаю, как тебе тяжело! И мне тоже! Это ведь я влезла в ваши отношения! — до чего же сложно было это произнести, но я смогла — остальные слова просились на волю: — Но я же не знала, что у тебя есть девушка! Конечно, теперь это слабое оправдание… сейчас-то я знаю… И я должна… Я должна… — Нижняя губа предательски задрожала, и я поспешила продолжить: — Я должна уйти. Решение возникло столь неожиданно, что я ошарашенно умолкла. Машина вильнула и резко остановилась. Саша повернулась ко мне всем телом: — То есть как «уйти»?! Куда?! — Не мешать вам, — прошептала я, ошеломлённая открывшейся истиной. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь сопением Бусинки. — Вот, значит, как. — Санечка не сводила с меня глаз. Голос её, обычно звонкий, внезапно охрип. — Ты действительно этого хочешь? — Она подалась ко мне, глядя так пристально, точно пыталась заглянуть в душу. Накатило желание впиться в её губы, притянуть к себе и никогда не отпускать. — Нет, — мои губы онемели, будто я уже свершила задуманное, — но так будет лучше. — Кому? — Саша придвинулась ещё ближе. «Господи! Почему она так на меня смотрит?!» — Вам, — словно под гипнозом, пролепетала я, — тебе и… ей. — Да? Спасибо, конечно, что ты всё так замечательно решила, — раздалось по-ягинински иронично и требовательно, — только впредь прошу этого не делать, ферштейн? — Что? — я растерялась. Саша ласково улыбнулась и опять стала собой. — Ира, мне точно не будет лучше от этого. А тебе, — печальная обеспокоенность прокралась в её глаза, — разве станет лучше? — Я не знаю, — до чего же противно дрожит голос! Саша наконец отвела взгляд. — Ну что ж… Это существенное замечание. — Она завела машину и рванула с места так, что Буся, приложившись головой о сиденье, проснулась и заскулила. — Прости меня, моя девочка… — виновато спохватилась Санечка. Остаток пути мы провели молча. Я то корила себя за дурацкое «не знаю», которое всё испортило, то оправдывала его, ратуя за честность, потому что и правда не знала, хочу ли я, смогу ли я быть с Сашей, пока Яна всё время маячит на горизонте. Сделалось душно. Открыв окно, я подставила лицо потокам ветра и попыталась направить мысли в иное русло: «Как хорошо чувствовать тепло солнечных лучей, свежесть…» — Так и не сложилось со съёмкой, как мне хотелось — без прикрас. И к бабе Гадючихе больше не сходили… Как-то всё неорганизованно, непродуманно получилось… Но, знаешь, — Саша говорила медленно, словно для себя, про себя, — если бы у меня был шанс всё изменить, я бы ничего не поменяла. Потому что это была самая лучшая командировка в моей жизни. — Почему? — ёкнуло сердце надеждой. — Из-за тебя, — тотчас ответила Санечка. Она по-прежнему смотрела на дорогу, но я видела, как приподнялся в улыбке уголок её рта. На душе стало легче. — Тебя домой? «Ого, мы уже в черте города! И ехать нам от силы минут десять, если нет пробок, а я так ничего и не сказала…» Я принялась лихорадочно думать, как облечь в слова свои сомнения, нерешительность, страх потерять её, чувство вины, желание быть с нею… — Саша… — Что? — она отозвалась мгновенно. — Я… тоже ничего бы не меняла в командировке… «Как же хочется, чтобы она поняла меня!..» — Всё будет хорошо, правда? — вдруг спросила Санечка. — Конечно, — кивнула я на автомате, сожалея, что времени совсем не осталось. Мы въезжали во двор моего дома. Осознание неизбежности пронзило иглой. — Ну вот, приехали. Мотор перестал урчать. Я ждала, что Санечка ещё что-то скажет, а она, может, того же ожидала от меня, потому что молча водила пальцами по рулю, не делая попыток поторопить мой затянувшийся уход. Буся принялась повизгивать. Саша будто очнулась: — Хочешь выйти? Сейчас я тебя выведу. Она достала поводок и открыла дверь. Я последовала её примеру. Во дворе кипела будничная жизнь: на скамейках восседали бдительные старушки, неодобрительно уставившиеся на нас, дети бегали на площадке, громогласные алконавты толкались возле крохотного магазинчика… Глаза привычно отыскали окна квартиры. «Закрыты. Никого нет дома. Надо доставать сумки. Тем более, Саша с Бусей уже возвращаются. — Я поспешно отвела взгляд. — До чего же я к ним привыкла… Привязалась! И теперь без неё… — Горло сдавило. — Вот только не хватало разреветься, упав Саше на грудь. Грудь… Ох! Всё! Надо прекращать так о ней думать…» — Ира, у тебя четыре сумки? — Что? Да. — Я помогу донести. Она захлопнула багажник и, щёлкнув кнопкой сигнализации, взяла две сумки. Я схватила оставшиеся и поспешила за ней, деловито шагавшей к подъезду. «Ты пригласишь её в квартиру? Ведь нехорошо не пригласить. И чай надо предложить… А дома никого нет. А если она останется…» От этих мыслей бросило в жар. Я застыла у двери парадного. — Ключ у тебя есть? — Саша тронула меня за плечо. — Да… Сейчас. Рука заметно дрожала, когда я приложила ключ к электронному замку. — Проходи, — я пропустила Санечку вперёд. Железная дверь грохнула выстрелом за спиной. — Извини, сумки, не получилось придержать… — пробурчала я, злясь на свою неловкость и растерянность. — Да всё нормально, не волнуйся. Её слова, наоборот, заставили меня ещё больше разволноваться. «Это ж надо, как тебя трясёт! Даже Санечка заметила. Соберись! Что ты как дитя малое!» — зашипел внутренний голос. «Легко сказать! А если не получается?» — Ира, а где здесь лифт? «О-о-о, ну почему всё так нелепо!» — застонала я про себя. — Там, — я попробовала указать рукой, да только тяжёлая сумка помешала, стукнув по ноге. «Криворукая!» — окрысился внутренний судья. «Спокойствие! Только спокойствие. — Я внимательно рассматривала скабрёзные надписи, выцарапанные на стене кабинки. — Хорошо, что грузовой приехал, хорошо, что ехать лишь на третий этаж, хорошо…» Лифт дёрнулся и встал. — Приехали, — испуганно прошептала я, глупо хихикнув. — Это не твой этаж? — Нет, мой, конечно, пойдём, а то сейчас дверь закроется, — я тряхнула головой и решительно взяла сумки. — Вот и моя квартира, номер двенадцать. Сейчас я её открою, — не умолкала я, чувствуя, как словесный поток уносит нервное напряжение, — вымоем руки, поставим чайник, можно чай или кофе, и бутерброды я сделаю… Я говорила и говорила, открывая дверь, пропуская Сашу в коридор, включая свет, ставя сумки, и, повернувшись наконец к Санечке, утонула в её глазах… Её губы были так близко! И вся она, такая тоненькая… Я потянулась к ней всем телом, с восторгом замечая встречный порыв, и заключила её в объятия. До чего же поцелуй может быть упоительным! Вот есть губы, язык, ты ощущаешь твёрдость зубов, и вмиг это всё исчезает, оставляя лишь неимоверное ощущение идеально подходящего тебе источника блаженства. Саша отстранилась: — Подожди. — Она опустилась на скамеечку . Я присела возле, обеспокоенно вглядываясь в её лицо: — Что случилось? Она улыбнулась и взъерошила мои волосы: — Целуясь с тобой, я забыла как дышать, — рассмеялась и ткнулась мне в плечо. — Такого не может быть. Дыхание — это безусловный рефлекс… — Чудо ты моё, — она опять засмеялась, — может быть всё! Даже то, чего и не может. Понимаешь? — провела ладонями по моим волосам, опустила их на плечи… — Мне очень-очень нравятся твои прикосновения, — прохрипела я, потому что во рту жутко пересохло. — А мои поцелуи? — бровь над правым глазом приподнялась, тон стал игриво-обиженным. В груди защемило так сладко, что я замерла, уйдя в эти ощущения. — Дверь… — Мои запястья тревожно сжали. — Что? Теперь и я услышала скрежет ключа в замочной скважине. Словно в замедленной съёмке, я повернула голову и увидела, как отворяется входная дверь и на пороге стоит… тётя Валя.