Last Place That Love Lives

Зуко уже двадцать восемь, и, с одной стороны, когда спасаешь мир в шестнадцать, это пугает. С другой, ему давно уже кажется, что ему восемьдесят два. Время пролетело слишком незаметно: плотно напичканное переговорами, званными вечерами, торжественными церемониями, бременем обретенных обязанностей и потерянных возможностей. Мир изменился, в то же время оставаясь прежним: колесо бытия не может повернуться вспять, не может остановиться, замереть, дав тем, кто его раскручивает, вздохнуть и оглядеться на плоды своих трудов, побыть в тишине и подумать о том, что они создали, что они потеряли. Зуко часто думает о том, что он сделал, и что продолжает делать. Он с раннего детства усвоил, что ему необходим контроль. Как над другими, так и над самим собой. Сначала в нем говорил страх перед отцом, позже — страх быть похожим на отца. С возрастом этот страх лишь ухудшился, и иногда Зуко видит в зеркалах тронного зала не себя, но Озая, и тогда на кончиках его пальцев сверкают молнии. В такие мгновения, он благодарен за шрам, что уродует его лицо. Это вечное клеймо, это граница, которая напоминает: в нем течет не только кровь отца, но и матери. Про свои потери все они предпочитают молчать. Слишком тесно все переплетено в один клубок, их линии жизни так часто пересекаются, что в этом узоре уже невозможно найти ни начало, ни конец. Не поэтому ли им так сложно расстаться, даже спустя столько лет он, Катара, Аанг и Сокка жмутся друг к другу на всех собраниях Совета, длинных званных вечерах или среди высоких чинов, людей с глазами маленькими и жадными. Все, кроме нее. Тоф знает, кто она, кем она родилась и кем никогда не станет. Она приняла это легко, слегка поведя плечами и криво ухмыльнувшись — просто настолько, насколько это вообще возможно. Можно надеть шелка, можно ходить босиком, если душа просит, можно ударить до крови, а можно прикасаться к его ладони нежно, почти невесомо, будто погружаешь руку в пригретую солнцем землю. Она не часто посещает подобные встречи, ей не нужно «держаться» за кого-то, чтобы чувствовать себя своей в новом мире. Слишком многом миров она сменила за свою жизнь, и в оборванной одежде, и в изысканных нарядах, неизменно изумрудных, она выглядит все той же Тоф, неукротимой, острой на язык и свободной. — Не печалься, Зузу, — она больно тычет его локтем в бок, и поворачивает голову точно в сторону новоиспеченных сановников, будто знает, как внимательно они следят за каждым движением Хозяина Огня, как нащупывают точки давления, полости в толстой броне. – Когда-нибудь все наладится. Никто так не говорит теперь. Наверно, думают, что не имеют права: все уже хорошо, все уже наладилось. Шаткий мир должен выглядеть прочным, а их победа — неоспоримой. В глубине души все знают, что это не так, но только Тоф хватает смелости говорить об этом с таким легким спокойствием. Зуко не знает, почему ему так больно от ее резких прикосновений. Почему хочется, чтобы она посмотрела, — глазами, что не видят мишуры, но видят саму суть, — на него, и сказала, что мир может сгореть дотла, но они построят его заново. Тоф двадцать четыре. Она красива, богата, слепа и обладает несносным характером. Зуко не может понять, что должны значить эти мысли. — Смотри, — Тоф смотрит прямо перед собой, улыбается и поднимает подолы своего платья. Зуко видит ее узкие стопы с длинными пальцами, испачканные землей и дорожной пылью, и его губы тоже расплываются в улыбке. — Мы ведь остались прежними, даже если и делаем вид, что это не так. Она уходит так же внезапно, как и появляется: свободный дух, так просто не удержишь в четырех стенах, пусть даже это и стены королевского дворца. Никто не может объяснить, куда Тоф уходит, как узнает, когда надо вернуться. Катара говорит что-то про деревья, лианы, болота и духов, но Зуко знает лишь то, что, когда Тоф нет рядом, он видит лицо Озая гораздо чаще. Почти постоянно. — Возвращайся, — шепчет Хозяин Огня, погружая пальцы в землю, теплую, какими иногда бывают ее прикосновения. — Возвращайся, чтобы мы оставались прежними. Земля гудит, она слушает и отвечает.