Благая Бойня

      Перед вами лежит собрание вещей, важность которых вы уже успели осознать ранее. Они однообразны, почти полностью идентичны внешним видом и отличаются друг от друга лишь нанесённой на них маркировкой.       На столе, уверенно стоящим перед вами, вы видите толстые зелёные тетради, которые сами часто наблюдали в своей школе. Те поголовно обладают величиной в сорок восемь листов. Они сложены в три стопки одинаковой высоты, каждая из которых, на ваш взгляд, точно содержит штук десять таких же тетрадей. Аккуратно перебирая их в резиновых перчатках, вы замечаете, что все они выглядят потрёпанными временем: нанесённые при производстве буквы с обложки частично стёрлись, ровно как и пропуски, оставленные для записи пользователем, кое-где сохранились мелкие единичные пятна от разных неопределённых жидкостей, а также неизвестных субстанций. Маркировки, оставленные на каждой из подобных обложек, представляют из себя надписи, нанесённые чёрным жирным маркером в виде некоего сочетания цифр.       Держа один из экземпляров в руках, вы внимательно разглядываете обложку, ещё не смея открыть тетрадь и начать читать её содержимое, всё ещё остающееся для вас таинственным. От волнения ваше тело даже непроизвольно стало аккуратнее дышать, боясь того, что случайно обронит на экспонат свою слюну или дыхнёт на бумагу так сильно, что предмет попросту развеется в прах. На каждой тетради слева вверху написано число, обведённое в круг (конкретно на этой - число 6), а правее, разделяясь точками, оставлены ещё шесть чисел: 29.9.96 - 7.10.96. Возможно, если бы вы знали григорианский календарь, то могли бы понять их назначение.       Наконец, не выдерживая момента, вы укладываете тетрадь перед собой, а собранием из указательного, среднего и большого пальца цепляетесь за зелёную обложку, на лицевой стороне которой только что приметили аккуратную, толстую нацистскую свастику, и открываете первую страницу.       Первое, что бросилось вам в глаза - оставленный на полях грубо выполненный рисунок кричащего бесполого лица, выполненного не в виде сплошных линий, а многочисленных мелких штрихов. Голова существа была задрана вверх, будто испытывала дикую боль либо ужас. Далее вы видите практически сплошной мелкий текст, написанный почти на всей величине страницы синей ручкой. Вы тратите больше обычного на то, чтобы разобрать содержимое - автору текста точно не помешало бы стать врачом. Имелось разделение на абзацы, даже присутствовали красные строки, но абзацы были до того крупными, а мысли такими длинными, что всё содержимое читать стоило вдумчиво, с самого начала. Этим вы и решили заняться, пока вас никто не видел.       Сев на стул, вы, пренебрегая правилами, перечисленными в регламенте, попросту стали читать всё подряд, желая одним из первых полностью узнать о внутреннем мире человека, уничтожившего ваше счастье. Ваш мозг понимал, что это не самое начало истории, но давно уже знал, что этот момент - лучший для того, чтобы начать постигать представленную на ваших руках историю. И вы, постепенно разбирая грубые закорючки, стали трепетно внимать каждому слову.       Передо мной стоит сущность с человеческим лицом, и я ненавижу её всей душой. Это чудище, зовущее себя человеком, являет собой высокую, и как мне кажется, стройную да разумную натуру. Голова её - это ваза, лицо - узоры на ней, кои делают вазу отличимой, а большие глаза ни о чём не говорят. Они пусты и безлики, лишь видит ими Бог, и он решает, что же рабу его делать дальше. Цвета их нет - потерян в долгих странствиях по крохотному отрезку земного шара. Как Моисей бродил по пустыне 40 лет, так и она крутится да вертится на одном месте большую часть своего существования. Бледная кожа, безразличное выражение лица и тëмные длинные волосы, прямые и спокойные, словно милая вода в вырытом упорными руками канале.       Голову на плечах, укрытых тканью, держит тонкая шея, по которой к небесам и обратно течёт не только кровь и еда с водой, но и пульсация. Пока в голову приходят пульсации, есть у этой твари связь со Всевышним и есть надежда хоть на какое-то будущее. Мешковатая кофта на молнии, с карманами на молнии, стоило бы добавить молнию и на рот владельца. Из качеств можно назвать лишь возможность легко закатывать рукава - обычно эта девушка так и ходит - и то, что она легко мнётся. Не зря её продавали по скидке, а? К тому же она серая. Прям как цвет моего настроения. Различного рода пидорасам, окружающим её, нужно выделяться яркими цветами, а не жить скромно и вне глаз сотен таких же грешников, потому этот экземпляр суждено было получить именно ей. Им хочется выделяться, а она живёт и радуется, калеча землю ботинком. Эта кофта всегда расстёгнута наполовину, примерно до уровня груди, потому чёрная футболка, любимая и почти что единственная из всего гардероба, всегда на виду встречных людей. Я смотрю в зеркало, видя эту натуру, и мне становится тошно.       Я больше не могу спокойно смотреть на себя по утрам.       Набирая воду в собранные ладони, коя нам дарована из крана благодаря человеческому гению, капля за каплей, образуя единое целое, врезаются мне в лицо, а моя кожа начинает ощущать приятный холод. На ум приходит вода горной реки, чьё начало берётся из далёких и неприступных скал, окутанных армией белоснежных ангелов, откуда вода берётся постоянно и утекает в навсегда... Но это просто хлорка.       Всегда хотела переехать подальше от цивилизации. Не суждено. Белые зубы меня уже не радуют. Наношу на зубную щётку немного зубной пасты, потому как привыкла экономить, и чищу зубы. Ничего интересного в этом процессе нет. Несмотря на то, что мне отвратно чувствовать себя частью человеческого общества, я продолжаю следовать его законам. Привычка. Уважать приходится себя, если ты хочешь оставаться неприметным вплоть до самого конца.       Положив руки на раковину, я посмотрела на себя вновь. Глаза широко раскрыты и передают чёткую картинку, но я не вижу в них ничего примечательного. Серые глаза, чей вид спокоен и хладнокровен, как говорят, мёртвый взгляд, безжизненный, устремлён на самого себя. Люди совершенно не умеют читать слова, кои скрываются за типичным, ложным пониманием образов, выработавшимся вследствие манеры хуёвого воспитания. Это воспитание передаётся из поколения в поколение уже сотни лет, потому я делаю вывод, что человечество уже давным-давно обмануло себя, как когда-то ловко и так же ненавязчиво обманули их предки, как и они будут обманывать своих детей, внуков. Но грядёт большое судилище.       Покидаю ванную комнату, выключаю в комнате приятный белый свет. По дому веет аппетитный запах, плавно плавающий меж нескольких комнат. Я быстро вспоминаю о том, что это жареные остатки живого создания, потому мигом двигаюсь на кухню.       — Приятного аппетита, Света, — гласит оставленная записка.       Мой папа. Один из тех немногих людей, которым я до сих пор доверяю, который готов потратить на меня своё драгоценное время, выслушать и понять. Он чуть ли не единственный, кто способен даже в такие времена вызвать у меня искромётную радость, хоть и незаметную. Но ненадолго. Я люблю его, хоть мне и приходится последние месяцы его терпеть. В отцовской жизни случилось не меньше проблем, чем у меня, и многие из этих проблем мы разделили за этим обеденным столом. Тёмных воспоминаний было так много, что их частичками был пропитан весь наш скромный дом, что стоял в частном, некогда крайнем районе этого испорченного города, но больше всего их скрывалось в этом столе. Под натиском тяжёлых воспоминаний он даже начал чернеть и разваливаться, под натиском этого пиздеца весь наш дом превратился... В какой-то бардак.       Моим заданием было искоренить всю мразь, до какой я только смогу добраться.       Я открываю дверь. В лицо мне бьёт Ярило, горизонт располагает многочисленными деревьями и мелкими домами, выросшими прямо напротив моего взора. Разделяет же их грунтовая дорога, пропитанная трещинами, большими и маленькими, образовавшимися под долгим и тягостным машинным гнётом. Некогда построенное людьми падёт перед их же ногами, ибо не вечны их творения, как и они не вечны перед миром. Грядёт время перемен, и начнутся они с этого порога.       Начнётся всё с разрухи. Вокруг одна разруха, и ничего более я не вижу. Война прошлась по городу, снеся и погребя всё, до чего смогла дотянуться. У многих в квартирах нет даже входных дверей, отопление и свет работают с перебоями. Квартал из многочисленных домов, вроде нашего, пострадал не так сильно, как северные многоэтажки. Одна из них, на которую выходил вид из моего окна, даже полностью обрушилась. Почти полностью! Её останки только недавно убрали с дороги. Центр города, однако, выглядит более-менее суразно, но и там хорошо заметны очерки прошедшего убийства. На стенах ярко отпечатались следы от обстрелов, старые и новые граффити со свастиками, повсюду ларьки и нищие, прижавшиеся к стенам, с вытянутыми руками, трижды крестящиеся. Напротив них приезжие из Средней Азии и Кавказа торгуют "сладким", дешёвым, заранее определённым плохим товаром, всякой дрянью, убивающей человека. Они заявились сюда, чтобы разжиться на обедневшем и отчаявшимся человеке, чтобы самоутвердиться за пределами своего чуркостана. Почувствовать себя чем-то большим, чем просто толпой тупых обезьян, орущих и почти что кидающих свой кал налево и направо.       Какие ещё среднеазиты, какие мигранты? Это чурки, обезьянки, просто переросшие себя и научившиеся говорить. Они и говорят-то плохо, большую часть времени просто обмениваясь меж друг дружкой своим грубым языком. Они заебали и меня, и даже местных русских, и украинцев. На мигрантский криминал была дана ответная реакция, и стала она тем, что я больше всего ненавижу в русских людях. Но об этом позже.       Рассвет. Совсем как ядерный гриб, будто страшная сказка из детства встаёт над городом во всей своей опасности и величии. Но опасность, ощущаемый от неё животный страх, всегда влечёт за собой на поводке всех нас. Мы научились находить в огненном шаре что-то ещё, кроме его материальной составляющей. Мы начали вглядываться в него по утрам и вечерам, искать ему объяснение, посвящать ему поэмы и стихи, рисовать его очертания на холодных стенах нашего первого дома. Пока в нашей груди билось сердце, а в голове формировался полноценный разум какой мы знаем сегодня, мы творили и созидали, беря от природы столько, сколько конкретно каждому живому нужно, а не сколько нам бы хотелось. Со временем пришло развитие, с развитием появилось больше благ, а при избытке благ у человека появляется свободное время, которое он тратит на досуг, размышления и развитие... Этот круг независимости от высших сил привёл нас к раздору, к уничтожению нашего вселенского Дома. И в этих условиях, находясь вне связи с чем-то воодушевляющим большую часть данного мне времени, я и буду осуществлять свою миссию, которая мне и была дана. Одной.       Ржавые останки танка вытолкали на обочину, и тот стал жилищем для грязных псин.       Лица окружающих меня людей искривляются в убогой улыбке, когда они слышат очередное проявление шутки новых лет. Хотя о чём тут говорить, если меня уже совершенно не привлекает юмор этих блядей? После очередной реплики они взглядом прилипают ко мне, к моему худощавому телу, словно мухи, а затем отстают от него и продолжают долго кружить вокруг, напрягая меня не только своим надоедающим жужжанием, но и самим присутствием. Их идеология - досуг, а досуг окружающих сплошь состоит из прогнившего дерьма, потерявшего всякую ценность и значимость. Они нашли ложных кумиров или придумали себе их сами, забыв о великом существе, которое позволило им ощущать себя в воспринимаемом людьми пространстве и времени.       Они отвергли мораль, посчитав, что её более нет или вовсе никогда не было. Они не уважают толком ничего, верят в говно и думают лишь о своих потребностях и прихотях, забывая о главном жизненном долге, о главной цели пребывания всех нас здесь, на Земле. Они не принимают должных вещей, говорят слишком много лишнего и молчат о том, что стоило бы сказать. Все они остались пищей в разорванной цепи потребления, и на этот раз человеческий род вновь станет жертвой, но теперь либо глобальной нравственной революции, либо жестокого и беспощадного самоуничтожения, которого мы уже столько раз смогли избежать, и при этом к которому мы были так близки из года в год, из поколения в поколение, что наверняка скоро судьба нам станется.       До нового тысячелетия остаются считанные крохи, и мир в него уже никогда не вступит прежним. Мне придётся лично проводить собственную миссию, либо искать терпеливых и преданных союзников...       Однако идейный борец остался в полном духовном одиночестве, возглавляя свои силы единолично, самим собой. Я с самого начала понимала, что я не самоубийца, который прёт на толпы людей в одиночку лишь для того, чтобы забрать с собой в могилу как можно больше, прежде чем они кинут в могилу меня, совершенно нет. Мне нужен был план, а также хотя бы парочка преданных подчинённых, с которыми мы могли бы вести независимую деятельность. Примерно осенью этого года я и начала их искать, но... Всё шло худо-бедно. Во многом это обусловлено моей банальной антипатией почти ко всем окружающим людям. Мне есть за что. Я до сих пор остаюсь социопатической сучкой.       — Эй, привет!       В этот самый момент, находясь в кирпичном здании гимназии, я разбирала предметы, разложенные по глубоким карманам, когда услышала чей-то женский голос, будто бы хитро притаившийся за дверцей гардероба, выжидая появления из-за неё своей жертвы. Особь снова выглянула из-за неё, и я смогла увидеть довольную жизнью девичью морду, на которую мне глядеть совсем не хотелось.       Маленькая отвратительная дрянь. Она представляла собой апофеоз итоговой стадии развития человеческой духовной натуры: не думающая ни о чём, следующая течению и невероятно наивная, оттого счастливая и беззаботная, как крошечный кровососущий комар, не ожидающий прилёта мухобойки по своей заднице. Живой портрет шизотипического образа из фильмов, снятых в незапамятные времена, из мультфильмов, составляющих основу первого испанского стыда, из книг, основавших твою юношескую травму. Круглое лицо, выступающий подбородок, слегка растрёпанные волосы, постыдные волосы, развеянные за её руками, покрасневшими от напряжения при удержании за угол. Сверстница выглядывает из-за угла, желая или развеселить, или увлечь, или продемонстрировать насмешку перед самой собой, показывая всю свою смешную мелочность и беспомощность прямо под моим боком.       — Ты учишься в десятом "Б" классе, ведь так? — весело начала она.       — Тебя это так сильно интересует? — спросила её я, застегнув карман плавным движением руки.       — Э... — по ней стало видно, что она немного испугалась. Её глаза на мгновение опустились на уровень моей шеи. — Я просто хотела узнать, сможешь ли ты меня провести к классу?       На её лице выступил лёгкий румянец. Глаза казались очень молодыми и живыми, будто не видевшими всего того, что происходило в стране буквально несколько месяцев назад. Она будто ребёнок, значительно уступавший мне не только ростом, но и психологическим развитием, а биологически наш возраст был практически идентичный.       Честно говоря, мне не хотелось с ней связываться, но поддержание взаимоотношений с людьми с первого дня существования идеи, а потому мне стоило подкормить свой социальный порядок. Хотя бы временно, так скажем, поддержать его жизнеспособность и прежний облик до того времени, пока он не станет важен. Карма - вещь действенная, так почему я должна была отказать в такой банальной просьбе? Я подумала, глядя ей прямо в глаза, заставив её до того долго ждать, что выражение её лица плавно сменилось с застывшего позитива на застывшее смущение.       — Могу, — слово пробило моё сознание насквозь, словно бы колокол ударил по стене, дав по себе трещину.       — Спасибо! — услышала я в благодарность за свою отзывчивость.       Стоило мне достать нож из кармана, а я уже не заметила как мы пошли. Правда, на душе от таких людей, типа этой девочки, тепло уже не становится. Внутри меня холод, воет ветер и витает в груди снег. Бабочки в животе примёрзли к стенкам, ангел и демон испарились с моих плеч, а в голове вместо замыслов и идей одна пыль. Вечная зима в холодном карцере, пустота человеческого благоразумия и вечно растущая энтропия - вот и всё моё медленно потухающее во вселенском огне ледяное сознание. Всё и ничего. Как будто просто прогнали всё лишнее и обустроили в моём сознании всё, как стоит по Фен-Шую, но и поставив по центру безликую серую колонну, которая и стала в моём сознании всем, что есть и чего нет. В каком-то смысле пустота могла поселиться в моей голове... Или она стала моей частичкой. А эти коридоры были словно каналами разума, ведущими меня к неминуемому концу.       Конец у всех разный. Белый туннель, чистилище или морг, или будь то даже банальное исчезновение и замена твоего тела грудой конфеток. С юмором у меня туго, я вам уже говорила? Но с шутками я стараюсь идти по жизни, чтобы хоть как-то расчерчивать себе дозировку ярких моментов. Каков путь, таков и конец - казалось бы, очевидные вещи, но я не вижу перспектив для возникновения радостной концовки. Ты хочешь переиграть жизнь, обмануть законы, уничтожить рамки с ограничениями и выиграть. Ты хочешь выигрывать всегда. Брызжешь слюной, пахаешь и сопротивляешься, идёшь против, потому что ты прогрессивный человек и ты должен идти против, потому что можешь идти против и не можешь молчать, ведь ты человек, видите ли, современный. Ты живёшь при демократиях, в светских государствах, выступаешь против утверждений, демонстрируешь силу ума и доказываешь, что жизнь можно обмануть. Говоришь и делаешь, показываешь и кричишь, захлёбываясь собственной уверенностью, но конец ведёт нас всех к одному: мира этого более с нами нет, и навсегда мы попадём лишь в тот мир.       Многие думают: "А зачем стараться"? А я думаю в ответ: "А жизнь потомков тебя совершенно не заботит"? Конечно, для многих фраза "после нас хоть потоп" является главным девизом жизни, но к таким людям я не испытываю ничего, кроме непрекращающегося презрения и желания растоптать, размазать по земле и устроить персональный потоп сугубо в его честь. Чтобы захлёбывался морской водой, а волны бросали о камни только его и всё, что он любил, любит и любить мог, пока весь мир будет потешаться над ним, ухахатываться с его страшной смерти.       Наш мирок безоговорочно изжил себя. Ржавеющая сталь, прогнившие доски и испорченная жратва медленно прогибается под весом изнеможённого народа, и всё это рухнет, как только не останется надежд и время иссечёт, когда закроется книга нашей старой истории и взойдёт шеститысячное солнце. Тотальная чистка, Судный день, геноцид - зови это как хочешь, но нам необходимо... Так скажем, подкорректировать численность грязного империалистического народа с не столь отдалённых восточных земель. И я не про чурок.       Хотя они тоже это заслужили. На чей совести возникшие героиновые маршруты? Что скажете, мистер Мастурбек? А куда пропали тысячи детей? Благодаря кому возник натуральный рынок рабов и продажи человеческих органов? Это ты, хач, и всё твои смуглые товарищи. Большое вам спасибо за инициативность по отношению к взращиванию нашей экономики. Да здравствует бесконтрольная миграция!       — Ты выглядишь так, будто у тебя что-то случилось, — отметила меня девушка, скромно топая со мной в одну ногу, руками поддерживая рюкзак на обоих плечах. — Ты в порядке?       Мы, можно сказать, идеальный пример для изучения в начальной школе антонимов. По крайней мере, мне так казалось. Розовая кожа у неё дышит и будто переливается красками яркой весны, заливаясь широкой улыбкой вместе с носителем, а моя лишь огибает уставшее тело, ложась бледным знаменем в вечерний штиль. Её глаза живые, яркие и даже чем-то загадочным привлекательны, яркого голубо-зелёного цвета радостно приветствуют каждого окружающего. А мои просто куда-то глядят.       — Ты слышишь меня? — моё необоснованное молчание на протяжении половины минуты вынудило её задать волнующий вопрос.       — Я? — моё тело остановилось на месте, глаза посмотрели в глаза девушки, будто бы до конца не понимая её, либо не понимая вовсе.       Я бесшумно таращилась на неё несколько секунд, стоя посреди полупустого коридора. Вокруг было тихо и чисто. Мы поглядели друг в другу глаза, а затем я произнесла монолог, который мне самой довольно сильно понравился, а её так вовсе впечатлил.       — Я не могу сказать, в порядке я или нет. Такое вот лежит на мне суровое проклятие, что я вечно смотрю на всё с анализом, глубоко воспринимая каждый аспект, и потому единого мнения насчёт чего-то у меня теперь вовсе нет. Весь мир для меня - это одна лужа абстракта, в которой плавают тени образов, состоящих из событий прошлого, потенциала будущего, горькости настоящего, счастья никогда... Людей, машин, домов, растений, братьев наших меньших, тебя и меня, других учеников, нелюдей вокруг, алкоголя, картриджей с играми, телепередач, фильмов, картин и книг, стихов и простых слов, которые мы с тобой то и дело складываем друг с другом, передавая простым шифром от персоналии к персоналии. Всё это просто перемешалось перед моими глазами, каждая деталь разложилась на составляющие и теперь похожа не на тортик, а на его ингредиенты, из которых я всё пытаюсь что-то слепить, да ничего не получается, ибо под руку попадается то морковка, то лук, а из инструментов у меня не ножи и поварёшки, а стулья, столы и отбитая голова, которой я только мешаю тесто, не смея даже открыть духовки. Всё то, что за пределами лужи - это мои размышления, прежде всего, которые составляют базовую картину мира в моих глазах, определяют моё представление всего сущего, что мне только встречается. И этот горизонт гораздо шире и ярче, чем пределы лужи: он чётче, чем тени в воде, мелькающие то тут, то там, и гораздо чище, чем всё то, что мне приходится терпеть от каждого нового суточного цикла, и именно от него падают тени на лужу, в которой поныне всё и вращается. Сознание определяет бытие - я считаю так. Но настолько этот горизонт связки сознания с подсознанием широк, что я не могу его полностью оглядеть, и лишь сознательное я воспринимаю за видимый, так скажем, горизонт событий, а всё остальное - как кометы, пролетающие мимо моей маленькой планеты по имени Мозг и оставляющие самый разный след уже десятки миллионов лет, сжатых моим разумом до сущих крупиц времени, пригодных к людскому восприятию, нашему с тобой. Теперь, познав себя с внутренней стороны, я совсем не могу сказать, кто я такая, что я чувствую, хорошо ли всё со мной или плохо, было ли мне лучше, чем раньше, или станет только хуже завтра, а уж тем более не могу сказать что-то насчёт тебя и твоих потенциальных новых друзей. Если ты действительно горишь желанием что-то узнать обо мне, если хочешь всегда знать, каково моё настроение и истинный взгляд на мир, бешено бегающим перед нашими с тобой глазами, то тебе лучше пойти на курсы по обучению психотерапевтом, а через несколько лет усесться со мной на многодневную беседу и вытащить из меня всё, что ты только сможешь. До чего дотянешься - то и будет твоим, а на что не хватит сил - то мы и оставим, потому что для меня не имеет ровно никакого значения то, что ты будешь обо мне знать, а что навсегда останется секретом, обросшим десятками теорий. Единственное чёткое чувство, которое во мне проявляется, так это совершенный похуй ко всему тому, что ты будешь думать обо мне после этого монолога, а не усталость от трепания языком, жажда удовлетворения своих биологических потребностей или, хотя бы, желание дать тебе понять, насколько я действительно не имею представления о том, что же я могу ответить на такой, казалось бы, совершенно банальный вопрос.       — А-а-а...       — Можешь не отвечать. Вот, тридцать пятый кабинет твой, — я указала вытянутым большим пальцем назад, через плечо, где и находилась нужная дверь. — Иди.       Такая антипатия к общению с совершенно незнакомыми людьми вырабатывалась у меня на протяжении довольно значительного промежутка времени. Когда окружающие меня шутники, в частности одноклассники, обладающие беспристрастной оценкой, утончённым чувством юмора и безграничным ощущением приличия начинали шутить насчёт меня, то наставала пора вспоминать отдельные случаи, как и отдельные периоды моей жизни. Например, моё пятнадцатилетие.       Моё пятнадцатилетие... Почти три года назад закончилось это время. Я тогда впервые всерьёз заинтересовалась доктриной НСДАП. Читала в местной библиотеке Mein Kampf, изучала биографии и анализировала общие исторические кniggи по этой теме, на которую не то что писать - говорить не совсем удобно. Читала Ветхий Завет, даже пыталась понимать книжку "Россия на взлёте", изучала интересующую музыку, какую только могла найти посреди руин, пыталась писать стихи, но большую часть времени рисовала на бумаге каких-то чудовищ, уже понимая, что разум постепенно затуманивается от окружающей меня рутины. Нужно было что-то новое и привлекательное, а кроме медленно убивающих изнутри наркотиков и диких прогулок по лесу в нашем скромном городке мало чем можно было бы заняться. Вырастай, заканчивай школу и вали на заработки в Польшу - здесь тебе ничего великого не светит. Так я и решила, что надо развлекаться хоть чем-нибудь, а желательно и хоть над кем-нибудь.       Однако, шутить начали надо мной. Это произошло пару недель назад.       — Привет, Света.       — А? — я вздрогнула даже не от холода. В те дни я вся была пропитана чувством отчаяния.       Это холодная, пассивно-агрессивная осень, наполненная сухостью и отчаянием в собственных ветрах. Это даже не школа, а принадлежащая ей территория для спорта, досуга, отдыха... А мне - для размышлений и примитивных прогулок. Ко мне на скамейку присаживается чурка из параллельного класса - странно, что их в это время столько развелось именно в нашем городе. Хорошо, что я жила хоть не в Крыму, тьфу-тьфу...       — Чё, как дела? — заинтересовался подобравшийся приезжий, уверенно глядя на девушку, перебросившую одну ногу на другую. То есть, на меня.       — А-а... Н-никак? — я собрала ладони внизу, смотря то на него, то в землю.       Он, собственно, и перешёл на главную тему и причину сего разговора. Со мной говорил мальчик с густыми, кудрявыми волосами. Возможно, они были даже чернее моих. Цвет кожи у него чуть светлее молочной шоколадки, а лицо чисто дебильное, не внушающее никакого доверия.       Тимур. Запомнился в среде учеников он как сын "влиятельного и серьёзного человека", то есть бандита. Не сколько обаятельный, а сколько опытный и наглый парень, который не смел отставать от девушек. Это было его единственным стремлением и страстью, чтобы кого-то привлечь, использовать для удовлетворения своих утех, ещё немного попользоваться и сменить. Признаться честно, не одна девушка попалась на его уловки. У него были и деньги, которыми он умел задобрить несчастных девиц, и вроде бы преданная братва, которая могла и в драке помочь, и честь его отстоять, пока он отлучился в туалет потому, что от страха обосрался.       — Ладно...       Псевдонегр вздохнул, свободно взглянув в сторону на несколько секунд, а затем собрав руки в замочек и взглянув в мои глаза вновь, пытаясь выстраивать собственную непринуждённость:       — Я смотрю, ты совсем соскучилась в последнее время. Не хотела бы прогуляться этим вечером?       Я помню, как удивлённо взглянула на него, ощутив дрожь в собственных пальцах. Не знаю даже, хотела я его захуярить или испугаться. Или захуярить с криком, полным страха.       Тимур заметил моё новое выражение лица и довольно хмыкнул, заметно улыбнулся. Загорелая рука поднялась над его телом, плавным движением та выпрямилась, легла на спину скамейки прямо позади меня, готовясь напасть на моё правое плечо. Тот желал быть ко мне как можно ближе.       — Даже в нашей деревне я знаю замечательные места, где могли бы выгулять нас с тобой. Не стесняйся, Света, я...       — Не надо, — я уж было отвернулась от него, чтобы сделать вид, что я уж точно не хочу с ним более разговаривать.       Но он был настойчив и даже немного умён, а я слишком... А может и немного тупа.       — Не отказывайся ты так сразу, Светочка. Я по глазам твоим вижу, что ты жаждешь выбраться из дома хоть ненадолго.       Теперь я посмотрела на него с долей скорее не любопытства искреннего, а любопытства показательного, мнимого. Я любила напрячь окружающих людей ещё до того, как стала более спокойной и сдержанной, а все мои шуточки ушли из реальной жизни куда-то на просторы форумов. Внутри же я понимала, что в ответ на такие фразы улыбаться нельзя. Тактика такая, женская называется: сначала показываешь одно, а потом делаешь другое. Ненавижу женщин, кстати. Вообще всех ненавижу.       Я осмелилась долгожданно поднять задницу с тёплого, насиженного места, чтобы повернуться ею ко влажным кустам, покрытым водой с недавно прошедшего дождя. Листвой оттуда так и веяло. Лицом же я повернулась к Тимуру, продолжая со лживой улыбкой глядеть в его несколько разочарованные глаза, сохраняющие остатки решимости.       — Как ты назвал меня? — негромко спросила я того.       — Света, — действительно недоумевающе повторил он, чуть приподняв в знак удивления ладони. Глаза были столь же расслаблены, улыбка сохранялась. — А что не так?       — Ты меня Светочкой назвал, блять? — старалась я повышать тон, сохраняя внешнюю уверенность. Говоря откровенно, чувствовала я себя всё равно довольно нервной.       — Слюшай, Светик, — тот резво поднялся со скамейки, делая ко мне медленные шаги. — Я не хочу тебе вреда. Я просто хочу, чтобы ты тоже почувствовала себ...       Но он не успел договорить свою тираду. Светик-семисветик, блять... Я была слишком зла на него, а потому смогла замахнуться и ударить его так, что даже с отсутствием должного навыка попала по нижней челюсти. Его тело пошатнулось, а затем чурка, что был на пол головы меньше меня, свалился наземь.       Всё бы ничего, но его падение пришлось на самый выпирающий из земли камень. Как итог - рана, кровь, немного ругательств в мою сторону, а вместе с тем его охуевшие друзья, которые, как оказалось, внимательно наблюдали за процессом со стороны, мои охуевшие учителя и одноклассники. Но мне не было за это стыдно, напротив: я гордилась собой, что не тупо ушла от него, кинув пару язвительных слов в его сторону напоследок, а решила использовать все имеющиеся средства. Это был тот ещё спектакль, когда учитель звонил моему отцу и с крайним недовольством рассказывал о том, что я попыталась убить бедного мальчика посреди бела дня в своей-то школе. Хорошо хоть, что с папой у меня были нормальные отношения, и мы разобрались по поводу этого смешного недоразумения.       Ну... Тогда ещё были. Наверное.       Первые две недели в новой школе полностью себя оправдали, и вокруг меня многие предпочли вовсе выстроить стену, огородив от взаимодействия со мной. Обезьяна, впрочем, больше на меня и взглянуть не смела, а вскоре и вовсе покинула эту школу без штанов по причине того, что в ней ущемляют его, как представителя своей расы. Если для него своя раса - это домогательства к девушкам, то какое может быть уважение к этой самой расе? Завершили разговор на том, что до девушек домогаться нельзя, а один из отцов сказал, что всех чурбанов надо без суда и следствия принудительно депортировать.       Никаких адекватных и складных разумов среди мигрантов не осталось, и мы доживаем реальность ту, в которой обезьянки были у нас милыми дворниками с забавным акцентом. Нет больше этой коммунистической хуеты, и теперь чурки в абсолютном большинстве своём валят сюда в качестве новых преступников, размножателей в паранджах с двадцатью отпрысками наружу, одновременно занимая всё, что только можно: все сферы деятельности, весь наркобизнес, подсаживая моих сверстников на наркотики. Хотя погоди, они его не заняли, а считай создали, приумножили в этой местности.       Они осознанно убивают нас, а ещё радуются этому. Зато появились как раз те, кто начал бить и убивать чурок, и кого я ненавижу не меньше, а может даже сильнее. Имя им - скинхеды.