Благая Бойня

      После тройного убийства град сомнений успел изрядно пройтись по моей душонке. Я покинула место происшествия и как можно скорее вернулась к своим домам. Здесь, сидя на промёрзшей скамейке подальше от чужих глаз, приспустив шарф, чтобы отдышаться, высокая девушка с ебалом в розовую крапинку - то есть, я - прослушивала милицейские частоты по имеющейся на руках рации. У легавых было несколько каналов, но вся основная движуха в тот момент шла вокруг одного. Про убийство у гимназии они уже не говорили, и активно шли речи то про труп на гаражах, то про скинутую с балкона школьницу, а в самом конце — про два трупа молодых людей на балконе. Говорили, что машин не хватает, пускай поднимают состав, что в отпуск отправили. Видимо, пока я шла делать следующее дело, их уже обзванивали, и все возможные патрули, какие только были, выезжали в город. Это подтверждали мои многочисленные рецепторы: то сирена где-то по другую сторону двора прокричит, то синие мигающие огни мимо меня пролетят. Я решила, что надо поскорее убить последних малочеловечков перед тем, как город оккупируют целая армия голубизны на белых машинках. Молилась на одно: лишь бы не привлекли к моему поиску ещё и голубые каски на броне, ведь в таком случае мне реально пизда.       Следующее моё дело представляло из себя нахождение очередной случайной жертвы, расположенной подальше от людских глаз. Честно, бродила до пол третьего вдоль и поперёк ближайших многоэтажек, ибо была сонная и бежать после последнего трупа хотелось не очень далеко. Но и вопрос назревает: а нахера я вообще сонной бегала в поисках очередной жертвы? Могла бы и не убить, могла бы и сглазить, и проебать всё своё дело. Но вот, видно, жажда дофамина меня мучила действительно серьёзно, и моё подсознание без устали требует наращивания драйва, который своим воздействием убивал бы и окружающих, и меня. Будет больно, но весело!       На пространстве лесополосы, между соседним кварталом и озером, есть дорога, скрытая деревьями и всякими элементами рельефа с обеих сторон. На ней нащупала новую жертву ультраправого террора — некую молодую женщину, мать с коляской. Честно говоря, поначалу я сомневалась, стоит её убивать или нет, но решилась довольно быстро. Почему бы и не прихватить такой заманчивый экземпляр на тот свет? Тем более акция: два в одном! За один заплати, а другой возьми бесплатно.       Пропустила мимо себя ментовской автомобиль, сияющий мигалками и сиреной, потом в обратную сторону помчалась такая же яркая скорая помощь, а за ней, на таких же скоростях, чья-то чужая машинка (видимо, родственники). Ну и наделала я шума, правда? Им до меня даже дела нет, вот настолько они тут все заёбанные гоняют. Да и пьяные к тому же, я в этом уверена. Надеюсь, на очередном повороте они все разбились насмерть.       Впрочем, вернёмся к женщине. Она шла неторопливо и устало, чуть вальяжно и с присущей ей женской грацией, выстраивающейся от её худого тела, укрытого плотным нагромождением разной одежды. Вела коляску по редким кочкам, обходя ямы и впадины, оставленные некогда гоняющей по улицам бронетехникой, погодой, жизнью. Ребёнок был совершенно молчаливым, видно спал, либо не имел никакого настроения орать. Или повода. Или вообще не мог орать, ибо как храбрый воин погиб от обморожения, обоссавшись под себя, пока беззаботная девушка любовалась сверкающими на небе разрывами псевдогранат. Мать года, блин. Я шла за ними, тихонько следуя вдоль протоптанных следов, ровно поднимая ногу над землёй и медленно, с чувством такта, ступая дальше, оказываясь всё ближе к этой беззаботной дамочке.       В один момент её коляска резко встала, со стуком напоровшись на что-то твёрдое, утаённое под кучкой снега. Вокруг я не замечала лишних глаз, не слышала чьего-то подозрительного дыхания, кроме своего, или ещё какого-то шума двигателя помимо своего тарахтящего мозга, гоняющего кровь от изнывающего желания прикончить эту дуру. В голову, словно стрела, вонзилась мысль: "Пора начинать". Сладость этого момента пропитывала меня насквозь, и я даже кратковременно ощутила яркий вкус крови во всей своей ротовой полости. Меня в тот момент поразила такая тяга к преступлению рамок закона, что я ощутилась душой просто вне себя! Вот она, прекрасная жертва, невыносимая пустая ячеечка социума, просто так занимающая своё место, порождает на свет новую русскую свинку... За такое следует прикончить. И свинку тоже.       Она безрезультатно двигала коляску вперёд и назад, но недолго. С лёгким напрягом давила на ручку, и то поднимала передние колёса, то пыталась повернуть свой мобиль в сторону, но у женщины было слишком мало времени. Только в последние пару секунд, услышав мои учащённые шаги, она сначала взглянула на меня через плечо, и в следующее же мгновение рывком развернулась ко мне, ненароком заграждая своим телом доступ к спящему младенцу. О том, куда бить, долго думать не приходится, и я безо всякого отторжения уже знаю, за что её хватать.       Один рывок в её сторону, и моя рука уже крепко зацепилась за ткань куртки, кою я и стала с силой тянуть на себя, не предоставляя какой бы то ни было форы. Женщина отталкивалась от меня и руками, и ногами, дрыгая своим телом словно поражённая дичь, упираясь в мои плечи и грудь, чуть ли не избивая те в первые же мгновения одними лишь ладонями, а затем и всем плечом, и телом. Она уже смотрела не сколько на меня, в мои глаза, сколько на моё тело, как на образ опасности или образ врага, не имеющий цвета или запаха, мотивов или личности. Бешено бегала большими напуганными глазами по моей кофте, замечая поднявшийся над головой двадцатисантиметровый нож, уже несущийся к ней для нанесения удара. И она кричит: громкий крик разносится на всю улицу, пугая младенца до усрачки, отчего тот сам просыпается и начинает визжать, как резаный, хотя к тому я ещё не притрагивалась совсем.       Но самое весёлое начинается с первого пореза. Чуть сверкающее в глубокой тёмной ночи лезвие ножа, стремительно долетая до цели, грубо протыкает её левую щёку. Сплошь прорывая нежное мясо девушки, уродуя её мышцы до невозможности теми пошевелить, я чувствую, что острый кончик врезается во что-то очень твёрдое. Должно быть, это либо верхняя челюсть, либо же, скорее всего, верхний ряд зубов. Своим ударом я сместила некое тело в сторону, а сама, крепко сжимая ткань куртки жертвы в своём кулаке, другим замахнулась снова. И вы не думайте, что я так долго таранила её - все ножевые ранения летели по жертве быстро, хаотично. Счёт шёл на секунды, а на каждую из них приходилось по несколько действий.       Мой следующий удар пришёлся на левую скулу: отскочив от кости, нож проехался по щеке, оставив достаточно длинную, быстро покрывшуюся кровью рану, из которой алая эссенция текла стремительно и плавно, почти единым слоем, горяча и до того румяные щёки. Третий же удар пришёлся женщине в шею, лезвие прошло почти что по центру дыхательных путей, вонзилось в них и перерезало всё имеющееся дыхание к чертям. И вот тогда крови хлынуло много, но я не останавливалась, ибо внутри всё ещё сильно бушевало волнение, раскачивающее тело из стороны в сторону так, будто над морем поднялся шторм, будоражащий моё маленькое и удаленькое судно и снаружи, и изнутри. Пока жертва хваталась за горло, я переместила нож из положения лезвием вниз в лезвием вперёд, и прижавшись поближе к ней, стала молниеносно наносить один удар по животу за другим, не жалея сил, разрывая её куртку, словно это никчёмная бумага против заострённых лезвий свежих ножниц.       Вопль слабого человека с каждым новым ударом всё сильнее сменялся на блудный стон. Коварные пальцы, вжавшиеся в мою одежду, всё более и более слабели, отдаваясь смертельному блаженству. Откуда-то снизу начинал навеивать смердящий запах мочи, а лицо человека, осознававшего свою полную беспомощность перед лицом полноценной и бесповоротной смерти, искажалось в неописуемо мёртвых, калечащих рассудок чертах. Её широко раскрытые глаза глядели в пустоту, челюсть бездумно отвисла, и тёплая красная слюна, вероятно, возникавшая от привкуса собственной крови, вместе с харчками весело поступала наружу, разлетаясь агрессивными кляксами по губам и бледно-розовому подбородку.       Мы обе слышали, как мой нож, не испытывая ни малейших угрызений совести, бойко, словно на марше, вновь и вновь проходит на атаку, оставляя новую рваную рану. Десятый удар, двадцатый удар, тридцатый удар - я сегодня не знаю меры. Одна рана бьёт справа, вторая чуть левее, третья где-то ниже, четвёртая меж двух первых ран, разрывая остатки кожи, забивая её к сокровенным кишкам, и - мало того - калеча их до неузнаваемости, сжимая в одну неразличимую кашу, лишая, в конце концов, адекватного функционирования пищеварительного тракта.       В конце концов, не выдерживая такой боли, дура упала на землю, грубо шаркая по ней ботинками. Её обезображенное острым лезвием тело потеряло море крови: когда с жизнью было покончено и душа освобождена от земных невзгод, вокруг неё образовалась сурового вида лужа, целиком и полностью состоявшая из пугающей многих тёмно-красной, бордовой, иногда малиновой эссенции, обеспечивающей нашу с вами жизнь. Пропитанная эритроцитами вода разлилась беспорядочной массой по коряво наросшему, крепкому льду, по тонкому слою снега, смешалась с отвратительного вида грязью, создав эликсир молодости великолепного говняно-бордового вида. Вкуснотища, а главное - бесплатно! Платить не надо! Оно просто тут, под этой бабой, в изобилии, на подошве! Бери её оставшиеся телесные соки, мешай с грязью и ешь, пей, жуй кости. Укрепляет организм за счёт изобилия кальция, даёт веру в человечество, в жизнь! Так и хочется жить дальше после того, как испил этой прекрасной водицы, но есть ещё одно дело. Визжащий младенец.       Недозревший организм уже был готов к употреблению. Добить его хотелось быстро, но красиво, чтобы на всё своё время пребывания в раю пацан запомнил то, как он подох. Тратить патроны на молокососа не хотелось, потому я за секунды придумала более эффективный и изощрённый способ его умерщвления. Заодно и более заметный, который точно устрашит людей, и от которого мне самой, честно говоря, поначалу было не по себе.       Потянула руки к коляске, просунула их под этот шерстяной кулич, после чего тут же, лёгким движением рук кинула его на землю, отчего услышала от ребёнка только куда более громкий крик. Под ним был только толстый слой ребристого льда, на котором также остались брызги крови его мамаши. В родной гавани. Встала над ним на одно колено, действовала быстро: не обращая внимания на это уродливое, малиновое, скорчившееся в соплях и слюнях ебало, я расстегнула молнию его тёплого комбинезона, под которыми увидела ещё один комбинезон, только уже домашний. Он на пуговицах, бежевого цвета, с нанесённым на него грубым рисунком голубой, улыбчивой морды медвежонка, составленной из толстых ниток. Мои руки схватились за разные края одежды и резким первым, а затем и вторым движением порвали его, отчего все пуговицы разлетелись в стороны, открыв мне дорогу к телу младенца - небольшому, чистому, достаточно жирному и довольному своей жизнью, ничего не делающему и носящему с собой характерную тошнотворную вонь.       Непроизвольно сжимая пальцы в кулаки, дрыгая как руками, так и ногами в разные направления, бессмысленно двигая головой и продолжая устойчиво орать, не смея раскрывать глаз, это существо бесило меня только сильнее. И вот, когда его тело оказалось таким близким и настолько мне открытым, не смевшим превозмогать себя и как-то оказывать сопротивление, я взялась за нож. Пальцами левой руки нащупав у того солнечное сплетение, моя правая рука замахнулась в плече и на скорости вонзило острое лезвие вглубь трёхмесячного тела, безо всяких усилий раздирая кожу, мышцы, разрывая все имеющиеся крупные и мелкие сосуды, рождая обильнейшее в его жизни кровотечение.       Думаю, нет смысла описывать то, насколько громко визжало это животное и как сильно оно брыкалось. Против меня он был банально ничем, а всё то, что я уже сделала, было лишь самым началом. Левая рука крепко прижимала младенца за грудную клетку, придавливая того к земле, медленно и нежно ломая не до конца сформировавшиеся рёбра, а правая, следуя по анатомически очерченному в моей голове пути, двигалась вправо, далее разрезая плоть и мясо. Чтобы лезвие шло лучше по направлению движения, я вместе с тем резво перемещала его вверх и вниз, уходя от внутренних органов и снова их задевая, создавая всё больше раневых каналов, а вместе с тем лучше разрезая кожу, превращая её в два куска грубо очерченного друг от друга мяса. Достигнув правого конца живота, лезвие развернулось на девяносто градусов и полетело далее вниз, проникая то глубже, то мельче, и повторяя назревший цикл. Ребро и мясо, снова натыкаюсь на ребро и снова углубляюсь в мясо, уродую некие внутренние органы...       Ах, невероятное блаженство консистенции густой волной пронизывает меня насквозь. Чувствовала себя начинающим хирургом из Европы тёмных веков, когда страдания пациента воспринимались за должное, а банальные знания об анатомии вовсе отсутствовали. Знай себе и режь, убивай собрата во благо науки, изредка совмещая это идеей с ненавистью ко всему имеющемуся в твоём обозримом мирке человечеству.       Оно было очень живучим! До того долго это существо желало испытать удовольствие от скоро подступавшего для него Рая, что визжало и хрюкало, но держалось из последних сил, лишь бы до конца обуздать 20-сантиметровое лезвие в своём животике. Словно свинка на скотобойне, оно било руками и ногами по земле из последних сил, ворочая свой комбинезон так, будто в нём он пытался тактильно разглядеть некую последнюю защиту, единственный оставшийся рубеж обороны для себя. Но этот младенец, возможно, и не осознавал, что единственный оставшийся его рубеж - его же плоть и кости, которых - упс! - Уже почти и не осталось.       Я не знаю, как я выглядела в этот момент, но вот моё лезвие, уже срезавшее мясо с нижней части живота, решило, наконец, остановиться. Три четверти оказались позади - надрез на нижней части груди, надрез на правом боку, надрез на нижнем пузе - все надрезы присутствовали, кроме одного-единственного, которым я закончить дело не пожелала. Изнывая от злости, переполняющей меня, желающей вот-вот самой выплеснуться наружу в облике будь то кроваво-красного фонтана, словно изо рта этого зайчика, или же в виде бесчисленной стаи поганых мух и клопов, я резво достала нож из нижней левой части пуза, оголив лезвие, изгаженное не только кровью (о ней лучше вообще не говорить, её брызги долетели даже до кистей), но и мелкими кусочками молодого, розового мяса, грубо очерченного своими контурами на выразительно бордовом пейзаже острого убийственного средства. Между ними тонко натягивалась прилипшая кожица. Внутренняя или наружная - это не было важно, ибо вся кожная, подкожная и мясная прослойка младенца всё равно чувствовала себя до того ужасно, что вот-вот, казалось, готова свернуться в клубочек, родиться обратно и никогда больше не сметь вылезать из материнского чрева... которое, впрочем, и так его уже назад не примет. А может и примет. Надо было уточнить у той, вежливо спросив на ушко.       Я, положив нож рядом, уже сидела перед мёртвым младенцем на коленях. Он не издавал ни единого звука, а лицо его было томным, спокойным, скорее даже погасшим. Слюна и слёзы, растёкшиеся по его уродливому, пышному лицу, стремительно замерзали на холоде, а я, опьянённая своими возможностями, приступила к главному действию, совершенно не желая медлить. Протянув напряжённые пальцы к пузу, очерченному глубокими порезами с трёх сторон, от которых резкими волнами расплывалось обилие крови, я крепко схватилась за кожу, сжала руками, а затем, не смея расслаблять хватку ярко-красных пальцев, прижимая один слой мяса к другому, несколькими рывками рук и тела решительно вырвала кусок пуза со своего первородного места.       Какая симфония! Завывающий в ушах ветер пронзает миллионами ледяных лезвий моё обугленное огнём времени тело, языки пламени микроскопического ребёнка на моих же глазах взяли и потухли навсегда, не успев толком разгореться. Моя ротовая полость источает зловонную вонь вперемешку с убийственной горечью этого мира, проступающей мне в нос, как резвый корабль с несбывшимися надеждами на борту, не имеющего ни малейшего шанса сменить своего курса. На зубах моих проступает кровь, плывущая с дёсен, падают на язык множеством ручьёв, и я живо, без остановки глотаю божью сперму, с таким неистовым удовольствием внимаю каждому рецептору, желая прочувствовать алую благодать сильнее прочих на этом свете! Промёрзшие колени второй кожей прилипают к таящему льду, ночная пелена рассеивается перед глазами, видя это... я чувствую дух битвы, дух ультранасилия. Нескончаемое, перманентное ультранасилие, разрывающее сами грани времени и пространства в моей голове, раздвигающие собой устоявшиеся тысячелетиями понятия и принципы, развевающие в прах само восприятие человеком себя, чужих, своих, и того, что делать ему должно, разрушающих. Разрушающих всё, до чего бы не могло никогда добраться. Тяжёлый бас, сто восемьдесят ударов в минуту долбят изнутри, сумасшедший крик пронизывает моё сознание, и я слышу!       Я слышу, как агонически истошно кричит сам город, который я убиваю, не смея больше стерпеть моего невыносимо тяжкого натиска ножом и пулей. Я чувствую, как под моими руками прогибается любая плоть, и я вижу, как неряшливо, но уверенно срезанный массивный кусок младенческого пуза, издавая сладкие звуки слегка чавкающего мяса, растягивается яркой розовой кожей, раскалённой всё ещё живым ночным морозом. Она растягивается, с лёгким, почти неощутимым перепонкам шумом, напоминающим резину, и разрывается. Пуще нужного сжимая это пузо у себя в руках, я резко поднимаю его к небесам, над собой, и вижу, как вытекает с разных сторон плотной консистенции желтоватый человеческий жир. Он ненароком стекает на мои кисти, плавными потоками разливаясь по пальцам, и далее вниз. Твёрдые частицы, словно каша, медленно идут вслед за жидким соком, отдаваясь характерным лёгким запашком вкупе с кислым, резким дуновением говна откуда-то снизу, вываливаются наружу отдельными кусочками, озаряемые яркой маленькой луной, нависшей над нашими испепелёнными душонками. Кусок мяса с криво зашитым пупком, смотрящим, словно циклоп, прямо в мои разъярённые от счастья глазки, реагировал факт того, что пока пузо сжимали руки, оборванное мясо с мелкими и крупными сосудами торчали наружу, как будто являясь мелкими волосиками отвратительного, не до конца мумифицированного чудища.       Вдоволь насмотревшись на эту отвратительную красотищу и прекрасную мерзость, замахнулась обеими руками в едином порыве и кинула этот кусок мяса в сторону, куда-то вправо, непроизвольно проследовав за ним же собственным взглядом. С присущей себе скоростью, перекручиваясь в воздухе, эта отрезанная и вырванная масса разбросала под собой, по смеси снега и льда, заметный жёлто-красный след: комочки жира перемешались с кровью и мясом до того гармонично, что в этой мёртвой пустоте всё смотрелось правильно, естественно, и прямо как раньше, как в старые-добрые годы, когда ССГ бомбили Киев, а в Ялте резали мусульман. Полёт безликой валькирии был окончен на выпирающих ветках мелких кустиков, проткнувших пузо насквозь и оставивших на себе красные очертания некогда живого существа, уже не способного ни на что, кроме тихого согласия со своим господином.       И глупо, до чего же глупо поступила я дальше, демонстрируя себя полным отморозком. Ну уж нет, я не демонстрирую, я и есть отморозок, и пускай боятся. Торопливо отодвинув бездыханное тело подальше от себя, я, упираясь руками в разные концы кишечника, наклонилась к оголённым изрезанным проходам, просвечивающим своей розовой натурой сквозь слои эритроцитов, и крепко вцепилась зубами в верхнюю часть толстой кишки, расположенной как раз так, что носом я упиралась в рёбра. Резко двинув шеей назад, я не подумала задержать дыхание, и одновременно с тем, как я с характерным треском вырвала толстую кишку со своего изначального места дислокации, в мою носоглотку подул невероятно душещипательный запах жидкого кала. Помню, как сейчас: быстро подымаю голову с туловищем, в зубах за мной летит вырванная толстая кишка, из обоих её концов льётся жидкий кал вперемешку с кровью, а мой желудок, не выдерживая напора, сам выплёскивает наружу обилие желудочных зелёно-желтоватых соков. Эта половинно густая масса рвалась наружу, заставляя дрожать все стенки моего желудка, и рвалась до того сильно, что толстую кишку из зубов пришлось временно выпустить - желудочных соков было слишком много. Уронив кишку, упёрлась голыми руками в кривые куски льда, не обращая никакого внимания на цепляющий холод и прилипающие руки, и мой рот планомерно, волнами заблёвывал этот сраный кишечник, превращая полость в место для хранения моих испражнений...       Мессиво ещё то: вспоротый обосравшийся младенец с переполненной блевоговнятиной брюшной полостью, которая всё ещё кровью пополняется, а рядом - мамка его убитая, льдом задыхается, разбив нос о землю. По жирноватым ногам младенца разлетелись полуразложившиеся комочки, оставшиеся ещё со времён завтрака - хлеб, белок, желток. Кратковременная слабость и мышечная тряска с приходом противного кисло-горького вкуса во рту заменилась резким оживлением и лёгкостью тела по понятным причинам. Пару литров воды меня напрочь покинули, рукава были запачканы этими желудочными соками, а про трупы я вообще молчу. Всё, блять, в этом говне. Оперативно схватила толстую кишку в руки, задержав дыхание вытолкала наружу оставшиеся крупные куски кала через верхний крупный проход, оторванный от тонкого кишечника, аккуратно сложила её, чуть не забыла нож и как можно скорее полетела нахуй отсюда, через лес, бросив этих ебанатов отдыхать на пространстве полтавских морозов. Всё же, уже подъезжала ещё одна машина, и стоило поскорее делать ноги.       Через минут пятнадцать вышла к западным частным секторам. Там, сидя подальше от дороги и излишних источников света, посреди сугробов, набирала кучу ледяной воды в рот и полоскала его, полоскала ещё и горло, и протирала глаза. Само собой, что такие манипуляции с температурным режимом собственного тела вызывали во мне сильный холод, а горло вскоре стало болеть. Но вся эта боль, вся эта усталость и измотанность были ничем в сравнении с тем, как выглядела моя одежда, мои вещи (включая новенькую подручную кишку), да и в общем случае, как выглядела я со стороны. Представьте себе: нож в крови и мясе, джинсы в крови и блевотине, от которой слегка веет запахом внутреннего хлебушка, приглушённого желудочными кислотами, а в руках я держу, блять, толстую кишку. Ебучую толстую кишку ебучего толстого младенца.       Я даже в один момент подумала: "Блять, а стоило ли вообще затевать такую грязную и жёсткую хуйню? Хожу теперь, как убитая и немытая сволочь: координация движений нарушена, трижды в ночной темени на ветки напоролась, падала мордой в лужу, так ещё и обезвоживание могу словить, если не начну в скором времени пить обилие воды". В общем и целом, чувствовала я себя гипер хуёво, но до того воодушевлённо, что собиралась держаться и дальше. Как знала, что кокну кого-то очень замечательного. Голыми руками, превратившимися в красные сигнальные фонари от первой стадии обморожения, я забирала всё больше снега и растряхивала его по всем грязным местам на собственном теле. Большинство пятен и комочков мне удалось убрать, растерев по ним снег, но вот за некоторые приходилось цепляться пальчиками, чтобы их отодрать от кофты или джинс, а затем кинуть в промёрзший слой грязи на съедение предкам.       По итогу могла сказать, что выглядела я не идеально, но в темноте каждый случайный прохожий мои тёмные стороны жизни бы не распознал. Не поверишь - сложила кишку и убрала во внутренний карман, вместе с пистолетом, а нож положив во внешний, пошла искать ещё жертву. Даже сейчас!       К тому моменту, наверное, было уже пол четвёртого утра: потихоньку, медленно вставали над горизонтом самые первые лучики солнца. Да, вокруг ещё было темным-темно, но проблески голубого неба активно проявлялись вдали, возникая где-то на крыше Ж/Д вокзала, а оттуда разлетаясь на глаза всех до сих пор не спящих. Ментовские машины гоняли по улицам куда менее уверенно, а те лица, которые мне изредка удавалось увидеть, когда мусора покидали пределы своих автомобилей, казались не просто уставшими, а подавленными. Эти ребята младенца не видели, более чем уверена, но и без того они чувствовали себя очень хреново. Мне оно на руку: учитывая их положение и свою ночную доминанту, решила, что я обязана отправить на тот свет хотя бы одного служащего антихристского закона.       От страха (и усталости) большинство граждан решили попрятаться по домам. Но оно мне было только пользу: пока сучки трусливо дрожат всем телом за железными дверями своих подъездов, находясь в стопроцентном пьяном угаре, я имею прекрасную возможность порезать ещё каких-нибудь смелых парочек и одиночек. Порежу самых смелых - сильнее напугаю самых трусливых, и тогда обстановка в городе накалится до невероятно зажигающих масштабов. По крайней мере, я следовала такой логике. Потирая слипающиеся глаза, я продолжала упорно патрулировать свой район в уже привычном для меня "камуфляже", демонстративно потирая ладони и будто бы сильнее грея замёрзший нос, который, на деле, попросту скрывался от окружающих. Ходила не очень долго, и на подходящего одиночку я наткнулась достаточно быстро.       Возле того же места, где я зарезала Тимура, но чуть глубже в домах, конкретно во дворе, мне попался ещё один скин - на этот раз более-менее трезвый на вид. По-крайней мере, если он и пил, то не в хлам. Но выглядел он сам тоже, как кусок говна: идёт вяло, но прямо, часто чешет правый висок всеми пальцами руки. В плане униформы одет боец не по уставу: бомбер есть, джинсы чёрные, а вместо ботинок носит чёрно-белые адидасы, которые чистит он нечасто. Взгляд целенаправленный, но цель отсутствует, не напрягается, но часто дышит, нос у него острый и глаза маленькие, голова круглая и небольшая. Славянин, блять. Я решила бесшумно двинуть за ним.       Он следовал по мокро-неровно-скользкой дворой дорожке, озаряемой оранжевым давящим светом ночных фонарей, чьи лучики отражались в малейших частицах снега, мимо припаркованных или брошенных автомобилей - старых, советских, явно потрёпанных и войной, и кислородом автомобилей. Они ржавые, устаревшей пикантной формы, словно деды и старушки из такого прошлого, которое, казалось бы, ушло в небытие всего пару недель назад. У незначительной части из них выбиты стёкла, оставлены пулевые отверстия, вмятины, спущены шины, и они стоят посреди других стариков словно трупы, пока никто их не может брать, ибо в этом городе даже гробовщикам мёртвые старики ну нахуй не нужны. Лучше облапошить тела, забрать всё ценное и оставить только незначительную часть корпуса, которую спилить не смогли и на металлолом не отправили, чтобы потом скупить себе побольше пива и насытить свой запой вдоволь, до самой умственной спячки. Лучше все карманы обобрать, забрать всё, что не прибито и оставить ни с чем. Пускай, действительно, разбирается кто-то другой, ведь мы в этой судьбе не виноваты!       Катится кроссовок скинхеда по узкой прямой дорожке, разграниченной бордюром и землёй. Торчат из его карманов рукава и только движутся инерционно за всем импульсом тела, не размышляя о независимости собственной ни раз, и не два. Стучит ветер по нашим телам откуда-то сбоку, сгоняя на сухую промёрзшую почву, и он будто и не слышит, как мои всё ещё уверенные ноги, разгорячённые вторым дыханием от искренней удовлетворённости кровью, приближаются к нему всё сильнее и сильнее. Или не хочет слышать. Или не хочет подавать виду, что слышит, скорее изъявляя такое же желание смерти к себе, как и у меня. К нему.       Находясь на примерно равной дистанции от двух подъездов одного здания, видя неподалёку лишь спящую бомжатскую душу, я совершила нападение. Всё просто: отработанные движения работают прежним образом с погрешностями, возникающими в виду разности роста и габаритов жертв. Подлетела к нему со спины с ножом, левую руку "надела" ему на лицо через голову, областью локтевого сустава наглухо прижала рот к черепу. Не покричит, а если покусается, то только за мою кофту - помыть потом труда не составит, насколько бы грязными не были его зубы. Удерживая скинхеда левой рукой, пока он ещё не успел сообразить, правой рукой я наношу удары в боковую часть шеи, по сонной артерии, с характерным мясным проткновением проникая крупным лезвием внутрь. Сразу после того, когда нож даже не успел покинуть горячего местечка, из раневого канала не просто хлынула, а ударила целым фонтаном ярко-красная, артериальная кровь. Насыщенная кислородом, с её уходом из всего тела уходила сама жизнь, а из мозга - осознание окружающего мира и места самого себя в его пространстве-времени. Кровь била так, что мама не горюй: постоянно, без передышки, но резкими позывами, словно бы волна, разбивающаяся о скалы, кровь стреляла наружу, рисуя на моей руке грубую и небрежную, но правдивую картину войны. Осознав ущерб, нанесённый артериям, я вытаскиваю нож из прежней раны и перебрасываю его на левый фланг от шеи, после чего, в ту же секунду, чиркаю лезвием по дыхательным путям, глубоко прорезая существующую кожу, мышцы, жир и мясо.       Парень был тонковат, нож ходил по нему довольно легко. Не возникало затруднений протыкать его сосуды, но шейные позвонки, как и всегда, сдерживали подавляющую часть манёвров под кожей. Главная проблема состояла в том, что рыпался этот нацик ничуть не хуже резвой лошади, которой нагрели жопу спичкой, и он чуть ли не прыгал на месте, подхватывая вверх ещё и меня, чтобы как-то расшевелить моё тело, лишить сил и скинуть с себя - даже не осознавая, что с пробитой сонной артерией смысла спасаться уже нет. Его лапы хватались цепко, но вяло, а горлышко хрипело, отчётливо посвистывая всеми радужными тонами некой полудохлой рапсодии, затерявшейся в веках, и вот тут вновь внезапно возникшей, как отголосок потерянных тёмных веков нашего с вами человечества.       Когда ему перерезали горло, он был уже не так активен. Быть может, его промытые мозги, наконец, осознали, что он не непобедимый воин белой расы, русской нации и чего только у нас нет, а обычный смертный гопник без весомого ориентира, судьбой которого и было несчастное подыхание жалкого вида в случайное время случайного дня, безо всякого драматизма. Он просто подох на моих глазах от моего ножа, брыкаясь, как дичь из дикого леса, не умея оказывать стоящего сопротивления. И это весь скинхед? Это - гроза улиц? Я так сильна или они до того жалки, что только и могут, что пиздить толпой и только не менее жалких цыган и чурок? Стыд, просто стыд и срам. А это падающее на землю тело, склоняющее свой лик передо мной в знак полного поражения, хватающееся за искрящее кровью горло перед тем, как полностью уйти на тот свет, будет первым символом падения и разложения, потом полного разрушения русской нации как силы, а затем - как явления.       Труп усох.       И череп на могиле       Как в картине,       На беленьком огне.       А я кидаюсь прочь       Будто с карантина       Туда,       Где будут рады мне.       Не мне - так рыжему голландцу,       Не им - так только ей одной       Усталой, потрёпанной изрядно       Любимой Свете, чё-то там.       Панки хой       К тому моменту за ночь накопилось девять трупов. Следующие два оказались последними - их я убила по очереди, на одном месте и почти в одно время. Не могу сказать, что это были прям совсем уж сложные цели, но для меня эта парочка оказалась смертельно опасной. Финальный босс, можно так сказать, после которого уже надо было идти спать. Нюанс всей ситуации состоял в следующем: я не могла просто так уйти домой без их убийства. Почему? Потому что это не я их нашла, а они нашли меня. Единственное, что мне оставалось - бежать и драться по пути изо всех оставшихся сил, чтобы хоть как-то извести, запутать, а затем и ликвидировать врага. Этим я занималась минут десять, может пятнадцать.       Спустя минут пять после убийства бритоголового нацика я вновь вышла на место, где убила Тимура, а после его достижения резко повернула и двинула на юг, чтобы обогнуть частные сектора, выйти на свою улицу и добраться до собственного дома, где благополучно бы отключилась нахуй. Перед тем не забыла протереть правый рукав кофты очередной охапкой снега - руки уже заебались замерзать и подолгу предпочитали лежать в карманах, вне их пределов они попросту беспрерывно дрожали. В общем, дела уже изначально были хуёвыми: руки плохо подчиняются командному центру, ноги заплетаются на ходу, глаза глядят медленнее, нервы идут косо-криво через извилистые лабиринты в мозг, доходя дольше необходимого. В разы дольше необходимого. Я заторможенная, заторможенно двигаюсь по тёмной улице, безжалостно искарёженной мрачными временами, на смену которым пришла не менее ужасная хуетень в лице уличного пиздеца, которому я и двигатель.       Наконец, к тому времени я расслабилась и предпочитала смотреть на окружающий мир так, будто ничего такого в ближайшее время со мной не происходило. Замечала вокруг себя всякое: сгоревший танк с обочины, наконец, убрали, а неожиданно я подметила также тот факт, что со времён моего приезда на улицах стало значительно чище. Обломков снарядов и кусков кирпичей в округе почти не осталось, но вот асфальт ещё никто и нигде не менял, а оттого каждая дорога выглядит уникально хуёво. А ведь говорили мне, что раньше они были куда лучше, но ныне пребывают в ужасном состоянии. Я этому верю, ибо сама всё вижу - трещины, ямы, воронки от бомб... Всё это имелось в страшном изобилии даже на, казалось бы, обычной почве. что уж об асфальтированных дорогах говорить? Деревья, поваленные тут и там, всё ещё валяются, сгоревшие тоже, у многих частично или полностью обломаны ветки. Когда сворачивала направо, на развилке, в месте пологого склона стоял одинокий крест, составленный из относительно свежих, но мокрых дощечек, на одной из которых выцарапано "7 человек". Вся эта конструкция скреплена двумя металлическими гвоздями и крепко вкопана в землю, стоит себе одиноко, никому не мешает.       В Кременчуге очень много повреждённых и разрушенных домов, особенно на юго-востоке - при освобождении города там шли ожесточённые бои. Это был последний плацдарм русских нацистов на береге Днепра. Часть объектов осталась на этой земле в формате бесформенных руин с разбросанными вокруг камнями, кусками кирпичей, железа, панелями и осколками стекла, часть носит с собой относительно небольшие дыры и вмятины, с которыми люди и живут по сей день. Одни жители додумались заделать эти дыры подручными средствами типа тех же новеньких кирпичей с глиной, а другие так и живут с этими дырами, несмотря на зимнее время. Только печки и топят, да газ тратят. Много, очень много домов сносят, и на месте старых не торопятся строить новых. Деревня перетерпит, на деревню похуй, а вот с многоэтажками надо чё-то делать.       Эти многоэтажки... Ух, какая же это жуть. Символ. Это самый настоящий символ прошедшей войны, наравне с теми же кадрами исхода беженцев из Полтавы. Символ - это вдоль и поперёк почерневшие высотки, будто впитавшие с огнём всю горечь и боль, принесённые войной, и оставившие память о ней в своих крепких стенах. Символ - это обвалившиеся панели, лишённые стен квартиры, выбитые рамы на балконах, уставший от хода времени, потрёпанный дождём и вьюгой кирпич, а также кровати, тумбочки и стулья, стоящие на самом обрыве, где ходят люди. Где живут люди. Символ - это кресты. Миллионы крестов, разбросанных под ногами. Деревянных, каменных, спаянных железных листов, забитых гвоздями дощечек. Это была война.       Кстати, о войне. Для меня война не была криком, болью или кровью, не было взрывом или выстрелом. Для меня война была звуком лопающегося стекла. Стекло лопалось от переизбытка огня, нашу родину населявшего, и разлеталось вдребезги, на куски, нанося всему, что было рядом, болезненные кровоточащие раны. Эти раны, как последствия, ещё не зажили и долго будут испускать красную эссенцию.       А я следую по склону вниз, к родной, если можно уже так её назвать, Хорольской улице. Следую по Гранитной да по правой её стороне, изредка спотыкаясь о наслоившиеся друг о друга прозрачно-серые корки, составившие собой дико впечатляющую массу никому не нужного льда. Раньше я почти ежедневно проходила мимо покосившегося фонарного столба, провода которого криво висят, и знаете... Он до сих пор стоит покосившимся. Нависает над дорогой, но до сих пор работает и подаёт электроэнергию, больше освещая себя, нежели, непосредственно, путь тому, кто в этом действительно нуждается. Дорога на участке, находящимся под ответственностью этого фонарного столба практически пустая и тёмная, что открывало бы огромные возможности во времена войны. Ну, например, здесь круто было бы оставить пару-тройку противотанковых мин, чем, как оказалось, здесь и занимались: вон там, вплотную уперевшись в чей-то гараж, стоит старый сгоревший БТР, который никто убрать ещё не решился. Какая-то проклятая улица - дороги не ремонтируют, столбы не выравнивают, мусор не убирают, а только подвозят новый, и прямо на моих глазах! Какая досада: этот мусор прицепился прямо ко мне. Да, два мента поймали меня на спуске по Гранитной.       Пока я шла, единственный автомобиль, который объявился единовременно со мной на этой улице, был ментовской ВАЗ. Тот подъехал со спины и с той же улицы, с какой я сошла на Гранитную - видимо, патруль двигался по кровавым следам. Его громкое газование не могло не привлечь моего внимания, и когда я уже смогла разглядеть на крыше автомобиля синюю лампу, она внезапно загорелась таким же ярким пламенем идентичного цвета. Проблесковый маячок стал вращаться по круговой оси, а механизм пришёл в действие, начав издавать привычный звук оповещения - едет мусоровоз! Всем врассыпную! Прячьтесь, спасайтесь, БЕГИТЕ! Понятно за кем, понятно, что мной, и для чего - всё это ясно. Само собой, появление такого мерзавца не оставляет меня равнодушной, и я пускаюсь в бега. Но одновременно с тем бежит по голове мысль: "Я должна их грохнуть, иначе на мою внешность будет наводка".       Я бегу изо всех оставшихся сил, буквально выскребаю их последние частицы со дна моего жизненного сосуда. Ноги, как лопасти пропеллера, столь же быстро и легко летят вперёд, мгновенно переменяя друг друга даже в такой обуви, как эти берцы. Позади слышу советскую "волнистую" сирену, которая то нарастает, то спадает, шум двигателя одного и того же авто, который становится только громче, а по громкоговорителю некий мужик из автомобиля кричит на меня, будто бы даже жалобно, упрашивая:       — Это милиция, остановитесь!       А я бегу только вперёд, дальше по склону, уже не думая сворачивать в сторону своего дома. Фразы такого духа меня только подгоняют: на хвосте враг, какой нахуй остановитесь? Наверное, они и сами кричат это лишь для галочки, ожидая моей остановки в последнюю очередь - чтобы потом оправдать то, что действовали они при моём задержании самыми что ни на есть демократическими методами. Типа. Надо просто дать понять окружающим, что они давали преступнику шанс, а дальше у них всё пойдёт как по маслу: сбить, застрелить, задавить, избить, да чё угодно сделать - это всё норма. Не меняется лишь то, что я всё ещё бегу от мусоровоза.       Скажем так, мне было страшно. Как бы, страх - это естественно вообще для любого человека, который участвует в разных боях. Этот страх затмил моё сознание, и я не сразу додумалась до того, что в лесной массив справа можно свернуть. Да, пробираться через всю эту грязь нет сил и удовольствия, но разве чистота моих джинсов важнее моего ареста или даже наводок на мою внешность? Верно, поэтому я побежала, далеко, нахуй и в лес. Прямо по курсу собрание деревьев, луж и беспросветная тьма - то, что, блин, надо!       Склон на пути серьёзно способствовал моему ускорению, хоть и изредка сбивал ноги с толку. Скользя то одной ногой, то другой, мне уж было показалось, что вместо побега следует просто посёрфить по льду до самого Днепра, а по нему уже добраться куда-нибудь до Запорожья, чтобы менты меня с виду точно потеряли. Мечты мечтами, а менты всё ещё были на хвосте, и был высок шанс попросту споткнуться и разбить себе чего-нибудь до такой степени, что тюрьма по мне только плакать будет. Практически добравшись до перекрёстка с трубой, которая нависала над одной из дорог, я резко свернула со своего пути направо, на лесной пустырь, где залетела в столь же быстром темпе в среду поникших деревьев, то и дело разбрасывая вокруг себя кучу грязи. Перед собой уже ничего не видела, кроме дальних фонарей, освещавших землю далеко не под моими ногами расположенную, и даже не непосредственно передо мной лежащую. "Темным-темно" - думала я, прорываясь сквозь ветки, царапающие мою кожу, пока лёгкие начинало щипать изнутри от переизбытка морозного воздуха. "Пиздец" - добавляла тут же.       Подскользнулась и полетела шпалой вниз, как тупая и неуклюжая девчонка. От грязной участи меня спас столб дерева, так удачно возникший на пути: ободрала кожу на ладонях (хотя бы не до мяса, но ранение было изрядное), удержала себя на ногах, а из одежды только отчасти испачкала левую коленку. Коленку-то я отряхну за пару секунд, а вот раны ещё долго будут напоминать о себе. Поначалу я их даже не заметила, ибо, ясное дело, до жути темно, а порезы я по привычке восприняла не за порезы, а так, за лёгкое срывание тонкого слоя кожи. Привыкла к боли. Когда обернулась на дорогу, то заметила странную для себя очень странную особенность местных ментов: они слепые. Машина не остановилась возле того места, где я сбежала в обнажённый лес, а сбавила газ, проехала перекрёсток и остановилась только в паре десятков метров от него. Останавливались они так плавно и медленно, будто бы они находились в искреннем замешательстве. Возможно, старинные фары их совковой хуйни меня не осветили, потому ментам внутри показалось, что я попросту испарилась. Но это было только началом нашей удивительной борьбы. К слову, разворачивалась она совсем рядом с тем местом, где я стоящим образом выпотрошила мать с ребёнком часа два назад, буквально минуту тут идти. Никаких сияющих мигалок я там не вижу, а заместо оных точно такая же тишина, тишь да гладь.       Окей, представьте что вы - партизан, застрявший в чужом городе, а на охоту за вашей головой прям счас вышли двое местных служащих правопорядка. Неподвижно притаившись в темноте, скрываясь за стволом дерева и лишь выглядывая из-за того одним глазом, закрывая другой, вы видите то, как они лениво выходят из машины. Впрочем, столь же лениво выходили бы и вы, если бы три часа гонялись по городу без устали, пытаясь поймать некоего одного преступника, который может как существовать в чьих-то фантазиях и мечтах, так и быть вполне себе реально единственным и очень опасным человеком. Впрочем, это я преувеличиваю свои возможности, вернёмся к делу.       Пара мусоров покидают машину с пистолетами в руках, уже будучи готовыми убивать и калечить. Вот они, мерзкие лица защитников русского сброда перед моими глазами: один покрупнее и телом, и массой, а второй чуток мельче, худого телосложения, который пистолет удерживает в двух руках, направляет чётко в небо, чтобы кого-то там, кроме голубей и чаек, случайно не пристрелить. Первый, к слову, свободно держал пистолет в одной лишь правой и вертел головой вправо-влево довольно свободно, пока как более тонкий вёл себя достаточно скованно и напряжно. Видно, я вышла на бой с одним опытным воякой и одним перепуганным юнцом. Ох, как интересно... Их машина, да и они сами стояли в метрах ста от меня, может чуть дальше, а оттого разглядеть их лиц и осознать их потенциальный опыт не представлялось возможным. Мне казалось, что они о чём-то переговаривались, но я совсем не могла этого расслышать хотя бы из-за того, что я пыталась сдержать дыхание, выбитое такой пробежкой, стабильным и тихим. Как-никак, а на улице глухая ночь, и любой шорох услышит каждый с расстояния в полтора километра, если не больше. А менты, сдвинувшись с места, лёгкими побегиваниями двинулись в сторону того самого леска, в котором я запряталась.       Пиздец, просто пиздец. Это было тяжело - не знаю, как для них, но для меня уж точно, по себе помню: холодно, голодно, я усталая и грязнаю вдоль да поперёк, руки зудят, болят и ноют, глаза еле-еле что-то различают, дыхалка сбита к херам, горло насквозь проморожено, блевала не так давно, воды нет и пить очень хочется. Полный ахуй, никакой надежды и одни лишь проблемы. Так ещё и с ментами надо не просто драться, а стреляться! Нас одна, его двое, у меня два патрона, а у них боеприпаса просто завались (относительно меня точно). Пока они могли свободно и без зазрения собственной совести стрелять по ногам и силуэтам, я была вынуждена бегать тюда туда-сюда в поисках проходов и укрытий, чтоб зайти ментам чётко в тыл и перестрелять этих засранцев, посмевших на меня в такую ебучую рань посягнуть!       Впрочем, всё началось с того, как я покинула своё место дислокации. Менты вместе, но на расстоянии в несколько метров друг от друга следовали по мою душу, обходя трубы с левой стороны относительно меня. Я решила бегом двинуться туда же, откуда пришла, но уже смотря под ноги: Если бы не торопилась, то менты бы чётко различили мою вялотекущую фигуру, а так моё тело в их глазах наверняка бегало то вверх, то вниз. Тут же слышу крик молодого парня:       — СТОЯТЬ, МИЛИЦИЯ!       ...а после него следует громкий выстрел, поражающий своей величиной всё живое в округе. Я не слышала, чтобы что-то прилетело рядом и разнесло либо древесную кору, либо грязь под ногами со льдом - видно, парень стрелял в воздух. Надеялся на силу пистолетного предупреждения. Чужая наивность мне только на руку - жертва ещё не знает, что хищник склоняться перед такими пугалками далеко не намерен. Преимущество всё ещё на моей стороне: я их вижу, а вот они ещё нихуя не видят!       Вышла к прежнему месту довольно быстро, а если судить по общей тишине и спокойствию, то парочка врагов вновь погрузилась в состояние искреннего замешательства. Либо следует тактике Сунь Цзы: "Показывай слабость, когда ты силён, будь сильным когда ты слаб", вся такая херня, так и здесь: "Наблюдай тогда, когда ты видишь, и не наблюдай тогда, когда не видишь".       Чё нахуй? Вплотную к реплике пририсован объёмный смайлик, смотрящий проработанным лицом с густыми, поднятыми бровями немного в правую сторону от читателя, когда как губы его напряжены, а щёки при помощи силы мышц опущены.       Выбежала на широкую дорогу, а оттуда на всех порах перелетела через четыре полосы, кстати, по участку с покосившимся столбом. Что-то они услышали, но не разглядели: снова выстрел, и я краем уха примечаю, как что-то мимо меня мгновенно просвистывает. Ох, война, хоть что-то хорошее для моей судьбы ты сделала! Вот за этот покосившийся фонарь тебе спасибо, но в остальном ты такая тварь мерзкая, конечно... Оказываюсь вплотную к новенькому дому из белых кирпичиков с таким же новым железным забором, который оказался недостаточно высоким, чтобы я не смогла через него перелезть. Упираем руки, подпрыгиваем, помогаем ножками елозить по гремящему (блять!) железу, напрягаем ручки, и я уже на территории чужого участка. Меня совершенно не интересовало то, что тут растёт, но точно интересовала возможность как можно быстрее отсюда бежать, грамотно использовав укрытие, чтобы менты быстрее не додумались обратить внимание на подозрительные звуки, а также чтобы хозяева дома не увидели меня до того, как я бы исчезла с их поля потенциального восприятия, каким они могли бы обладать, внезапно проснувшись в четыре утра от страшного шума, долбящего прямо посреди их любимого перекрёстка.       Всё же, чтобы успешнее бороться с ментами, стоило выйти на Хорольскую. Пробежалась по участку и перелезла через забор, выйдя уже на южную сторону, вне пределов рассматриваемого в контексте данной ситуации перекрёстка. Вновь оказалась посреди лесов и кустов, но почти вплотную к дороге, где я снова могла маневрировать. Решила, что сейчас, когда менты более или менее запутаны, настало время для нанесения удара исподтишка. В крысу. По-плохому. Оголила своё орудие правосудия, сняла его с предохранителя, помолилась на точность своей стрельбы и эффективность двух оставшихся патронов (и даже трижды перекрестилась, хотя спасёт ли меня Бог после содеянного?), а затем стала подбирать нужную позицию, перед тем рассматривая имеющуюся у меня на руках обстановку. Дело было дрянь: выглядывая из-за железного забора и находясь под прикрытием тени, я сижу на корточках, чтобы не выдавать свою фигуру высотой и человечностью. Держу пистолет в обеих руках и тихонечко, не торопясь, гусиным шагом делаю пару движений в сторону открытого пространства, а затем "усаживаюсь" на одной позиции, наблюдая как и перекрёсток, как и трубу, как и припаркованную ментовку, так и самих ментов. Действовать надо было быстро, иначе бы заметили! И вот, я, 17 летняя девчонка, преисполненная опытом владения оружием от силы в виде стрельбы в тирах и непосредственно в Кременчуге, направляю ствол на мужика, чьё лицо вполне точно скажет о нём как о человеке, повидавшим много всякого говна, будучи полностью уверенной в своей победе. Без фуражки на коротко стриженной голове, с идентичным мне пистолетом он чуть ли не ложится на землю, просматривая под железным забором весь участок и пытаясь хоть что-то стоящее для себя запечатлеть, пока его напарник почти что испуганно пытается глядеть прямо через забор, сверху, но, естественно, ничего стоящего не замечает.       — Ну и где он? — тихо спрашивает низким голосом этот уставший мужик, казалось бы, у самого себя, пытаясь у своего подсознания выведать истину, а не у каких-то там окружающих людей       А вот она, я! Смотри-смотри, прям здесь, справа от тебя! - кричала бы я, если бы было всё так просто. Я заметила его первым, а значит, что первой и мне ходить. Пиф-паф.       Я стреляю. Однако, в виду усталости и плохого прицеливания пуля летит не совсем туда, куда надо. Девятый калибр за мгновение преодолевает предначертанный ему путь в несколько другом порядке - пуля попадает не в живот, а в правую, ближнюю ко мне, ногу. Причём даже в верхнюю её часть. Тут же вскакиваю с места и вновь бегу за укрытие, чтобы обогнуть дом и зайти к раненому уже с тыла. Сама не знаю, почему сделала всё именно так. Может, я опасалась того, что оба противника меня застрелят на месте, либо же считала, что молодой мент обратит на меня внимание уже после вспышки и ликвидирует метким попаданием куда-нибудь, куда-то туда... Не важно. Даже такое решение сыграло мне на руку, что неудивительно, ибо сотрудники органов находились уж в слишком большом напряжении.       Сумела услышать, как опытный падает наземь и громко стонет от боли ещё до того, как моё тело убежало со своей огневой точки. Пока он мучился с простреленной ножкой, шипя сквозь крепко сжатые зубы, я решила сбавить шаг, чтобы обойти участок тише и привлечь к себе как можно меньше внимания со стороны врага. Чтобы тот не знал, куда я иду, само собой. Да внимаю из их разговора только следующую фразу: "Лови эту мразь". Впрочем, никакого более разговора не было: малец до того впечатлён, что, видно, уже жалел о том, что решил после войнушки работать в милиции. Если бы и выжил, то на всю жизнь запомнил этот урок и уволился бы нахуй, а так... Как срослось - так и срослось. Слава героям, русским патриотам.       И вот тут начинается самое интересное для нас троих: роли меняются. Теперь они - это раненый ветеран, напуганная жертва и я, охотник. Две дичи: одна скалится, другая вертится, а где-то за невидимыми преградами, укрытыми пеленой ночной темноты, бродит угрюмый волчонок, гоняющийся за своей добычей с самых ранних лет. И жертва не знает, где я. Не имеет ни малейшего представления, что уж говорить о понятиях. Только думает или пытается думать, что я где-то тут, рядом, что я брожу и извожу его, что я хочу нанести ему удар ножом исподтишка, прямо в горло, и затем вспороть в кишки, и он полностью прав. У-у-у, блять, до чего же этот парень прав. Да, я много чего хочу, и этот город лежит уже прямо у моих ног, когда люди помирают один за другим почти как по щелчку пальца, а вся его стража не в силах противопоставить мне хоть что-то стоящее. Кременчуг, до чего же ты хорош! До чего же поражает тупая отвага твоих обитателей! Как же плохо ты защищаешься, до чего ты смешон. Жаль мне тебя. И смехотворный ты, и жалкий, и потому единственный выход для тебя, оставшегося одиночкой во мгле, так это верная смерть в моих цепких, длинных пальцах. Ужаснись и подавись самим собой, жалкое отребье. Я здесь.       И он это понимает. Они это понимают, оба. Просто не хотят принимать. Отказываются принимать моё господство просто потому, что их разум ещё не сломлен. Они будут биться и стоять на своём до последнего, думая о том, что их дело правое, они умрут с мыслью об этом, но разве откровенное зло волнует победа неких человеческих принципов? Да, я - зло, и я горжусь тем, что абсолютное большинство не способно принять моей идеи, что оно яростно её отторгает, а если и принимает, то только подсознательно, потому что сознание твердит им: "Всё это неправильно"! Это оправдывает насилие, это оправдывает мои стремления, и я буду двигаться дальше, чтобы скрутить мышление человеческое в новый невообразимый прежде крендель, но ныне совершенный в максимально возможном облике.       Я снова бегу от края до края дороги, скрываясь под темнотой кривого фонаря. Опять вижу своих врагов, ждущих почти по центру перекрёстка некоего чуда, пока один лежит на земле, а второй стоит, но натурально дрожит, резко оглядываясь по разным сторонам в поисках зацепки хоть на какую-то внезапную тень, прошмыгнувшую в кустах. И он стреляет снова, но не по мне, а в некую иную фигуру по другую сторону улицы - туда, где нет меня. И как это забавляет! На моих устах вырастает широченная улыбка, мне хочется смеяться, но я держусь, и только вижу, что оно тупеет. От страха. От собственного, самого настоящего страха. Ему кричит начальник вслед: "Что-ж творишь ты, дурачина"? а оно почти кричит, забавляя меня лихо.       Бег по кругу. Циркулярная пила. Адово колесо, жуткая мразота вращается тудым-сюдым. Смешно! Ой, как смешно! Предстоял мне опасный манёвр, чтобы пересечь освещённую улицу по другую сторону перекрёстка от этих двоих, но и с этим я спряталась справилась успешно по той причине, что глядели те в сторону моего дома - противоположную, ясное дело, от той, где я перебегала в очередной перелесок. А из него было уже рукой подать до моей последней цели, состоящей, непосредственно, в ментовской машине, к которой стремилась с одним лишь сообщением и единственной целью. Добраться до неё не представлялось хоть какой-то проблемой, и уже на подходе к авто я услышала, как из открытых дверей палит радиосвязь с фразами в духе:       — Трупов дохуища, где патрули? — спрашивал усталый голос, почти не обозначавший в речи даже кратчайших пауз. — Весь город завален телами, ну чё вы делаете-то? Где вы все?       И тут моя речь, специально искажённая моими же голосовыми связками до уровня в духе киборга, начинает крайне членораздельно палить всем, кто сидит на рации:       — АВТОМОБИЛЬ. НОМЕР. А. ЧЕТЫРЕ. ТРИДЦАТЬ. ДВА. З. С. ВАШИХ ДРУЗЕЙ. БОЛЬШЕ. НЕТ.       Думаю, это то единственное молчание, которое стоило бы послушать. Единственное достойное в своём роде пустое шипение милицейской волны. После этого единственную рацию, какая лежала в машине, я выключила, а затем вновь обратила взор на наших голубых молодчиков.       А они были уже очень и очень близко. К слову, пока я перемещалась по круговой оси обратно, от места выстрела в ногу бесславному офицеру к нынешней дислокации, молодой уже поднял на ноги старого и, поддерживаю того своим товарищеским плечом, вёл хромого кренделя к машине, возле которой я и сидела. Тут разговоры недолгие: молясь на последний патрон, я выныриваю со стороны багажника, удерживая пистолет обеими руками, и вновь стреляю в сраных агрессоров (ведь эту драку начала действительно не я), выпуская последнюю пулю моего первоначального боеприпаса, добытого ещё и при убийстве первого мусора, и при нахождении одного бесхозного патрона в тракторе. И - вы не поверите - пуля поражает нашего старого-доброго коллегу прямым попаданием в лоб!       Сколько горечи и слёз последовало бы за такой драматичной сценой, будь она на экранах кинотеатров Украины и России: ветеран окончательно теряет силы вследствие своей смерти, а реакцию его ученика описать довольно трудно, ибо смотрела я совершенно не на него. Я смотрела на свой нож. Скорее даже не смотрела, а ощупывала его руками, уже готовясь сжать рукоятку и броситься вперёд - в последнюю атаку, в последний ночной бой, в последнее убийство этой безжалостной новогодней бойни. Вот тут уже нихуя не до шуток.       Я произвольно бросаю пустое орудие на землю, и из под расстёгнутой кофты моя рука нащупывает ту самую рукоятку, которую крепко сжимают все имеющиеся на кисти пальцы. Крупное лезвие резво выныривает на обозрение холоду, правая рука уверенно ведёт его за собой. Резко разгибаются до того согнутые колени, державшие тело относительно компактным за корпусом мусоровоза, и я, в полный рост, несусь на своего врага. Как в весеннем порыве, при последней атаке, выставив левую руку вперёд, готовую схватить мента за его костлявую шею, я бегу. Бегу вперёд, не ведая опасности, бегу вперёд, не зная преграды, и только бегу, бегу и бегу к своей цели, надеясь на всеобъемлющий и бескомпромиссный для меня самой успех, которым я и убью своего врага, а себя, казалось бы, прославлю в веках. Бегу на них ещё более усердно в сравнении с тем, как спасалась от его преследования совсем недавно, бегу и атакую, желая изрезать на куски, превратить в бессмысленный и беспонтовый бульон, не выделяющийся чем-то личностно важным, особенным, экстравагантным. Я атакую, и я уже совсем близко.       И он это видит. Он бросил труп, понимая, насколько действительно теперь близка опасность. Мы видим друг друга прямо на ладони: фуражка малость велика для его головы, у него на подбородке и усах мелкая, незначительная щетина, выпирающая заметными волосками, глаза его молоды и напуганы. Они широко раскрыты, в них отражается весь малый увиденный им мир, но вот руки делают своё дело. Мы, две молодые противоположности, две юные силы этого мира, две неустанные свободы сошлись на этом мёртвом перекрёстке судеб, чтобы дать последний бой за мысль: "Иль светлая мысль правит миром, либо лукавый поглотит его"? И силы наши были равны.       Мы одновременно наносим удар.