Шторм

      Чимин просыпается с совершенно пустой головой из-за настойчивого трезвона дверного звонка. Вылезает из-под пледа и в одних боксерах плетется в коридор. Только открыв дверь, он вспоминает, что находится в чужой квартире, и натыкается на удивленный взгляд высокого широкоплечего мужчины. Все еще сонный, он хмурится и недовольно спрашивает:       – Вы кто?       Незнакомец промаргивается и выдает:       – Я Ким Сокджин, друг Чонгука.       – Никогда не слышал о вас, – мужчина усмехается.       – Зато я наслышан о тебе, Пак Чимин, – и с этими словами он огибает Чимина и заходит в квартиру, безмятежно топая на кухню.       Чимин пытается понять, что же ему делать, как вдруг замечает, что все это время стоял перед лестничной площадкой в одном нижнем белье, и, чертыхаясь, захлопывает дверь и бежит обратно в зал за одеждой.       Уже не голым он проходит на кухню, куда ушел Ким Сокджин, и застает его ставящим в холодильник какую-то тарелку. Осторожно садится на стул и наблюдает за его действиями, пытаясь заставить мозги наконец работать.       – Чонгук на пробежке? – спрашивает Сокджин, разворачиваясь к нему.       – Нет. Спит, – мужчина хмурится на его слова.       – Он не спит в такое время, – Чимин кидает взгляд на часы: 8:23.       – Он спит, – повторяет Чимин. – Мы были в клубе и устали.       Сокджин садится на стул напротив, оказываясь еще ближе, и Чимин невольно замечает, какая хорошая у него кожа.       – И что вы делали в клубе?       – Выпили немного, – он пожимает плечами и закрывает рот, спохватившись.       Он не знает этого человека, хоть тот и явно знаком с Чонгуком, но почему он должен что-то ему рассказывать? И почему ему ничего рассказывают? Кажется, случилось что-то плохое без его ведома.       – Что вообще, мать твою, происходит? – шипит на Сокджина, поднявшись со стула. – Хоть кто-то мне что-нибудь объяснит?       И крупно вздрагивает, испугавшись, когда сзади раздается голос Чонгука:       – Прости, хён.       Он разворачивается, чтобы увидеть его, но то, что предстает перед его глазами – лишь бледная и болезненная копия Чонгука, а не он сам. Сердце Чимина реагирует на это тупой болью.       Сокджин внезапно серьезно спрашивает:       – Что вчера случилось, Гука? – и Чимину совсем не нравится, как тот называет его парня.       Чонгук переступает с ноги на ногу, держась рукой за косяк, и хотя видно, что стоять ему не очень легко, в кухню он не заходит.       – Я просто сглупил, Джин-хён. Стало плохо, – говорит тихо и поднимает взгляд на Сокджина.       Сокджин смотрит на него в ответ, и так они молчат несколько секунд, и Чимину кажется, что этот Джин-хён понимает намного больше, чем он сам. И когда он уже готов снова устроить истерику, Сокджин вздыхает и встает из-за стола.       – Ты уже взрослый человек. Уверен, ты разберешься с этим сам. И расскажи ему все уже. Дальше тянуть некуда. Я оставил пирог в холодильнике, – и он выходит из кухни, а вскоре хлопает и входная дверь, оставляя их одних в квартире.       Чимин переводит взгляд с места, где стоял Сокджин, на Чонгука. Все его тело напряженно, и он больше не может это терпеть. Все это время он явственно чувствовал, что ему что-то не договаривали.       – Что ты должен мне рассказать? – спрашивает он тихо, но эта тишина – лишь затишье перед бурей.       – Дай мне пару минут, – хрипло отвечает Гук.       Парень медленно подходит к столу и наливает себе стакан воды. Залпом выпивает. Затем еще один. Тихо. Стакан звенит, когда его ставят на столешницу. За окном поют птицы. Штаны, надетые в ночной клуб, неприятно обтягивают ноги.       – Хочешь позавтракать?       Чимин смеется едва слышно, почти на грани истерики, и отрицательно качает головой. Чонгук вздыхает. На нем просторная футболка и домашние штаны. Возможно, если бы сам Чимин был в таком сейчас, он был бы немного спокойнее.       Чонгук встает из-за стола и жестом зовет Чимина за собой. Тот поднимается и идет за ним на ватных ногах.       У него в душе море переживаний, и он чувствует себя маленьким корабликом в девятибалльный шторм. Вот-вот пойдет ко дну.       Они садятся на диван, где совсем недавно спал Чимин. Чонгук трет переносицу и откидывает голову назад, падая на спинку дивана. Чимин внимательно следит за каждым его движением. Он неплохо читает людей. Но сейчас он ничего не понимает.       И когда Чонгук начинает говорить, мурашки бегут по коже.       – Я так боялся, что ты узнаешь об этом, и я потеряю тебя. Но Джин-хён прав, дальше нельзя тянуть.       Он глубоко вздыхает как тогда, перед поцелуем – словно собирается со всеми силами, чтобы не отступить.       – Это из-за моих родителей. Они были сектантами, – Чимин чувствует, как при последнем слове у него встают дыбом волоски на руках. – У них было очень много правил: молиться по пять раз в день, почитать старших как богов, беспрекословно выполнять все правила. Звучит не так странно, но было столько деталей… Они были сумасшедшими. У отца вся семья была такая, а мать влюбилась и присоединилась, чтобы быть вместе с ним. Они не принимают обычных людей в свои семьи, – Чонгук тяжело сглатывает. – А потом влюбился я.       Чимин опустил взгляд на свои руки. Сжал их со всей силы и снова расслабил. Не помогло. Несмотря на то, что пару минут назад он отчаянно требовал правды, сейчас хотелось закричать и запретить Чонгуку говорить дальше. Он чувствовал – самое важное впереди.       – Это был парень. Я встретил его на улице, когда шел со школы, и мы подружились. Моя первая любовь, Кихён…        Чимин поймал себя на том, что не моргая смотрит на него, и все внутри сжалось от горькой улыбки Чонгука. Он явно чувствовал себя неловко, рассказывая это.       – Он тоже любил меня, – продолжил Чон. – Мы стали встречаться. Гуляли вместе после школы, пришлось соврать родителям, что я остаюсь по вечерам в школе, чтобы помогать учителю. Мне было семнадцать. А после…       До этого Чонгук смотрел в черный экран телевизора, но сейчас повернулся к Чимину, и они оказались сидящими лицом к лицу. Чимин видел море боли в темных глазах Чонгука, и тот был словно маленький кораблик в девятибалльный шторм: холодная безумная вода захлестывала со всех сторон, подбрасывая кораблик над волнами. Вот-вот пойдет ко дну.       – Они как-то узнали, что я врал им, пошли искать и увидели нас с Кихёном. Мы целовались. Тогда мы вообще часто целовались и как-то совсем не думали, что нас могут увидеть. Точнее, я не думал. Если бы не мои родители, ничего бы не было.       Чимин представил, как Чонгук, его Чонгук сейчас мог сидеть где-нибудь в парке с этим Кихёном, улыбаться и целовать его так же, как его самого, и почувствовал себя отвратительно.       – Они были сумасшедшими. Эх, я уже говорил это, – Чонгук опустил взгляд вниз и провел рукой по волосам на затылке. – Ты знаешь, что такое репаративная терапия, хён?       Чимин отрицательно покачал головой, но от этих слов веяло холодом и болью. Только потом он понял, что Чонгук не смотрит на него, и ответил:       – Нет.       Чонгук рвано вздохнул, будто сдерживая слезы, и Чимин подумал, что так оно и было. Ему тоже было тяжело слушать это.       – На самом деле это запрещено в большинстве стран сейчас, но всегда есть люди, которые будут заниматься этим несмотря ни на что. Эта терапия «исправляет» человека, если с ним вдруг стало «что-то не так», – Чимин не хотел слушать дальше. – И есть также аверсивная терапия. Я не знал этих слов раньше, Джин-хён рассказал мне об этом. Он мой психотерапевт.       Он всхлипнул, все еще не поднимая головы. Его голос звучал глухо. Чимин не слышал собственного дыхания и не был уверен, что вообще дышал в эти секунды.       – Гомосексуализм был запрещен законом секты. Это был один из самых страшных грехов. Мои родители хотели меня исправить, «помочь стать чистым».       Чонгук замолчал, его плечи мелко подрагивали. Чимин не смог бы сдвинуться с места, даже если бы захотел. Он продолжал слушать страшные слова, которые произносил Чонгук, и чувствовал, как все дальше уносится из мира, в котором жил раньше.       – При такой терапии человеку показывали, например, гомосексуальное порно… и заставляли его есть таблетки… вызывающие рвоту… чтобы он возненавидел… этот грех.       Чонгук поднял глаза на него. Слезы крупными каплями катились по его щекам, а во взгляде было столько боли и беспомощности, что можно было забыть обо всем на свете, кроме этих ужасных чувств, но и тогда их было бы слишком много для одного человека. Чимин сам тонул в чонгуковом море и вдруг почувствовал прохладу на собственных щеках, и понял, что тоже плачет.       Он не мог поверить, что слова Чонгука могли быть правдой.       Не мог поверить, что у этого милого, доброго, талантливого и красивого человека было такое прошлое страшнее любых кошмаров.       – Я просил, чтобы они остановились, но они не слушали.       – Я не хотел ничего этого.       – Мне было так больно.       – Я просто хотел любить.       Он повторял это без конца, вытирая трясущимися руками слезы, которые почему-то все не останавливались.       Тело парня мелко тряслось от всхлипов, и Чимин протянул к нему руки, и тот бросился к нему, уткнувшись лицом в изгиб шеи, и заплакал громче, больше не сдерживая себя. Это было не просто плачем – что-то слишком близкое к истерике, будто где-то глубоко внутри него взорвалась огромная бомба, погребя парня под грудами обломков, и он не мог оттуда выбраться, как бы ни старался. Чимин прижал Чонгука к себе. В детстве он очень много переживал и часто плакал, но, повзрослев, пообещал, что больше не проронит ни слезинки, но сейчас он не мог выполнить это обещание. Звуковая волна от взрыва задела и его – слез становилось все больше, и он не знал, как успокоиться, и все, что мог сделать – поглаживая Чонгука по спине, тихо плакать самому, разрываясь от боли.       Означали ли слова Чонгука, что каждый тот раз, когда он пропускал занятия танцев, когда Чимин признался в любви и впервые поцеловал, он так же выворачивал себя в туалете, потому что тело само по себе реагировало так? Означало ли это, что каждый их поцелуй приносил ему ужасные мучения?       А сам Чимин продолжал злиться на него, хотя Гук не мог ничего исправить?       Чонгук плакал некрасиво. Его тонкие всхлипы сменялись протяжными горловыми стонами, он хрипел, кашлял, давясь слезами, и продолжал выть, словно раненный волк, цепляясь тонкими пальцами за спину старшего. Чимин не отпускал его, но все эти звуки резали прямо по сердцу, и он очень хотел в эту минуту закрыть уши ладонями и убежать. Но он не мог этого сделать.       Он должен быть рядом, должен вынести это вместе с Чонгуком, потому что чувствовал, что если уйдет прямо сейчас, разобьет и чужое, и свое сердце. У него не было выбора.       У него был лишь разбитый, уничтоженный Чонгук, потерявший себя где-то в его объятьях, и он сам, позволивший себе потеряться в Чонгуке. И все. На этом его мир заканчивался. Все остальное – друзья, семья, хобби – было далеко за пределами его мира, существовало само по себе и сейчас их, убивающих себя страшным прошлым, совсем не касалось.       Чонгук плакал еще очень долго – в зале не было часов, но даже если бы и были, Чимин не хотел на них смотреть. Спустя какое-то время Чонгук успокоился, дождался, когда дрожь отпустит, и продолжил рассказ сиплым голосом.       Они все еще обнимали друг друга.       – Я сбежал от них потом. Идти было некуда, и я решил переночевать в спортивном зале школы – туда легко можно было пройти, сторожа почти не было на своем месте. Джин-хёна встретил случайно. Он работал школьным психологом. Я был очень худым тогда и в синяках, потому что меня держали. Он сразу понял, что что-то не так, и забрал к себе. Я видел его до этого в школе, он был очень добрым, поэтому я сразу рассказал ему все. И о секте и о родителях. Он написал жалобу в полицию. У родителей отобрали родительские права, секту закрыли. Он был моим опекуном, пока мне не исполнилось восемнадцать. Он единственный, кроме тебя теперь, кто знает о моем прошлом.       Чонгук отодвигается от Чимина, выскальзывая из объятий, и долго вдыхает воздух, прежде чем добавить через пару секунд:       – Я пойму, если ты захочешь разорвать наши отношения. Это все… нелегко. Ты и так терпел меня достаточно.       Он снова не смотрит на него, будто разговаривает с полом, и Чимин медленно разглядывает его профиль, размышляя.       Он ведь чувствовал, что потом будет больно. Будет сложно. Правда, даже не представлял насколько. Надо было остановить все это, пока он не узнал его лучше, забыть обо всем сразу, как ему ответили отказом, и больше не верить ни одному его слову. Ему никогда не нужны были лишние проблемы.       Но вот, как он и боялся, все зашло слишком далеко. Он больше не мог бросить его. Не мог даже захотеть этого.       – Почему ты вообще… – Чимин запнулся, подбирая слова, – почему тогда согласился на это? Почему позволил целовать тебя?       Чонгук все еще не смотрел на него, когда ответил:       – Потому что я очень сильно люблю тебя.       Чимин задохнулся собственным вздохом, сердце пропустило один удар, сорвалось с ритма и снова продолжило колотиться. Ему было больно даже от этих, казалось бы, счастливых слов. Потому что за ними скрывалось еще больше печальной правды.       Правды, в которой все время до этого разговора Чонгук сам боролся со своими проблемами. Правды, в которой он ничего не говорил Чимину, желая, чтобы тот оставался счастливым, и сам раз за разом преодолевал себя, ломал, продолжая улыбаться, потому что любил его и хотел за него бороться.       Чонгук сам принял решение начать эту битву, потому что хотел наконец быть счастливым рядом с кем-то, и этим кем-то оказался именно Чимин.       Пак провел рукой по лбу, ощущая слабость во всем теле.       – Когда мы… – он не мог говорить нормально, – когда ты целовал меня, ты чувствовал то же самое, что и вчера?       Чонгук вновь посмотрел на него. Их зрительный контакт в эту минуту был самой хрупкой и одновременно самой сильной связью на планете, которую Чимин знал.       – Нет. Я люблю твои поцелуи. Было сложно вначале. Но теперь они меня успокаивают.       – Тогда могу я поцеловать тебя снова? – Чонгук еле заметно болезненно дернул бровями, его ответ прозвучал жалобно:       – Пожалуйста.       Одежда зашуршала, когда Чимин придвинулся ближе, подступая осторожно, боясь спугнуть, но Чонгук сам наклонился к нему, прикрывая глаза – он почти умолял об этом поцелуе, может быть, думая, что он будет их последним, и Чимин знал, что они оба почувствуют боль от него по разным причинам.       Просто ощущение любимого тела так близко и проявление такой хрупкой любви было выбивающим из колеи.       Губы Чонгука были горячими и солеными от слез. Чимин был уверен, что его точно такие же. Они столкнулись носами, потом одновременно наклонив головы в стороны, и Чимин обхватил опухшее и прохладное лицо Гука руками, а тот сжал его запястья – не чтобы остановить. Чтобы не позволить отстраниться. Оба дышали рвано, чувства переполняли их и выплескивались вновь пришедшими слезами, правда, совсем чуть-чуть. Было много слов помимо «я люблю тебя», которые Чимин хотел сказать, но поцелуй был лучше их всех.       И все же когда Чонгук тихо произнес в его губы:       – Я не имею права просить об этом, но, пожалуйся, останься, – Чимин не мог не ответить:       – Обязательно. Навсегда.       Он очень хотел остаться с ним. Хотел провести всю свою жизнь и состариться рядом с ним или остаться хотя бы ненадолго – пока Чонгук сам будет этого желать.       Завтра будет понедельник, им обоим нужно на работу и учебу, но возможно, подумал Чимин, они вполне могли пропустить этот день и привести свои жизни в порядок.