How could I ever know you? When you are miles and miles away*
Стук. Крышки гроба, сердца, дождя по крыше церкви, по крыше дома, по голове. Дрожь пальцев, губ, тёмных вуалей и белых платков на ветру. Звуки. Приглушённые, отражённые от стен, от границ сознания. Боль. Где-то в районе сердца. Тоска, и вдруг нахлынувшее чувство одиночества. И запах. Чёрной живой земли и мёртвых алых цветов. Церемония прошла скорбно-торжественно. Говорили мало и вполголоса, но слёз не было, будто высохли все. Джерарду, с отстранённым видом наблюдавшему за фигурами в чёрном, снующими по их дому, было не то что не по себе, не то что плохо… Пусто, как будто внутри него был лишь вакуум. Чёрный костюм невероятно давил, галстук, казалось, медленно и верно затягивался на его шее всё туже, хотя, куда уж больше, мама утром постаралась на славу. Майки хранил молчание. По его глазам Джерард видел: он теперь тоже с вакуумом внутри. «Это пройдёт», — обычно говорят в таких случаях, но разве в это кто-то верит? Они сидели вместе с Майки на диване, почему-то накрытом неуместно радостным клетчатым пледом, Джерард держал брата за руку, ритмично поглаживая своими пальцами его, будто напоминая им обоим, что они оба ещё существуют. Люди вокруг не задавали вопросов, они понимали, что каждый переносит скорбь по-своему. Просто Елена была особенной. Она была необходимой звездой их вселенной, чей свет дарил надежду и чувство спокойствия. Мир невероятно много потерял, когда последний луч её улыбки растворился в бесконечной темноте. И так невозможно непривычно теперь звучало её имя в прошедшем времени… Мир будто снова стал трёхцветным: чёрно-белым с редкими всполохами красного. Хлопок двери, закрывшейся за последним родственником, будто отключил самоконтроль у Уэев. Донна беззвучно плакала чёрными, с примесью туши, слезами в сложенные на столе ладони, пока Майки держал её за предплечье, а Джерард гладил по сухим волосам цвета пустыни. Они так и не проронили ни слова за этот день, только Майки со злостью тёр время от времени кожу под глазами, скрытыми очками. Джерард не помнил, как оказался в своей комнате, где впервые было так тяжело дышать от тишины. Только поцелуй матери в висок, след от которого он заметил в маленьком зеркале, будто настойчиво твердил: «Это реальность». Настоящее, запечатлённое алым следом губ почти у его спутанных волос. Почему-то невыразимо захотелось, чтобы прямо сейчас зазвонил телефон, оглушительно звонко, до того противно резко, чтобы зубы свело. Наверное, так проявлялась потребность в эмоциях, тех самых признаках того, что твоя жизнь ещё стучит в груди и разливается по венам. Хотелось услышать в трубке обволакивающий, успокаивающий голос, а лучше, ощутить тепло рук. Он бы всё сейчас отдал за ощущение присутствия родного человека, и вовсе не брата или мамы. Но почему-то сил произнести его имя не шёпотом, вслух, сделать хоть что-нибудь, чтобы претворить эти мечты в реальность, не было. Внутри был вакуум. А то, что помогло бы его вытеснить из грудной клетки, постепенно запирающей оставшиеся чувства под замок рёбер и мышц, находилось за мили от мрачного Белвилля.***
Телефон молчал, почта тоже. Ни строчки с середины мая, ни-че-го. Никто не отвечает на звонки и письма. Конечно занят. Конечно некогда. И звонит он всегда в последнее время не вовремя, а Дейзи это так раздражает… Конечно, завтра или нет, через пару дней, наверняка придёт письмо, непременно пахнущее лавандой, где угловатым почерком для него будут описаны эпизоды из жизни дорогого ему до щекочущего чувства в горле человека. Человека, у которого начинается своя жизнь… А есть ли ему в этой жизни место? И стоит ли вообще о себе напоминать, если в ответ будет ничего. Ответ вскоре стал очевиден. Даже спустя несколько недель после прощания с Еленой, когда первые осенние холода только начали забираться под тонкий свитер и покрывать кожу мурашками, осознание того, что он что-то потерял, не пришло. Или же он просто отказывался в это верить. Однако чем глубже осень забиралась в его мысли, тем сложнее ему было вспомнить, казалось бы, совсем недавние события — лишь только какие-то отрывки иногда всплывали ненароком, и то, цвета и тени, ничего конкретного. И это пугало. Всё запуталось. Он сам чувствовал себя клубком пряжи непонятного цвета, который никто не захотел бы взять и превратить, например, в шарф. А Елена бы обязательно посмеялась и наперекор всем связала этот шарф… Как тот длинный, немного несуразный, но дорогой сердцу, в который он закутывался от наступающих морозов поздней осени. Волосы, чувства, воспоминания — всё запуталось и оглохло. Порой ему казалось, что он отвечает на вопросы матери по инерции, в школу ходит по привычке, с братом молчит, потому что комфортно: они поймут друг друга без слов. Даже в профоринтационном листе он написал направление «искусство» в определённой графе только потому, что когда-то давно об этом мечтал, и сейчас это казалось единственным правильным решением, путём к освобождению. Хотя, возникало ощущение, что и это кто-то ему подсказал однажды. Близился конец года, а легче, как утверждали все вокруг, не становилось. Либо же он не заметил этого перехода из состояния «плохо» в «привычно». Однажды утром, мешая ложкой кофе в своей любимой чашке со страшным скрипом, которого, Джерард, похоже, не замечал, он настолько глубоко погрузился в омут своих мыслей обо всём и ни о чём конкретном, что осознал вопрос матери, заданный ему, только спустя несколько часов… «Где ты умудрился потерять ещё одну жизнь, Джерард?» А ведь правда, где? Рассматривая позже своё запястье с четырьмя красными линиями, он всё пытался отыскать воспоминание о том, когда же это произошло и при каких обстоятельствах. Но его память всё играла роль одного из белых шершавых листов в его скетчбуке: она хранила лишь отголоски невоплощённых идей, которые так и не обретали законченный образ. Что конкретно было утеряно? Он не мог ответить на этот вопрос. Нечто, будто незаметная, но очень важная деталь головоломки пропала бесследно. И он бы попробовал её найти, но не помнил формы, текстуры, цвета. Это было действительно странно, будто кто-то стёр ему память, но не полностью, а фрагментарно. Вакуум вскоре пропал, но на его место пришла эмоциональная тишина. И возникало ощущение, что ничто не может её нарушить. Джерард иногда приходил к мысли о том, что он похож на неправильную ракушку: снаружи есть панцирь, а внутри ничего, даже шума моря не слышно. А после рождественских выходных, на которые он с Майки не поехал в дом к Елене, а только навестил её до отвратительного привкуса во рту холодную и безликую могилу, ему пришло в голову, что раз что-то внутри погибло, значит, пора с этим смириться. Собрать осколки и попробовать их склеить. Ведь необязательно же удачно с первого раза? Он обещал ей бороться. Рутина выпускного класса и весенних экзаменов захватила его с головой. Все вокруг твердили о важности выбора, о будущем, об экзаменах, гудели и суетились — Джерарду всё чаще хотелось молчать. Тишина теперь одновременно приносила облегчение и раздражала. Она даже не позволяла голосам в голове быть громкими: они будто тоже её боялись потревожить. Правда, это состояние частичной глухоты чувств, как ни странно, вытянуло на поверхность позабытую эмоцию — злость. На фоне нескольких месяцев эмоциональной апатии, клокочущее внутри, омрачающее всё вокруг, но напоминающее Джерарду, что он всё ещё жив, чувство приносило странную радость. Но только первое время: постепенно окружающим надоели постоянные перепады настроения парня, который с переменным успехом пытался подавлять рвущийся изнутри отчаянный крик. Что ему нужно было: хорошая встряска или же просто помощь, спокойный разговор и немного понимания… Он слишком запутался. Единственное, это неустойчивое состояние повлекло за собой всплеск вдохновения, что было очень кстати. Пока бумага и цвет были в его руках, он ощущал себя будто канатоходец, чей трос опустили пониже, — легче и увереннее. Творчество снова, как и в прежние времена, стало его лекарством. Также оно помогало ему постепенно готовить работы к просмотру в Школе визуальных искусств. Они появлялись друг за другом, принося облегчение, закрывая несказанное и невыраженное на замок, хоть и не решая проблемы. Чем ближе был конец учебного года, тем чаще Джерарду казалось, что он живёт в режиме ожидания перемен, нового заряда, как старая заводная игрушка в шкатулке, которую вот-вот очистят от пыли, заведут и наконец позволят ей снова быть частью настоящего. После отправки эссе в лишь один из множества колледжей искусств Нью-Йорка (что многие считали либо фантастической глупостью, либо удивительной самонадеянностью), после краткой поездки в город на просмотр работ… Всё изменилось. Нью-Йорк был лоскутным одеялом из красок, которых, как оказалось, все эти месяцы Джерард так сильно желал, даже не подозревая об этом. Этот город превратился в заветную цель, а родной Белвилль поскорее хотелось оставить позади, забыть, как страшный сон. Будто это могло помочь оставить всё в прошлом: надоевшие лица, надоевшее лицемерие, надоевшие молчание и недосказанность, проспать непонимания между ним и самыми близкими. События последних месяцев весны полетели цветным калейдоскопом, долгожданное письмо-подтверждение из Школы искусств, пришедшее через пару дней после выпускного, стало своеобразной амнистией его души, поэтому уже через пару дней Джерард с маниакальным удовольствием собирал вещи. — Значит, ты уезжаешь? — несмелый вопрос Майки застиг его врасплох. Джерард вдруг осознал, что потерял ещё кое-что важное: свободу в общении с братом. А ведь он действительно не посвятил в свой план побега даже его — того, кому доверял больше, чем себе всегда. Чувство вины неприятно сжало горло, но, не желая подавать виду, он лишь внимательно посмотрел на Майки и зачесал сильно отросшие волосы за уши. Майки изменился. И далеко не внешне, что-то поменялось в его взгляде. Когда он умудрился упустить это? Ах, точно… — Как видишь. — Когда же? — Сегодня. — Мама тоже не в курсе? Джерард опустил взгляд к носкам своих потёртых кед, будто царапины на их резине скрывали в себе тайны мироздания, не меньше. — Ты же знаешь, что мы… Почти не общались с тех пор, как... — Знаю, — перебил его брат. — Но она и твоя мама тоже. Она заслужила знать, что ты решил делать со своей жизнью дальше. Хотя бы просто знать. — Порой мне кажется, что младший из нас двоих я. Майки в ответ грустно усмехнулся. В воздухе висело множество неозвученных и важных вопросов, но из всех возможных, Майки решил задать самый, на его взгляд, нейтральный: — На следующее Рождество приедешь домой? — Конечно. На этом их разговор исчерпал себя. Майки, поправив очки, хотел было покинуть комнату брата, но вдруг остановился у двери. Резко развернувшись, он подлетел к Джерарду и крепко сжал его в объятиях своих тонких рук. Джерард, впервые за многие месяцы тепло улыбнулся и погладил брата по голове, тихо сказав: — Я тоже буду скучать. Но мне нужно сбежать отсюда, понимаешь? Майки ничего не ответил, только кивнул и, как ему казалось, незаметно всхлипнув, скрылся за дверью. Через пару часов отходил поезд Джерарда, и на него он не собирался опаздывать. Он верил: всё будет иначе. Лучше или хуже — кто знает. Новое ведь не всегда обязательно делится только на чёрное и белое… Всегда находятся всполохи красного. Сидя на своём месте в поезде и провожая родной город взглядом, он думал, что белые листы скетчбука его теперь не пугали. Кажется, настало время для того, чтобы заполнить их новыми сюжетами.I don't wanna be myself Just wanna be someone else*