Сначала я и не поняла, что очнулась вовсе не в больнице. Просторная спальня традиционного стиля заставила меня замешкаться на пару мгновений, но как только в тишине раздался
детский плач, крик о помощи моего малыша — сердце предательски сжалось, и я, сама того не зная, поспешила к детской кроватке, ласково обхватила ребенка; и на моем лице расплылась счастливая горькая улыбка. Уткнулась носом в его макушку, вдохнув пряный запах свежего молока с пшеницей. Так пах мой ребенок, моя радость, мне было без разницы, как я выжила, как очутилась в незнакомом месте, что случилось после того, как шею обвила пуповина. Главное — он оказался жив.
— Шото, — пробормотала, коснувшись пальцами его лица: пухлых щек, чуть заметного красноватого пушка на голове, прямого носика. Разноцветные глаза не смутили меня совсем — я только стала волноваться, отразиться ли как-то на его здоровье такая особенность, если она вдруг не относилась к гетерохромии. Цвет глаз мог поменяться и вследствие слепоты, недуга, поэтому я пометила у себя в голове, что стоит навестить доктора с таким вопросом.
Не верится, что еще жива. Как… я же умерла? Мой милейший ребенок задохнулся, это я помню четче собственной смерти. Неужели роды были настолько тяжелыми, что привиделся самый худший исход, который мог бы быть? Тогда с чего бы мне находится в спальне с дорогой мебелью, судя по качеству и внешнему виду? Моя однокомнатная квартирка и в подметки не годилась такой обстановке, а знакомых с приличным достатком у меня не водилось. Какой успешный человек обратит внимание на грязь на подошве? Многие шугались моего внешнего вида, называли уродом, каргой, кто-то злобно шутил насчет прошлой жизни, мол, сожгли как ведьму. Я никак логически не могла проснуться здесь. В палате, пропахшей спиртом, больницей и плесенью — да, без проблем, но это место, этот дом… Кто-то меня разыгрывает? Я читала множество книг, где в бедную непрезентабельную девушку влюблялся завидный для всех женщин жених с деньгами, внешностью и властью. Также я прожила достаточно лет среди отбросов общества, чтобы для себя выяснить раз и навсегда:
нормальные люди брезгливо отводят взгляд от нас.
Здесь всё не так просто.
Кто-то без стука зашел в спальню. Я обернулась, не отпуская Шото от себя, непроизвольно сжимая детскую кофту; чужой острый взгляд не предвещал ничего хорошего.
— Доброе утро, — поздоровался незнакомец — я его впервые видела — и поджал недовольно губы. Крепкий мужчина, с густыми нахмуренными бровями и длинным прямым носом, пугал до мурашек. Впрочем, тому было логическое объяснение: сложно не опасаться кого-то с лицом якудза и ростом два метра, когда ты сам — мелкая сошка под сто шестьдесят.
Я не могла подпустить столь опасного на вид человека к малышу. Без разницы, кем он был, где мы находились — я была наготове расцарапать в мясо бандитское лицо. Прижав ребенка к груди, настороженно сделала шаг назад, вплотную встала к детской кровати.
— Врачи сказали, что он родился здоровым, но маленьким, — пренебрежительно бросил, оставаясь на пороге. «Там и оставайся», — промелькнуло у меня в голове. — Женщина, ты не можешь мне родить хотя бы крепкого сына?
— Кто ты такой, что судишь моего Шото? — прохрипела я, неосознанно подняла в угрозе плечи.
— В первую очередь, отец твоего Шото, — помрачнел тот, зашел вглубь комнаты, осмотрелся, будто в поисках чего-то, и снова повернулся ко мне. — Во вторую — твой муж.
Его лицо, ближе к челюсти, загорелось ярким языкастым огнем. Незнакомец не стал орать от полученных ожогов, будто пламя и не касалось его кожи, будто то для него было безвредно, нет, он лишь взглянул на меня исподлобья тяжелым взглядом. Живое искрящееся пламя не создавало ему никаких неудобств! Я громко выдохнула, подавляя крик, рвущийся из горла, и отвернула сына от греха подальше и этого черного мага-варвара, которому нипочем целая стихия природы. «Кто же ты такой, черт возьми?» — хищнически прищурилась я, уже начиная думать про нечисть. Он не мог быть отцом моей крошки, что за вздор тот несет? Только смешит: и так же прекрасно понятно, что это — наглая ложь!
— Я уж думал, что после четвертых родов ты потеряла ум с инстинктом сохранения, но, — опять начал говорить тот своим жестким голосом. Ну почему не можешь пойти прочь? Мне все равно, что ты думал до… четвертых родов?.. — Все в порядке. Мацуро говорила, что после этих родов тебе надо будет навестить психиатра, но я вижу, что можно обойтись без него.
Я не сходила с ума!
У меня был единственный сын Шото, как подарок судьбы после изнасилования, и уж точно не переживала никакие четвертые роды — после одних-то еле выжила, и чуть ребенка не потеряла: ǝго ш̷ǝю̷ ̷оƍв̷и̷л̷а̷ ̷п̷ʎп̷о̷в̷ин̷ɐ
Содрогаюсь от волны воспоминаний, нахлынувших от меня. Потеря осязания, чувство невесомости, потерянности, смерти — всё это происходило со мной.
Я сходила с ума.
Я совершенно точно умерла, как и mon pauvre bébé*¹: я ведь ощущала разрыв связи между нами, потерю источника света, он точно не мог остаться в живых, как и мое тело, которое по неизвестной причине дышит. «Перед самой смертью мозг решил мне выдать идеальный мир?» — пытаюсь успокоить себя, здраво рассуждая, и глубоко дышу, отгоняя от себя ненужную так сейчас истерику. — «Или… я сама стала нечистью? Как и мой сын, поэтому та же нечисть называет меня своей женой?» — в край запутываюсь, не находя конца мыслям. Нет никакого логического объяснения тому, что происходит сейчас!
Сын беззаботно что-то радостно проблеял. Сердце вздрогнуло, вывело из судорожного состояния одним своим биением, и я опустила взгляд на Шото, заталкивая все объяснения куда-то в закоулки разума. Тепло вспыхнуло в грудной клетке, смягчило выражение лица.
В ту же секунду зазвонил телефон со стороны мужчины, прозвавшегося моим мужем и, прости Господи, отцом моего Шото.
— Набирайся сил и ухаживай за этим ребенком, — с неохотой посоветовал тот, задержав на мне взгляд, и покинул комнату.
Мы остались вдвоем.
— Монстр, — сказала в пустоту, совсем ничего не понимая.
Мне предстояло многое обдумать, но плач младенца раздался эхом по комнате. Я так душевно устала после смерти, родов, этого незнакомца-ведьмака, что сил на прочее раздумывание сложившейся ситуации не осталось. Только на пеленание малыша и счастливое щебетание.
***
Я живу в чужом теле около недели.
Забавно, что я не сразу заметила подвоха: белые, как снег, волосы восприняла за седину от стресса, а на чистую кожу на руках вовсе не обратила внимание. И так до самого вечера нянчилась с Шото, пока в ванной комнате не заглянула в зеркало, находя в нем непривычно прекрасную женщину с приятным на ощупь лицом. Элегантная, изящная, она являлась противоположностью серой, мрачной и неуклюжей меня: не было тонких, как ветви, рук и ног, впалого живота, просвечивающихся ребер, вен, нависающего века… Тем не менее, я не стала разглядывать внимательней новую и незаслуженно опрятную себя, так как торопилась принять душ и вернуться к любимому сыну.
Единственные мысли, что промелькнули тогда в голове: «Я таки погибла» и «Теперь ясно, почему ребенок не заплакал от моих шрамов — их просто нет».
На следующее утро меня навестила семейный врач. Стыда перед неизвестной женщиной не появилось, так как я была готова на что угодно, лишь бы не умереть так же легко, как на родах. Она сказала лишь питаться лучше и следить внимательнее за моральным состоянием, прочитала небольшую лекцию о послеродовой депрессии. «Разве я похожа на мать, которая сможет поднять руку на свое золотце?» — я недовольно хмурилась, вскользь слушая ее речи.
Еду несли прямо в постель, и такой расклад меня устраивал: если бы еще надо было куда-то спускаться, то пришлось бы покинуть сына, а это непозволительная роскошь для матери.
Ох, если быть честной, то я имела много свободного времени: мой мальчик родился сонным и тихим ребенком с любознательными глазами. Он не пытался упорно сесть, перевернуться на живот, сказать какое-либо слово, не ерзал туда-сюда — я сначала обеспокоилась таким мирным подозрительным поведением, но врач, пришедший повторно уже по моей просьбе, уверил, что всё и с ребенком, и с его развитием замечательно. Знала бы она, какой путь я проделала, чтобы банально позвонить ей: сначала найти телефон, потом отыскать в залежах старую потрепанную тетрадку, в которой был записан пароль от него, следующий шаг — «анализ всех контактов и сообщений», в ходе которого выяснилось, что «мне» звонили только три абонента: «Мама», «Энджи» и «Мацуро-сан». Путем сложных вычислений и подсчетов (третий абонент однажды написал ей про диагноз), я выяснила, кто из них
преступник семейный врач.
Еще я успела перерыть весь гардероб, содержащий только светлые и приглушенные тона, приловчиться к длинным волосам. В прошлой жизни с тремя волосинками по уши не заплетала косы, а здесь пришлось: они постоянно падали вперед, на лицо сына — он, конечно, не умел пока хватать предметы руками, но я видела, как ему хотелось порой дернуть меня за выбившуюся прядь из прически.
Я полюбила стоять у окна, укачивая Шото в руках, и напевать случайную мелодию, приходившую на ум. Очень хотелось спеть ему японскую колыбельную, но ни одной не знала: в прошлой жизни и книги, и интернет были дорогим удовольствием, а от мамы я помнила только французские песенки, которые петь в таких обстоятельствах было опасно.
По утрам проветривала спальню, унося младенца в смежную комнату поменьше, а сама присаживалась на подоконнике и вдыхала свежий морозный воздух, иногда искушалась и раскрывала окно полностью, а во времена снегопада ловила пару кольчатых снежинок пальцами или просто подносила лицо зимнему ветру. Холод мне был не страшен, в нем я чувствовала себя комфортно, будто это являлось моей колеей.
Скуки на меня не находило: если Шото спал, я дремала, проводила гимнастику, которую посоветовал врач, либо же почитывала книги, найденные в тумбочке у кровати. Пожалуй, приятным сюрпризом был найденный там дневник Рей Тодороки, бывшей владелицы этого тела, в котором кратко описывались события, что происходили вокруг нее за последние лет девять, начиная с рождения первого ребенка — Тодороки Тойи. Как же хорошо, что никакой нечистью я не стала, и всё оказалось гораздо прозаичнее, чем предполагала.
Рей Тодороки была слабохарактерной, почти что безвольной женщиной. Даже для меня. Она подозревала весь последний год, что муж ее нашел только для получения более сильных отпрысков с отличными причудами (у меня было столько вопросов по поводу этого слова, честно, пока не откопала на самом дне журнал с Про-героями), но послушно сидела, и слова не говорила, когда он не уделял должного внимания собственным детям. Из-за него и та стала уделять им меньше времени, уйдя целиком в себя, и начала страдать от того, какая она ужасная мать. «
Где мой мальчик, Тойя Тодороки?.. Я боюсь узнать, что с его здоровьем после всех тренировок, поэтому отсиживаюсь в спальне, мне так страшно и боязно за себя, за детей, но не могу себя заставить встать и протянуть руку помощи… Энджи давит на меня, он проникает в каждую сферу моей жизни, ограничивая меня стальными невидимыми цепями, я не могу дышать свободно без него, но и с ним умираю», — примерно так и писала настоящая Рей. Я никогда не смогу понять ход ее мыслей, и ненароком злюсь, как представляю, что она — мать моего Шото. Что бы с ним было, если бы моя душа не очутилась в столь удачное время в удачном месте? Она не заслуживает быть родственницей моего дорогого мальчика, уверена, что та и малую часть моей любви и заботы не смогла бы передать.
На шестой день меня соизволил навестить новоиспеченный муж. Уже без огненных вспыхов на лице, вместо них — щетина. В первый день я причислила его к нечисти, а тот в итоге оказался героем, спасавшим людей с помощью своей причуды. «Это же опасно, так можно и дом поджечь», — такими были первые мысли, когда я читала дневник Рей. Сколько опасных причуд существует на Земле, и сколько из них — не в добрых руках, сдерживаются одним лишь словом закона, как еще мир не погряз в многочисленных войнах? Не мне об этом судить, конечно, но в прошлой жизни людям только дай повод для нападения — за милую душу примут и ответят, а здесь…
Причуды стали очередной причиной, почему все эти дни я не рисковала соваться наружу. Мало ли что?
— Хватит выставлять себя жертвой и не выходить из комнаты, — сдвинув брови, прогремел тот и занес какие-то огромные белые пакеты. Как только он их поставил у кровати, один из них завалился, и оттуда выпала раскраска. Детские вещи, значит. — Для того, чтобы Шото вырос сильным и крепким, его надо выгуливать на свежем воздухе.
— В зимнее время года с рождения ребенка стоит подождать некоторое время, — сделала замечание, раздраженно сжав кулаки. Он смеет давать советы матери четверых детей? Он не знает, что вместо Рей — неопытная мамаша, но почему-то я уверена, что мои знания о детях превосходят его в геометрической прогрессии. И, судя по записям из дневника, тот изводил бедного ребенка со слабым телом тренировками: с этим надо было срочно что-то делать. — Где Тойя? — без всяких украс прямо спросила я, с гордостью столкнувшись со взглядом Энджи. У него глаза сильно выделялись, красивого голубого цвета, ближе к бирюзовому. Шото взял не только мой цвет глаз, но и этого грязного мужчины.
— Отдыхает после тренировки, и… — он что-то хотел еще добавить, но я перебила:
— И не смей обращаться к моим детям, как к питомцам. Они тебе не собачки на поводке, мой Шото гуляет на улице, уж не знаю, кто выгуливает твоего château, — сказала у окна. Я не могла похвастаться знанием французского языка, но нередко использовала слова оттуда в повседневном общении с собой, так почему не удержалась и произнесла французское слово при Энджи? Став матерью, я стала острой на язык и хамовитой, что мне было несвойственно. Так и до психушки недалеко. Не думаю, что настоящая Рей знала, как по-французски будет
«замок».
Энджи никак не отреагировал на мой бунт и одарил непонятным цепким взглядом. Я расправила плечи шире, повернувшись полубоком к тому, но передом к чаду, и стала прилежно ожидать его дальнейших действий. Нападение — хорошая самозащита, но сперва стоит определить, где начинаются границы позволенного. Надо же как-то разбить их одним грубым движением.
— Ты будешь указывать, как мне себя вести со своими же детьми? — нашелся, что ответить.
— Конечно, потому что ты неверно их воспитываешь, и, как мать, я смею сообщить это их отцу, — с приторной улыбкой произнесла и легонько провела кончиками пальцев по волосам Шото: они уже успели отрасти, показать свой необычный цвет; одна половина — белая, в меня, другая — рыжая, ближе к красному, в
ублюдка отца. И, судя по всему, это нормально, не приравнивается к мутации. Странно, конечно, но не мне судить о законах чужого мира.
— Твое дело — родить здоровых детей, и в этом ты провалилась. Не говори мне про воспитание, — грубо отмахнулся от здравого смысла и мельком взглянул на Шото, тут же отвел глаза. «Странная реакция на своего сына», — приметила я, но ничего насчет этого не сказала.
— Мой долг, как матери — обеспечить хорошее будущее своим детям, и поэтому спрошу снова: где Тойя?
— В своей комнате, — тот удивился моему напору, я это увидела, разглядела в мимике, но он постарался скрыться за строгим выражением.
«Он же отец, ничего плохого не сделает со своим младенцем, моей крошкой», — убедила себя, пару раз глубоко вдохнув и выдохнув. — «А шаги к нормальному отношению уже надо делать… Сколько бы я не лелеяла Шото, стоит обеспечить хорошие здравые отношения с отцом», — продолжила рассуждать, постукивая по кроватке. Сын прокряхтел, попытался перевернуться к новому звуку, но сил не хватило. — «Он не насильник, как… настоящий отец настоящего Шото, и не убийца», — я склонила голову к плечу, рассматривая молчащего напряженного мужа.
Он — ублюдок, но по записям Рей не кровожадный тиран. Не по отношению ко мне, я не позволю. Скорее уж сама стану тираном.
— Mon amour, — в предвкушении подала голос я, но вовремя скрыла французское слово за кашлем. — …милый, не мог бы ты присмотреть за Шото? — Уже взяла ребенка с кроватки, с любопытством рассматривающего нового человека, но в разноцветных маленьких глазах проблескивал интерес, и далеко не страх. Это успокаивало меня и только подталкивало к исполнению решения. — Он совсем не проводит время с отцом, грустит, скучает, было бы замечательно, если бы ты посидел с ним десять минут, — сделала акцент на времени и чудесными махинациями впихнула сына ему. — Голову на сгиб локтя, — мой голос приобрел наказной тон. То ли Энджи был слишком растерян, то ли шокирован, но послушался. Я тому помогла, сделала позицию удобнее. — Придержи ребенка сбоку. Другой рукой! — строго сказала и показала на себе. Тот повторил.
— Прекрати, у меня еще дела, — в конце концов, опомнился он, но я легкой манерной походкой в три шага оказалась у двери.
— Ты лучший! — послала воздушный поцелуй. — Молоком не кормить, причуду не показывать, на пол не ронять, — как молитву прочитала я и вышла из комнаты, впервые оказываясь в мрачном коридоре.
Прошла полметра и вернулась к комнате, приложив уху к двери - материнская взволнованность не оставляла ни на секунду. Оттуда глухо звучало бормотание:
— Ну и на черта мне с тобой сейчас нянчиться? Еще и указала, как тебя держать, будто после третьего сына и сам не знаю, как это делать.
Наконец отошла, чтобы оглядеться в незнакомом месте.
Или родительское чутье, или неведомая сила привела меня к незнакомой двери второго этажа. Я деликатно постучалась в нее, надеясь, что мое шестое чувство не обмануло меня. Вопреки моим ожиданиям, а одновременно и в пользу к ним, из комнаты послышалось звучное девчачье:
— Входите!
«Так это Фуюми», — догадалась, взявшись за ручку, и украдкой заглянула в помещение.
На удивление, я сперва увидела мальчика лет пяти с белыми, взъерошенными вверх волосами, державшего в своей руке маленький грузовик. Подле него стояла девочка, на вид школьница, с внимательными наивными глазами, такими же белыми волосами с редкими красными прядями. Подобное чудачество с волосами, значит, не ново для этого мира.
Я наткнулась случайно на Нацуо и Фуюми, и хоть мои поиски Тойи пока что закончились провалом, я мягко улыбнулась своим детям, задерживаясь у порога.
— Мама! — удивленно воскликнула Фуюми, в то же время, как ее брат… мой сын держался отстраненно, напрягаясь телом и недоверчиво косился в мою сторону, не осмелившись пересечься взглядами.
— Я очень по вам соскучилась, — я соврала во благо, следуя зову души: «Что мне бы было в этом случае приятно услышать?» — Простите, что так долго не выходила из комнаты, мне надо было прийти в себя. — Рей Тодороки так не сказала бы никогда. Она бы беззвучно прошла мимо, предпочла бы проигнорировать детей.
— Конечно, ничего страшного, — кивнула та, погладив Нацуо по голове. — А можно… взглянуть на братика? Где он сейчас? — заинтересованно склонила голову.
— Я оставила его с Энджи, — выражение их лиц резко сменились на более напуганные и шокированные.
«Что ж ты с детьми сделал?» — я негодовала, рассматривая комнату. Приличная, но скромная — по традициям японского стиля. Для мебели денег не жалели, и это радовало. Что ж, мои дети спят в уюте, хоть что-то полезное ты смог сделать для семьи, мой дражайший муженек. Героям платили много, до сих пор не верилось, что такая профессия прямиком из марвеловских комиксов могла существовать в реальной жизни, но я старалась не придавать этому большое значение и сравнивала их с полицейскими. Они были своего рода не блюстителями порядка, а их организаторами, теми, кто держал общество на плаву среди злодеев и преступников. Их костюмы и фарс среди героев был смешон, но если люди от таких мультяшных спасителей успокаивали свое сердце — без проблем, понимаю, что из-за одной ворчливой мадам, как я, никто не захочет свергнуть геройские ассоциации, цепко укрепившиеся во всех сферах жизни.
— Я предлагаю вам заглянуть перед завтраком ко мне в комнату, — успокоила я детей, — Как раз будет выходной день завтра. Познакомитесь с Шото, я вам приготовлю что-нибудь, — ласково улыбнулась, заправив прядь за ухо. Сегодня я нетуго заплела косу, потому что мой мальчик разбудил меня совсем рано, когда еще солнце не встало.
— Почему так внезапно? — детским говором внезапно спросил Нацуо, с обидой продолжая сжимать игрушку, и старательно не смотрел на меня. «Рей почти не уделяла времени своим детям…» — тяжко вздохнула, понимая, какой предстоит нам путь. Мне — чтобы их полюбить, как Шото, им — чтобы привыкнуть к матери. Я тихо подошла к ребенку, присев перед ним так, что наши лица оказались на одном уровне, и взяла его за ладонь. В моих действиях логики не было, я всего лишь делала то, что велело сердце. Вдруг представила, как Шото бы так же не хватало родительского внимания…
— Я очень виновата, что не делилась с вами таким количеством любви, которым вы заслуживаете. И жалею о том, что струсила, — заглядывала в глаза детей, находя частичное неверие, а где-то глубоко внутри, под всеми эмоциями и чувствами — чистейшая надежда на мои слова.
Что же ты сделала, Рей Тодороки?
— Я… Матушка, твоей вины здесь нет, — кинулась успокаивать меня Фуюми, блеснув слезами. Если так пойдет и дальше, если дети продолжат с голодными к любви чувствами ластиться ко мне, мое хрупкое сердце не выдержит, мне хочется рыдать от того, насколько они зашуганы.
— Когда вам будет удобно, называйте меня мама, — снова улыбнулась, на этот раз — горько.
Как же трудно порой бывает не разрыдаться. Не перед детьми, они и так запутаны в резкой перемене поведения своей матери. Стоило ли мне сглаживать этот переход, потихоньку раскрываясь им? «Да, определенно», — мозг так и твердил, но сочувствие к чадам перевесило чашу весов. Как бы с такими благими намерениями муж не упек меня в психиатрическое отделение, он же вполне может свалить смену личности своей жены на безумие, а то и на вселение дьявола, демона, я-то не знаю, как он относится к подобным вещам. Я беспечно встала на сторону сына, не перетерпев оскорбления в его сторону, и банально захотела поставить тирана, унижавшего Рей Тодороки на протяжение многих лет и давящего на ее психику, на место. Не все можно перетерпеть и смолчать. Как бы мое краснословие не перелилось в нечто большее: такие, как Энджи порой не выдерживают и переходят к рукоприкладству. По-другому те не умеют. Как мой отец. Но я теперь уже не та безвольная девчонка, молча терпящая побои. На кону счастье детей, comme ma famille*², ведь прочих родных у меня не осталось… В прошлой жизни моим близким человеком считалась мама, но я не углядела, не уделила ей достаточно любви, заботы, я была глупейшим отпрыском, и она умерла в несчастье.
Я не допущу того, чтобы у моих детей была похожая судьба. Ни в моей жизни.
Впрочем, мне стоит торопиться: Тойю я так и не увидела. Вышла-то в коридор с этой целью, а мой милый Шото проводит время с этим опасным Энджи, которому я по своей же воле вручила свое дитя. Об этом поступке уже жалела, проклиная мысленно себя: кто оставляет с предполагаемым тираном любимого сына? Кажется, тогда я думала о том, что пусть у него будут хорошие отношения с отцом, которые надо налаживать сейчас, ну сколько во мне еще может копиться неразумие?!
— Что ж, жду у себя перед завтраком, — попрощалась я, спешно покидая комнату, и направилось твердо к своей комнате: надо проверить, не сделал ли тот с моим ребенком сумасбродство.
Каким бы муж не был варваром, тот не умеет обращаться с крошечными детьми, это я видела по его реакции на Шото, и поэтому Энджи старался максимально бережно, чтобы не поранить и не покалечить, относиться к тому. Он подвергал старшего сына тренировкам, но, вчитавшись в записи Рей, я вдруг осознала, что тот скорее морально давил на Тойю, чем физически. Выматывал, но не избивал, большой ошибкой было то, что неудавшийся отец воспринимает ребенка, как взрослого, не беря в расчет ни то, что является для него в первую очередь папой, а не тренером, ни детскую психику бедного сына. Хотя он мог его наказывать и физически, эта версия имела право быть, но я чистосердечно понадеялась на здравость его ума.
Вошла в комнату я резко, словно смерч, готовящийся к погрому, и таковой была: каждая частичка меня напряглась, как перед смертоносным рывком, чтобы отобрать своего сына у тирана.
Огненная борода, про которую я напрочь забыла, бросилась мне первой в глаза.
В голове промелькнули картины, одна за другой: истошный рев моего сына, ужасные ожоги на его теле, палата. Запах больницы, смешанный с пеплом заполнил мою носоглотку, проник в легкие, уколол сердце — внутри меня вспыхнул настоящий пожар похлеще лесных.
— Потушись! — мгновенно взвизгнула я, судорожно кидаясь к нему навстречу, чтобы забрать Шото с его рук, и всё сделала так быстро и аккуратно, без жертв, что уровень адреналина подскочил в моей крови и я ударила ногой мужа по голени, сдвинув разъяренно брови. — Ты о чем думал? Новорожденный! — я закричала, чувствуя, как вскипаю изнутри. Муж поморщился от моего ультразвука, впившегося в ушные перепонки, а ребенок гулко зарыдал, услышав гневные тирады матери.
«Ох, нет-нет-нет, я ужасная мать, надо было сперва о ребенке подумать, почему я такая femme dramatique*³?!», — пожалела о своем поступке, убаюкивая напуганного малыша.
Я такая неуклюжая и безрассудная, а еще что-то про Рей наговаривала, Господи, мне так стыдно, что я ужаснула мое дитя, заставила его заплакать! Чем я лучше в таком случае мужа? Нет, даже хуже, именно я первая заставила своего сына плакать.
— Я же просила без причуд, — прошипела в сторону Энджи и коснулась одними губами лба Шото. Тот прекратил плакать, продолжая всхлипывать, и поднял неуклюже ручки ко мне, пытаясь ухватиться за мое лицо. «Он так быстро успокоился», — не без нежности подметила я, хотя наверняка если бы тот продолжил рыдать, я бы подумала что-то вроде «Он такой эмоциональный, весь в мать». Я любила его характер изначально, даже не зная, каков он, и какие бы тот не показывал мне свои черты — мне они нравились, и плевать какими были: отрицательными или нет. Голову я не теряла и понимала, что воспитывать ребенка надо будет, я не допущу, чтобы он стал избалованным или безнравственным, но факт был: если тот станет бесщадным злодеем — я встану на его сторону, какие бы душевные метания меня не поглотили.
— Хватит с ним нянчиться, совсем приличие потеряла, — его слова были направлены на подавление, настоящая Рей Тодороки бы притихла, постыдившись и зажавшись в себе еще больше.
Ему нравится быть правителем в семье. Королем, императором — без разницы, я краем глаза ухватила, как тот победоносно ухмыльнулся после моего молчания. Да, я ничего в ответ не сказала — не хотела загреметь так скоро в больницу, но его мимика… Он будет так подступать и к Шото.
Но ты здесь не властелин.
— Это ты потерял все остатки приличия, когда сказал подобное жене.
— Ты чем-то заслужила иное отношение? — без интереса спросил он, кинув взгляд на сына. — Ухаживай за ним и не…
Я перебила его, как злобная змея:
— А какого ты добился отношения в семье?
— Рей, твои выступления сейчас не к месту. Тебе это не идет, и мое терпение подходит к концу, не мешай моим планам и сиди тихо, как и раньше, — уставшим тоном проговорил, массируя переносицу с кислым лицом. Я была ему помехой, как мелкий надоедающий комар, которого ты ненароком впустил в свою комнату, вот и я — ненароком была впущена в его семью, состоящего из него одного. Детям, унаследовавшим слабые причуды, он и этого не позволил, бездушно проходя мимо них. Я читала это в записях Рей, но явственно представила картину только сейчас.
Он оставил меня наедине с Шото и непонятными чувствами.
***
Плач сына разбудил меня ближе к вечеру. Потянувшись, я взглянула на того и убедилась, что все в порядке, скорее всего, просто голоден. Зевнула, расстегнула рубашку и стала того кормить, поглядывая на круглые часы, висящие на стене над комодом. Было только восемь вечера, но я уже выспалась — с Шото весь график сбился, теперь дремала часто, но мало.
Сегодня я встретила Фуюми и Нацуо, они играли вместе, значит, Энджи не запрещал общаться им друг с другом. Тойю ограничивали в общении, в этом я убедилась, снова перечитав перед дневным сном записи Рей. Даже сама мать редко видела собственного сына, ограничиваясь ответами мужа, а иногда та трусила и это спрашивать у него и молча ложилась в кровать, всю ночь размышляя о том, как поживает ее старший ребенок, и жив ли он вообще.
Странно, что первые страницы дневника, посвященные как раз рождению Тойи, были пропитаны любовью и счастьем. Она сильно ждала его появления, уделяла ему много внимания, но в один миг все просто поменялось. Ее строки все больше пропитывались напряженной обстановкой, бессилием, злобой на саму себя и семью, а причин та не указывала. «Тойя снова расплакался. Раздражает… Стыдно за свои мысли», — однажды та написала про то, как ее ребенок душевно пережил грубое поведение своего отца. «Энджи как сам не свой», — и снова без «потому что…». Почему? Что резко случилось в их семье? «Я люблю его, но больше боюсь теперь», — снова непонятная строка, которую я специально подчеркнула ручкой. Надо было как-то разбираться с происходящим в теперь уже моей семье Тодороки. С какого момента ее муж стал помешан на геройстве и создании своими руками идеального героя? Она — очень впечатлительная и чувственная женщина, даже слишком, одни слезы, нытье, вопросы, на которые не отвечает, и ни слова о поводах, фактах.
Я заправила рубашку в юбку, положила сына в кровать, и, взяв дневник из ящика, присела на кресло.
«
Мама говорит терпеть. Я начинаю его ненавидеть», — и это она про Энджи. Рей начинала сходить с катушек вместе с ним, настоявшем на четвертом ребенке. — «
Может, четвертый все исправит? Соединит нашу расколотую семью? Полюблю ли я ребенка искренне?» — снова ее размышления, которые меня начинают выбешивать. Как она вообще зачала Нацуо и Шото, если уже тогда не выносила мужа?
«
Тойя снова воет. Как собака. Не могу уснуть, взяла дневник в руки. Надо к нему идти. Хорошо, что Энджи на патруле.
Следующее утро… Он поджег причудой себе руки случайно, в панике задел мои волосы. Пришлось вызывать скорую, тот оставил ожоги на собственных ладонях. Никогда не видела во взгляде Энджи столько разочарования и презрения. Когда мы знакомились на омиай — все было по другому. И ожидала я другого будущего с героем».
Здесь пожалуй оставлю закладку. Они познакомились на омиай? Рей дает одновременно так много информации, и одновременно — почти ничего. Ожоги какой степени? Остались ли они на его ладонях? Из-за чего Энджи смотрел с презрением? Чем больше страниц читаешь — тем больше остается вопросов и загадок, как можно писать про свою истерику десять страниц, а про травму ТВОЕГО ребенка — две строки?
Как он сейчас? Все ли с ним в порядке… У него сегодня были тренировки, что, если он как-то себя покалечил? Я ведь так и не увидела его сегодня, хотя хотела. Насколько сильно муж выматывает того? Почему я не могу ответить ни на один свой вопрос?
Теперь я точно должна навестить Тойю, не могу оставить все, как есть.
Шото уже как десять минут лежал с закрытыми глазами, тихо сопя себе под нос. Натянула на него одеяло, на всякий случай заткнула углы покрывалом, чтобы он точно не смог удариться о них головой. Бледно-розовая тонкая кожа ребенка под моими тощими ледяными пальцами ощущалась животрепещущим бархатом. Мне нравится думать, что ради него я умерла. Мне нравится думать, что он —
мой ребенок, тот самый Шото, который погиб от халатности врачей. Пуповина обвила шею — нестрашно, я ведь читала, что это замечают по УЗИ и предотвращают такие случаи, назначают кесарева. Моей ошибкой было идти в больницу по своим средствам, то есть — в больницу для бедных. Если бы они заранее знали…
Но все случилось, как есть. Теперь я — Тодороки Рей, и у меня четыре ребенка. Есть в смерти и положительные стороны.
Мой малыш точно заснул, даже не дрогнув от поглаживаний, поэтому я спешно переплела косу и заглянула в зеркало в ванной, по ту сторону которого на меня смотрела непривычно элегантная женщина с холодными свинцовыми глазами. Да, я стала красивой, без шрамов на щеках, лбу, шее, плечах, но не могла этому радоваться. Отражение было для меня чем-то незнакомым, отстраненным, мне не нравилось, как выглядит ее нейтральное выражение лица, будто отчаянное безумие настоящей Рей отражалось на нем. Или только мне казалось так.
Я взяла из комода полотенце и завесила им зеркало от греха подальше, чтобы больше на него не смотреть. Пускай в моей памяти останется хворая костлявая уродина с теплым взглядом, а не девушка, лучившаяся странной холодной красотой. Это ведь не я, кто-то другой, но точно не я, мысли у меня другие, отличные от внешности — какая-то несуразица. Душой-то я прокаженная, а телом — кто? Рей не использовала все грани себя, запираясь ото всех в прямом и переносном смысле, привлекательность только губила ее. Я ничем не отличаюсь от нее.
Вышла в коридор, прислушиваясь к звукам из комнат. Пока что процветала тишина, нарушаемая только буйным ветром, бьющимся в окна. Сама я дышала беззвучно, почти скользя ногами по полу, старалась не издавать лишних звуков — не было никакого настроения сейчас сталкиваться с мужем и как-либо с ним контактировать.
Дом казался просторным, но в нем нельзя было запутаться. Я даже нашла комнату для тренировок, но та пустовала. Ни мебели, ни людей. Только сажа в центре. «Интересно, это Тойя или Энджи?»
Сердце резко защемило. Вдохнула ноздрями воздух, пытаясь успокоиться, и отошла от тренировочной, не оглядываясь.
Что-то похожее на плач раздавалось к концу коридора, и именно туда меня несли ноги. Я не остановилась перед комнатой с приоткрытой дверью, а толкнула ее плечом, входя без стука и спроса. В виски словно стучали молотком, мигрень захватила меня, заставляя только сильнее волноваться и паниковать. До того, как я зашла в комнату, до меня донесся запах чего-то горелого, разрывая в прах всю мою нерешительность и чувство такта.
Очнулась я, уже стоя в центре холодной комнаты с одним футоном, и часто дышала, оглядываясь. «Что горит?» — бился вопрос в голову, когда я, нервно сжимая свою юбку, вертела головой в поисках Тойи. Тревога звенела вовсю, знала, что мой старший сын находится где-то совсем рядом, около меня, стоит только присмотреться, приглядеться. Шкаф, единственная мебель в студеной сумрачной комнате, бросал густую, почти смоляную тень в угол у самого окна. Я не сразу заметила красноволосый комочек, боязливо прижатый к стыку стен всем телом.
— Тойя? — слишком тихо позвала, не сдвинувшись с места.
Мальчик вздрогнул и повернул осунувшееся лицо ко мне. На того падала тень, делавшее его еще более усталым и больным, и даже во тьме опасно сверкали лазурные мрачные глаза. «Господи», — вздрогнула я, когда увидела внешний вид старшего сына. Он выглядит максимум на семь, но, судя по записям, тому исполняется этой весной десять лет. Настолько у него ослабло тело? Его кормят? Это следствие тренировок? Что с ним делают, черт возьми?
Я и не заметила, с какой силой сжала челюсть, что заскрежетали зубы. Как же меня злит такое отношение к детям, как они смеют…
— Мама? — сипло прошептал тот, медленно вставая на ноги. — Прости, я случайно поджег подушку, но уже все потушил, — порывисто сказал.
— Покажи ладони, — попросила холодно я, сдержав в себе бурю противоположных эмоций. Все нутро прорывалось помчаться к мужу, кулаки зудели от нетерпения, горло щипало от сдержанного крика. Тойя, ничего не спрашивая, молча поднял руки вверх, ненароком задирая свою пижаму до тощего живота с заметными следами синяков. — Кто это сделал? — мой голос оставался бездушным, в то же время вся грудная клетка выгорала в пробудившейся искре ярости. Я пыталась оставаться спокойной только чтобы не пугать ребенка, у меня созревал план воссоединения семьи без Энджи, не надо было его портить с самого начала своими нервными срывами, не надо было пугать детей и злить мужа, его расположенность ко мне еще могла понадобиться… Я должна быть рациональной. Ради будущего своих детей, ты же этого так хочешь? Умиротворение.
— Ты же сама знаешь… — ответ Тойи почти не был слышен. — Хватит, — прохныкал он и опустил голову, скрыв свои глаза за рыжей челкой. — Не надо, я не могу ничего исправить, — сгорбившись, — это не моя вина, я не делал моего папу таким. Не смотри на меня так, я правда не знаю, я правда хочу как раньше, почему ты мне не веришь? — тот жалостно протараторил, вновь опустившись на колени, и закрыл лицо руками. Послышались звонкие всхлипы, и я сделала шаг к нему.
— Что здесь происходит? — вторгнулся в наше пространство грубый рык, заставляющий содрогнуться. — Ты опять доводишь сына? — поморщился на секунду Энджи от надоедливой жены и зашел в комнату, ухватив жестко меня за кисть, собираясь прогнать из комнаты.
— Отпусти, — я процедила сквозь зубы, пытаясь справиться с наваждением. Цель моей злости была прямо передо мной, маня своим присутствием, быть отстраненной все труднее давалось с каждой секундой, проведенной рядом с ним.
— Из-за тебя он меньше отдает себя тренировкам, — тот нахмурился и потянул меня в коридор.
— Какие тренировки, ты его бьешь! — завопила отрывисто и оттолкнула мужчину от себя, но тот еще крепче сжал мое запястье до сжимающей, пульсирующей боли. Я еле слышно простонала, ударив его руку кулаком.
— Это воспитание, — твердо промолвил с таким тоном, мол, «ты женщина и ничего не понимаешь».
— Это насилие в семье, а не воспитание, — с каждым моим вскриком мне становилось только хуже. В каждой жизни меня будет преследовать избиение? Я никогда не буду чувствовать себя безопасно? — Ты — отец, а не повелитель мира, кто дает тебе право бить ребенка, ты — гребаный насиль…
Горячее щекочущее ощущение накрыло мою щеку.
Боль.
Мне дали пощечину. Это жгуче. Это невыносимо.
Моргнула несколько раз, потерявшись в пространстве, кажется, я упала куда-то, ударившись головой об стену. Макушка неприятно повлажнела, а в носу что-то горько защипало, преграждая путь к кислороду. Зажмурившись, пошевелила пальцами рук.
Меня заставила приоткрыть глаза непривычная ломота в кисти. Энджи неуклюже подхватил меня за нее, другой рукой удерживая за спину. Я слышала, как что-то хрустнуло, но мне было не до этого — мысли витали далеко от этого места.
— Ты должна быть благодарна, что кипяток не ранил твои глаза, — отец сжимает мою ладонь до невыносимой боли. — Здесь нет ничего твоего. Я и так сделал доброе дело: ночлег, еда… Что тебе еще надо?
Нигде нет моего места в жизни. Никто не хочет видеть меня вблизи. Только мой ребенок искренне радуется мне, пинаясь в животе. Только он может принять меня такую, какая я есть. Только ему я дам все, что могу достать, что бы мне это не стоило.
— Я тебя ненавижу, — гнусаво шепчу, пока кровь жжет горло и нос. — Ты виноват во всем, что произошло со мной, — мои щеки мокрые от слез, но я не рыдаю. — Я лишь хочу ощущать себя дома, а не в страхе.
С опозданием осознаю, что я зависла в прошлом. Кто-то отпускает мою ладонь, схватившись за плечи, заглядывает в лицо, приподняв его за подбородок, но мне сложно сконцентрироваться на чем-то одном. Мелькает калейдоскоп из заплаканного Тойи, панорамы комнаты, Энджи с растерянным и сожалеющим взглядом. Терпко-нейтральный запах чьего-то тела, скользящая ладонь по предплечью — все это перемешалось, слилось воедино в чувство спокойствия и пожирающей пустоты. Тойя… Шото?
«Мой ребенок!» — во мне что-то просыпается. Я тяну руку к своему ребенку, не обращая внимания на пронзающую боль в кисти, пытаюсь коснуться мягкой кожи скул, что-то безразборно говорю: не могу ухватиться за одну мысль, и передаю сразу весь поток, почему-то жизненная необходимость остро пробуждается во мне, давая голос.
— Почему ты не можешь быть счастливым? — первая и последняя понятно сказанная мною фраза, после которой все вокруг меня теряет какой-либо смысл, обретая краски пустоты.
