Коломбина

      Время ушло в отпуск, на релаксацию где-то возле аквамаринового океана, превратилось в приторную резинку, в паточное небытие, в нечто, что доводило Гэс до тремора и перманентной тревоги. Последняя поселилась рядом ещё месяц назад, подписалась на дружбу, и каждый раз, когда дела, казалось, идут своим правильным, необходимым чередом, вылезала из недр подсознания, мелькая то тут, то там. Это невыносимо.       Гэс поднялась с кровати. За маленький ошмёток ночи спальня успела остыть. В окне отражался слабый, тусклый, нечёткий рассвет. С запада плыли ватиновые, тяжёлые тучи; сегодня, как и вчера, будет дождь. Многоэтажки хранили отпечаток ночи — густая тень лежала прямой чертой на кирпичной клади домов. Гэс вдруг вспомнила конец смены, ту подлую подножку и свой змеиный шёпот. Последствием должна стать совесть, а после — длительное раскаяние, но его Гэс не чувствовала. Абсолютно ничего не ощущалось при мысли об опухшей щиколотке Гарнет, об её блестящих, подернутых слезами, глазах. В какой-то момент она потеряла нужную дверь и забылась. Жалость к кому-то, кроме себя, подчинилось общей схеме в голове, и преобразовалась в ненужный мусор. Так проще справляться со всем этим дерьмом.       Время зашевелилось, но оставалось до сих пор заторможенным, ленивым. Утро поставили на паузу. Кухонная суматоха растянулась плевком по белым столешницам, Гэс часто смотрела на часы, горевшие едко-зелёным, но минуты — до этого момента скоротечные — продолжали мстить, застывали пятеркой на целый час. Раздражение. Она чувствовала его в своих венах, в голове и на горевших щеках. К обеду распогодилось, дул морозный ветер, гонял сухую листву по влажному асфальту улиц. Гэс скрупулезно рисовала в своей голове все возможные, невозможные и фантастические детали плана, изредка отвлекаясь на ненавистные часы. В руках грелся глок сорок два — маленький, удобный в использовании и хранение под свободной юбкой. Про него она редко забывала — оружие до сих пор вызывало неудобство и скованность, будто с собой она носит не пистолет, а бомбу замедленного действия. Что с ним делать и как использовать она плохо представляла, только целилась и целилась в невидимых врагов, пока не пришло время собираться. Ей понадобилось пять минут, чтобы натянуть на дрожащее тело тонкое платье, высокие сапоги и кожаную куртку. Глок удобно устроился на специальном ремешке под подолом платья — новые коллеги тайком сплетничали, считая, что Гэс стесняется своих широких бёдер, скрывая их «бабушкиными тряпками». На деле же… всё гораздо проще и сложнее в одночасье.       И снова драматичный, нежно-розовый закат на непривычно ясном готэмском небе. Он непринуждённо ласков, как заботливые объятия. Ирл Палмер… Гэс давно не звонила ему, хотя несколько раз порывалась в атаках панического, объяснимого страха. У неё нет будущего — такого же дребезжащего, полного света и тепла, — так зачем она будет отбирать его у другого? Так нечестно. Гэс думает, что многое нечестно и несправедливо. Думает и идёт дальше, потому что так надо. Обрыв — вечность, постоянство, катализатор. Он лишь ускоритель реакции, но никак не её последствие. В её голове образ скального обрыва где-то далеко за Готэмом. В той местности солнце бывает чуточку чаще, а пьяненький домик до сих пор угрожающе клониться влево. Ей пять, она веселится, и солнце, и обрыв кажутся чем-то естественным и обычным. Она смотрит на каменистые волны, на растущие из скалы тоненькие стволы деревьев, на пожухлую, изголодавшуюся по воде, траву, смотрит и по-детски считает, сколько лететь на холодную твёрдую землю. Тогда она делает предположение — достаточно дольки минуты, чтобы очутиться внизу. Взрослая Гэс летит с обрыва уже месяц, а землистого дна так и не видно.       В клубе пусто. Лайза шепчет в микрофон неразборчиво и вяло. За барной стойкой дочиста натирает бокалы Дюк. Золотистый, слишком пышный и преувеличенно изысканный зал хранит отпечаток чего-то печального, его заволакивает нудная песня Холл. Гэс подходит к бару в ожидании удивлённого или сердитого взгляда Балдера, но тот улыбчиво здоровается и презрительно косится на певичку — она его жутко раздражает.       — Так где же яркая вечеринка? — как бы она не старалась сделать вид, что вчерашний полоумный поступок ей не причиняет дискомфорта, от сердца приятно отлегло в осознании того, что Дюк ничего не знает. Он хороший парень и… просто хороший парень. В этом мире такого определения достаточно.       — У босса встреча с какими-то важными людьми. Поэтому ничего яркого не будет. Но потрудиться придётся.       — Ясно. Ну, значит, смена будет не такой напряжной, как я предполагала.       — Стой, Гэс, сегодня же должна работать Гарнет.       — Утром она прислала смс, что у неё что-то с ногой. Не знаю. Она попросила меня выйти. У Терри маленький ребёнок. Поэтому…       — Да, Гарнет вчера подвернула ногу. Пусть будет уроком. Меньше на шпильке по залу бегать будет.       — Точно.       Ей показалось — на одну долю секунды — что всё наладилось. Что нет глока сорок два под юбкой, нет ноющего чувства между рёбер, нет нависающего балкона над ними. Впереди — мокрая от дождя дорога, прибитая пыль дурманит, а мотор рычит, словно раненый зверь. В ушах звенит ветер, перестук колокольчиков и вспышка за спиной; всё, что остаётся от Готэма — это рассыпчатая, серая пыль на ладонях, запах гари и груз болезненных воспоминаний.       — Где официанты? — мужской сиплый голос, серьёзный и твёрдый, нарушил череду бредовых размышлений, которым не суждено сбыться даже во сне. Гэс ночью видит обрывочные фразы прошлого, фотокарточки с алыми каплями на острых краях, дюжину голосов, бушующих обсидиановым дном океана в голове. Она плохо спит, организм давно привык к снотворному. Её стеклянный взгляд мажет по худому лицу вопрошающего, она узнаёт мистера Маклиша — он принимал её на работу. Ровно месяц назад.       — Сэр, сейчас я буду готова. — Вряд ли он узнал девчонку, таких здесь было много, чуть больше сотни. Только скосился недобро, буравя ровную дыру во лбу официантки, старательно и непринуждённо, как будто делал это чуть ли не каждый день, вчитываясь в разбросанные мысли. Гэс заставляла своё беспокойное нутро перестать нервничать — у неё есть глок, полная канистра ненависти и чёткая цель, так что Маклиш на глазах превращался в кляксу — в размытую каплей воды кляксу. Поняв, что ничего не добьётся пустым созерцанием, Маклиш быстро семенит по лестнице на второй этаж. Какой-то облегчённый вздох приводит организм в состояние готовности. Гэс кивает головой Дюку, заходит в раздевалку и с грохотом падает на деревянную скамейку. На другом конце сиденья лежит пакет с растаявшим льдом, монотонно стучит капля за каплей, разбиваясь об овальную лужу. Этот звук действует как гипноз, завораживает простотой, однообразием. Нервы на пределе, на том самом пределе, когда хочется выть. Ей следует хорошенько всё обдумать, но времени нет. Именно сейчас оно торопливо гонится за ней, поджидает за углом, как маньяк. Пятёрка срывается с места. Секунда, и на циферблате почётно и горделиво красуется десятка. Скачок за скачком, а она не может подняться, не может встать на ватные, воздушные ноги, сделать каких-то жалких пару шагов к шкафчику и достать униформу. Следовало пустить всё на самотёк, позволить Гарнет выйти в её законную рабочую смену, оправдаться перед зеркалом за слабость, за трусость, за невозможность исполнить то, что она поклялась сделать.       Разряд!       Гэс натягивает на себя свободную юбку, поправляет ремешок, цепляется дрожащей рукой за ствол.       Разряд!       Топик мешает, щекочут нежную спину золотые пайетки. Гэс вьётся возле барной стойки, выжидает, и когда Маклиш спускается с заказом, она понимает, что дальше дороги нет. Каменная кладь стены с густой ровной полоской тьмы за спиной, от неё тянет могильным холодом, а перед лицом обжигающая реальность с кольями вместо рук и ног, надвигается и шипит. Два шот гласс с виски на подносе.       Разряд!       Лестница на второй этаж, узкий коридорчик и ослепительно-желтый, едкий и липкий балкон. С высоты Дюк и его стойка кажутся фотографией с глянцевых страниц модного журнала.       Время смерти — 22.06.       Она почти зашла, когда краем глаза заметила высокого и стройного парнишку, в точно таком же деловом костюме, что и у Маклиша. Он дрожал. Дрожал так, что вибрации передавались по воздуху, и Гэс ответила тем же. Шот качнулся, поехал по гладкой поверхности подноса в сторону. Никто её не заметил. Джокер стоял спиной к двери, напротив человека с татуировкой змеиного черепа на правом предплечье. Он довольно смотрел на разговаривающего Джокера, и Гэс подумала, что впервые видит его. Поджарый, зеленоволосый, в белоснежной рубахе и зауженных брюках, такой обычный и очеловеченный. Непривычно осознавать близость, осознавать и понимать, что именно сейчас… Парнишка наставил смит-энд-вэсн на качающуюся голову готэмского клоуна. Один бог знал, что происходит у него внутри. Гэс не была богом и всё равно догадалась. Водоворот невероятно сильных эмоций: от гневного принятия до девственной робости. И вот развязка — поверженный король, убитый выстрелом в спину, по-предательски. Гэс внутренне не согласилась. Даже он заслуживает честного боя. От одной слизкой мысли завтрак просится наружу, а голова отдаёт височной болью.       Стук-стук!       Сердце пропускает один удар, ломает рёбра. Решение — чёткое, необдуманное — стремительно вылетает перед тем, как глок оказывается в руках, а поднос на полу. Парнишка бросает на неё последний в короткой жизни взгляд, слышит выстрел — оглушающий и отрезвляющий, но сожалеть и плакать уже поздно. Пуля застревает где-то посреди грудины, кровь растекается жидкой жизнью по рубахе. Гэс держит уверенно в руках оружие и остаётся одна секунда, чтобы сделать ещё один выстрел, такой же чёткий, как и предыдущий. Но пальцы ослабевают. Руки опускаются вниз, по венам течёт жидкая сталь, и, по мере приближения к ноготкам, застывает. Ей следует вдохнуть душный воздух и поднять глаза, чтобы ожить, заметить, как удивлённо и безумно смотрит на неё Джокер. Ей решительно не хочется этого делать, она и так чувствует холодный укол с его стороны, немой приказ подчиниться его воле и поднять голову.       — Так-так-так, что тут у нас? — голос походит на сломанное радио — ноты скачут то вверх, то вниз; гласные превращаются в вой, а согласные в неразборчивую кашу. Гэс хмыкает. На смену тупому ступору приходит неестественная волна облегчения. Что-то она сделала, что-то нехорошее и неправильное. Сломанный механизм в голове воспринимает вывод иначе. Он давится догадками и предположениями, заученный план на глазах меняется, и она уже видит другое решение проблемы. Теперь не страшно. Совсем не страшно. Только чуточку противно.       Гэс достаточно секунды, чтобы окинуть балкон спокойным, уравновешенным взглядом. Будто нет трупа, нет запаха крови и бесцветно-голубого взгляда. На дне зрачков Джокера танцует искра сумасшествия — не как у конченого психа, у тех огонь явственен, реален, предсказуем. Искра же таинственна, не поддаётся никаким логическим догадкам. Она просто есть, от неё не избавиться, и когда Гэс видит её, видит в ней своё искривленное отражение, то поддается внутренней панике.       — Я принесу новый виски.       Главное сбежать — как можно дальше и на как можно дольше. Замести следы, сжечь квартирку на втором этаже, выкинуть из головы все обещания и клятвы. Спускаясь по лестнице, она вдруг осознаёт, что поступила глупо. Новый выстрел делает эту мысль основательно верной. В ладони горит рукоять пистолета, она липнет рябым металлом к коже. Наверное, прежде чем подойти к Дюку, необходимо спрятать оружие обратно. Не хочется шевелиться. Не хочется резких движений. Никаких движений. Гэс мечтает о мягкой постели, о крепком и здоровом сне. Как назло, подсознание подкидывает картинку с трупом. От бледной кожи передёргивает.       Дюк остался позади. Завороженная Гэс прошла мимо него, всё ещё грея ствол в руке, всё думая и думая, а там за спиной его обеспокоенный голос пытался вернуть в реальность. Нет, не сейчас. Она не хочет видеть существующий мир, мир, разбитый на осколки зеленоволосым клоуном, ей комфортно здесь, в закатных лучах и морском бризе. Пускай море заменяет монотонность капель, а солнечные угасающие лучи — люминесцентная лампочка над головой. Плевать! Из онемевших пальцев выскальзывает глок, громко и чётко приземляется на кафель, и вроде как она приходит в себя — в ту себя, что через несколько минут вынуждена умереть.       Она не поняла, как двое подняли её на ноги, как Маклиш что-то сказал, что-то нечленораздельное, угрюмое, серьёзное. Он и не знает других эмоций. Выдрессированный, ручной зверёк ведёт её на всё тот же второй этаж. В узком коридорчике копошатся люди: на ковролине лежит массивное тело. Нет, это не парнишка. На предплечье красуется змеиный череп. Значит, выстрел не подсознательная шутка, а явь, криво нарисованная, перманентная явь.       Джокер сидит на молочном вельветовом диване. Его мёртвые глаза — другого определения Гэс не смогла подобрать — видят нечто завораживающее, иначе не объяснить красноречивую сосредоточенность и заинтересованность. Гэс инстинктивно переводит взгляд на пол. Убитый ею продолжает лежать на спине, в бесцветие его ушедшей жизни есть нечто прекрасное. Когда она ловит себя на мысли о смерти, то дёргается, тормозит. За её спиной неподвижные тени в костюмах сопят. Маклиш куда-то делся.       — Как так вышло, что обычная официантка носит с собой оружие? Хм. Нет, не так! Зачем обычная официантка носит с собой глок сорок два, м? — он говорил спокойно, продолжая смотреть на мёртвого под ногами, и Гэс насторожилась. Ей приходилось врать, даже чаще, чем положено благочестивой девице. Сейчас же совершенно другая ситуация. Объяснять сворованные конфеты в кармане розового пальто и придумывать искусную ложь для неуравновешенного психопата — разные вещи. Гэс вспоминает сочную оплеуху за воровство и враньё. Значит, не сильно и отличаются ситуации. Здесь, правда, оплеуха будет куда сильней. Смертельно сильней.       — Я, наверное, должен отблагодарить тебя? — Джокер отрывается от трупа, наклоняет голову вбок, прямо и ровно разглядывает Гэс, и что-то в этом холодном прищуре ей не нравится.       — Достаточно будет, если я выйду отсюда без пули в башке. — Его громкий, звучный хохот надломил застывшую тишину. Главное не поддаваться панике. Главное не поддаваться… Чёрт! Чёрт! Чёрт!       — А она мне нравится, — Джокер поднимается с диванчика, обходит стеклянный кофейный столик и замирает перед ней в полуметре. Он едва ли выше её, зелёная макушка выглядывает над медными волосами, собранными в тугой, высокий хвост. — Нравится! — обращается он к двум за её спиной, хохочет, истерично дёргается. Прядь выбивается из причёски, висит сальной сосулькой на бледном лбу. Мистер Джей резко затихает, приходит в себя, широкой ладонью возвращает прядь обратно, приглаживает волосы. — Знаешь, кем он был? — он указательным пальцем тычет в труп. Гэс знает ответ на вопрос, но не решается перебивать театральный монолог. Он был человеком, просто человеком. У него было имя, фамилия, семья и жизнь. Было… — Неважно! Потому что шоу закончилось так быстро — я хотел развлечься, а ты, птичка, всё испортила.       — Он хотел вас убить, сэр…       — Правда? А я-то думал, зачем он наставил на меня пушку! Ну, брось, птичка. Я прекрасно знал, что умру сегодня. Это я позволил ему поднять пистолет и нацелится на меня, я позволил ему так долго думать, прежде чем ты, крошка, убила его. Убийца-официантка. Где ты хранила оружие, м? Под своей юбчонкой, я прав? Хотела оказаться на месте этого бедолаги, выстрелить первой, но он опередил тебя, и ты разозлилась? О, я знаю, что творят женщины, когда их накрывает лавина злобы. Вы превращаетесь в драконов, дышите огнем и сжигаете все на своём пути. О, да, вы такие! Думаю, я предоставлю тебе ещё один шанс — я сегодня великодушен! Маклиш! — серьёзное лицо помощника Джокера засветилось на горизонте, он быстро подошёл к Гэс и протянул ей её глок. Но она не шелохнулась, не тронула рукой знакомую рябую рукоять.       — Я выстрелила, потому что ненавижу, когда целятся в спину.       — Ой, да брось. Будь у тебя такая возможность, ты бы первая нажала на курок. Птичка плохо врёт.       — У меня была такая возможность, сэр, но я предпочла убить незнакомого мне человека, чем… — Осечка. Грубая и глупая ошибка.       — Чем … кого? Мы знакомы? Я убил кого-то из твоих близких? Парня? Девушку? Отца? Мать? Если так, то искренне приношу свои извинения, иногда я такой вспыльчивый, — в голосе ядовитая и едкая издёвка. Гэс терпит, сжимает до белых костяшек кулачки и терпит. Её хорошо обучили этому. Ей даже нравится.       — Про вас ходит много слухов, мистер Джокер, я верю им всем, но, повторюсь, стрелять в спину не делает чести даже самому храброму герою.       — Как трогательно. Как тебя зовут?       — Гэс Харриент.       — Гэс Харриент… — Он распробовал её имя на вкус, оно пришлось ему по душе, но где-то кислило, Джокер скривился и отвернулся. — Что ж, честная мисс Харриент, думаю, вы заслужили награду за мою жизнь. Готэм не скажет вам за это спасибо, и не надейтесь.       — Мне не нужны деньги, сэр. Лучше дайте работу. Не в клубе.       — А у тебя деловая хватка, птичка. И что ты умеешь делать?       — Многое. Рукопашный бой. Владение холодным и огнестрельным оружием. И огромное желание.       — Это всё умеют делать мои люди.       — Ваши люди целятся вам в голову, пока вы ведёте переговоры. Он резко повернулся к ней лицом, окинул недовольно с ног до головы и хмыкнул.       — Хорошо, птичка. Завтра ты приедешь к готэмскому порту ближе к полуночи. И докажешь, что ты никогда не посмеешь сделать то, что сделал глупыш Микки.