Коломбина

      Она не помнит, как дошла до квартиры, как прошлёпала влажными ступнями до ванной, как достала из настенного шкафчика с аптечкой новое бритвенное лезвие. Она не хочет помнить, потому что дверь захлопнулась, громко и жёстко, так, что со стен осыпалась белая штукатурка. Её оглушило. За окном постанывала сирена, гудел мотор автомобилей, из проржавевшего крана капала вода. Монотонно. Знакомо. Когда она вспоминала раздевалку в клубе, то дёргалась. Лезвие блестело. Ей всего-то нужно сделать один глубокий порез на выпуклой синей вене, дождаться полного бессознательного бреда и поговорить с подсознанием наедине, без посторонних. Только она и бесконечность, пустота, чересчур притягательная и ослепительно яркая. В зеркале отражается тень — безликая, утратившая свет, отчего-то грустная и понурая. Лезвие касается кожи. Щиплет. Гэс зажмуривается до разноцветных точек на чёрном фоне.       Ты обещала. Помнишь?       Но она не помнит, не хочет помнить. Воспоминания причиняют физическую боль, на кончике языка ощущается явственная горечь. Сердце колотится в груди. Куда делась ненависть? Жгучая злость? У неё в запасе мешок оправданий, она слушает их, хмыкает, разжимает напрягшиеся пальцы. Испачканное лезвие летит на кафельный пол, играя вперегонки с первой каплей крови.       Вот и умница!       Перепачканное слезами и соплями лицо, разгорячённое и красное, постепенно обретает чёткое очертание в замызганном зеркале ванной. На нём следы от помады, мыла, воды. И ещё что-то едва уловимое, Гэс видит его позади, пропускает через себя и её отражение — более живое, более человечное, более спокойное — дёргается в разрез с тем, что делает его хозяйка. Довольная Гэс, язвительная Гэс, та самая Гэс, которая, не затыкаясь, может говорить о пустяках, шмотках и мужиках. Когда они в последний раз виделись? Пять лет назад?       — Как его звали?       — Микки. Его звали Микки. Пришла поглумиться? Я уже наслушалась.       — О, перестань, детка. Пришла подбодрить. Сказать, что ты большая молодец. Как думаешь, он будет доволен?       — Он ожидал другого, но, да, думаю, будет.       — Что ж, тогда подотри свою морду, сделай чай и ложись спать. Или хочешь поговорить о случившемся? Рассказать, как …       — … Как ломаются кости? Отвратительно. Будто наступил на сухую ветку. Звук до сих пор крутится в голове на репите. Я убила его. То есть, я ничем не отличаюсь от Джокера… И от него тоже. Просто уму непостижимо. Я — убила. Убила. Убила!              Чешется горло после крика. Гэс стоит босиком на кухне, все ещё в рабочей одежде, пропитавшейся запахом сладкого одеколона и приторной крови. Заваривает ромашковый чай. Стучит ложечкой о край чашки. Чаинки тонут в желтоватой воде, крутятся в быстром танце, а после замирают на дне. Стоит дёрнуть чашку и всё повторится опять — всплывут, закрутятся и упадут. Гэс не всплывала. Её дно жёсткое, землистое, чёрное, с копошащимися червями, жаждущими испробовать свеженькой плоти. Ей страшно. Она больше не думает о выстреле. Отсутствие глока привносит в будничную жизнь размеренность и данность. Проще говоря, она чувствует себя нормальной, если в это понятие входит убийство человека. Пока ей всё равно. Пусть его закопают где-то за городом, на местном неофициальном кладбище. Она же похоронит его раньше, чем взойдёт солнце. На то есть причины. Резонные и достаточно объяснимые. Но ей лень вдаваться в подробности. Лень допивать горячий, несладкий чай. Кое-как доползая до кровати, она вдруг понимает, что сегодня не будет розового заката. Становится одиноко и грустно. Эта та грусть, когда нет сил на слёзы (или желания), нет сил на крик, истерику, побитую посуду. Грусть обволакивает флёром безнадёжности. Виновата осень, холодный ветер, сухие желтые листья, подгнившая трава, тяжёлое дождливое небо. Виновата осень ровным счётом, как и Гэс. Убийца и преступница, достойная грязной камеры в тюрьме.              Она просыпается под вечер, где-то между пятью и шестью часами закатного марева — серого, одноцветного, с глубокими прорезями тьмы. Стягивает с себя юбку, топ, обнажённая и замёрзшая топает в ванную, чтобы освежить тело и мозг. Что будет дальше? Джокер — на голову больной психопат, он способен выдумать адские развлечения на пустой желудок, захлёбываясь кислотой и рвотой, а ей придётся всё исполнить. Потому что так надо. Потому что по-другому ничего не решить. Горячие струи привносят в жизнь инородное и чужое ощущение лёгкости, она на мгновение — нещадно короткое, обрывчатое, точно тонкая нить — забывается. Ей хорошо. Её не беспокоят быстрые и колючие мысли. Когда шум воды прекращается, а Гэс выходит из душевой кабинки в холодную комнату, оставляя за собой мокрый след, на циферблате выбита семёрка. Долго ждать.              Пристань Готэма утонула в холодной ноябрьской ночи. Пустынная природа тяжело вздыхает гортанным ветром. Гэс замёрзла до костей. Чуть дальше в темноте вырисовываются старые доки. Она не знает куда идти, а чтобы хорошенько подумать необходим свежий, работающий ум. Его в наличие нет, только животный страх, всё та же перманентная тревога, разросшаяся до размеров вселенной. Гул мотора отвлекает. Гэс поворачивает голову и видит три минивэна, ярко разукрашенных, слепящих жёлтыми фарами привыкшие к темноте глаза. Они проезжают мимо, останавливаются ближе к докам. Всё замирает. Не дышит.       Четверо здоровяков выволокли на землю человека с мешком на голове — он громко, прерывисто дышит, сопит, плачет, шепчет то ли молитвы, то ли проклятия. Гэс слышит его издалека, и голос кажется до ужаса знакомым. Я ошибаюсь. Джокер появляется последним, эффектно и наигранно проходит на встречу к Гэс, разбрасывая руки в стороны. Жест дружбы. Крепкие объятия со смертью. Она еще не готова, не сегодня.       — А вот и птичка! — Гэс различает его улыбку. С их прошлой встречи она совсем не изменилось. Про себя она отмечает, что немного привыкла. — Ну что, приступим!       — Что от меня требуется?       — О, не торопись, иначе смерть подумает, что ты куда-то опаздываешь. — И снова смех. Он громыхает ей в лицо. — У тебя будет задание. — Джокер меняется, кто-то умело переворачивает карту. Вертит им изнутри. Неужели безумие имеет характер? И Джокер в её руках — марионетка. — Тебе нужно убить его! — театрально здоровяк срывает мешок с головы человека. Гэс не видит его лица, не видит, как ей протягивают её же пистолет. — Ой, прости. Ты ведь должна увидеть, кого застрелишь на этот раз? — последняя реплика колит сильнее, глубже. Мистер Джей щёлкает включателем на фонарике, жёлтый луч света падает на лицо Дюка Балдера. Гэс инстинктивно отходит назад.       — Нет.       — Да брось, крошка. Чем твой знакомый отличается от вчерашнего, м? В конце концов, они оба — бесполезны. — Джокер обходит её, холодные руки ложатся на предплечья, сдавливают их, прижимают ближе к дрожащему телу. Он шепчет ей на ухо, громко, проглатывая некоторые слова.– Смерть не выбирает. У неё нет любимчиков. Она просто приходит и забирает то, что ей положено. Ты думаешь, что вправе делать выбор? Нет, птичка, нет. Ты лишь рука, в которую вложено оружие. Если не убьёшь его — убьют тебя. Лично я. Твоим же глоком. Прострелю твою башку. Знаешь, что происходит после смерти? Знаешь? Знаешь? Абсолютно ничего. Ни-че-го! Ты попадёшь в пустоту, будешь искать выход, и никогда — слышишь? — никогда его не найдёшь. И так целую вечность. В кромешной тьме. Одна. — Звериный рык оглушает. Гэс чувствует, что не выдержит его давления, разреветься, словно маленькая девчонка. Непозволительная роскошь. Не перед ним.       Со злостью — а её много, хватит на весь Готэм — Гэс вырывает ствол из чужих рук, направляет дуло на Дюка, видит его сумасшедшие, чёрные зрачки. Его поглотил страх, полностью. Когда выплюнет, останутся обглоданные кости и черепушка. Ей знакомо это. Она сама боится. Боится умереть. Боится оказаться в описанной Джокером пустоте. А тот смеётся, тихо, прерываясь на рычание, дышит ей в затылок и подначивает. — Ну же! Давай! Стреляй! Птичка, у нас мало времени.              — Прошу, Гэс, не надо…       — Прости, Дюк. Ты… хороший парень.              Выстрел. Балдер падает мешком на землю, пустые, по-кукольному прекрасные глаза, смотрят на Гэс, из пухлого рта вытекает тонкая струйка крови. Она целилась в сердце. Попала. В своё.       — Умница, девочка! — Джокер бьёт её по плечам, не сильно, чтобы отрезвить. — Теперь ты работаешь на меня. Официанткой! — Гэс сглатывает густую слюну, давится ею, осторожно, с опаской бросает растерянность в готэмского клоуна. Он смеется. Как-то неестественно по-простому, будто за ужином дома. — Шутка! Фрост введёт в курс дела. Поехали, ребятки! Сегодня у нас по программе шоу с летучими мышами! За работу!       Машины срываются с мест, после себя привносят в умиротворённую природу клочья дорожной пыли. Дюк этого не видит. Новая порция грусти плюётся в лицо, сбивает с ног, но она твёрдо приросла к земле, и когда голос — непривычно мягкий, гармоничный, слившийся воедино с тихим, ненастырным ветром, — тормошит бурлящее сознание, Гэс хмыкает пагубным мыслям. Фрост стоит возле третьего, самого неброского минивэна, зовёт её.       — А как же…       — Не наша забота. Поехали, я отвезу тебя домой.              — Отвозишь домой, чтобы потом, в случае чего, было известно, где меня искать? — Фрост вызывал доверие. Ненавязчивое и неоправданное. Ему хотелось рассказать всё, что затерялось в закромах души. Водитель улыбнулся.       — А ты, я вижу, смышленая, — у него темные, шоколадные глаза, и весь он какой-то мягкий, сглаженный, с круглым лицом и доброй, притягательной улыбкой. Разительный контраст на фоне его босса. Гэс не свыклась с мыслью, что теперь тоже работает на Джокера. Не свыклась с кровавыми пятнами на руках — они невидимы, но ощутимы, точно следы от ожогов. Дюк…       Дальше тянулась бесконечная дорога и тишина. Она закопалась в апатии, болезненной меланхолии, слушая попсовую волну радио. Балдер был хорошим парнем.       — Если бы ему поставили такой же выбор, как и тебе, то он, не раздумывая, застрелил бы тебя.       — Читаешь мысли?       — Все так думают, когда идут на проверку к Джокеру. Ты не первая, не удивляйся. Но я не могу взять в толк, откуда в тебе такая везучесть?       — Ты о чём?       — Наверное, до сих пор не понимаешь, что попала в, скажем так, элитный отряд? Что-то вроде свиты мистера Джея. Объясню. Есть шестёрки — они редко видят его, получают приказы из вторых рук. Мы же работаем с ним лично. Ты поймёшь это, когда выйдешь на первое задание.       — А это что?       — Ритуал. Не спорю, странный, но имеет свой смысл. Не вдавайся в подробности. Твой мозг должен отдохнуть.       Он довёз её до многоэтажки, пожелал спокойной ночи; в другой раз Гэс пригласила бы милого Фроста на бокал красного, но сегодня ей хотелось повеситься на простыне. Она кивнула ему отчуждённо и коротко, запомнила следующие указания и громко закрыла дверцу машины. Та неторопливо отъехала от бордюра и, набирая скорость, рванула куда-то вперёд. Прочь из Старого Готэма.       Квартира хранила отпечаток остывших батарей, непроветренного воздуха, потного тела. Гэс не разулась. Не сняла кожаную куртку. Завалилась на разодранную постель, мечтая поскорей уснуть. Мешало мёртвое лицо Дюка. Восковое. Пропитанное той самой пустотой, о которой говорил клоун. Непомерная плата. Пропуск в самый ад, золотая монета, оказавшаяся подделкой. Его смерть стоит так дёшево — всего-то детские надежды, горстка ударов в челюсть и навязчивая мысль. Гэс справится. Она знает и свято верит в это. На воображаемой могильной плите выбито новое имя. Дюк Балдер.              Неприятно моросило. Солнце даже не пыталось пробиться сквозь крепко сшитые тучи. Бесполезно. Ирл Палмер осмотрел тело убитого. Молодой парень. Выстрел в грудь. Куча следов на мокрой земле, глубокий отпечаток шин. Очередные разборки банд.       — Странно.       — Что, сынок? — детектив Малвайн подошёл тихо, скосился на труп и хмыкнул.       — Обычно при бандитских стычках погибают как минимум человек пять. Здесь только один.       — Ты ещё молод, сынок. Это не бандитские стычки. Это жертвоприношение.       — Что?       Детектив Малвайн не ответил. В его голове крутилось назойливое предположение. Унять зуд хотелось дешёвой водкой, что осталась ждать в морозильнике. Но перед этим он должен убедиться.