Коломбина

      Вишнёвый сон не отпускал, только стал отдавать горечью — пепел готэмских построек и выжженных тел забивал ноздри и рот. И, удивительно, — Гэс не считала его кошмаром, напротив, с жадным удовольствием, просыпаясь утром, проматывала кадр за кадром в голове, вдыхала дневной комнатный воздух, прикрывая глаза от эйфорического приступа. Пускай это перечит её истинным чувствам к Джокеру, пускай после, чуть позже, ближе к ночи, когда приходиться выходить на охоту и убивать в угоду зеленоволосому клоуну, она ощущает прилив стыдливого жара и ненависти к себе, но на долю секунды хочется понять — какая настоящая Гэс? Та, что твердит каждодневную молитву о мести? Или та, что выглядывает, точно призрак, и снимает маску с лживого лица?       Она проснулась от грохота посуды на кухне. Под конец ноября погода по странному спокойная, безветренная и солнечная. Осень сдалась, и страшно представить, как за это её отблагодарит зима. Готэм ломает не только людей — Гэс решила это спросонья. Во рту пересохла. На кухню идти не охота — она прекрасно знает, что там орудует её главный враг.       Предположения оказались точнее, чем синоптики по телевизору. Дядя что-то искал — три ящика выдвинуты до основания, половина утвари валяется на столешнице тумбы, дверца холодильника закрыта не до конца. Жуткая привычка. Гэс подходит и захлопывает её.       — Что-то потерял… на моей кухне?       — У тебя есть чем смочить горло?       — Знаешь ведь, что на дух не переношу алкоголь.       — Зато хорошо уживаешься с психанутыми. — Дядя откладывает поиски, облокачивается на край тумбы и смотрит прямо ей в глаза. Зрачки бегают по чёрным штришкам ресниц, те замерли в ожидании. Его взгляд не сулит ничего хорошего, не обещает благословенного помилования. — Почему в сводках нет упоминания о скоропостижной смерти отъявленного преступника? А, да, точно, ведь сыкуха до сих пор оттягивает его убийство? Дай угадаю — ещё не время? Что на этот раз, а?       — У него охрана, я ведь не могу…       — Не могу… Набью у тебя на надгробие всё то, что ты не можешь делать. Придётся, правда, под это дело отвести целый памятник, которого ты, кстати, не достойна.       — А чего достоин ты?       — Ну, уж точно не того, что ты мне преподносишь всю жизнь. Скажи, разве я мало дал тебе? Разве малому обучил? А что в ответ? — он делает шаг к ней, короткий, с замиранием на ступне, угрожая, как в детстве. Гэс не двигается, она прижата к углу, рядом со злосчастным холодильником и своим перфекционизмом.       — Ты просишь невыполнимого.       — Что? Убить того, кто уничтожил всю нашу жизнь — разве это невыполнимая задача?       — Но…       — Заткнись! Ты всегда была идиоткой! — он делает ещё один шаг. Следом ещё один и ещё один. Он близко — для неё непозволительно и ужасающе, потому что, протяни он руки, и они окажутся у неё на шее. — Я говорил твоему отцу перед его смертью, что у тебя проблемы с головой, но он не слушал. Лучше бы мы сдали тебя в психушку, ненормальная! Ничего путного из тебя всё равно не вышло! Или я не прав? — она молчала, пока он стоял впритык, дышал перегаром в красное от злости лицо. — Вечно молчаливая Гэс, вынуждающая всё делать за неё! Я и так выполнил половину задачи, убил его шлюху, тебе оставалось выстрелить ему в башку и уйти в закат, как достойный человек. Но ты и этого сделать не можешь, всё тянешь и тянешь резину. А знаешь почему? Потому что ты — трус. Дядя, я поранила пальчик, я умру, да? Дядя, у меня синячок на коленке, я умру, да? Ты давно мертва…       Мир отключился от основного источника питания. Сирена гудела в ушах шумной кровью и скрипучим голосом. Дядя замер, не шевелился, не моргал и не дышал. Время повесилось на кабеле, раскачиваясь из стороны в сторону, точно секундная стрелка.       Ты, забитая идиотка, тычешь своим глоком из угла, потому что боишься выглянуть и посмотреть ненависти в лицо!       Неужели додумалась? Ну, и года не прошло, поздравляю! Убьёшь его? Ну, убей, убей своего дядюшку, он ведь достал тебя. Убееей! Убееей его!       Гэс впервые в жизни — этот момент она после обязательно отметит, — понимает, что молчать — не выход. И принимать удары как должное — не выход. Ей достаточно поднапрячься, вспомнить всё — от самого начала, когда дядя впервые ударил её с отмашкой ненависти, и до сегодняшнего злобного монолога, пропитанного дешёвой водкой и головной болью.       Ей одиннадцать, и она не смогла выстрелить в пивную бутылку. Рука дрогнула от веса оружия, да и детский характер как-то не был готов к таким испытаниям. Или, нет, ей одиннадцать и она сожгла тосты. Или, нет, ей одиннадцать и она просто существует рядом с ним, когда они гниют в могиле.       — Ты виновата. Ты! Ты! Ты! — и новое местоимение сопровождалось ударом. Сочным, пряным, любовным. Ей говорили, что родители бьют непослушных детей. Иногда одноклассники рассказывала истории наказаний, а она тихонькой смеялась. Что — домашний арест? Да за такое у неё бы на спине появился новый синяк. Хотя, дядя точно знает, куда бить, чтобы их не было. Это проявление заботы — она со своей ипохондрией сочтёт кровоподтёк за символ скоропостижной смерти. Иногда лучше смерть, чем…              Гэс не нужно делать особых усилий, ненависть в подарок преподносит коробку новенькой силы. И вот дядя повержен, лежит на кафельном холодном полу, видит разноцветные точки перед глазами, плывущие мимо, а она сидит сверху, прижимая к серой коже горла заточенный под овощи нож. Подножка, быстрое движение вправо, хватка. Всё получается машинально, и она довольна. Осталось надавить чуточку, чтобы кровь хлынула в лицо живительным потоком. Потому что, кроме оскорблений, было ещё кое-что. Потому что, кроме ударов, было нечто похуже. Она замечает краем глаза отражение в дверце духовки, косится на него недовольно и недоброжелательно, и видит не себя. Зелёные зализанные волосы, красная размазанная помада от уха до уха, улыбка безумца, его смех, его мёртвенно-голубые глаза. Она видит Джокера, хохочущего над трупом дяди. Видит и трясётся от ужаса. Нож выпадает из рук, звякающий звук рукояти о пол пробуждает заснувший здравый смысл, точнее то, что от него осталось — кашица из мыслей. Гэс вскакивает на негнущиеся ноги, отбегает в сторону, к деревянному стулу возле двери. Ей плохо, нечем и незачем дышать. Красочная картинка теряет всё торжество, блекнет, мерцает только лезвие ножа и испуг — реальный, не призрачный — в его глазах.       — Я… не…       — Ого, а я-то думал, что ты никогда этого не сделаешь. — Дядя поднимается, отряхивает куртку от невидимой, да и от нереальной пыли — в попытках спрятаться от настоящего она намывает полы чуть ли не ежедневно. — Молодчина! Дала отпор. — Проходя мимо, он замирает на секунду, чтобы дыхнуть вонью вчерашней попойки в нос. — Только в следующий раз держи нож уверенней.              Осознание бьёт обухом по затылку. Дело не в ненависти, а в занозе, засевшей слишком глубоко. Она много раз пыталась сковырнуть ранку, чтобы достать щепочку от гробовой крышки, но что-то мешало это сделать — то ли пресловутая трусость, то ли сама заноза убегала от неё по быстротечной крови, неминуемо приближаясь к сердцу. Её разрывало, пока злобный голосок подленько хихикал. Трусиха! Трусиха! Трусиха!       Стены в спальне толстые, они давят на неё с разных углов, хотят убить массивностью. Стены — правда. Она и хоронит её, она же, самолично, бросает костлявой рукой землю на дно могилы. Гэс признаёт, что проиграла, и готова поклясться, что лучше уж оказаться в злополучном сне, сгореть вместе с Готэмом от смеха Джокера, чем идти к нему сегодня, смотреть, как он оказался прав. В очередной раз.       Ненависть — приговор. Опухоль, убивающая хозяина, и ничего спасительного в ней нет. Гэс же представляет убийство дяди в мазках самой яркой краски, представляет и, удивительным образом, останавливает поток слёз. Ей хорошо. Боль отступает. И что-то не даёт ей в очередной раз упасть дальше деревца на обрыве, что-то тормозит процесс разложения, что-то заставляет идти на встречу к едко-зелёной смерти.              Дела мисс Квинзель плохи — она до сих пор мертва. И вряд ли в моих силах что-либо поменять. Слишком поздно её доставили в лаборатории.              Джокер выпил половину хереса, думал, что фраза Стрейнджа понемногу сойдёт на нет, заглушится очередным бокалом позолоченного алкоголя. Если раньше всё проходило спустя каких-то пять минут после начала отчаянного сожаления об утрате, то сейчас, под напором головокружения, его продолжает душить удавка на шее. Он рычит от тупой злобы, рычит и давится воспоминаниями. Только в них не болтливая Харли, а другая… Он не видел её давно, даже в коротких сновидениях, в бредовых галлюцинациях, начинающих появляться всё чаще и чаще. Он ненавидит оскомину где-то в области грудины, она мешает двигаться дальше, мешает ему строить грандиозные планы на Готэм. Она до сих пор мертва. Мертва уже миллион лет, и то, что было в прошлом, мертво на дне канавы. Гниёт и воняет трупной сладостью. Джокер тщательно искал пути решения одной из главных проблем — прошлое. Он любил свободу, свободу выбора, и выбор прошлого — ещё та заноза в заднице. О прошлом он любил рассказывать небылицы, страшные сказки, повергая врагов и приближённых в естественный, животный ужас. И сам он боялся этих сказок, потому что за ними стоял столб дыма и разрушенная в руины стена.       — Мы нашли их, босс, — Маклиш застывает статуей на пороге, его водянистые глаза блуждают по столу с выпивкой. — Что делать дальше?       — Ничего, Фокс, я сам ими займусь. Пусть Фрост и вторая едут следом в убежище. Там и порезвимся с черепашками.              Гэс впервые увидела рабочее убежище Джокера — заброшенный склад, изрисованный разноцветными граффити, как тело клоуна.       — Это не единственное, временное, — заметил Фрост, переступая через строительный мусор. Гэс кивнула.       Двое амбалов скрывали за широченными спинами проход в небольшое, тускло освещённое помещение. Лампа болталась на проводе, изредка мигала, на стенах пунктирами красовалась кровь. С потолка свисали две цепи, толстые, удерживающие вес «черепашек».       — Как для улиток, вы очень прыткие, — Джокер ходил взад-вперёд, веселился, глядя на перекошенные в страхе лица. — Маклиш еле вас нашёл. Ух, ну вы даёте! Что ж, должен признаться — вы меня разочаровали. У вас было простое задание — доставить тело Харли, мать её, Квинн, в лаборатории Хьюго, мать его, Стрейнджа. Что вы сделали?       — Но мы ведь, мистер…господин… Джокер… Мы ведь доставили.       — Да? Тогда почему она не стоит рядом со мной? Ууууу, наверное потому что идиот-доктор не смог оживить её. А почему? — он подошёл к смельчаку, сумевшему заговорить первым, ткнул легонько в его бок перочинным ножичком с рукоятью в стиле джокерского пафоса — что-то броское, фиолетово-золотое, блестящее. Тот застонал. — Правильно, потому что вы опоздали. А почему? — кончик ножа проткнул рубаху, вошёл в сочную плоть, заставил ткань окраситься в приторно-красный. Гэс начинал нравиться этот цвет. — А? Ну, скажи, скажииии, иначе я вырежу тебе печень. Не будь букой, скааажиии.       — Парень что-то простонал, нечленораздельно, с передышкой — нож вызывал дискомфорт. — Что? Полиция? Копы преследовали… — Джокер засмеялся. — Если бы не нож в печенке, подумал бы, что ты получаешь оргазм. — Клоун облизал щёку парня, улыбнулся — широко, натужно. — Ладно, больше не буду вас мучить. Вы ведь хорошие парни, правда? — те дружно закивала. Гэс подумала, что от страха оба лишились последних мозгов. Джокер положил руку одному на шею, как делал это с Монти, что-то прошептал в лицо — что-то тихое, ободряющее. Тот расцвел.       — Фрост, тащи камеру. Сейчас будем снимать фильм для нашего друга.       Фрост послушно притащил откуда-то из угла штатив и камеру, поставил её противоположно двум висевшим на цепи. Гэс замерла. Неужели… Джокер дал отмашку, красный огонёк замигал на чёрной пластмассе, запись пошла.       — Привет-привет! Я тут подумал — почему бы не покаяться? Святой отец, я согрешил. Я подвесил этих двух замечательных людей и пытал их в угоду своему интересу. И знаешь, что я понял, а? Моя любимая летучая мышка — у каждого есть слабое место! К примеру, у этого хорошего человека слабым местом оказалась — ни за что не угадаешь, — печень! — Джокер истерично засмеялся, в его пальцах заблестел нож, и в то же мгновение он с силой ударил им в бок парню. Ещё раз и ещё раз. И ещё раз, пока из побледневшего рта не потекла бордовая кровь. — Ой, кажется, убил. Ну, ничего, у нас же есть второй. Он знает, где находится моё слабое место, Бетси, знает и скажет тебе, если ты найдёшь его в течение двух часов. Что говоришь? — он наклонил голову к губам испуганного, дрожащего, желающего выйти из передряги сухим. — Ага, ага, ну ладно! Он сказал, что два часа — это слишком много. Я всегда стараюсь прислушаться к людям — в отличие от тебя, мой заносчивый друг, — он ткнул окровавленным ножом в ракурс камеры. — Поэтому часа, я думаю, будет достаточно. Найдешь его — найдёшь и меня. Что ж, на этом я откланиваюсь, — Джокер театрально отвесил поклон. — До следующего эфира, Готэм! И не забывайте, детишки, что все злодеи носят маски!       Фрост отключил камеру, вопросительно посмотрел на босса и оставшегося в живых мальчишку — Гэс предположила, что ему едва ли есть двадцать.       — Запись в прямой эфир.       Джокер прошёл мимо них, на ходу пряча во внутренний карман пиджака испачканный нож.       — А с ним что? — Гэс замерла, когда Джокер кинул уже возле выхода чётко и строго — этот тон был отстранённым, не живым.       — Убить, конечно. Не оставлять же такой подарок нашей дорогой полиции. Пока они его не заслужили. И да, птичка, убить должна ты. Это приказ.              Она думала, что убивать — ужасно. Занемела спина, Гэс повернулась набок, уставилась туманом в глазах на зашторенное окно, хмыкнула — в тишине комнаты звук повис свистящей пулей. Она думала, потому что сон убегал от неё. Убивать… Сегодня она отправила ещё одного на тот свет, и вот что интересно — в душе вряд ли колыхнулась хоть одна живая струнка. Ничего. Абсолютная, непроглядная пустота с привкусом солёной крови. Я мертва? У него всё-таки вышло уничтожить меня? Так быстро… Так быстро, за какой-то несчастный месяц. Наверное, Джокер вытащил очень важный болтик из механизма, потому что я не чувствую ничего — ни отчаяния, ни адских мук раскаяния, ни боли. Меня больше не гложет тяжесть — гирька с набитым на чугуне словом «совесть», — он перерезал трос, и та полетела в пропасть. Не я… Она.       — Хорошо, правда?       — Да. Очень. Но почему?       — Потому что ты превращаешься в него. Птичка.       Его мягкий голос пробежал зарядом тока по телу. Гэс вскочила на ноги, добежала за пару секунд в ванную и уставилась на отражение в замызганном зеркале. Нет! Нет! Нет! Не может этого быть! Чёрт!       Пропитанные гелем зелёные волосы сально блестели под жёлтым стеклом лампы. Она провела рукой по липким прядям, посмотрела на ладонь — кровь, густая, тёплая кровь. В его глазах огонь ярости и ненависти полыхает голубыми язычками, едва прикасается к чёрной бездне. Она затягивает. От одной искорки разжигается пожарище, столб дыма струйками попадает в ноздри, раздирает глотку. Белое лицо. Полотно. Канителью вышиты золотые слезинки. Ноябрь обретает очертания человека без лица, без прошлого и без будущего. Только силуэт. Стойкий запах гари. Вишня. В серых облаках белые цветочки похожи на бабочек. Их так много, она любуется каждой. Свобода. Пускай и пахнет она горящим Готэмом, поджаренной плотью и его сладким одеколоном, но это — свобода. Она желает её больше, чем жизнь.