Коломбина

Твое имя давно стало другим, Глаза навсегда потеряли свой цвет, Пьяный врач мне сказал — тебя больше нет, Пожарный выдал мне справку, что дом твой сгорел. Наутилус Помпилиус

             До омерзения скучно. По синим толстым венам рук течёт монохромная жизнь — в одном цвете, в одной тональности, будто не горячая кровь, а стылая дождевая вода. До белых костяшек он сдавливает кожаный руль, педаль газа в пол, а от мокрых покрышек инфинити тянутся разводы на блестящем асфальте. Ливень топит Готэм, старательно и безнадёжно, с отчаянным гулом выбивает на дорогах послание катиться в ад всем жителям города. Джокер не щадит повороты. Колёса хлюпают по глубоким грязным лужам — на них цветами блёклой радуги играет плёнка бензина. Прохожие чертыхаются, но, вглядываясь в зад ярко-малинового автомобиля, тут же шёпотом просят прощения. Джокер безумствует, и в разы страшнее то, что это безумие не имеет конкретной цели. Пьяные глаза — то ли пресловутый виски, то ли завалявшаяся бутылочка красного полусухого, — бегают по лицам безмятежных, ищущих крыши, бедолаг в промокших плащах, с длинными сосулями волос. Как нашкодившие коты, они прячутся по углам, и хочется взорвать каждого — только потому что он существует рядом.       Здесь как-то спокойней — в районе Старого Готэма, там, где размытая дождём и временем граница походит на длинную цепь домов. Бурая кладь сливается в поток грязной воды из крана - ржавой, протухшей. И люди здесь другие: осунувшиеся, с серыми кирпичными лицами, похоже, не замечающие промозглой осени, её буйствования, её величественной ненависти ко всем и каждому. Джокер сбавляет скорость. Его неопределённо тянет изучить всё до мельчайших деталей. Он хорошо помнит Старый Готэм, помнит тот взрыв в «Малютке Энн» и ту ошеломительную славу после грандиозного преступления. Кто-то писал, что его грандиозность в количестве жертв — клоун отплёвывался, рассказывал приспешникам, что сорок человек полнейший фарс и ерунда. Кто-то в грандиозность возводил искусность готэмского принца, пел ему хвалебные оды и готов был целовать ноги. Сколько прошло? Десять лет? Двенадцать? Такое стирается в памяти, ей требуется больше пищи — правильной, что-то вроде убийства Робина или побега из Аркхема.       Он часто моргает. На мёртвенно-голубых зрачках полупрозрачная пелена, застилающая вид на кондитерский магазинчик и высокую фигурку. Она прячется под крышей шоколадного рая. Птичка удачно вышла за продуктами. Он ухмыляется — злость внутри, наконец, добавляет в формулу крови новый компонент, его мир, потухший два часа назад, впитывает в себя яркие, бесформенные, расфокусированные краски. Но это пугает. Чёрт! Птичка улетела. Вместо неё под овальным брезентом стоит хрупкая фарфоровая куколка. В кашемировом пальто. Его бежевый ворс лоснится дороговизной. Джокер знает, как пахнет от неё — лёгкой ванилью и ещё чем-то. Он забыл. Тот запах резкий, приводящий в чувства, точно нашатырь. Имбирь. Он ненавидит имбирь, потому что не может понять, чем от него несёт — то ли цитрусом, то ли растёртым в ладонях шалфеем. Ваниль и имбирь. Она мягкая на ощупь, розовая кожа холодная, чистая. Ей идёт медь. Короткие волосы подогнуты к круглому лицу. Он истерично дёргает головой. Призрак взмывается ввысь, в тяжёлое дождливое небо, в синюю бездну. Птичка по-прежнему высовывает клюв, с опаской проверяет, можно ли улетать в уютное гнёздышко. Птичке давно надо свернуть шейку. Хруст костей. О, да! Именно его не хватает в какофонии неумелого осеннего оркестра.       — Так-так-так! Поиграем в кошки-мышки. Дам тебе ещё один шанс, крошка! И ты его, как всегда, просрёшь!              Гэс вымокла, по гусиной коже спины катились капельки дождевой воды. С брезентовой крыши несло кошачьей мочой. Кондитерская лавка закрылась перед тем, как она успела вбежать на первую ступеньку. Ливень нещадно барабанил по карнизу. Проезжающие мимо машины плевались в людей грязью с кромки дороги. Тридцатое ноября затопило.       Краем глаза она заметила малиновое пятно, ловко затормозившее возле бордюра. Она узнала инфинити ещё тогда, когда оно, не боясь врезаться в поворот, вылетело в начале улицы. Страх сжал глотку, дышать и глотать густую слюну невмоготу, но она делает вид, что рассматривает стены кондитерской, провонявшие пряной корицей и шоколадом. Тлеет надежда, что клоун проедет мимо, но пятиминутное затишье — она действительно верила, что он просто исчезнет, словно клякса на влажном листе бумаги — заканчивается оглушительным сигналом. Улица дрогнула. Гэс поворачивает голову и всматривается в лобовое стекло. Зелёные волосы. Чёрт! Негнущиеся ноги несут к жерлу вулкана, и впервые в жизни она жалеет, что не взяла на прогулку браунинг.       — В такую погоду птичкам лучше сидеть в своих гнёздышках, — пропел Джокер, заводя мотор.       — Птичке что-то надо есть.       — Мне нравится твоё настроение. Сегодня ты не похожа на унылого Пьеро. Покажешь, куда ехать, или мне поиграть в гадалку?       — Прямо и направо.       Молчание затянулось. Гэс при разговоре мельком рассмотрела мистера Джея, стыдливо отмечая про себя, что ему идёт чёрный. На вороте рубахи золотым вышит крупный извивающийся узор. Рукава закатаны, на пудренно-бледной коже красуются аккуратные татуировки. Больше она не смела поднять глаз, не смела посмотреть на него. В душе кричал тяжёлый голос дяди, кричал, бил её по щекам. В салоне воняло кожей, алкоголем и сладким одеколоном. Джокер пьян. Ничем не отличишь от трезвого — всё тот же безумный огонь в глазах.       — Как тебе работа?       — Вполне устраивает.       — Выпей! — он протянул ей бутылку виски, валявшуюся всё это время под ногами, не отрывая взгляд от блестящей дороги. Она не прикоснулась к тёплому стеклу, не шелохнулась, боялась сделать лишний вдох. Вдруг он последний. — Ты напряжена, детка! Я хочу поговорить с тобой, а у тебя глаза навыкате от страха. Неужели я такой страшный? — рык плавно переходит в гортанный, громкий смех. Алкоголя в салоне становится в два раза больше.       — Я не пью…       — Тогда понятно, почему от тебя веет скукой! Кажется, мы приехали.       Её дом тонет в черничной ночи. Перед железной оградкой кривая лужа, в отражении мутной воды кирпичики стен, облезлый кустик и окна первого этажа. Гэс знает, что в квартире холодно, а свет жёлтых ламп пляшет кругами в уставших глазах. Она знает, что будет идти в ночном эфире, а ещё она знает, что ей будет сниться. От этого сводит в злости челюсть. Душа — если она ещё не горит в котле преисподней — требовательно жаждет разнообразия. Что может быть лучше виски? Ты его никогда не пробовала. А он — посмотри на него. О, да! Молодчина! Посмотри хорошенько: у него стройное тельце, поджарое. А как идёт бледной коже чёрный? Он же горяч! Чёёёрт! Ты чувствуешь то же, что и я? Признаваться нет смысла — мы давно стали одним целым. Позволь мне, дурнушка, выйти наружу хотя бы на одну ночь. Прошу! Умоляюююю! А потом сможешь убить его — я помогу!       — Мистер Джей, можно мне… — она кивает головой на бутылку. Рука сжимает горлышко, а большой палец поглаживает рябую пробку. Джокер улыбается. Тянет к ней ненавистный алкоголь и она принимает его. Точно Ева, взявшая запретный плод под зорким взглядом Змея. Он жгуч. Первый глоток течет по слизкому горлу раскалённой лавой, стенки желудка горят. Гэс пожалела о сумасбродном поступке — она не ела с обеда, в грудине тянуло от голода, и теперь, когда алкоголь по-хозяйски обосновался в организме, он устраивает вечеринку. Джокер мгновенно замечает в янтарных глазах Гэс ошеломляющее танго чертей. Щеки покрываются розовыми пятнами. От горечи выступают слёзы. Женское тело манящее, живое, он чувствует жар её кожи и кавалькаду различных запахов: дешёвые цветочные духи, прибитая дождём пыль, спирт и что-то личное, что-то ему непонятное. И Джокер ловит себя на мысли, что в его постели давно не было женщины.       Гэс возвращает виски, обводит блестящим, смазанным взглядом салон инфинити, делает глубокий вздох.       — Пригласишь на чашечку чая?       — Кто же после этого, — тонкий пальчик с квадратным ноготком тычет в бутылку, — пьёт чай? Вот только…       — У меня есть ещё, не переживай, птичка.              Она задержалась глазами — они уже мало что различали вокруг, — на браунинге. Мерзкий голосок затих, хотя обещал помочь. Почему бы не сейчас? Она, смелая от алкоголя в крови, спокойно направит оружие ему между бровей и нажмёт на курок. Как просто, принцесса. Но, нужно ли? Разве не спокойно сидеть в тишине, пить, чувствовать хоть какой-то комфорт?       — Комфорт… Комфорт…       Гэс хмыкает. Они допили виски полчаса назад. Он кончился, и последняя капля была сладше, чем весь шоколад мира. Джокер не обманул, у него в запасе нетронутая бутылка хереса. Его она тоже никогда не пила.       Браунинг остался лежать на прикроватной тумбе, Гэс не прикоснулась к нему. В конце концов, у неё будет возможность. Ещё одна. Судьба благосклонна в ноябре.       — Я думал, ты сбежала через окно.       — С чего бы вдруг? — она разговорилась, стеснение и неловкость убежали в страхе.       — Кто ж вас женщин знает?       — Бросьте, мистер Джей. Уж вы-то всё про всех знаете.       — Уверена?       — Больше чем.       Они выпили. Джокер облокотился спиной о холодную стену. На кухне Гэс светло. Жёлтые обои в цветочек. Жирные пятна на столешницах тумб. Непривычно по-домашнему, и она какая-то непривычная. Он моргает. Медные волосы подогнуты к лицу, щеки налиты здоровой краской молодости. Она нежная и лёгкая. Она живая.       — Что? — Гэс хохочет в кулак. Она больше не видит Джокера. Это — не он. Другой. Пускай будет мужчиной из ресторана. Гэс видела это в сериале. У них потом по сценарию жаркий секс в душе. Перспектива ужасна — зеленоволосые не в её вкусе.       — Думаю, как буду убивать тебя…       — Есть варианты?       — Много.       — Например?       — О, детка! Поверь, тебе понравится. Как ты относишься к расчленёнке?       — Спокойно. Как к мясу на прилавке. Но для себя предпочту что-нибудь изящное, я же девочка.       — Перевяжу твой труп розовым бантиком.       — Мило. А вы? Что бы вы предпочли для себя? Вряд ли тихую старость на краю света, в окружении океана и степного ветра.       — Пуля в лоб. — Через пару секунд он продолжил. — Убийство, птичка, — это искусство. В нём есть свои направления и жанры. Пуля в лоб — это минимализм. Расчленёнка — абстракционизм, или, в некоторых случаях, кубизм.       — Искусство… Думаю, ваши жертвы думали о другом.       — Безусловно. Они ведь глупы. Как, в принципе, все люди. Однажды я взорвал одно премиленькое кафе. Неподалёку отсюда. — Джокер сделал глоток хереса, скривился. Гэс насторожено выпрямила спину. — Никто не оценил моего вклада в современное искусство. «Маленькая Энн» горела так, что художники Ренессанса захлебнулись слюной. Чёртов Бетмен всё испортил! — он грюкнул кулаком по столу, тот качнулся — у него сломана ножна, он трясётся от лишнего прикосновения. Гэс всматривается в Джокера, впитывает в себя каждое его слово. «Маленькая Энн»… Сорок погибших…              Ей одиннадцать. Она ещё не до конца поняла, что произошло и почему дядюшка так отчаянно бьёт стенку кулаками. И почему тётя Пруденс не готовит на ужин её любимые блинчики с вишнёвым джемом. И почему кузен не зовёт на улицу поиграть в разбойников. Он любит играть под дождём. Тётя ругает его, ругает и смеётся.       Дядя смотрит на маленькую Гэс, молчаливо созерцает напуганного ребёнка, злится от накопившихся слёз в уголках янтарных круглых глаз.       — Ты должна была пойти с ними. Ты должна была пойти вместо него! Сука! Чёртова сука!       Его удары привносят в вечернюю меланхолию разряд живительного осознания — значит, больше не будет ни блинчиков, ни разбойников, ни поцелуев в лоб перед сном.       Ей одиннадцать лет. Она лежит на паркетном, чистом полу, лежит и тихонько плачет от безысходности. Ей одиннадцать лет. Она больше не ребёнок.              Ей удаётся подняться со стула, без колебаний и размышлений — пошла к чёрту стервозная дура!— дойти до спальни, схватит браунинг за холодную рукоять и вернуться обратно. Джокер улыбался, растягивал тонкую полоску губ в оскале зверя. Он знал, что так будет, он кайфовал от этого. Адреналин разбавляет скуку, но, к сожалению, не уничтожает её.       — Я предполагал, что ты сделаешь это ещё в первый день нашего знакомства, Агэссия Малвайн, — её имя конфетой растворяется у клоуна на языке. Он выходит на середину кухни, точно расхаживает по сцене перед главным монологом. Гэс надеется, что он будет последним в его в жизни.       — Я тоже, мистер Джей. Я тоже. — Её рука поднимает тяжесть браунинга, дрожит с непривычки. Она целится ему в лоб — своеобразное исполнения предсмертного желания. — Минимализм?       — Пускай. Вот только сможешь ли?       — Поверьте, смогу.       — Брось, малышка. Кто старое помянет… Когда это было? Десять лет назад?       — Двенадцать, мистер Джей, двенадцать лет назад. Вы взорвали кафе в Старом Готэме, погибло сорок три человека.       — Всё-таки сорок три. Не правильно посчитал. Прости, птичка, старость берёт своё. Такие незначительные события стираются из памяти.       — И никакого раскаяния?       — С чего бы вдруг? Я похож на лицемера?       — Вы похожи на монстра! На чудовище!       — Это твои мысли? Правда? Ты так действительно думаешь? Так-так-так! Я — монстр. А ты, Агэссия? Кто ты? Неужели праведница, что сможет спасти этот тонущий в крови город? Неужели я один такой плохой в этой комнате?       — Да.       — Лаааадно тебе, птичка! Взгляни правде в лицо — ты ничем не отличаешься от меня. Монти, Микки, бармен, тот медлительный парнишка — они все убиты тобой. Все! До одного! Твоими прекрасными, слаааадкими ручками.       — Монти убила не я. А вы. Изуродовали его.       — Он заслужил. Или тебе понравились его слюнявые комплименты?       — Я вас убью!       — Ты бы уже всю обойму успела выпустить за то время, пока чешешь языком. Признаваться трудно, птичка, я знаю. Но ты никогда не сможешь убить меня.       — С чего вы взяли? Надеетесь на жалость? Можете не рассчитывать.       — Всё очень просто! Ты давно приняла мою веру, познала вкус ненависти, распробовала её, и тебе понравилось. Скажешь — нет? Ложь! Кому ты дала обещания уничтожить меня? Отцу?       — Дяде.       — Умница! Вот только он заслуживает куда больше этот выстрел, чем я. Правда?       В ответ громыхнуло. Ей надоела пламенная речь, которая действовала снотворным. Джокер успел пригнуться, кинулся на неё, повалил на пол. Руками сжал её запястья над головой, прижал всем телом к холодному, липкому кафелю. Она брыкалась, но толку мало — он сильнее, безумнее.       — Какая же ты сладкая девочка! — Рык. Он прикасается кончиком носа к щеке, вдыхает запах её тела. — Наверное, я пощажу тебя. Твой дядя не оставил мне выбора. Скажешь потом ему спасибо. — Он кусает её за нижнюю губу, проводит шершавым языком по ранке, слизывает солёную кровь, хохочет. Гэс замирает, а в следующую секунду отключается от звонкого удара по голове.