Коломбина

У таких, как она, нет шанса на жизнь. Только на выживание, да и такой шанс кто-нибудь отберёт.       От неё остался плевок — смазанный и едва различимый на серой парче Готэма. Под предлогом самоубийства она отпросилась у декабря на последнюю встречу. Фрост прислал координаты в обед, когда солнце в зените дыркой просвечивалось на голубом, но запятнанном рваными облаками небе. Она до тошноты боялась открытой войны. Потому что слабачка. Потому что вряд ли справится с управлением и сорвётся с обрыва, а там… кроваво-красные маки, их так много, можно упиться травяным запахом, забыться. Навсегда. Гэс фыркает. Навсегда — слишком расплывчато, несбыточно. Уж она-то знает.       Заброшка за Старым Готэмом — изогнутый драконий хребет в три этажа, исполосованный зелёной улыбкой готэмского клоуна. Очередное убежище Джокера. Розоватая дымка заката над росчерком горизонта уходит за пределы досягаемости взгляда карих глаз — под косым, но метким лучом солнца мерцает янтарь, мерцает печальной глубиной и запахом корицы. Возможно, что закат последний и завтра наступит для кого-то другого. Возможно, что улыбка Фроста и тёплый июльский день (ведь они так похожи) ей будут сниться в кромешной тёмной пустоте, там, среди мака и трупного смрада.       — Возможно, что ты выживешь. У тебя есть браунинг за поясом и я. Справимся, дурочка. Не кисни.       — Ты правда поможешь?       — С одним условием…       — Я согласна.              Под ногами хрустит известняк костьми предшественников. Ей чуточку легче, она больше не думает о смерти, потому что приняла её неизбежность. Фитилёк с язычком огня внутри груди подбадривает. Видимо та, что сидит где-то в подкорке мозга, всё-таки помогает. Своебразно. Но что можно ожидать от патологического марева? Она обходит стороной алое пятно на сером бетоне. Кривые очертания некогда лужицы, а сейчас — бархатистого бордового лоскутка отчасти, напоминают кривую ухмылку. Где-то голоса перешептываются. То ли от страха, то ли от болезненного ощущения обречённости она слышит в этом перезвоне колоколов перед отходной сиплый голос дяди. Подсознание играет с ней в нечестную и отвратительную игру. Наверное, показалось.       Джокер — смелый ублюдок — пришёл на свидание без обычной свиты здоровяков в узких костюмах. Фрост устало наблюдал за кем-то, а Маклиш садистки поглаживал лезвие ножа.       — Вместо того, чтобы натравливать свою племяшку на меня, де-те-ктив, научили бы её пунктуальности. — Джокер облокачивается на спинку стула, тонкая кисть свисает безвольно и будто бы устало на плечо в гавайке. Её дядя обожает гавайки с зелёными крупными лепестками. В Готэме это смотрится аляписто и не к месту. Город тащится от делового стиля, от строгости и чего-то кожаного. Гавайка — лишняя оптимистичность, когда в душе метель похоронила под толщей снега усохшую душонку.       — Если хочешь отомстить за смерть своей шлюхи, Джокер, то милости прошу. Я весь твой… Вот только…       Удар. Маклиш цербером охраняет хозяина, и оскорбления караются кулаком по лицу, испачканному размазанной липкой кровью. Гэс тормозит. Разрядом тока по телу проходится мысль сбежать. Избавиться от всех проблем разом, ведь гавайка и наглый тон признаки только одного человека в этом злополучном месте. Джокер расправится с дядей, они оба — о да! — исчезнут из её жизни навсегда. Но навсегда — пустое и глупое слово, неоправданное, его не существует. Не существует. Верно? Будет ли за этим порогом жизнь? Конечно будет, глупышка, но разве тебе не хочется… Нет, не хочется… Но мы играем по моим правилам, а я желаю этого больше всего на свете!       Её услышали практически сразу, подошва ботинок проскрипела очередным камушком по бетонному полу. Маклиш злорадно растянул мясистые губы в сочной и довольной улыбке, а Фрост сильнее натянул маску безразличия. Что ж, ему простительно…       — Тыковка, я думал, что не увижу тебя. Надеялся на твоё благоразумие. Но ты оправдала все мои ожидания. Птичка бросается на тернии, чтобы весь мир услышал сладкую песнь. Прискорбно, но Готэм — чёрствый засранец, ему до одного места, в том числе и эта вендетта. Семейка Малвайн! Я думал, что больше не услышу этой дурацкой фамилии после убийства моей крошки Квинн. Но ты, — клоун сжимает с силой плечо дяди Ховарда, продолжая сверлить взглядом Гэс. — Умеешь напоминать о себе. Так вот — вопрос: кого убьём первым? Тебя, мой несостоявшийся мститель, или твою маленькую племянницу? Нет-нет-нет, птичка. Пусть ответит твой любимый дядюшка. Ну же, пупсик, — он склоняется над детективом Малвайном, от него несёт яростью и алкоголем. — Отвечаааай, у меня мало времени.       — У меня есть вариант получше, — Гэс говорит это с оскоминой в груди, говорит твёрдо, жёстко. Сейчас плевать на блестящие от злости глаза дяди, плевать на Маклиша и Фроста, достающих оружия из-за пояса, плевать на хохочущего мистера Джея — у неё в руке браунинг, она целится в лоб зеленоволосого исполнителя желаний, точно так, как он и хотел. Время застывает восковой свечой в руке молящегося, а жёлтые капли превращаются в бугорки, в шипы на зелёном сочном стебле розы. Она не понаслышке знает о замедленной съёмке, именно она оттягивает момент встречи с тётей и кузеном, с мамой и папой. С Дюком и тем, как же его… Микки, точно Микки. Она попросит у них прощения, обязательно попросит, потому что восковая свеча таит на глазах. Первый выстрел самый громки, пуля застревает в стене за её спиной. Милый-милый Фрост промазал. За его теплую улыбку она отдала бы жизнь. Маклиш не достоин стоять рядом с ним, Гэс переводит дуло и стреляет без зазрений совести. Этого червя не жалко, и там, за чертой реальности и смерти, она плюнет ему в лицо. Маклиш с непониманием и тупой растерянностью смотрит на босса, всё ещё надеется на благословение и спасение. Джокер хмыкает. Последнее, что видел преданный пёс — это молчаливое отстранение и ухмылку, перед тем, как рухнуть мешком с кровью на землю.       — Растачиваешь силёнки, птичка. Или ты пришла убить этого недоноска?       Череда выстрелов гонит её за ближайшую стенку, там перевести дух и подумать не даёт мысль о дяде. На его плече до сих пор рука Джокера.       — Выходи. Я не кусаюсь.       Для неё это — считанные секунды, растянутые неумельцем в вечность. Гэс выглядывает из укрытия, палит как попало, лишь бы сделать хоть что-то, попытаться. Тишина. Не вериться ушам. С осторожностью нашкодившей кошки она осматривается, прислушивается. Не находя причины для паники выходит. Дядя почти распутал верёвку на туловище. Беспомощный и взъерошенный, он больше не пугает. После пережитого Гэс вряд ли будет его бояться. Но ненависть…       — Куда он побежал? — она стянула трос, откинула его подальше, старательно избегая прямого контакта с глазами детектива.       — Чёрт его знает! Убирайся от сюда!       — Нет! Послушай меня, — он не узнаёт её голос, из него выветрились дешёвые нотки самобичевания и слабости. Гэс выросла, волосы её потемнели, а глаза отдают болезненной горечью. Дядя готов поклясться, что это не его идиотка-племянница, но где-то сбоку громкие шаги и ругань сбивают с толку, с неожиданно-приятных мыслей. — Уходи и вызови подкрепление. Я постараюсь задержать их. Ведь так ты говоришь тем несчастным офицерам, что терпят твою рожу в участке?       — Я добавляю «вашу мать» и «чёрт».       — Запомню.       Его наверное могли остановить родственные чувства, или интуиция, или, чёрт возьми, здравый рассудок, но сила внутренних убеждений сильней кровной связи. Гэс уверена, что видела дядю в предпоследний раз. Последний будет на её собственных похоронах.              Стайка головорезов сбилась со следа девчонки возле бархатистого пятнышка засохшей крови. Она дала себе установку продержаться до прибытия полиции, но руки чесались перестрелять их всех. Убеееей — стонало под лопаткой. Какофония всех чувства играла похоронный марш на струнах окончательно сломанной души. Но все звуки резко исчезли. Остался зимний ветерок, проползающий сквозняком между использованных шприцов, известняка и мела, точно аспид. Подумаешь, смерть… Где-то там его стройные ноги вышагивают, чтобы наконец принести гибель не только ей, а всему миру. Джокер никогда не остановится, он — ветер, раздувающий пламя пожарищ в домах Готэма. Стихия, неудержимая и неподвластная стихия, водоворот, затягивающий на дно. Она сделает одолжение Готэму, если… если оставит попытки приручить себя во славу какой-то сраной благодетели. Убьём Джокера и станем править миром. Ведь тот, кто убьёт Дьявола, сам станет Дьяволом. Не сопротивляйся. Больше никаких оков. Не хочешь крови? Тогда давай править вместе с ним. Королева Готэма — мне нравится. Плевать на тебя, пупсик, теперь я устанавливаю правила.              Оглушительный удар по макушке отключил больное сознание, и Гэс потерялась на бесчисленных дорожках к правильной двери. Есть один плюс — голос затих.       

***

             Ирл Палмер вертел в руках браунинг, утопая в болезненной тревоге — болоте из пагубных мыслей и отчаянных чувств проигрыша. Его затуманенные глаза уловили чёткий след шин на холодной сухой земле, и он отказывался верить, что там могла быть его Гэс. Нет, она не участвовала в заведомо смертельном фарсе. Зачем ей это? Смышлёная девочка, вечно бегающая за кофе в обеденный перерыв. Она проработала с ним несколько месяцев, а потом пропала как последняя звезда перед рассветом. Астроном напрасно искал её среди миллионных точек небытия, сверкающих слепящими алмазами на бархатистом пластике, чтобы найти в сигаретном дыму на втором этаже ночной неги Готэма. Практически законченная диссертация о мгновении со звёздочкой вблизи морских аквамариновых волн пристани, и новая неожиданная потеря. Тягучая патока октября и ноября и обрубочная смерть. Оглушающая и останавливающая бытийный ход событий. То, что она называла судьбой, он нарекал падением. Звезда падает, после острых краёв остаются царапины на спине. Палмер желал, чтобы его небесное тело упало в водоворот несчастных стечений обстоятельств, а не в кислотные озёрца Джокера.       Он отпрянул от автомобиля, как от раскалённого железа, с той разницей, что железо сейчас равносильно холодному освежающему дождю, тогда как полицейская машина — символ гибели. Детектив Малвайн переговаривался с начальством, закутанный в какой-то оранжевый войлок, серьёзный и суровый, расстроенный не меньше, чем недовольный ребёнок после отказа в конфете. И Палмера скрутила необъяснимая злоба, до белых костяшек и жара внутри. Бесцеремонно, без должного уважения — за что его уважать-то? — он прервал тихий разговор. Начальство в надежде на быстрый конец обязательно глухого дела, попыталось скрыться среди синих форм и плащей, а детектив Малвайн только хмыкнул.       — Какого чёрта она тут делала?       — Тебя это не касается!       — Вы впутали её в этом, верно? М? Свою родную племянницу отправили на мучительную смерть? Почему? Вы ведь уже добились своего, убили Харли Квинн, получили за это заслуженную награду.       — Послушай, парень, — от былой строгости осталось змеиное шипение. — Не лезь в это, ясно? Это только моё и её дело, понятно? Вздумаешь болтать, я пристрелю тебя и закапаю здесь же, и никто, поверь мне, не узнает. Я найду её. Сам. Без помощи полиции.       — Я должен…       — Ни черта ты не должен! Но останавливать я тебя не буду. Благословлять, кстати, тоже, — он как-то смущённо улыбнулся, по-старчески, будто вспоминал молодость и прежний запал.       — Откуда начинать?       — С клуба в Центре. Он сам вынудил открыто воевать.