And the taste of the poison on her lips Is of a tomb HIM «Poison gerl»
Почти не холодно, нет, а от стенок банки с черничным вареньем исходит приятное, но удручающее тепло. Будто приоткрыли окно в душной кабине автомобиля, мотающего пятьдесят пятый круг в аду. Её не могут доставить на нужный проспект, к нужному котлу, к нужной включенной камфорке, где-то под толщей чёрной земли, под тем самым обрывом. Банка с вареньем дрожит, звенит стекло так громко, что порой закладывает уши, и уже тишина намекает на близкий, безропотный конец. Черничная тьма пахнет вовсе не черникой — не сладко и вязкой, — она пахнет серой и больницей, лекарствами и белыми накрахмаленными халатами, хлоркой и металлом. Редко она слышит голоса, они шепчутся сломанным магнитофоном, и пустотная тьма поглощает каждый звук, заключает его в мягкую оболочку ваты, сглаживает неровный тембр, писклявый и натруженный, точно у расстроенного пианино. Голоса шепчутся, вместе с ними, с теми, кто находится одновременно далеко и близко, становится не по себе, хочется наконец вырваться из давящих тисков. — Мисс Пибоди, подготовьте раствор… Как дела у нашей пациентки?.. Прискорбно. Нет ничего хуже, чем наблюдать за вянущим цветком… Мистер Джокер хочет, чтобы мы закончили раньше… Понимаю, но желание заказчика для нас, моя дорогая Этель, закон… Можете приступать… Ничего страшного, она придёт в себя через… Три… Два… ОДИН! Боль начинается крохотной точкой в правом полушарии, разрастаясь, колючими шипами, размером с шариковую ручку, она отдаёт в челюсть, а спускаясь ниже, дырявит яремную вену. От боли исходит запах спирта и крови, а на вкус она не лучше, чем полынь. И всё же где-то в груди тепло — то ли от горячих прикосновений слегка шершавой ладони, то ли от примочки с запахом камфоры. Ей до конца кольцевой поездки по аду остались считанные минуты. В приоткрытом окне мелькают серые, иссохшие под палящим солнцем, здания, уходящие развевающийся тряпкой по ветру куда-то назад, в дождливую пелену прошлого. Рядом сопит Фрост, улыбается, корчит рожицы, как маленький непослушный ребенок. Неужели он оказался с ней в черничной банке из-под варенья? — Ничего, скоро приедем, а там… — А что там? — Увидишь… Она сожалеет, что Харон не отобрал у неё глаза, не вырвал их из черепушки, потому что она не хочет видеть конечную остановку. Минивэн в языках пламени — отчего-то холодного, морозного, синего — тормозит резко, ей не удаётся удержаться и крепкие руки Фроста сжимают фарфоровую фигурку, а после выносят на влажный от дождя асфальт. Их ждёт… Она кричит, вырывается, но Харон, услышав упрёк в свой адрес, отбирает позвонки, тело тряпичной куклой, безвольной и увядшей, висит на непомерно сильных руках июльского сына. Джокер застыл впереди мраморной статуей. Он так долго ждал их, что на высоком лбу выступает испарина — капельки пота заледенели, как и голубые глаза. И всё равно, будучи мёртвым, он издаёт тяжёлое сопение, перемешивая его смешками и звериными, утробными рыками. Джокер жаждет мести, и сейчас, когда она превратилась в кусок мяса, он готов подвесить её на крюк, закреплённый толстой цепью к куполу красного неба. Там пожар, она поднимает голову к нему, и на медленно остывающую кожу падает рассыпчатый пепел. Лепесток сгоревшего тела, целого города, зажаренного до руин. Рядом с Джокером — Прометей, в тоге, улыбается добродушно и смиренно. Наверняка, он единственный рад видеть её, единственный, кто не хочет её смерти. А Джокер желает этого больше, чем выбраться на свежий, прохладный воздух из-под тонны земли. — Не переживайте, мисс Пибоди, это бред после наркоза. А как вы хотели? Он дал нам слишком мало времени, но, уж лучше так, чем совсем ничего… Бросьте, вы же умная женщина, должны понимать, что усовершенствования не могут пройти без доли потерь… Сделайте доброе дело — помолчите, вы мешаете мне… Вот и умница, давай, открывай… У Харона непривычно-знакомое лицо. Она помнит эти глазки, и очки, и заинтересованный взгляд в коридоре, после… Харон улыбается, Харон доволен проделанной работой, у него в руках фонарик, он светит им в самую глубокую впадину души. Она сомневается, что свет достанет дна… — С пробуждением, моё маленькое сокровище. Как спалось? — Мистер Стрейндж, она вас не слышит… Давайте снова усыпим её… От этого «заказа» у нас могут быть проблемы. — Какие проблемы, Этель? — Она дочь копа. — Не дочь, а племянница. Мистер Джокер заверил, что её никто искать не будет. У меня нет причин не доверять нашему хорошему другу. — Хм, другу? С каких пор мы дружим с преступным миром? — С тех самых, Этель, когда ты лично приняла от его помощника круглую сумму и не соизволила мне ничего об этом сказать. — Вы были заняты своим непревзойденным экземпляром. — Меньше желчи, дорогая, от неё у вас постоянная изжога. Хлопок двери через пару секунд. Мегера скрылась за ватной оболочкой, а Харон-доктор продолжал нависать над ней, как гора над скупым озером. Он улыбался довольным котом, слизавшим с хозяйской миски добрую ложку сметаны. Пухлая ручка, сухая и тёпла, прямо идеал для ханжи-пациента, осенним листом прошлась по щекам, нащупала пульс на шее, и, прикрыв веки, Стрейндж начал считать. Кто она? Нет, она помнить своё имя, свою фамилию, возраст, домашний адрес и цепочку событий на заброшке. Последнее отпечаталось куда лучше, чем двадцать лет жизни. И всё-таки, многое она не понимает, многое позабыла, потому что память так велела, потому что так велело разбивающееся сердце, осколки которого застряли в лёгких и теперь не дают сделать нормальный, человеческий глоток больничного воздуха. В черничной темноте до ужаса приятно, но пробивающийся свет, дрожащий из-за коротеньких ресниц, манит, притягивает глупого мотылька, чтобы убить. И сознание поддаётся, выныривает долгопёром прямо в тёплые ладони доктора. Чёрт, что-то идёт не так. Вместо таких необходимых объятий ладонь сдавливает слизкую головёшку рыбы, окунает в густую чёрную смолу, а та, проникая в ноздри, обжигает стенки гортани, душит, умертвляет. — Тебе необходим отдых, птичка. Поговорим после. Харон — предатель, его корабль привёз её прямо в лапы Дьявола, Аида, повелителя паутинных подземелий. И для чего? Для мести? Хотя, голос его мягок и тих, он не шипит ей на ухо отходную, не грозится прострелить башку, а всего лишь желает отдыха — желанного, необходимого и совсем-совсем забытого.***
Неделя — оледенелая, точно струйка воды в мороз, припудренная снегом, затравленная со всех сторон за непомерно низкий градус на термометре. Декабрь буйствовал на славу, и даже высокое солнце на расшитом клочками ваты небе не спасало ситуацию, а только создавало контрастный душ из летнего голубого наверху и ледяного голубого внизу. Ирл Палмер выпустил дымное кольцо, смешанное с паром изо рта, потоптался на месте, чтобы окончательно не замёрзнуть и глянул на второй этаж старенькой постройки. Голые окна и одинокий кактус там, где начиналась кухня и заканчивался практически всегда тусклый коридор. Они не могут найти Гэс уже неделю. Долгую, бесконечную неделю. Как странно порой время. Неделя до смерти покажется коротким мгновением, практически ничем по сравнению с последним вздохом. Неделя до желанного отпуска — вечность, отдающая медленной суетой на работе и скукой дома. Неделя, когда у тебя отняли частичку души — пускай он оставит сентиментализм себе, на память, ведь Ирл совсем молод, свеж, ему можно, и иногда, даже нужно, — это поезд, проезжающий мимо, когда он тебе так необходим. Это жвачка, прилипшая к волосами, и как только ты прикоснёшься к ней — влип по самые гланды. Кажется всё несправедливым: она, беззащитная, зажата в угол самым опасным хищником Готэма, а он, тот, кто должен мчаться на помощь быстрее Чипа и Дейла, безвольно и так глупо, почти что по-детски, смотрит на окна её квартиры, смотрит, выдыхая в вечерний холод сигаретный дым. Они пытались что-то сделать: вломились полупьяные в клуб к Джокеру, но застали только ноющую в микрофон певичку и толстого бармена с козьей бородкой. Никаких зацепок, ничего такого, что могло навести на след Гэс. Он помнит — смутно, подумывая иногда, что это был хмельной бред, — как к нему подошёл здоровяк, сказал, чтобы они не суетились и убирались отсюда, а после засунул свою визитку в карман пальто Палмера. И сейчас, стоя на улице Старого Готэма, Ирл достаёт картонку из кармана неизменного чёрного пальто, разглядывает цифры на белом поблёскивающем фоне, рассматривает как и два, как и три дня назад, не решаясь позвонить. Интуиция ищейки подсказывает, что таким образом он сможет выйти на нужный след, но чувство собственного мужского достоинства протестным маршем бьёт молотком в висках — ему помог кто-то, кто знает Гэс, возможно, кто-то, кому она улыбалась. Нет, ревность здесь не причём, просто декабрьский вечер стылый и понурый, с тяжёлой гроздью туч над головой, распивающий водку прямо из горла, а потом дышащий в лица прохожих снежным ветром перегара. Вечер декабря стонет от болезненных ощущений, от ломоты в ногах, от безразличия горожан, от всего того, что убивает живого человека. Ирл набирает номер. Гудки — гулкие удары сердца в широкой груди, но когда голос на том конце гремит вопросом «кто?», сердце замирает, бездарно пропуская нужный удар. — Вы… в клубе… — Ясно. — Голос гремит адрес, и сердце резко начинает работать, да так шустро, что сбивается дыхание, не хватает кислорода, а воздух невозможно проглотить — такой он колючий. Палмер, детектив Малвайн с перегаром вместо напарника, и ещё несколько бравых офицеров через час уже оцепили маленький сарайчик, уходивший глубоко под землю узкими лестницами и коморками с жёлтыми лампочками. В одной из них, без сознания, на металлическом операционном столе лежала Гэс. Палмер накрыл её своим чёрным пальто, сдерживая хриплый возглас радости — она горячим воздухом щекотала ему кожу на шее, когда он нёс её к машине скорой помощи. Детектив Малвайн не решился подойти к ним. В этот уютный мирок путёвку приобрели для двоих, третий явно лишний, виновный, заключённый. Отлегло. Будто отпала корочка от ранки, и свежая кожа розовеет едва заметным пятнышком. Отлегло. Со звуком падающих на землю кандалов. Отлегло. Но не прекратило существовать, потому что он ещё жив, он ещё дышит, он ещё не закончил войну.