Коломбина

I can't hold on to me Wonder what's wrong with me* Evanescence «Lithium»

      Неизлечимо надоедливый кардиомонитор созвучен ударам её сердца. Ему достаточно сжать сильнее шейку и мелкие штришки превратятся в красную линию, непрерывную и бесконечно долгую, длинною в смерть. Воображаемый хруст шейных позвонков разлился сладостным нектаром по венам, смешался с вязкой кровью и попал стрелой в сердце. Удар. Штрих. Гэс дышит с замиранием, будто инстинктивно чувствует опасность, флёром ядовито-зелёной дымки витающую над её головкой. Джокер рассматривает мраморное лицо, бледное лицо, лицо, отдающее гнилым прошлым. На кончике языка горчит шесть букв, разрывается таблетка с отравой в желудке, и вот-вот его настигнет та же участь, которую он уготовил ей. Для ещё одной, чьё имя всего лишь шесть букв на лаконично коротком договоре с Аидом. Ошибка. Удар. Штрих. Семь букв, на одну больше, как и чёртовых писков в кардиомониторе. Он считает, уверенно складывает про себя очередные головоломки, завершающиеся всеобщим падением в хлюпающую бездну, где под ногами — талая вода и груда костей. Одни — те, что лежат поодаль, в глубине лужицы, — он узнаёт сразу, чуть ли не в секунду до сердечного приступа. Гэс дышит чаще. Приходит в себя.       — Интересно, если я тебя поцелую, ты быстро проснёшься?       Его лицо непозволительно близко. Сантеметр до утопления в талой воде, он практически видит силует. Шесть букв. Шесть знакомых, но давно забытых букв. Круглое лицо в оправе медных волос, янтарные глаза, блестящие и влажные, требовательные. Требовательней губ. Те молчат, сомкнутые от оков смерти, слишком давно… Слишком давно он не видел их чётких линей. Выкованное алым сердце. Удар. Линия. Красная, точно царапина от когтей чертовых воспоминаний.       Принцессы ждут поцелуя больше, чем живительного глотка воздуха. Гэс ещё не до конца осознала, кто склонился над ней, кто секунду назад прикоснулся к её припухлым губам. Выкованное алым сердце по началу дрожит, а потом срывается на сдавленный крик. То ли идиотка просит помощи, то ли молит о продолжении.       — Не пугайся, птичка. Доктор сказал, что это вредно. Ты же не хочешь расстраивать его? М?       — Что тебе здесь надо? — ей хватило смелости вжаться в койку, да так сильно, что в онемевшей спине хрустнули косточки. — Если пришёл убить, то…       — Что за глупости? Мы так много времени потратили на тебя, пупсик, так что убийство дорого обойдётся. Как себя чувствуешь? Прости, я без гостинцев. Заработался. Без своей верной собачки приходится трудновато. Ой, я не сказал — Маклиш мёртв, детка. Ты постаралась. Так что, по твоей милости, мне приходится трудновато. Что говоришь? Устаю ли? О, нет, дорогая, мне некогда даже устать — сейчас сезон охоты на летучих мышей, мы с парнями… А в общем-то сама скоро узнаешь…       — Ты… ты думаешь, что после всего, что произошло… я вернусь? — охрипший голос после долгого заколдованного сна будоражит всё внутри, переворачивает, взъерошивает, будто рука - кудрявые волосы.       — Всё это напоминает сцену из какой-нибудь дешёвенькой драмки. Но я подыграю тебе. — Джокер резко — как в прочем и всегда — выпрямился, заложил руки за спину. Бледное матовое лицо сделалось унылым, уголки губ опустились. — Я всё понимаю, Энджи, и прийму любое твоё решение. Ты должна понять мои чувства. Я не хотел разбить твоё сердце, но ты не оставила мне выбора. Если бы копы узнали правду… — улыбка расцвела неожиданно мерзко, кровавым росчерком на белой простыне, и Гэс прикрыла глаза. — То пристрелили бы тебя на месте, Энджи. Ведь так поступают с теми, кто нарушает приказ? Их расстреливают. Без оправданий и зазрений совести. Как тушку кролика. Безжалостно. Бах! И ты лежишь в деревянном ящике, заколоченная на веки вечные, а там, наверху, моя драгоценная Энджи, Готэм загнивает, понимаешь меня? И что выберешь ты? Гнить вместе с ним, поедаемая червями? Или же увидеть грандиозное шоу? Я гарантирую билеты в первый ряд!       — Ты больной ублюдок! Я никогда…       — Нет, нет, нет, пупсик. Эта реплика больше не актуальна. Видишь ли, я тут обмолвился, что мы потратили на тебя много времени. Неделя для меня — вечность. За это время я кромсаю тысячу людей. Ну, без хвастовства. Птичка желает знать правду. А правда такова, — он снова близко, снова дышит ей в лицо горячим воздухом с примесью сигарет. — В твоих венах жидкая ненависть. От неё не избавится. Понимаешь? — Джокер проводит ладонью по спутанным волосам, ласково, по-отечески, чуть ли не брызжа ядом. — Ты всё равно придёшь ко мне, потому что жажда сильнее совести и убеждений. Жажда разрушительна и неподвластная никаким моральным принципам. Ты пойдёшь по трупам, но, так или иначе, взойдёшь на престол. В конечном итоге, куда Арлекин без своей Коломбины?       Её пробрала крупная дрожь, Джокер видел гусиную кожу и расширенные зрачки, видел и наслаждался эффектом от слов.       — Что вы со мной сделали?       — О, пустяки. Так, тривиальные трюки с какими-то препаратами — этим занимался Хьюго Стрейндж, или, как ты его называла в бреду — Харон. Тут добавили, там убавили — и вуаля! Харли Квинн номер два выходит на сцену. Ладно, шучу. Никакая ты не Квинн. У моей малышки был природный дар, а вот ты — эксперимент. Да не трясись ты так, птичка. Что страшного может случится? Ну, подумаешь появится желание убивать людей. Ну, подумаешь, дикий голод отправит тебя на охоту. Подумаешь… Эх, мне б твои годы. Зато какие побочные эффекты: галлюцинации, голоса, тени за спиной, паранойя. А, да, кстати, Стрейндж просил передать — если вдруг что-то пойдёт не так, к примеру, галлюцинации станут уж больно надоедливыми, прийди к нему, он пропишет новые лекарства. Это ведь ещё не прошло проверку.       — Ты врёшь! Всё это наглая ложь! Ложь!       — Вот видишь, пупсик. Это уже началось. — Он провел подушечкой пальца по едва заметной вене на руке. — Оно уже давно обжилось у тебя в организме. Жидкая ненависть — какое название. Кстати, его придумал я! Даже если Стрейндж или его заноза в заднице Пибоди скажут обратное, знай — всё это ложь и провокация! Ой, как удачно-то я слово подобрал. Ложь! Ложь! Ложь!       Он мельком глянул на свою руку, будто рассматривал несуществующие часы.       — Очень жаль, птичка, но мне пора. Готэм жаждет своего спасителя. Не забудь, что я жду тебя через пару недель на работе. Больничный за свой счёт. До свидания!       Мистер Джей выходил победителем, пока Гэс разрывала глотку, вопила, сдерживаемая крепкими руками медсестёр. В белом танце работников больницы, в замедленной съёмке вышагивал Джокер, улыбался, нагло разглядывая, как от очередного успокоительного девчонка ослабевает, тухнет, падает на жёсткий матрац койки, думая, что всё, что она видит — толпу в белых халатах, его, серую стенку — одна большая бредовая идея, глюк, сбой в системе сознания, а дальше — синий экран смерти. А вкус шести букв прорезается железом на языке, добавляя седьмую небрежно и без настроения.              Она видела, как ломаются люди — так медленно, затянуто, порванной струной на проржавелой гитаре в подвале пьяного домика за Готэмом. Она слышала хруст их душ — опавшие ветки под ногами на городском кладбище, молящие о спасении, о прощении, о забвении. Но когда сломалась она, каждый из звуков, каждый из тысячи ударов сердца превратился в зияющее ничто, в дырку на ночном небе, сквозь которую пролетают кометы, врезаются в остервеневшие клочья некогда целой жизни и вот уже ты, трупом с белёсыми зрачками, Дюком Бадлером в первое испытание, лежишь на комьях холодной земли. Зима беспощадно рвётся в приоткрытое окно, стылым сквозняком, пробирающим до косточек. Червивая вишенка в стакане ликёра, а за забралом жалюзи вечерняя какофония городской суеты, разбавленная завыванием одурманенного ветра.       Гэс отворачивает от окна, смешивает густую слюну с лекарством и громко глотает. На пересохших губах остывает его дыхание — теперь не смоешь даже кислотой. Ему бы понравилось. Чёрт!       — Он что-то сделал со мной.       — Малыш, мы…       — Что «мы»? — ей с трудом даются резкие движения, она не клоун-убийца, а всего лишь жалкое подобие живого человека. Голова идёт кругом, наблюдая всё ту же унылую картину: забрала жалюзи, серая стена, дверь, Палмер. Тот приуныл за последние пятнадцать минут. Ей хватило секунды, что ж — рекорд.       — Спелся с дядей? Он рассказал про очередной план убийства Джокера? Или ему потребуется ещё десять лет?       Жидкая ненависть… Явственная пелена перед глазами, красная пелена, кружевная, с отметинами пуль от глока. Железные опилки в мясистом сердце. У неё карманная смелость вот-вот выльется из стакана, и пустота внутри вновь вернётся на ось координат. По-прежнему загнанный в угол зверёк. Жидкая ненависть… Пилюля от надоедливых вздохов Ирла, от ночных кошмаров, от недовольства и страха. Главное — страха. В комплекте идёт запакованная боль с ярлыком от производителя и тишина вместо мерзкого голоса в подкорке мозга. Жидкая ненависть — блеф или ожидаемая в скором времени конвульсия, переход, остановка в аду?       — Прости, Ирл, я…       — Понимаю, малышка, но врачи провели все необходимые анализы — у тебя только слабый наркотик, что-то вроде снотворного. Ты чиста.       — Но он сказал…       — Джокер — псих, Гэс. Он мог наплести тебе всё, что угодно. Этому не обязательно верить. Тебя через пару деньков выпишут. Поэтому я хотел с тобой кое-что обсудить… Как бы начать… В общем, может, это, как его… Короче, Гэс, я планирую перебраться к тебе. Мне так будет спокойней, да и тебе, я думаю, тоже. Я не буду…       — Ирл, Ирл, послушай, — она едва ли могла перебить его поток бессознательного бреда, разве что заткнуть рот рукой, но шевелиться до сих пор больно.       -… Дядя, как бы, не против, точнее, я не решился ещё с ним поговорить…       — Ирл! — сломалась клавиша, зашлась кашлем, простудным и хриплым, булькающим. Он что-то пробурчал, нечленораздельно, так, для себя. — Послушай… Я… очень благодарна тебе, правда. Но, думаю, переезд — плохая идея. Я справлюсь, за это можешь не переживать. Сильная.       — Ты уверена? Я не хочу давить на тебя. Может, чуть позже ты передумаешь?       — Может, Ирл, всё может. А теперь я хочу поспать. Только ответь на один вопрос. Честно. Обещаешь?       — Обещаю.       — Ты ведь мне будешь верить всегда?       Ирл улыбнулся. Чуть ли не фальшиво и пугающе отстранено, будто улыбался для альбома выпускников, которые долгое время измывались над его медвежьей походкой. Гэс старательно скрывала подступающий тошнотворный ком. Шутки подсознания выливались в непрекращающийся бред, в галлюцинацию, масштабов полнометражного фильма, а тот, кто должен был, по сценарию, верить в её монологи, вдруг резко оказался плохим актёром. Скверным. Мерзким.       Он ушёл через пять минут, накинув пальто на плечи, и в палате сразу стало как-то спокойней, тише, привычней. Гэс закрыла глаза, вдумываясь в каждое слово клоуна, но понимание не дало ровным счётом ничего. Абсолютно. Кромешная пустота. Мрак. А надо всего лишь… Надо поддаться… Согласится…       — Нет!       Её надрывный голос набатом бьёт по стенам, а решение бороться выступает капельками пота на лбу. Она вдруг понимает, что нашла за что бороться. Так неожиданно. Ей надо только подлечить нервы, переговорить с дядей — теперь он, наверное, единственный верный союзник, — и купить новый глок. Пуля попадёт точно ему в лоб, в лучших традициях минимализма. Только надо подлечить нервы… Жидкая ненависть. Штрих. Удар.