Коломбина

It's like a stranger had a key, came inside my mind And moved all my things around But he didn't know snakes can't kneel or pray Marilyn Manson «Deep Six»

             Сладкая вата на небе. Пушистая, розовая, плывущая куда-то в сторону пряничного домика. Ей хочется слизать её всю, оставить маленький клочок на завтра, хотя она и не уверена, что сдержится и не съест всё без остатка. Сладкая вата. А небо на вкус мятное, холодное, гладкое, как леденец на палочке. От количества сахара сводит челюсть, но солёная прожилка как-то резко отрезвляет, приводит в чувства парализованный мозг и дремлющее сознание. Рукой она вытаскивает лакомство изо рта, рассматривает на ладони медицинскую вату с каплями крови. Она забилась в глотке, дышать невозможно, глоток воздуха со свистом закипевшего чайника. Вдох — выдох. Вдох — выдох. Вдох и лёгкие лопаются. Вдох и мятное небо горит алым закатом, предвещающим ветер и смерть. Вдох.              Гэс открывает глаза. Её спальня затоплена до краёв серым зимним светом, холодным и отчуждённым, слишком символичным для её жизни. Она в том состоянии, когда трудно определить время — по ощущениям глубокий вечер, а на деле только-только начался обед. Гэс открывает глаза и осматривается по сторонам. Тумбочка. Электронные часы. Грязная чашка из-под кофе. Сползшее на пол одеяло. Тюль. Пыльный просвет на паркете. Гардероб. Писк кардиомонитора через призму водной толщи. Далеко. Не здесь. Во сне. Гэс точно помнит больничную палату, запах лекарств, катетер в вене. Ещё она помнит быстро сменяющиеся кадры: обрыв, море, домик родителей, мёртвого пса и смех Джокера. Она видит это перед собой так же отчётливо, как и разводы от кофе на прикроватной тумбочке. А дальше — пустота, за которой нет ничего, абсолютно. Есть палата и есть её спальня. Что между ними? Как она оказалась здесь? Или, правильней, как она оказалась там?       Хождение по комнате, строгий взгляд на разбросанные вещи, браунинг, оставивший в замешательстве — ничего не привносило в сумбур мыслей ясности. Гэс схватила телефон с полки, надеясь узнать всё у дяди или Ирла.       — Что за чёрт?       Двадцать первое января.       — Что за…       Двадцать первое января выбилось в голове скрежетом иголки и кровяными следами.       — Нет-нет-нет, это чушь какая-то…       Она помнит холодный ноябрь, кровавый, наследивший по всем улицам Готэма. Она лично помогала. Она помнит первые числа декабря, те числа, которые она отпраздновала в заброшке с Джокером. Те первые числа декабря, когда не стало надоедливого Маклиша. А сейчас январь. Новый год. Якобы новая история. Но её «счастливый финал» как-то не по правилам игры растянулся, словно чёртова жвачка.       Гэс и не догадывалась, что знает номер дяди наизусть. Двадцать первое января — день открытий. И всё-таки двадцать первое. И всё-таки уже январь.       — Приезжай. Нам нужно срочно поговорить.       Плевать, если вырвала его с работы, с нормальной, адекватной жизни, хотя, какая у этого урода «адекватная жизнь»? Очередное обдумывание плана по убийству Джокера. Он не остановится, проще повернуть Землю вверх ногами, чем переубедить дядю, что клоун — гиблое дело, самоубийство без видимых на то причин. Сделано достаточно, более чем для жалкой мести. А он всё взводит и взводит курок, думая, что и в этот раз пуля будет не в барабане. Однажды прозвучит выстрел. Однажды…       Чтобы прийти в себя она решила освежиться — выйти в окно и разбиться о холодную, промороженную до корня землю, но второй этаж обещал сломанную спину и прикованное овощ-тело к коляске до заколоченного гроба. Перспектива не радовала. Тогда она отошла от окна и поплелась походкой зомби в ванную. Замызганное зеркало, открытая пачка лезвий, зубная щётка, кинутая мимо стакана. Она ничего этого не помнит: не помнит, как вчера чистила зубы, как чистила их неделю назад, может она вообще перестала это делать? На языке горчит, а отражение ехидно посмеивается в кулак.       — Что?       — Да так. Ничего.       — Говори!       — Уф, какая ты злая. Горячая и злая Гэс. Смешно, да и только. Вообще ничегошеньки не помнишь?       — Наверное, нет.       — Зато я помню всё, малышка. Помню, как ты… А, впрочем, неважно… Когда-нибудь ты всё узнаешь сама.       — Это твоих рук дело?       — Чего? Неееет! Как ты себе это представляешь, пупсик? Я ведь всего лишь твоё отражение. Твой голос разума. Меня никто не видит. Ну, кроме тебя… И его…       Отражение подмигнуло. Гэс напряглась, готовясь к нападению, но всё прошло быстро и без осложнений. В зеркале её бледное, худое лицо, синяки под глазами и размазанная тушь. Она всматривается внимательней, замечает на щеках красные пятна, спускается ниже, на шею, где фиолетовым горит маленький засос, и чуть ниже, на выпирающих ключицах. Гэс вытягивает вперёд руки - на запястьях синие отметины. Сломанные ногти. В голову бьёт молот, резко! И ещё раз, не даёт прийти в себя. Гэс хватается за голову, пропускает между пальцами спутанные сальные волосы, натягивает их, желая вырвать вместе с воспоминаниями. А те роятся пчелами, жалят до конца не очнувшийся мозг. Укус. Укус. Последняя жалит больнее всех, у Гэс есть секунда, чтобы сгруппироваться, упасть на пол так, чтобы не стукнутся виском о выступ ванной. Острый выступ ванной. Холодный камень. На полочке пробник шампуня, мыло. Все летит с грохотом к ней под ноги. Укус. Жало. Крик.              — Я вижу, тебе уже лучше.       — Ирл, помолчи. Я хочу, чтобы ты делал всё то, что я тебе скажу.       — А как же…       — Забудь об этом, Палмер. Забудь и расслабься…              Он не умеет нормально целоваться, делает это как-то смазано, мимо губ, оставляя на горячих щеках красные от липкой помады разводы вперемешку со слюной. Ему мало воздуха, он делает шумный глоток, а потом впивается в нежную шейку, точно вампир, убивающий Мину Харкер. Её стон дурманит лучше любого алкоголя, а умелые руки (и где она так научилась?) возбуждают до разноцветных точек перед глазами. Ему плевать на окружающий мир, он несёт чушь, разбавляет грязными словечками громкие стоны. Под ними скрипит кровать, звук пружин — катализатор быстрого финала, ему отчего-то нравится этот дешёвый оркестр. Гэс управляется сверху лучше, задаёт ритм, меняет его в угоду собственным демонам. Те утащили бедолагу в самый глубокий омут: теперь, когда он сдался, лежит перед ними обнажённый и разгорячённый, они могут делать всё то, что никогда бы не сделали без позволения хозяйки. Её ногти царапают грудь, четыре красные полосы от соска и до дорожки волос. Ей так снесло башку, что в порыве пьянящей страсти она умудрилась сломать их. Ирл еле сдерживается, чтобы не выломать ей все кости. Вот только…       У Джокера тело пахнет сладким парфюмом, дорогим, выворачивающим всё нутро наизнанку. Он делает с ней вещи, далёкие от нормальных ласк: вырывает клочья волос, наматывая хвост себе на руку, тянет вниз; целует требовательно соски, кусает их до красных отметин и ноющей боли. В перерывах шепчет всю ту же мантру про горящий Готэм и смерть неугодных. Гэс так поглощена его телом, так трепетно сминает ладонями широкие плечи, оставляя на них слизкую дорожку поцелуев, что не замечает отчетливого различия между зеленоволосым клоуном и блондином Палмером. Он кончил первым, выдыхая огни Муспельхельма ей в шею, а она подтянулась через секунду, оседая тряпичной куклой к нему на колени.              — Я просто принес тебе еды…       — Заткнись…              Её будит шершавая ладонь и звучное ругательство. Ещё секунда и никто бы никогда не растормошил умирающее на кафеле тело. Дядя хмыкает своим мыслям, выпрямляется и выходит из ванной. Гэс громко дышит. Та каша в голове варится исключительно благодаря лаве вместо крови, подсоленная щепоткой стыда и осознания. А ещё разочарование вместо привычной пустоты. Не потому что она это сделала, а потому что сделала это не с ним. Как, оказывается, просто принять зло. Красивое зло. Зло с горящими озерцами в окантовке чёрных ресниц. Зло, преследующее на каждом чёртовом шагу. Зло. Здравый рассудок колется многотысячной армией иголок в подкорку мозга, мол, идиотка, ты ведь ещё не до конца свихнулась. Она соглашается, трясёт головой, чтобы поганые мысли высыпались из ушей стайкой мух, улетели куда подальше. Одна всё же остаётся. Одна единственная, беспрерывно жужжащая, мерзкая муха.       — Пришла в себя? — дядя выкладывает на кухонный стол из большого белого пакета пластиковые коробочки с едой. Он поставил кипятиться чайник, и, вообще, выглядит как добропорядочный родственник, заботящийся о несчастной, спятившей племяннице.       — Как сказать… Пока ещё в прострации.       — Скоро пройдет. Ты пила сегодня таблетки?       — Какие таблетки? — вместо ответа детектив косится на Гэс, привычно хмыкает и достает с верхней полки над столом три конвалюты. Хрустят ячейки пластиковой матрицы, напоминают о больничной палате и милой медсестре. Белые таблетки лежат перед ней, три таблетки, помогающие жить дальше нормально, без осложнений. Но она знает, что это невозможно, потому что…       — Они мне не помогут. Он… Джокер… что-то сделал со мной…       — Мы это обсуждали.       — Ты не веришь мне? Ты, дядя, не веришь мне? Как иронично… — Гэс фыркает, сбрасывая таблетки со стола одним движением руки, резким, истеричным, подражая своему учителю. Палачу. — Он приходил ко мне, говорил, что накачал меня какой-то дрянью.       — Мы это уже обсуждали. — Минутная пауза, затишье. — Я верю тебе, Гэс, — как-то обречённо, со скрытой грустью говорит дядя и вздыхает, облокотившись на столешницу кулаками. — Но следствие… Факты оспорить нельзя.       — Какие факты?       — Мы допросили Стрейнджа, он всё отрицал. У него есть алиби. И он, и его помощница Пибоди на момент твоего похищения были в Аркхеме. Недавно он получил там должность главного врача.       — Подстроили.       — Есть записи видеокамер. Он практически жил там. — Дядя поджал губы, продолжал. — Врачи сказали, что у тебя была передозировка. Это мог сделать и сам Джокер, и его люди. А привлечь его, сама понимаешь…       — Но мои бредни, голоса — это, по-твоему, что?       — Следствие двухнедельной комы.       — Комы?       — Гэс, что происходит? Ты…       — Я ничего не помню. Поэтому я тебе позвонила. — Свистел носик чайника, свистел настырно и громко, разбавляя их разговор чем-то обыденным и домашним.       — У тебя была долгая реабилитация, почти месяц, неделю назад тебя выписали из больницы.       — Я помню, как Джокер приходил ко мне, помню, как он говорил, что вкачал в меня жидкую ненависть, он смеялся, смеялся… А потом…       — Что?       — Хм, ничего, — она подошла к плите и выключила конфорку. Из носика прекратил валить пар. — Кофе?       — Да.       Она достала из шкафчика банку с кофе, два стикера сахара и валявшуюся в дальнем углу чайную ложку.       — Тебе нужно пить таблетки.       — Они не помогут. Мне ничего не поможет.       — Такой идиотке, как тебе, правда ничего не поможет. — Дядя отпихнул от себя с силой стул. Лицо побагровело. Гэс же спокойно мешала мутную жижу в чашке. Ей не страшно. Давно не страшно. Она постаивла чашку на стол перед ним и села возле стенки.       — Он что-то хочет от меня. Это не банальная месть за Квинн, дядя. Если бы он хотел отомстить, то убил сразу же, как я появилась в клубе. Но он позволил приблизиться к нему. В нашем с ним диалоге…       — Да не было никакого диалога! — его голос разломил кухню на две части. — Возле твоей палаты круглосуточно дежурили.       — Подкупил.       — Я всегда знал, что ты больная…       — И всегда говорил об этом моему отцу. Я помню. — Ей до тошноты противно от самой себя, от этой рабской покорности перед грозным дядей, и внутри, сбоку, разрывается полный желчи пузырь, разрывается и сжигает к чертям все органы. На столе лежит нож, блестит на свету лампы лезвие. Гэс замирает в нервном порыве схватить рукоять и воткнуть нож в шею мужчине. Останавливает нечто, родом из детства, скулящее, надломленное; нечто, от чего пахнет свежей ежевикой и солёным бризом моря.       — Я бы убила тебя. Знаешь, это не так трудно — убивать людей. Сначала как-то противно, ну, там, запах крови и сам её вид, а потом ничего, привыкаешь.       — Что тебя останавливает? — детектив делает громкий глоток кофе, даже не обращая внимание на слова Гэс. Она улыбается. От этой кривой усмешки жидкость застряёт в глотке. Неужели…       — Понятие не имею. Наверное желание остаться на светлой стороне. Ты, как-никак, мой дядя. Мой опекун. Пускай и очень хреновый.       — Ждёшь извинений?       — Конечно нет. Я перестала верить в чудо лет в одиннадцать, о чем ты?       — Ты изменилась.       — Да неужели? — она громко хохочет, пока желчь добирается до слизких стенок горла. — Я тебе это втылдычивавю целый час, и ты только заметил? Сходи к окулисту! — Гэс отворачивает голову к двери, поглощённая внутренним разрушением.       — Что ты хочешь сделать? Убить его? — голос мужчины стал чересчур серьёзным, он поставил кружку на стол, сжимая и разжимая кулаки.       — Было бы не плохо. Но сначала я хочу понять, что он сделал со мной. Как попасть в Аркхем?       — Судя по тому, что ты несёшь, тебе не составит труда там оказаться в ближайший месяц.       — Я серьёзно!       — И я серьёзно. Ладно. Ты хочешь встретится со Стрейнджем?       — Ты весьма догадлив.       — Язвительная сука! Можешь не заморачиваться с поездкой. Я вызову Стрейнджа в отдел, скажу, что необходимо подписать кое-какие бумаги, чтобы его больше никто не беспокоил. Там вы и встретитесь.       — Не опасно ли?       — Тебе не плевать, детка? — Дядя кладёт руку ей на голову, треплет волосы, почти как в детстве, правда, на этот раз без болезненных ощущений. Гэс шумно выпускает носом воздух от недовольства и скидывает руку с головы. — Я напишу, когда тебе приехать. И это… Пей таблетки!       Дверь захлопнулась, перерезав любой отходной путь на волю. Желчь переливалась через края, затапливала кухню. Гэс дернулась, её насильно взял озноб. Как она посмела так разговаривать с ним? Как посмела озвучить мечту всей жизни? Как вышло, что ни один мускул не дрогнул от страха перед её личным кошмаром? Она проматывала раз за разом — пока мыла посуду, пока стирала с лица поцелуи Палмера, пока укладывалась спать — каждое слово в голове, наслаждаясь им. Звуки приносили физический кайф, отдушину. И всё-таки… всё-таки он не взревел от злости, не кинулся избивать её, колошматить по лицу, по излюбленным местам, где никто и никогда не увидит синяков. Больная фантазия? Очередная галлюцинация? Может, и не было его сегодня здесь, и она всё ещё лежит в коме, в той уютной палате? Чёрт его знает!              Под вечер сгустились тучи. Детектив Малвайн выкинул окурок на асфальт, наступил на него, замечая, как косится соседка-старушка. Цокает языком от недовольства и бурчит проклятья. Она много знает про него. Слишком много.       Мысленно он возвращается в заброшку, чувствует на крепких, сильных руках веревку и безнадёжную тоску по алкоголю. Он завязал. Завязал после того, как услышал его голос. В живую. Не на записи.              — Знаешь, в чём твоя проблема, де-те-ктив? Ты не видишь очевидного. И у тебя плохая память. Наша с тобой сказка началась намного раньше «Малютки Энн», намного, пупсик. Не напрягай так извилины, последние просрёшь. Тааааак вот, отгадай на досуге кроссворд: семь букв по горизонтали.       — Может подсказку дашь? Я не похож на гения.       — Ты такой же забавный, как и твоя племянница. Может подсказку дашь? Подсказку? Мальчик хочет подсказу? Хорошо. Вот тебе подсказка.              Детектив Малвайн достаёт из новой пачки сигарету, на его огромной ладони она — щепка. Он сминает её, а рассыпчатый табак струится под ноги крошками, уносимыми ветром. Зимним, стылым ветром, который не заглушает шепот клоуна в голове.       Ноль. Три. Ноль. Четыре. Ноль. Ноль.