Коломбина

Don't try to change me in any way You don't own me Lesley Gore* I've always liked to play with fire Sam Tinnesz feat. Yacht Money**

             Теперь ей живётся сложно, с каким-то глухим эхом внутри, потому что каждый раз, когда у соседей этажом выше хлопает дверь, она дёргается, просыпается, даже когда не спит. Ей страшно, что она забудет всё — от номер квартиры до цвета своих глаз, хотя такое и не возможно, но всё-таки… Никто не знает, как начнётся завтрашний день: будет ли она спать у себя в постели, или проснётся в чужой, холодной, а за окном прилив и мокрый снег. Кто-то всё же сорвался с обрыва, оглушительно приземлился на маковое поле, она в это время заваривала чай, разглядывала хлебные крошки на столешнице и вспоминала, когда в последний раз ела. Ей не страшно. Боятся до одури глупо, хотя бы потому что рядом всегда таблетки. Те мелкие кнопочки в конволютах, что неизбежно прийдётся пить, и пока она их глотает, запивая водой из-под крана, щупальца нереальности останавливаются в метре от неё, останавливаются и с дикой злостью выжидают. Однажды защитный барьер падёт, а все рыцари склонят головы другому владыке. Однажды она оступится, и никакие таблетки больше не помогут. Однажды… Однажды она проснётся и поймёт, что ничего не было. Утопия, сказка, несбыточная мечта сумасшедшего, в которого она превратилась за считанные месяцы пребывания в перманентной тревоге и в ожидании приближающейся смерти. Таблетки от неё не спасут, тут это не работает.       Самое страшное — неизвестность. Гэс ждала три дня, на четвёртый постыдно сдалась, написала короткое сообщение дяде, потому что ожидание приближающейся развязки давило изнутри распускающимся бутоном страха. Того страха, что без зазрений совести откусывает каждую минуту по кусочку от сочного тела. Если так посмотреть, от неё остались только косточки. Дядя ответил на пятый день, спустя почти неделю после разговора на кухне. Сказал приезжать к двум в участок.       Гэс умирала. Умирала, лёжа на незаправленной кровати, прокручивая в голове заученные пафосные фразы. К чёрту! Что может сказать ей Стрейндж? Её Харон… Наверное, объяснит действие препарата, смилуется, расскажет, как хотя бы на несколько часов заглушить ту чёртову злость, бурлящий поток желчи. Ведь осталось так мало, она кое-как сдерживается, чтобы не обрушить злобу на посторонние предметы в квартире. Та ваза, жуткая, стеклянная ваза, пыльная, с разводами от воды, пустующая больше четверти вечности, вызывает дикий прилив ненависти, Гэс уже разбивала её, мысленно, на мелкие осколки, которые можно разглядеть только под микроскопом. Проходилась по ним в обуви, наслаждаясь хрустом.       Автобусы ходили пустые. Почти пустые, не считая школьников, возвращавшихся с учёбы и парочки взрослых в длинных кашемировых пальто. Она забилась в самый конец, возле окна, а где-то сбоку обсуждали жабу-математичку. Ехать от силы двадцать минут. Они застряли на сорок из-за пробки в центре. Машины едва ли двигались, замерев на одном месте. На обочинах серая кашица из грязи и снега. Люди спешат, некоторые заходят в уютные кафе, с приглушённым жёлтым светом, запотевшими от жара кофе окнами и миленькой официанткой в белом свитерке. Остальные переходят на зелёный через перекрёсток, штанины и высокие сапоги в крапинку от дорожной грязи и луж. Автобус дёргается, пытается свернуть на более просторную улицу, там, где уже рассосались машины, а людей практически не видно. Тяжелое обеденное небо нависает над каждым, давит. У Гэс ощущение, что оно практически касается голов холодным влажным ватином, хоть выжимай. От конечной её отделяет две остановки, а полицейский участок — высокое готическое задние, в духе Готэма, — рисуется грязно-бежевыми стенами сразу за переулком. Она могла выйти раньше, пройти через деловой центр и оказаться у парковки, но сегодня не было настроение на морозную прогулку. Настроение не было даже на лишний глоток воздуха. Гэс делает его со свистом, вдыхает колючки, чуть ли не теряет сознание от холода.       Она узнает узкий коридорчик — три двери справа и четыре слева, — в приёмной телефонная трель, мужские звучные голоса, хлопки, щёлканье ручек и скрип решётки. Ей нужен кабинет детектива, его маленькая коморка в самом конце коридора, освещённая качающийся на проводе лампочкой. На окошке засаленные жалюзи, одна ламель сломана. Когда дверь со скрипом открылась, Гэс получила оглушительный удар табачного дыма и пыли. Детектив Малвайн курил, стряхивая пепел в банку из-под консерв, читал отчёт с места преступления, бегая глазами по напечатанным буквам. Он поднял на шум голову, хмыкнул, уставился обратно в бумаги. Белая рубаха мятая, рукава закатаны до локтя, две пуговицы сверху расстёгнуты. Чёрные волосы взъерошены. Гэс удивлённо оглядывает дядю, ей непривычно видеть его не в гавайке, не в чёрном пальто, не с серым цветом кожи на лице. Она не узнает его, будто это другой человек, сошедший со страниц типичного детективного романа. Страж порядка затягивается, выпускает носом две струйки кучерявого дыма, разбродившегося по всему кабинету.       — Для Стрейнджа принарядился?       — Как тебя пустили?       — Я здесь работала не так давно. Плюс — я сказала им, что ты меня вызывал.       — Остолопы! Вот так у них и сбегают воришки. — Дядя закрыл папку, кинул её в сторону небольшой башенки из белых листов бумаги. — Ты опоздала. — Толстыми пальцами он вдавливает окурок в чёрное дно пепельницы.       — Пробки. Какой-то придурок купил права и въехал взад другому придурку. В общем, как всегда. — Ховард странно покосился в сторону, впечатываясь чёрными глазами в завявший фикус. Его поливала только уборщица, собственно, для неё он тут и стоял. Он молчал долго, копаясь у себя в голове, растормошил каждую мысль, догадку на предмет заначки. Ничего. Абсолютно. Ноль три. Ноль четыре. Ноль. Ноль. Хренов клоун!       — Ладно. Ты готова?       — Как сказать… К такому не подготовишься.       — Как всегда. Лишь бы придумать отговорку… Сейчас пойдёшь в допросную, я дам тебе ключ. Будешь сидеть как мышь и ждать. Я приведу к тебе Стрейнджа. Максимум пять минут, не больше. Сегодня в участке комиссар Гордон, не нужно, чтобы он знал больше, чем ему следует…       В допросной сыровато. Холодно. Гэс садится на жёсткий стул, кладёт руки в замок на металлический стол. Всё нутро сжимается в маленькую точечку, крохотную, и через каких-то пару секунд взрывается, оглушает полностью и безвозвратно, в газах плывёт серо-зелёная стена, замызганное окошко, дверь со сломанной ручкой. Хочется пить. Хочется исчезнуть. Жажда высушивает ротовую полость, вязкая слюна застряет в глотке, а желудочный сок просится наружу, там ему будет комфортней. За дверью голоса. Тихие, смазанные. По мере приближения она может различить учтивый (неужели?) голос дяди. И ещё один, писклявый, навеянный тем кошмаром, где она и Прометей, и горящие конфорки под котлами в аду.       — В допросной? Детектив Малвайн, я ведь уже всё рассказал… Я вообще не знаю, при чём здесь я…       Дверь открылась. Слишком быстро и слишком громко для неподготовленного сознания Гэс. Она встала, точно ученица в школе, когда злой учитель заходит в класс. Вместо злобного ворчливого учителя — низенький толстячек, в шерстяном сером костюме и с повязанным аскотом в мелкий серебряный узор на тёмно-синем фоне. Когда его маленькие глазки заметили Гэс, тело непроизвольно дёрнулось, он сделал шаг назад, но тут же опомнился, взял себя в руки.       — Что здесь происходит?       — Вы меня не узнаёте? Доктор Стрейндж?       — Простите, мисс, но вряд ли мы когда-либо виделись. Разве что вы были моей пациенткой, — он криво ухмыльнулся. Гэс подумала, что он дразнит её, желчь, утихшая пару минут назад, вскипела вновь, погнала ленивую кровь по венам, добираясь первым попавшимся рейсом до мозга.       — Мистер Стрейндж, у нас к вам есть пару вопросов. — Детектив Малвайн закрыл на ключ дверь и указал широченной рукой, чтобы доктор присаживался. Тот кивнул, сел напротив Гэс, аккуратно сложив руки на груди.       — Я, вроде бы, всё уже рассказал, детектив Малвайн. Может, пригласите комиссара на этот неожиданный допрос?       — Чтобы ты перед ним сыграл очередной спектакль? — Гэс впилась руками в металлическую столешницу, навалилась всем телом на неё, нависая над спокойным Стрейнджем. — Глупо отрицать, ведь я много чего помню.       — О чём вы говорите? Мне очень жаль, мисс Малвайн, что вы попали в такую жуткую ситуацию, как похищение, но я тут не при чём. У меня есть алиби. Видите ли…       — Да мне насрать на твое алиби, тупой очкарик! Либо ты говоришь, что вы сделали со мной, либо я…       — Что? Что, мисс Малвайн? — он победно растянул тонкие губы в улыбке. Ей до конечной осталось каких-то пару шагов, она делает их за три секунды. Раз. Два. Три. Браунинг оказывается в руке быстрее, чем Стрейндж делает глоток сырого воздуха.       — Либо я тебя пристрелю!       У него испарина на лбу, крупные капли пота и никакой возможности стереть их платком из правого кармана брюк. Стрейндж удивлённо и с опаской косится на детектива, но тот подпирает стенку плечом, наблюдает со стороны за разверзшейся бурей, думая про себя совсем о другому. Ноль три. Ноль четыре. Ноль. Ноль.       — Вы совершаете ошибку, моя дорогая. Пристрелив меня вы вряд ли что-то сможете узнать.       — Значит, всё-таки ты?       — Глупо отрицать, когда тебе угрожают огнестрельным оружием, а тот, кто должен якобы защищать тебя, стоит и ничего не предпринимает. Но всё же я не могу ничем помочь.       — Это ещё почему?       — Знаете, мисс Малвайн, я лучше выберу пулю из ваших рук, чем то, что меня ждёт за стенами полицейского участка, если я расскажу вам правду.       — Ты в этом уверен? М? Думаешь, здесь будет куда безболезненней и быстрее? Ошибаешься, доктор. Видишь ли, я в том состоянии, когда обычное оружие меня не привлекает. Я в отчаянии, доктор. — На её лице не дрогнул ни один мускул, а улыбка исказила милые черты лица, превращая в воскового монстра. — Я возьму браунинг и засуну тебе его в задницу, а потом выстрелю. И буду стрелять до тех пор, пока твои кишки не превратятся в жидкую кашицу. А когда мне надоест, я выпотрошу тебя, как скотину на бойне, а органы отправлю твоей драгоценной Пибоди. Понимаешь, в каком я состоянии? Или тебе это наглядно показать? Каково это, когда то, что ты создал своими руками, идёт против тебя? — он отвернулся, громко сглотнул, подавил в себе желание ответить. А она продолжала шипеть, плеваться ядом. — Молчишь? Хм. Трусливый доктор, который умней Джокера в миллион раз, молчит, ему нечего сказать. Так сильно боишься клоуна? Почему? Что он обещал сделать с тобой, что мои угрозы для тебя — пустой звук?       — Я повторюсь, мисс Малвайн. Я лучше выберу ваши пытки с засовыванием оружия в разные части тела, чем скажу правду. Иногда мучительная смерть лучше. Поверьте мне.       — Время. — Детектив подошёл к двери.       — Он никуда отсюда не выйдет! — её крик сопровождался истеричным движением руки. Браунинг повис в воздухе, направленный на суровое лицо детектива. Стрейндж улыбнулся.       — Я знал, что это сработает. Вы идеально подходили для эксперимента, мисс Малвайн.       — Почему?       — Работать с деревом, которое обработали, намного легче. И всё же, я вижу, вы ещё совсем слабы.       Гэс опустила руку. Всё плыло перед глазами, кружилась голова, тянуло блевать, тянуло вопить от боли в руках и ногах. Краем глаза она заметила, как доктор встал, отряхнул плечо от невидимой пыли. Детектив пропустил его вперёд, кивнул в знак прощания. Отчаянно хотелось спать. Но желчь не переварилась, не исчезла, изредка булькала на дне сознания. Ей необходимо истратить всё до капли, забыться, чтобы завтра начать всё сначала.       — Почему ты его отпустил? Он практически сознался. Нет! Не так! Он сознался.       — Под давлением не считается. Я не вёл протокол.       — К чёрту протокол! — она тяжело дышала. — К чёрту всех вас!       — Гэс…       Она толкнула его в грудь, выбежала в узкий коридорчик, потом в приёмную. Офицеры провожали взглядом, кто-то бросал шуточки, кто-то приветствия, кто-то отступал перед шатающейся девушкой. Ей нужен свежий воздух. Нужен хотя бы один глоток. Но его недостаточно. Недостаточно света в предвечернем небе. Недостаточно сил, чтобы вызвать такси. Тут каких-то пять остановок, один переулок и яркая вывеска. Она уже там, стоит, как вкопанная перед знакомыми обшарпанными стенами, перед дверью в ласково-жестокий, окровавленный мир. Всё вокруг плывёт, дрожит, расходятся цвета, становятся радужными тенями за каждым человечком в полупустом клубе. Воет Лайза, её хочется убить первой. Убить, попрыгать на мёртвом бездыханном теле, чтобы вышел весь внутриутробный мерзкий звук её голоса. За барной стойкой не Дюк Балдер. Желчь закипает. Это не она его убила, не она. НЕ ОНА! Убийца где-то на втором этаже, наверное, в своем бархатном кабинете, за тяжёлой дубовой дверью, смеётся над ней. О, да! Он там.       — Эй, стойте, туда нельзя!       Ей можно, у неё браунинг и она спокойно нажимает на курок. Выстрел привносит тишину, Лайза затихает. Она её потом всё равно убьёт. Будет лежать точно так же, как и этот парнишка в окровавленной рубахе, лежать и смотреть пустыми глазами в потолок. Бегут. Уже бегут. Верные крысы, пляшущие под дудку короля-без-короны. Они в курсе, что король гол? В курсе?       — Стой! — странно, что не стреляют. Такие обычно не церемонятся.       — Меня ждут.       — Это уж точно. — Один грубо заламывает руку, но ей, именно сейчас, не хочется играть в очередной раз жертву. Толчок тела, выстрел. Ещё один. Ещё один. Кто-то промахнулся. Они явно не ожидали. Гэс выглядит, как заблудившаяся наркоманка — вспотевшая, с красными мокрыми глазами, с безумной улыбкой на лице. Остался один. Знакомый. До головной боли. Джонни Фрост.       — Гэс, успокойся. Положи оружие на пол. Я не трону тебя. — Он говорит с ней, как с умалишённой, безумной. Июльский сын в лучах закатного солнца протягивает руку, хочет вытащить из болота.       — Оно слишком глубокое, Джонни. Слишком. Мне нужно с ним поговорить.       Гэс уверена, что он не выстрелит, уж точно не в спину. Дубовая дверь открывается, ей пришлось навалится на неё. Джокер за столом, в фиолетовой рубахе, сидит и смотрит на неё.       — Птичка, ты опоздала. Я ждал тебя…       — Заткнись! Закрой свой рот! — стрелять в того несчастного в коридоре получилось куда лучше, а сейчас смелость подкачала, спряталась куда-то в щель между безрассудством и осознанием.       — Фрост, не беспокойся. — Джокер кивает ей за спину. — Мы побеседуем, верно?       — Не рассчитывай! — дверь за ней закрывается, но она уверенна, что Фрост не ушёл, он сторожит своего хозяина. Как преданный пёс Маклиш. Проклятое место помощника. Неужели он сдался?       — Вижу, тебе уже лучше. — Он выходит из-за стола, смотрит себе под ноги. Делает вид, что ведёт светскую беседу. Ей надо только нажать на курок. — Решила всё-таки вернуться? Понравилось убивать?       — Нет.       — Правда что-ли? А как же те бедняги в коридоре?       — Они не в счёт.       — Как удобно. Что ж, ладно, эта вендетта когда-то должна закончиться. Есть варианты?       — Как минимум два: я убью тебя или я убью тебя. Какой нравится больше?       — Я бы выбрал второй, но что-то мне подсказывает, что лучше первый. — Джокер выпрямился. Руки в карманах. Три. Два. Один. Осталось нажать на курок. И свобода. Но…       — Я хочу знать правду… Что ты сделал со мной?       — Такого варианта не было. Решила убивать, так убивай!       — Нет, чёрт возьми! Отвечай! Отвечай!       — Ладно, ладно, не кипятись так, пупсик, а то пар из носа пойдёт. — Он вальяжно прошёлся вдоль стола, провел указательным пальцем по столешнице, собирая пыль. — Что именно ты хочешь узнать?       — Что вы вкачали в меня в той чёртовой лаборатории?       — В какой лаборатории? — он остановился, глянул на неё с безумным огоньком в глазах.       — Издеваешься? — Гэс сделала шаг к нему, продолжая целиться в грудь.       — Нет, я, как всегда, серьёзно. Какие лаборатории, птичка? Тебя что, кто-то похитил?       — Ублюдок! Чёртов ублюдок!       Расточительство. Грех. Ему надо было только поймать момент. Когда она выплескивала остатки ненависти, он кинулся, точно хищный зверь, повалил на пол хрупкое тельце, прижал его к полу своим. Она брыкалась, старалась ударить его лобом, но попытки тщетны. Он сильнее. Безумнее.       — Тебя жизнь вообще ничему не учить, идиотка? Если целилась, значит, надо стрелять!       — Отпусти, животное!       — Ублюдок мне нравится больше.       Одной рукой он держал её за запястья — браунинг отбросило куда-то под замшевый диван, — другой впился в кожу на талии. В тёплую и гладку. Гэс замирает на долю секунды. Ирл Палмер. Царапины. Дикий экстаз, не сравнимый ни с чем. И стойкий запах его парфюма. Она опускает глаза, за секунду замечает голый отрезок кожи под свободной рубахой, гладкий, бархатистый, замечает выпирающую вену на шее. Она чувствует как сдается под аккомпанемент сердца, что вот-вот выпрыгнет из груди. Вдох-выдох. Вдох-выдох.       Гэс не поняла, кто первее поддался на истошный крик собственного животного нутра, кто первее впился в губы другому, но поцелуй, требовательный, смазанный погрузил в туманный сон. В ту нереальность, которую она так боялась. Теперь не боится.       Он грубый. До болевых ощущений на коже. До синяков и ссадин. До хруста костей. Он разрывает на ней тонкую футболку, задирает кверху бюстгалтер, чтобы зубами пройтись по розовым соскам, оставить слизкую дорожку от солнечного сплетения до пупка. Его доводят до безумия стоны на грани с визгами. А ей ничего не остаётся, как гладить руками матовую кожу, царапать её, тем самым мстить за собственную слабость, за грехопадение. Он не церемонится, стягивая с неё обтягивающие джинсы вместе с нижним бельём. Ей не стыдно. Не брезгливо. Только холодно лежать на полу посреди бархатного кабинета. Джокер входит с животным рыком, двигаясь сразу быстро, не давая отдышаться. Она бы стала полностью его, впиталась в бледное напудренное тело, нависшее над ней грозовой тучей, точно вода и губка. Только вот жечь не перестаёт. Балом всё ещё правит ненависть. Со всей силы, что есть в ней, она бьёт по плечу, лицу, отворачивается, чтобы не видеть в его глазах своё отражение. Кривое отражение, пляшущее на дне голубых мёртвых стёклышек. Её удары всё сильнее, а крик оглушительней. Он перехватывает руки, прижимается ещё ближе, пока не кончает, не падает сверху, прибивая своим телом её спину ещё ближе к полу, чтобы она вросла в него, навсегда, застыла очередным победным кубком на шкафчике в спальне школьника.       — Что. Ты. Сделал. Со мной? — она процеживает со злостью, а потом добавляют одну каплю слабости, всхлипывает. Желчь не уходит. Ей нужно совершенно не это.       — Ничего. Я с тобой ничего не делал.       Джокер невозмутим. Быстро подскакивает на ноги, застёгивает ширинку брюк, осматривается по сторонам и подходит к рабочему столу. Её не существует. Мираж. Очередная галлюцинация.       — Я всё равно однажды убью тебя.       Иллюзия. Обман зрения.              Скрип шин. Кокетливые фары подмигивают. Бампер всмятку.       — Сколько стоит ремонт машины?              То назойливое чувство зудит сильнее от осознания никчёмности, от того, что она вся пропитана им, как дешёвая шлюха после очередного клиента. Очередной. Как сигареты в загашнике, где-то во внутреннем кармане куртки. Чёрт. Нечем прикурить. Она бьет ладонями по карманам на штанах, но кто-то любезный протягивает ей свою зажигалку.       — Выглядите не очень.       — А вы умеете делать комплименты.       — Я много чего умею. Убедитесь в этом сами.