Бездна взывает к бездне
I remember when I lost my mind There was something so pleasant about that phase. Gnarls Barkley, Madilyn Bailey, Leroy Sanchez *
Гэс ненавидит томатный сок. Красная жижа в стакане, потому что «полезно», потому что «солнышко, ты ведь хочешь быть здоровой?», потому что «если не выпьешь — не пойдешь играть с Ховардом». И сейчас, сидя на скрипучей кровати, в полутьме рассвета она внимательно рассматривает свои ладони, покрытые корочкой засохшего томатного сока. Ей кажется, она сейчас вырвет всю себя на паркетный засаленный пол. Стойкий сладковатый запах забился в ноздри. Сонный взгляд мельком цепляет раскуроченную смятую постель, прежде чем наткнуться на зашторенное окно. Мозг дает сигнал встать и подойти к нему, но ноги непослушно прилипли к полу, невмоготу сделать глоток затхлого, вонючего воздуха. Гэс впивается пальцами в простынь и охает. И снова ладонь на уровне глаз, теперь уже со свежим соком, стекающим по кистям ниже, на предплечья. Пару капель срываются с острого локтя, точно с кончика ножа. Она принюхивается. — Томатный сок прокис. Странно. — Фигура низенькой женщины проходит мимо и срывает с гардин тяжелые пыльные шторы. Они падают ей под босые ноги. Гэс щурится, глаза режет свет улицы. — Я ведь говорила, чтобы ты сразу его выпила. А ты… Агэссия, ты невыносимо глупая девочка. Ну, как так можно. Что мы скажем отцу? — Скажем, что я выпила его. — Безразлично отвечает Гэс. Её тянет посмотреть, что же за спиной. Так странно. Мама спокойно наблюдает, как она медленно, будто боясь разбудить соседа по кровати, поворачивается, и когда видит труп, то даже не задерживает дыхание. Кровать в порядке, это мистер раскурочен до основания. — Говорила же, будь аккуратной! Выглядишь как свинка. — И мать смеётся — заливисто, со свистом, громко. Гэс подхватывает эту утопическую мелодию, находясь в предсмертном трансе, где-то между мирами, на границе перед контролем. Харон опаздывает. Ну и чёрт с ним! Она хохочет до выступающих слез, хохочет и рассматривает глубокий порез на толстом брюхе, длинный, от солнечного сплетения и до паха. Он весь в томатном соке, залит им. В глазах смертельная усталость, почти что стеклянная, как у Дюка Балдера. — Не думай о том, что убила его, моя хорошая, — мать подходит к Гэс. — Иногда нам свойственна несдержанность и импульсивность. Понимаешь меня? — она садится на корточки перед дочерью, кладет свою тёплую, гладенькую ручку ей на коленку. Гладит её, успокаивает. — Думай, что это томатный сок до самого конца. Даже тогда, когда придётся звонить ему. — Это кровь, мама, это кровь… — Гэс качается из стороны сторону, она ничего не видит и не хочет видеть. Мало ли, он не один тут такой. — Солнышко, разве это первая кровь на твоих руках? — Нет. — Так почему же ты так переживаешь? Запомни — каждая рана однажды заживает. — А он… — А ты вспомни. Что он хотел с тобой сделать? — Он трогал меня, когда я говорила нет. Он был грубым, когда я хотела ласки. Он лез ко мне, когда я хотела покоя. — Вот видишь. — Мать легонько прикасается к щеке. Крыло бабочки рассыпается от нещадных касаний. Мама рассыпается от чересчур явственной заботы. Словно крыло бабочки. Гэс не успевает ответить, не успевает подарить тепло в ответ. На щеке росчерк крови. Не томатного сока — крови! — Мама! Мамочка! — она вопит что есть мочи, пока глотку не начинает разрывать от боли, и вместо слов выходит один протяжный хрип. Она бросается к окну, думая, что так она воскреснет, что пройдет снова по вытоптанной дорожке. Безмолвие. Тяжелое дыхание. Зловонный запах мёртвого тела. А матери нет… Тишина. — Пожалуйста. — Гэс пытается открыть окно, руки соскальзывают, белый пластик заляпан в крови. — Томатный сок. Это томатный сок. — Но сознание сопротивляется, в голове отчётливый порез, напоминающий поля в тетради, за которые нельзя заходить. А она зашла. Только что. Опять. В который раз. — Мама, ты мне нужна, прошу тебя… Это всё сон. Да, сон. Надо лечь спать. Если усну здесь, то проснусь там. В домике у обрыва. Хорошо. Так. Она кидается к кровати. Единственное спасение, корабль, готовый отвезти на край света, там, где никогда не будет мерзкого зловонного томатного сока. Где солнце испепелит до косточек, до белесых косточек скелета, и свободная душа воспарит ввысь, за границы человеческого понимания. Вот там действительно спокойно, свежо, прохладно. А здесь, на тяжелой земле, адище, полыхающее пекло, бурлящий котёл, который забыли выключить перед уходом на работу. Всё сгорит. — Всё уже горит, пупсик. Не видишь разве? — Гэс замирает у постели восковой фигурой, у которой скоро отвалится тяжелая голова. Голос шепчет изнутри прокажённого сознания. Неужели опять всё гнилое начало вырвется наружу? — Оглянись, дурочка. — Она послушно вертит головой по сторонам. Валявшиеся на полу шторы заходятся краснючим пламенем, черные столбы дыма упираются кудрявыми головами в потолок, не находят выход из помещения. Горят прикроватные тумбочки. Распотрошённый здоровяк тлеет огромным углем на черной от сажи простыни. Только она одна не загорается, огонь ласково притрагивается язычками к вспотевшей коже, но оставляет лишь дьявольские поцелуи. — Направь его в нужное русло, Коломбина. — Джокер в огне. Зелёные волосы треплет непонятно откуда взявшийся сквозняк, они змейками трепыхаются над его головой. — Надо только помочь ему найти выход. Помнишь, как я учил? — Не помню. Где моя мама? — жалобно пищит Гэс. Ей страшно. Ей невероятно страшно. — Она ждёт тебя у пепелища, моя девочка. Направь огонь. — Куда? На Готэм? — Умница. Этого достаточно. Окно выбивает бешенный ветер. Она едва успевает спрятаться от осколков за невысоким изголовьем кровати. Огонь взмывается ввысь, к почерневшему небу, расправляет крылья безжалостный дракон, могучий, неотвратимый, под аккомпанемент смеха Джокера. Там, нещадно далеко от неё, воет женщина, протяжно, без остановки. От этого вопля закладывает уши. Гэс хватается за голову. Она вот-вот лопнет. И лопнет она от внезапно наступившей тишины. Молчание мертвецов. Тягучее, точно сладкая патока. Она выглядывает из временного убежища: комната в утреннем священном спокойствии. Шторы плотно закрывают серый зимний свет. За окном перешептываются пьянчужки и изредка воет сирена. От внезапного бреда осталось потное тело и труп на кровати. Последний не являлся выдумкой отравленного организма. Всего лишь его последствие. Неимоверно хочется спать. Она кое-как в последний раз разлепляет веки, чтобы удостовериться — Джокера нет здесь. Нет матери. Нет огня. Только она и трупный смрад. Довольно на сегодня. Тело падает мешком с картошкой на паркетный пол. Оно не чувствует боли, только ломающую кости усталость. Смертельную усталость. До восходя солнца осталось пятнадцать минут. Готэм сегодня не сгорит. Детектив Малвайн вывалил оставшиеся четыре сигареты из пачки на рабочий стол. С раздражением схватил толстыми пальцами ту, что посередине, смял фильтр губами и поджог. Затяжка. Долгая, голодная. Кончик сигареты приятно шипит. Он зажимает её между пальцев, там, где кожа особенно жёлтая, прокуренная, ведет рукой вниз. На белом листке бумаги до чёртиков надоедливые цифры. Ноль. Три. Ноль. Четыре. Ноль. Ноль. Сигаретный пепел падает на ноль. Клоуну бы работать в газетах, придумывать кроссворды, которые никто и никогда не отгадает. Он подбирал в голове все возможные и относительно разумные объяснения, начиная кодом на сейф в тайнике Джокера и заканчивая датой рождения. Дата рождения… Детектив глубоко затянулся. В горле засвербило. Чья дата рождения? Зная Джокера, эти числа могут быть несуразицей, бредом, больной фантазией, выдумкой, лишь бы запутать, лишь бы окончательно втоптать в грязь. Дата рождения. У человека есть и другая дата — дата смерти. Почему именно за это необходимо цепляться? — Детектив, там Майлза притащили на допрос. Вы идёте? — офицер Ален застрял возле дверного косяка, повис на круглой золотистой ручке всем своим немалым весом. — Без меня никак? Вы вроде бы взрослые ребятки… — Знаю, Ховард, но сейчас время проверок. Сам понимаешь… — Кинги Ален закрыл за собой дверь, решительно прошел к свободному стулу и упал на него. — После того, что сделал Бэтмен в доках Диксона… — Ты в это веришь? — детектив скептически глянул на коллегу. Больше всего его волновало, что предпримет в таком случаи Джокер. Этот ползучий гад, возможно, и является катализатором всех проблем. — Мне, по большому счёту, всё равно, дружище. Но комиссар Гордон хочет детально разобраться во всём. И начинает он, конечно же, с нас. Вот только это заведомо проигрышная ситуация. — Не веришь в комиссара? — Не верю в систему. Да и какая собственно разница — эта мышь в латексе как была героем для народа, так ею и останется. Пусть хоть всех перебьёт. А мы как всегда виноваты. «Где была полиция»? — офицер стукнул кулаком по столу. Листок проскользил чуть вперёд. — Работаешь над новым делом? — Кинги краем глаза заметил цифры. — Пытаюсь. — Ховард потушил сигарету в консервной банке, служившей пепельницей, хмыкнул, всё еще находясь в прострации. — Ладно, не буду мешать. Тебя ждать на допросе? — Думаю, вы справитесь без меня. Только не переусердствуйте. — Обижаешь, детектив. Да и кто, собственно, этот Майлз? — Ален размял затекшие пальцы, медленно и уныло подходя к двери. — Сопляк. Ему бы поучиться у Тихой банды или Красных Колпаков. Может, что-то путное и… Дверь съела последние слова офицера, проскрипев томное прощание, а в кабинете раздавалось тяжелое сопение. Детектив схватил пальцами очередную сигарету. В мозгах засели Красные Колпаки. Он тогда еще был на должности офицера. Далекие нулевые. Сигарета медленно выпала из ослабших пальцев. На фоне, где-то далеко, явно не здесь, звонил телефон, трещал, словно прокаженный. Детектив Малвайн не мог пошевелиться. Ноль. Три. Ноль. Четыре. Ноль. Ноль. Если он не ошибся… Ох, чёрт, если всё подтвердиться… Дядя не брал трубку. Голодные гудки, — протяжные, завывающие, — раздражали. Вонь становилась нестерпимой. Но Гэс боялась открыть окно. Она видела на пластиковой ручке кровавый след от ладони. Ей страшно, что кто-то может прийти, что кто-то может потревожить и так затравленное сердце. Она набрала заученные цифры снова, но в ответ гудки-гудки-гудки. Гадство! Пролистнула контакты вниз. Палмер. Холодная фамилия. И вроде бы он то и должен помочь. Любовь, как никак. Но Гэс откладывает телефон в сторону, задумавшись опирается взглядом о расплывчатое пятно на полу. С мертвецкой руки продолжает монотонно капать несвернувшаяся кровь. Палмер — предатель. По убеждению. Он не смириться с таким исходом событий, не примет её — новую, пускай и заблудшую, падшую, грешную, — не примет, потому что до мозга костей правильный. Хорошие мальчики попадают в рай. Его туда пустят без очереди, разве что задержат на секунду из-за связи с убийцей. С конченным маньяком, потакающим собственным желаниям. Палмер попадет в рай, но для неё всю жизнь будет гореть в аду. Ангелочек с белокурыми волосами — неужели все дешёвые романы строятся на ненависти к Ирлам Палмерам? Хорошие мальчики попадают в рай, а плохие дарят рай тебе на земле **. Нет, ради светлой части своей прогнившей душонки она не впутает его в эту грязь. Не заслужил. Она подумала о Фросте. Уже успевший остыть мобильник вновь оказался в трясущихся ладонях, а пальчики едва ли попадали на необходимые цифры. Наверное, он согласится. Наверное, приедет. Наверное… — Насколько болото глубокое, Гэс, что ты решилась мне позвонить? — в его голосе нет ехидства или злости, только добродушие с капелькой разочарования. Видимо, она сдалась, и сдалась слишком рано. — Настолько, что мне не выжить. Поможешь? — А ты обещаешь в меня не стрелять? — Это как получиться. Если она сохранила оптимизм сидя рядом с разодранным пузом незнакомца, то шансы на длинную счастливую жизнь равны трем процентам. Из ста. И что дальше? — Нэрроуз. Сразу за мостом. И, Джонни… — она сглотнула вязкую слюну. — Спасибо. Время застыло. Гэс очутилась в замедленной съёмке. Прохаживаясь по маленькой комнатке она отмечала всё новые и новые детали. Завявшие цветы в углу рядом с огромным деревянным гардеробом. Он совершенно не вписывался в интерьер. На фоне синих, матовых стен потерянный и чужой. Словно из другого фильма. На кофейном столике грязный стакан из-под алкоголя — она понюхала прозрачное стекло с липкими разводами с внешней стороны, — вчерашняя газетка. «Мэр принял решение…», «Спранг очистилась», «Кто остановит Бэтмена? Бойня в доках Диксона». Интересно, что журналюги написали бы о ней? «Квартирная бойня в Нэрроуз» или " Мир очистился от еще одного мерзавца, вроде…». Дошло. Нет ни капли сожаления. Ни одной. Очередная пустотная дыра внутри. И ведь она права. Где-то ведь права, верно? Её тошнит от запаха, от открытой и выставленной на всеобщее обозрения плоти, бордовой, блестящей на косых, тусклых лучах утреннего солнца. Тошнит от липкости ладоней, а еще от засохших слюней на шее и ключицах. Но не от самого процесса. Будь у неё выбор, тогда, когда она ехала с ним по пустым дорогам Готэма, огибая на мотоцикле застывшие автомобили, сонные, еле движущиеся вдоль обочин, Гэс вряд ли бы отказалась. Даже зная последствия. Потому что хотелось — до дрожи в коленях, до стонущей боли внутри от того огня, что разрастался с каждым новым километром всё сильнее и сильнее, превращался в дракона, испепеляющего принцев одним выдохом на три. Бэтмен сошёл с ума? А может быть безумный клоун прав? Всепоглощающая ненависть правит балом, она здесь полноправная хозяйка и никак иначе. Ненависть захлёстывает обсидиановыми волнами в ночной шторм, придавливает всем весом и единственный выход — выпустить всю злость наружу, точно кишки бедолаге на кровати. Джокер определёно прав! Конечно! Просто кому-то для осознания и принятия необходима маска, а кто-то доходит до правильных заключений через обряд очищения в квартирке на Нэрроуз. Сразу за мостом. Гэс дёрнулась. Газета выпала из рук, на пыльный пол. Фотография реки Спранг, чёрно-белая, какая-то смятая и неестественная, будто нарисованная криворуким художником. Мычит. Идиотка! Легче принять зло. Принять и вскормить его внутри. Полить засохшие цветы в углу, рядом с деревянным гардеробом, ненужным здесь, и для чего? Чтобы в конечном итогде сдохнуть как этот глухой ублюдок? Ненависть порождает ненависть! Зло есть зло, в любом виде, даже под брусничным сиропчиком, но оно — зло. Какой ингридиент необходимо добавить, чтобы из абсолютно мрака вышел ослепительный свет? За алхимию сжигают на костре. Где-то она уже это видела. Она вскочила на ноги, подошла размашистыми шагами к окну. Пустая улица. Так на что же упираться? Что хотел Прометей, когда давал людям огонь? Вскормить в них ненависть к богам? Или подарить свет и тепло? Разве достойно мучать одного, когда повинны тысячи? Чёртова внутренняя демагогия! И всё же где-то она согласна с Джокером. Чёрный тонированный автомобиль лениво проезжал под окнами многоквартирного дома. Телефон завибрировал. — У тебя милая машинка, Фрост. Жаль, что не розовая. Он долго разглядывал труп, что-то недовольно бормоча себе под нос. Гэс в это время выглядывала из-за широкой спины, силилась понять, что он собирается делать. — Я могу узнать… — Это всё… На самом деле… Чёрт! — она вдруг дернулась, стала мотать круги по комнате, не зная, как объяснить всё то, что видит Джонни. — После клуба я выперлась на улицу. Всё еще сжираемая внутренними демонами. Этот хрен подошёл ко мне, слово за слово и я уже на его мотоцикле въезжаю на мост Спранг. А дальше красный туман. — Ты знаешь, кого грохнула? — Фрост снимает пиджак. В комнате душно. За окном разгорается полдень. — Судя по тому, где он живёт и что у него спрятано в ящичке у кровати, догадываюсь. — Вряд ли, Гэс. Это один из братьев Ассо. Младший. — Боюсь представить, как выглядят старшие. — На сухой смешок он ответил косым взглядом. Гэс впервые видела его серьезным и сосредоточенным. Он обошел кровать и встал в ногах у мертвеца. — Если всё сделаем правильно, то никогда с ними не познакомишься. Для начала — найди пилу. — Что ты собираешься делать? — Хочу напилить дровишек и зажечь костёр, а то холодновато как-то! — Фрост натянуто улыбнулся. — Не будь идиоткой, Гэс. Мы расчленим его, запихаем в мусорные мешки и вывезем за город. Пусть думают, что он сбежал с красоткой куда-то на юг. Ну, чего встала, иди ищи. Под вечер заморосил мелкий снежок, больше похожий на дождь. Пустынные окраины Готэма погрузились в закатное бесцветное марево, точно их окунули в воду. Гэс воткнула лопату в сырую промёрзшую землю и смахнула со лба испарину. Фрост снял перчатки. — Так что всё-таки случилось? Гэс внимательно посмотрела на Фроста. Ему можно простить любопытство. Да к чему эта скоромность? Ему она может простить всё, что угодно! В доме младшего Ассо нашлась старенькая пила и процесс пошёл быстрее, со скрежетом и брызгами томатного сока от вздувающихся пачек. Скрыть преступление до конца не удалось. Капли засохли на стенках. Они вынесли грязные простыни и закопали их вместе с шестью пакетами в глубокой яме за городом. Один из пакетов был самым тяжелым. — Когда мы были уже у него, вся моя напускная смелость исчезла. Я вдруг осознала, куда влипла. И мне захотелось сбежать. — Куда, детка, ведь мы только начали! — Я отбивалась как могла, Фрост, но кабан сильнее кролика. Он придавил меня, стал целовать. — Какая сладкая девочка! Ну, не брыкайся! Не брыкайся, сука! — На тумбочке лежал нож. Этот кретин и подумать не мог… В общем, я… — Ах ты дрянь! Нет! — Четыре ножовых в правый бок. А дальше… Дальше я озверела, Джонни. Я воткнула нож ему в грудину и со всей силы, что была у меня, со всей ненависти рванула на себя. Кажется, мы забыли смыть кровь с потолка. — Они догадаются. Ассо не так глупы. Тебя с ним кто-то видел? — Нет. Кажется, нет. — Гэс… — Фрост схватил лопату в сильные руки и как-то обречённо, с грустью в глазах глянул на неё. — Я… Скройся на время, пока всё не утихнет. — Думаешь… — Уверен. — Он прошёл мимо неё к машине. На небе в проплешинах туч блестели звёзды. Гэс посмотрела на свежую могилу. — У меня нет сожаления. Ни капли. — Это нормально. — Снова ободрительные нотки в голосе. Как тогда… — Это неправильно, Джонни. Совсем не правильно. Он же был человеком. Живым человеком. — Он не был человеком, Гэс, он был насильником и убийцей. Вот и всё! — Значит и Джокер не человек? — она глянула на него с усмешкой в потухших глазах. Фрост молчал. Ему нечего сказать на её вывод. — Поехали, смутьянка, подброшу тебя домой.