Коломбина

      В её квартире существует гостиная. Такая крохотная, с бардовыми обоями в золотую крапинку, обставленная дешёвой мебелью из темного дерева, под слоем пыли и не разглядишь благородный цвет. Она заходит сюда изредка: чаще, чем пьет ненавистный кофе, чаще, чем просыпается с мыслью, что именно сегодня всё закончится. Не заканчивается, на экране не высвечиваются титры, закадровый голос не просит подождать немного до премьеры второй части. Всё стоит на паузе, и порой Гэс задумывается о такой простой вещи, как гостиная. Зачем, чёрт возьми, она впихнулась между коридорчиком и кухней, несуразная и лишняя в одинокой, пустой квартирке на втором этаже. Тоненькая струйка вечернего света, тусклого, едва живого, заглядывает сквозь редко закрывающиеся шторки, чтобы начертить полоску тлеющего жёлтого на паркетном полу. Если стоять спиной к окну, то слева угрожающе нависает дубовая стена из шкафов, со стеклянными дверцами, с проплешинами на книжных полках: не хватает Гюго и Кольриджи, не хватает сборника Вульф и тоненькой книжицы детских сказок, купленной на барахолке лет десять назад. Огромная дыра в дубе, точно дупло — птица-телевизор вылетела ещё в том году, когда она перестала сидеть часами на диване (о нём позже, хотя не понятно зачем, пустая трата времени), перелетела в новое гнёздышко практически у ног незаправленной кровати. Мотнёшь головой в право и наткнёшься сонными глазами на злосчастный диванчик, бордовый, будто выдернутый из уютного домика возле леса. Гэс ненавистно прожигает его взглядом, ровно также как делала это шестой сигаретой в подлокотник. Ей почему-то казалось, что диванчик жив, что диванчику больно. От осознания, что больно только ей, становится чуточку лучше. Как будто сняли с плеч груз в виде воспоминаний. Осталась пыльная прохлада и исчезающий луч солнца, убегающий прямой по полу — за спину, за окно, по мокрому асфальту ровно до горизонта, где фиолетовыми пятнами покрылось замерзающее небо. Через четверть часа пятна разгладятся, смешаются с густой массой тёмно-синего, застынут глазурью, присыпанной сверху мелкими зернами кунжута.       Гэс сглотнула. Пустая голова разболелась пуще прежнего. Хрустнул замок, надломив тишину на ровные дольки, и в коридор вбежала желтая кошка. Испуганно уселась на коврике, а потом юркнула обратно в подъезд, как только дверь прихлопнула ей хвост. Тяжелые шаги, скрипящие, режущие слух. Сгорбленная фигура остановилось в дверном проёме, и, будто боясь переступить порог гостиной, замерла, громко сопя.       — Надо поговорить. — Буркнул дядя и двинулся на кухню. Гэс склонила голову с приятным покалыванием в шейных позвонках. Окинула диванчик полным ненависти взглядом, шипя про себя то ли проклятья, то ли прощение.       — Поздновато явился, — ей не хотелось сегодня видеть его, но вопросы жалили язык. — Где был? Я звонила тебе, но ты…       — Был занят. Нам надо… — детектив Малвайн искосо глянул на наручные часы. — Нам надо на кладбище.       — Ещё одна клятва?       — Нет. Я хочу тебе кое-что рассказать.       — Кухня для этого не подойдет? Или гостиная… — Оба заглохли как сломавшиеся моторы. Оба заметили в зрачках друг друга болезненный всплеск эмоций. Вот только он быстро пришёл в себя. Быстрее обычного. Прижал широченную ладонь к заросшему подбородку, потер его, задумавшись. Или вспоминая.       — Ты поймешь… Надо на кладбище.       Несуразица из его рта не прекращала литься, вспениваясь каким-то диким экстазом и приправой из суетливых движений рук. Она по-настоящему испугалась. Вжалась в стену возле сломанного стульчика.       — Не бойся, я не трону тебя, — он вытянул руку вперёд, думая, что так сможет успокоить её, но она зажмурилась до разноцветных точек перед глазами.              Его руки на предплечье. Диванчик. Диванчик из бордового вельвета. Сигареты. Нет, сигаретное дыхание, коктейль из его любимой дешевой марки табака и холодной водки. Синяки на бедрах. Отметины грехопадения. Дырки в подлокотниках. Боль.              — Я помню…       — Не надо, Гэсси, — она резко открывает глаза, внимательно наблюдает, как черная радужка поддёрнута влажной дымкой, как она блестит на свету, точно камушки обсидиана под толщей воды. Охватывает дикая паника от разнообразных чувств: водоворот презрения и жалости, мерзкой жалости, берущей в плен всё то дерьмо, что она успела вспомнить. Жалость убивает последние здравые клетки в мозгу. Чёртова жалость.       — Идём! Пока совсем не наступила ночь.              Ближе к десяти скрипнула проржавелая петля железной калитки.       — Но они лежат не здесь.       — Мы не к ним.       Детектив Малвайн достал из кармана пальто телефон, нашёл старческим сознанием в куче приложений долбанный фонарик и нажал на экран. Под ногами чавкала земля в ореоле серебристого света от маленькой точки на мобильнике. Ховард шел впереди, прокладывая дорожку сквозь мрачный туман, растекающейся молоком под ногами. Идеальное место для съемок хоррора. Гэс шла на два шага позади, всё еще покрытая крупной дрожью с головы до ног. Леа Эдон. Чарли Рей. Вилмер Дженнис. Она успевала прочесть едва различимые буквы под скудным светом, который норовил сбежать прежде, чем мазнуть по очередному имени на надгробии. Полин Брук. Гэс врезалась в спину дяди, отошла чуть назад, замечая, как он нервно повел плечами. Не шевелился. Как и природа вокруг. Шелест последней листвы, вцепившейся во влажные, мягкие ветки, затихал постепенно. Прокрученная на максимум громкость сошла на нет в течение пары секунд. Гэс осторожно выглянула из-за спины дяди, упершись взглядом в крохотные буквы на грязно-белом мраморе. Дженни Фил.       — Кто…       — Меня перевели в участок как только мы с Пруденс переехали в Готэм. Дали крошечный домик в Сэнди Хук. — Его голос звучал загробно. Хриплые нотки от нервного напряжения сглаживала туманная таинственность. Он продолжил, не замечая порывистого ветра, потрескивания коры на деревьях чуть поодаль и заинтересованного взгляда племянницы. Он вообще ничего не видел, кроме имени на надгробии перед собой. — Нужны были деньги. Много. Родился Лэрри. Я тогда был офицером. Работал вместе с Ласло Броди. Талантливый детектив и поганый человек. Этому я у него хорошо научился. Он иногда подкидывал денежные делишки, ну, знаешь, с которых можно поиметь чуть больше, чем моя скудная зарплата. Третьего апреля двухтысячного года он взял меня с собой на очередной денежный рейд. На мосту Спранг случилась авария — обдолбанный мудак выехал на встречку и столкнулся с маленьким зелёным жуком. За рулем была девчонка, твоя ровесница, Гэсси. Она умерла сразу, а этого поддонка мы с Броди отмазали. И получили по полмиллиона на каждого. Я продал домик в Сэнди Хук и купили квартиру в Старом Готэме. Потом твой отец скончался. Вместе с хорошим наследством и домом досталась нам и ты. Я купил ещё одну квартиру, машину, подарил Пруденс золотое колье — дурочка о нём мечтала, во сне видела себя и это чёртово золото! — он сплюнул. — Дженни Фил была беременна. Это я услышал сегодня, когда ходил в гости к ублюдку Броди. Я толком и не знал, точнее, я не хотел знать, что произошло на мосту. Мне дали кучу денег — я таких в жизни не видел в одной пачке. А о ней, — он кивнул на могилу головой — я тогда и не думал. Как быстро меняются наши взгляды. Если бы я мог предположить… Если бы…       — Знаешь, прошло шестнадцать лет, — Гэс откашлялась. — И думаю ей уже давно всё равно.       — Ей, возможно и всё равно, но вот её мужу… — Ховард мельком глянул на растерянную племянницу и неуместно улыбнулся. Она впервые видела, что бы на кладбище улыбались. — Тогда на заброшке Джокер, — от его имени Гэс дернулась, с неловкостью опустила голову, рассматривая грязные носки ботинок, все измазанные в жирной, блестящей на свету, грязи. — Придумал для меня загадку. И сегодня я её разгадал.       Гэс пнула комочек грязи в сторону могилы и хмыкнула. Дженни Фил. Авария. Муж. Она с ужасом мотнула головой в сторону дяди, медные волосы слетели тонкими прядями на побледневшее лицо. Под глазами вырисовывались синяки. Похожая на призрака с обложек кассет с очередным дерьмовым фильмом ужасов, она криво ухмыльнулась, чувствуя подступающую тошнотворную панику. Муж.       — Догадалась?       — Этого не может быть.       — Джокер когда-то был человеком, Гэсси. — Дядя повернулся к ней лицом, свет фонарика скользнул по дрожащей фигурке на фоне железных ворот и увесистого ствола дуба. На его кроне лежало чёрное прострелянное небо. — Наверное это до чёртиков странно — слушать историю происхождения клоуна у могилы его жена. Его мёртвой жены. — Подытожил детектив и резко двинулся вперёд, проходя мимо застывшей статуей Гэс. Она медленно погружалась в густую темноту, а световой шарик укатывался к выходу.       Ей показалось, что она превращается в Джокера. Тело наливается неприятной тяжестью, а веки смыкаются под напором ночи, чтобы включить на полную болезненные ощущение в груди. Желудок скрючивает судорога, до рвотных позывов, в голове молоточек выбивает конкретное слово — смерть. Неужели у него когда-то было что-то похожее на жизнь? На реальную размеренную жизнь человека, обременённого не убийствами, а выбором вина к ужину? Его ждали в уютном домике, почти что у обрыва, может, чуть ближе к хвойному лесу, перегруженному пением птиц, с проплешинами солнечного света в полдень июня. Во дворике, укутанном теплым ветерком с нотками скошенной горькой травы, Дженни Фил копается в сухой земле, высаживая у деревянной изгороди пенстемон, или долихос, или лизиантус. На ней лёгкое платье в горошек, а коленки испачканы в пыли. Она ждёт его, чтобы сказать, что любит, что любит отрывисто и не навсегда. Джокер… Нет, наверное, его звали тогда по-человечески… Пускай Артур… Артур подъезжает к домику по выжженной знойным солнцем дороге на зеленом старом жуке, глушит слишком громкий мотор и выходит из сладковато-травяного салона — непременно так пахнет в этой машинке, — чтобы улыбнуться ей. Она разгибает занемевшую спину, машет ему. На ужин… Мне плевать. Я купил бутылочку красного… Отлично. Пойду разогрею… Постой, Дженни, я кажется не сказал тебе, как сильно… О, не начинай, выглядишь как герой сопливого ромкома… Именно поэтому ты стала моей женой… Нет, дело в том дурацком галстуке и твоих шутках…       Удар под дых. Гэс скрючивает пополам. Скрип шин. Дикий крик. Всё ведь не могло так кончиться? Ей отчего-то в голову лезут мысли о «Малютке Энн» и диком вопле боли, который вышел из дяди, когда он только узнал… Когда его пронзила такая отчаянная и немыслимая тоска, заменившая пулю в висок, яд по венам. И эти лопнувшие капилляры, из-за которых кажется, что глаза красные с черными точками, демонические, нечеловеческие. Разбитая квартира олицетворяет всё растормошенное нутро.       Жалость. Всё та же жалость. Ей до слез жалко Джокера. Вот так теряют лицо. Теряют веру. Теряют частицу здоровой себя под толщей ночного январского воздуха, задыхаясь — как ни странно, — от накатившей волны жалости к презренному существу. Джокер не человек. Выдуманный Артур Фил — человек, погибшей от удушения в собственном хвойном домике, сгорел фениксом, а из пепла восстал монстр. И кто в этом виноват? Наркоман. Её дядя. Какой-то ублюдок Броди. Да, дядя виноват. Система, на которую молится весь Готэм, породила зеленое, чешуйчатое чудовище. И теперь они — чёртовы лицемеры, натянувшие на жирные морды маски животных, точно последователи доисторической зоолатрии — пытаются отловить змея и убить.       Кипела ненависть от макушки до кончика большого пальца на ноге. Ноготочки оставляли вмятины-полумесяцы на горячих ладонях, а зубы откусили от внутренней части щеки кусочек склизкой плоти и теперь на языке железный привкус крови. Могильные плиты больно останавливают её на бегу, под трясущимися пальцами глинистая грязь, забивается в рукава куртки, холодная, липкая. Она видит комочек света возле ворот, видит как он иной раз прижимается к посиневшей от иния траве, а после переползает на громадные дядины ноги. Мечтательно представляет его размозженную голову, вытекший белок из глазницы, черные жесткие волосы в запекшейся на асфальте крови. Она хохочет, ползет по мокрой земле и хохочет, и кладбищенское дыхание оплескивает её гневным ветром, дает ей затрещину за неподобающее поведение. Фонарик проскакивает через калитку, несется к ней и шершавая ладонь с силой ставит на ноги, дергая за шиворот куртки.       — Ублюдок! — Гэс без разбору машет руками, иногда цепляет грязной ладошкой по колючей щеке, по мягкому плечу, но всякий раз дядя отодвигает её, пока терпение не лопается воздушным шариком в небе на праздновании дня города. Он хорошенько трясёт её, крепко сжимает плечи, и она затихает. Усталость. Жалость. Комок в горле. Тяжело дышать. Тяжело жить.       — Я хотел бы что-то изменить…       — Гостиная в квартире… Помнишь, как ты, пьяным, прижал меня к диванчику? Как избил до полусмерти за то, что они мертвы? Помнишь? — она визжала ему в лицу, брызгала слюной на невозмутимое, каменное лицо. — В чём же я виновата, Ховард?       — Мне жаль.       — Пошёл к чёрту! Ублюдок! Животное! — её кулачок слабо стукнул его в вздымающуюся грудь. Едва ли укололо. — Ты сам… Ты сам их убил. — Пощёчина. — Убийца! Убийца! Убийца! — ещё одна, сильнее, размашистей, со свистом и разбитой в кровь губой. Она не удержалась на ногах, а он отпустил дрянь, чтобы та снова оказалась в грязи. — Каждый раз, когда ты бил меня, дорогой дядюшка, ты пытался избавиться от флера своей вины. Сегодня ей воняет на всё кладбище. Вот ведь сложная штука — жизнь. Сначала ты имеешь её, а потом она тебя. — Валявшийся рядом с Гэс фонарик окрасил бледное лицо причудливыми тенями. Сама ненависть, если бы бог вдохнул в неё жизнь. Она хохотала как ведьма перед сожжением на костре, и сквозь дикий, мёртвый смех просачивались слезы, доходили дождевыми каплями до губ и смешивались с кровью. — Можно ли тебя называть Франкенштейном? Великий создатель монстра? А ведь он точно такой же как и ты. Получается, — она затихла, почерневшие от тьмы глаза блеснули, не моргая смотрели точно ему в лицо. В этот момент он поверил в саму возможность изменения сознания его племянницы. То, что сидело перед ним на земле, не было человеком. Лишь сгустком злобы. - Получается, — она повторила, разбивая каждый слог тяжелым вздохом, — Ты потратил двенадцать лет, чтобы догнать самого себя? Философски… И так по-глупому.       Он бросил её там, бросил, потому что не знал, как помочь. Вокруг неё собралась толпа мрачных теней. Окружила. Затанцевала в приступе экстаза, заламывая над головой руки до приятного, умиротворяющего хруста. Полыхала в груди ненависть изжогой и чувством голода. Утолить. Утолить. Утолить.       — Нет, нет, пожалуйста… Уйди…       Куда же я уйду, глупышка? Бал вот-вот начнётся. Присоединяйся. Мы голодны в равной степени.       — Я уже поверила тебе однажды…       И как же было хорошо. Помнишь? Тебе понравилось. Не ври себе, Гэсси, это всегда плохо заканчивается. Я вряд ли уйду.       — Я прогоню.       А ты попробуй! Я часть тебя. Неправильно распакованный файл. Бог ошибся паролем. Вместо одной цифры поставил другую. И вот нас двое. Вечно ненавистные подруги, запертые в одном теле. Джокер пытался разъединить нас.       — Убив меня…       В какой-то момент ему удалось. О, хорошая идея, малышка. Думаю, если попытаешься, сможешь… Ха, ну что ж, удачи!              Она надеялась, что он уехал к себе в квартиру, на три района дальше, чем её пустотная дыра на втором этаже, затягивающая в открытый космос, чтобы убить. Гэс влетела в квартиру, не разуваясь, пронеслась мимо гостиной, сразу на кухню. Не включила свет. Он ранит. Заставит проснуться. Дрожащей рукой шарит в полутьме по столу, и, к удивлению, быстро находит спички. В шкафчике под раковиной полупустая бутылка хереса. Осталась от Джокера. Как романтично. Наверное пила с горла и представляла его губы? Пальцы соскальзывают с крышки, не могут открутить её, снять со стеклянного горлышка. Первая попытка. Вторая. Шестая. Получилось. Громкий глоток, быстрый. Закашлялась от горечи. Фурией залетает в гостиную, выливает алкоголь на пол, окропляет шторы остатками. Чиркает спичкой. Эта квартира должна сгореть. Шторы дымятся, черные клубы дыма упираются курчавыми головами в потолок, а тонкие огненные пальцы рыскают по полу, паучком подползают к ближайшему креслу и с силой сжимают вельветовые подлокотники. Гэс завороженно смотрит. Дым переносит её на шестнадцать лет назад, на мост Спранг. Ласло Броди — по её представлению, худощавый и длинный мужчина в чёрном плаще — протягивает дяде Ховарду пачку денег. И они вспыхивают. Дженни Фил воскресает. Сидит на обочине, тоненькая, дрожащая от холодного весеннего ветерка, ждёт, когда за ней приедет муж. Ей показалось даже, что она видит Джокера — не Артура, а именно Джокера, в кожаной чёрной куртке, серьёзного, даже злого. Он нависает над ней, когда тело с колющей болью в груди, падает на пол. Лапища огня сбросила в окровавленный рот чуть ли не всю мебель, а от штор остались красивые оранжевые пятна на фоне почерневших обоев.       — Знаешь, я спасла её. Нужно ехать. Обязательно купи вино. Красное. Полусухое.       — Захотел бы послушать бред — встретился бы с Бетси. Его нравоучительные речи порой усыпляют.       У него холодные руки, она чувствует напудренную кожу сквозь тоненькую кофточку; подушечки пальцев больно впиваются в бока. Горьковатый запах вперемешку с горячим и терпким. Она глупо улыбается.       — Зачем меня спасть? Рано или поздно ты убьёшь…       — Закрой рот, птичка. Дым не очень вкусный.       — А мне нравится. Уж лучше, чем тот херес.       — Идиотка. Этот херес стоит дороже твоей квартиры, которую ты успешно спалила. Чёртова пироманка!       — Полмиллиона. Она стоила полмиллиона. Одна человеческая жизнь.       Где-то бахнуло. Перед глазами его подбородок и серый, грязный потолок подъезда.       — Человеческая жизнь ничего не стоит.       — Правда? Тогда зачем…       — Чтобы ты спросила.       — Я и спросила.       — Невыносимая глупая дрянь. Я не для того отвалил кучу бабла тому чокнутому доктору, чтобы ты сожгла себя.       — Значит, это правда… Я не сошла с ума. Это всё ты!       — Гэс, детка, прикрой ротик, иначе я тебя пристрелю. Ну и толстая же ты. У меня руки сейчас отвалятся. Так, еще один этаж.       Джокер мельком глянул на неё, и, она могла поклясться, что его размалёванные алой помадой губы (будто их рисовал пятилетний ребёнок) растянулись в улыбке. В странной улыбке. Он рад. Искренне рад.       — Так, малышка, ещё чуть-чуть… Вот так…       Он уложил её на асфальт рядом с железной изгородью, возле голенького кустика. Она ловила воздух руками, надеясь поймать фигуру в кожаной куртке, но пустота отвечала хлопками. Кто-то крикнул. Шум улицы. Вой сирены. Слабое покалывание в груди. Тяжело дышать. Хочется уснуть прямо здесь, на улице, под сладкую прометеевскую колыбельную.              — И где её квартира? — Дино скосил злой взгляд на Гарнет и та ткнула пальцем в горящие окна на втором этаже. — Что ж, нас кто-то опередил.       — Может сучка выжила? — здоровяк за рулём гаркнул, а не спросил, закидывая руки за голову.       — Тогда придётся проследить за всем происходящим до тех пор, пока последний человек не исчезнет с улицы.       — Я займусь этим и дам знать, когда что-то обнаружу. — Он харкнул в открытое окно и прикрыл глаза.       — Что ты делал у Джокера? — с опаской спросила Лили, когда Дино вытащил её за локоть из машины и повёл вдоль аккуратных кирпичных домов. Её голос заглушали сирены скорой и ругань пожарных.       — Твоё какое дело? — но она бесхитростно улыбнулась. Дино хмыкнул и разжал пальцы. — Думал, он поможет нам. Рассказал ему о смерти Родерика. Псих даже не слушал. Смотрел в одну точку и улыбался. Когда-нибудь я свергну его. Пусть только даст повод. А уж я…       — Не кричал бы ты об этом. Говорят, у мистера Джея везде есть уши.       — Да вот только слушать он не умеет. Мне кажется, назови я его ослом в клубе, он продолжил бы и дальше сидеть, пялится в пустоту. Чокнутый клоун.       — Дино…       — Лили! Видишь, я всё еще помню, как тебя зовут.       Впереди фонарь, понурив голову, разглядывал узор из грязи на асфальте. Луна игралась серебряной подвеской, иногда роняя её на землю сквозь ватные тучи. Гарнет улыбнулась своим девичьим мыслям. Может, всё наладиться… Может, она сможет на минутку стать счастливой…