На разных полюсах

Луч солнца пробивается сквозь прутья на маленьком окне — к слову, кто вообще решил, что в камере, где будут коротать время нарушители закона, обязательно должно быть окно? — и скользит по стенам, из-за которых то и дело доносятся непечатные слова. Дэвид нервно меряет шагами пространство от решётки до койки, на которой, ежесекундно ворочаясь, спит беспокойная девица. Тарино бросает недовольный взгляд в сторону Эммы — ему с трудом, но всё же удалось уснуть на неудобной жёсткой койке, однако ненадолго: через какое-то время девица начала вертеть головой и попыталась перевернуться, едва не заехав своим затылком по его подбородку. Дэвид не менял положения, продолжая удерживать её, как вдруг она начала бормотать — сначала что-то совершенно несвязное, но затем он прислушался и различил: — М-м-м-м… Мой… Это ошибка… Отдай!.. Дальше разобрать её речь стало труднее. Тогда Тарино приблизился, оставляя своё дыхание на её щеке — ему вдруг стало любопытно, о чём грезит новая знакомая, что же ей такое снится, что она так дёргается во сне. В тот самый миг сон Эммы, по всей видимости, трансформировался в настоящий кошмар, и она, вскрикнув «ЗОЛОТОЙ АДАМ МОЙ!», но так и не проснувшись, со всей силы лягнула режиссёра. — Твою мать! Не ожидавший подобной выходки мужчина оказался на полу, потирая ушибленный бок. — Да она это специально, — с откровенной злобой зашептал Тарино, глядя на то, как почуявшая простор девица, сладко улыбнувшись, мгновенно заняла всё пространство, вытягиваясь по всей койке. Первым желанием Дэвида было скинуть беспардонную нахалку с нар, не церемонясь, и улечься самому. Вторым — разбудить безжалостнейшим образом и орать — долго, методично, перечисляя все её, Эммы, недостатки, так, чтобы она обливалась слезами до самого утра. Третьим — начать колотить по прутьям решётки в надежде, что явится кто-то из копов и отсадит его подальше от этой чокнутой, что даже во сне умудряется калечить людей. Перебирая в голове все варианты, Тарино поднялся с пола, брезгливо вытирая ладони об брюки (блять, всё-таки придётся их сжечь), подошёл к нарам, скрестил руки на груди и угрожающе навис над Эммой. Постоял, вглядываясь в мирное лицо, в тонкие девичьи черты, чуть освещаемые полуночным светом этого грешного города, в разметавшиеся в беспорядочном хаосе розовые волосы. «Просто маленькая наивная дурочка. Она не стоит твоих нервов, Дэвид», — мысленно подбодрил он себя и ещё раз взглянул на сопящую девушку. Постоял. Вздохнул. И медленно, стараясь не потревожить покоя Эммы, присел на краешек койки. Не уловив никаких перемен, режиссёр прислонился к стене и прикрыл глаза. Проснулся он от начавшейся в соседней камере перебранки — крики и отборный мат никак не располагали к дальнейшему сну, да и спалось Тарино совсем не так сладко, как его спутнице из клуба. Вот и сейчас она продолжает спать, словно нет ни шума за стеной, ни жёсткой неудобной койки, ни проблем, возникших из-за глупого недоразумения. Дэвид отворачивается, стараясь совладать с похмельной головной болью и думает о том, что сейчас он бы всё отдал за глоток холодного тёмного пива и чистую рубашку. В девять часов ему нужно быть в студии — отсмотреть всех, кто был приглашён на пробы в его новый кинопроект, но судя по тому, что солнце уже встало, а за ним так никто и не пришёл, день можно считать безвозвратно испорченным. «Таких фатальных проёбов со мной не случалось с тех самых пор»… — Тарино ёжится от неприятного воспоминания, но его блуждания в собственных воспоминаниях прерывает девичий голос. — Как всё болит! — только что проснувшаяся Эмма, недовольно морщась, разминает руками свою затёкшую шею. «Так тебе и надо», думает Дэвид, вспоминая ночное падение, и ехидно подмечает: — Это вам наказание за то, что скинули меня с лавки! Он наблюдает за тем, как непонимание на лице сменяется испугом: она, видимо вспомнив свой сон, наконец сложила два и два. «Интересно, она планирует извиняться за доставленные мне неудобства? Конечно, с её манерами на них особо не приходится рассчитывать, но ей, кажется, стыдно, — Тарино посматривает на неё украдкой, развернувшись в пол-оборота, и не может в очередной раз не подметить, какие правильные и аккуратные у его новой знакомой черты лица. — Если она поработает над своим характером и подачей, великой актрисой, конечно, не станет, но ролью в какой-нибудь долгоиграющей мыльной опере вполне сможет себя обеспечить. Уже плюс для девицы из провинции. В общем-то, она не так уж плоха». Но стоит ему так подумать, как следующими словами Эмма разрушает всё приятное впечатление, которое режиссёр смог составить из крупиц положительных моментов столь неоднозначного знакомства. — Вы же знаете, что в тюрьме свои законы: побеждает тот, кто лучше брыкается во сне! — беззаботно отмахивается розоволосая и заливается смехом. У Дэвида всё каменеет внутри от подобной дерзости — за язвительность не наказывают (ему самому довольно сложно обходиться без саркастичных замечаний и едких выпадов в чужую сторону, а умение отшутиться ни раз выручало в сложных ситуациях), но замаранные брюки, сон в сидячем положении, угроза срыва кастинга и настигшее впервые за длительное время похмелье сказываются на настроении режиссёра. Вчера он бы нашёл фразу девушки остроумной, но настало сегодня, и ему уже не до смеха. Он ждал её извинений — даже решил наперёд, что если она попросит прощения за свои брыкания во сне, он, как истинный джентльмен, ответит, что извиняться не за что, ведь сон всё равно не шёл. Но эта начинающая актриска ни о каких извинениях даже не думала — улыбается, демонстрируя, как довольна своей выходкой, наматывает локон на палец, явно заигрывая. Ну уж нет, такая не дождётся пощады. — В этом вам, бесспорно, нет равных, — отвечает Тарино, вложив весь яд и злость в интонации. — Преклоняюсь перед таким незаурядным талантом! — Теперь вы должны продемонстрировать свой. — Что? — он смотрит на её улыбающееся лицо — ни тени раздражения и обиды, и не может понять, почему его слова разбились об её незримую броню. — Ну, талант. Чем вы будете козырять перед сокамерниками? «Она же просто насмехается надо мной». Гнев кипит в Тарино — ему ещё никогда не хотелось так сильно наорать на кого-то — и рискует вот-вот вырваться наружу, но успокаивает лишь одно: за Дэвидом явится либо адвокат, либо Вуд собственной персоной, либо кто-то из голливудского окружения, и он окажется на свободе, а вот её никто не заберёт. Она останется здесь — несчастная глупая девчонка, стремившаяся хватать звёзды с неба, ведомая иллюзиями о популярной жизни, и так нелепо окончившая свой актёрский путь, едва успев его начать. — Не думаю, что задержусь здесь на долго. У меня влиятельные друзья. — Тарино глядит на неё с сожалением: ему и вправду почти жаль её. — А вот за вас немного обидно… — Обидно не то слово! — вздыхает девушка, обнимая себя за плечи. — Я всего два дня в Голливуде, и уже загремела в тюрьму. Тарино не знает, чем ответить на подобное. Никто не может ожидать, что вечеринка закончится таким образом. Розоволосая девица его ужасно, неимоверно раздражает, но её ситуации не позавидуешь. Ни денег, ни друзей, ни перспектив — Город Грехов поймал её в клетку. Буквально. Она будет гнить здесь, если продажные копы почуют, что могут остаться безнаказанными, пришив ей дело о сбыте наркотиков. Тюрьма ломает даже самых крепких, чего уж говорить о девушке, лицо которой больше подходит обложке глянцевого журнала и должно освещаться светом софитов, а не мигающими лампочками за решёткой тюремной камеры. — Сочувствую. — Он произносит это с искренним сожалением, но выходит как-то сухо, дежурно. Не то чтобы ему есть дело до проблем девиц, разыскивающих в клубах Голливуда звёзд посостоятельнее, но Эмму что-то отличает ото всех остальных. То ли её наивная беззаботность, граничащая с идиотизмом, то ли обсекураживающая искренность, местами смахивающая на тупость — он пока никак не разберёт. Какое-то время они проводят в молчании. Девушка сидит на нарах, болтая стройными ногами в изящных блестящих туфлях, Дэвид — прислонившись спиной к решётчатым прутьям. Душа рвётся на съёмочную площадку, к любимому стулу, ко кропотливо собранным декорациям, ко всей суете, что наполняет его жизнь смыслом изо дня в день. Желая отвлечься, он — как и прошлой ночью — первым заводит разговор: — Вы приехали, чтобы стать актрисой. Есть какие-то предпочтения? Эмма, будто только подобного вопроса и ждала всё это время, воодушевлённо кивает: — О да! Я обожаю, — это слово она выделяет, произнося по слогам восхищённым тоном. — фильмы Тарино! Дэвид едва не давится воздухом и смотрит на собеседницу в упор с нескрываемым удивлением. Абсурдность момента зашкаливает — как она может не знать его в лицо, если смотрит его фильмы? Или же она столь нелепым образом пытается произвести впечатление? «Она точно надо мной издевается. Ну не может человек быть настолько недалёким». — Что? — он слишком долго изучает её, и от его взгляда ей явно становится неловко — она накручивает прядь своих розовых волос на палец («Нервный жест, а вовсе не тактика заигрывания!» — осознаёт прошлую ошибку он). — Странно, что вы говорите это мне… — Вы не любите Тарино? Режиссёру хочется рассмеяться на весь полицейский участок  — поразительно, она и вправду не догадывается, кто перед ней. Это может помочь ему скрасить томительное время ожидания. — Напротив, я его обожаю. Более того, я с ним хорошо знаком. Он наблюдает за реакцией девушки. Её глаза загораются от восхищения и она с детским восторгом вопит: — Кру-у-у-уто! Расскажите что-нибудь! «А вот тут-то я тебя и подловил», — мысленно ухмыляется Тарино, предвкушая отмщение за весь моральный урон, нанесённый Эммой за прошедшие сутки. — Хотите сказать, вы не интересовались вашим любимым режиссёром? — скрестив руки на груди, с ехидством спрашивает он. — Ещё нет, но… — Как вообще можно рассуждать о фильмах, ничего не зная о режиссёре? — злость, которую Дэвид и не подумывал маскировать, пропитывает каждое слово. — Просто… Фильмы интересней биографий, — начинает оправдываться девушка. «Ну да, читать — явно не твоё, куда проще смотреть на двигающиеся картинки», — Дэвид не замечает, как произносит это вслух, но Эмма, на своё счастье, не слышит его недовольного бурчания, и выдаёт высокопарную фразу: — В конце концов, за творца говорят его картины. Эта мысль, явно вложенная в её голову одной из многочисленных социальных сетей, а не почерпнутая из собственного опыта, окончательно выводит мужчину из себя. — Вы наверняка половины из них не поняли! — вскипает он. — Пф! — она морщит аккуратный носик («Ещё один бездарный приём дешёвых актрисок»,— содрогается Тарино). — А вы только и умеете, что хвастаться знакомством со знаменитостями. Когда я стану известной… — Я бы не был так уверен. Вряд ли вы сможете добиться больших успехов в Голливуде, — он вспоминает всё то, что собирался ей сказать ещё тогда на танцполе, и коварно улыбается. — Вы просто завидуете! — Интересно, чему мне завидовать? Они сталкиваются взглядами — теперь Эмма разгневана не меньше, чем он сам, её глаза мечут молнии, а пухлые губы дрожат. — Я молода, у меня вся жизнь впереди! — Актрисы быстро стареют… — он смеряет её презрительно-оценивающим взглядом. — А наркоманы — ещё быстрее! И вообще, это из-за вас я здесь! Брошенное из её уст оскорбление хлёстко и безжалостно бьёт точно в цель — Тарино замирает, уязвлённый. Подумать только, а ведь он её ещё жалел! Неприятная, недалёкая, невоспитанная девица с сахарной ватой вместо мозгов, смеет говорить ему такое? — Что ж, — режиссёр едва сдерживается, чтобы не разразиться самыми нелестными эпитетами в адрес раздражающей пигалицы. — Жизнь несправедлива. Смиритесь. — Я вас ненавижу! Вы противный высокомерный тип! — Ну, а вы ничем не примечательная актриска! — Ах, вы… — Эмма преодолевает расстояние между ними в несколько шагов, делает глубокий вдох и разражает гневным монологом: — А вы — бездарность и наркоман! Вы только и умеете, что говорить гадости, критиковать и задирать нос! Дэвид перехватывает её руку, которой она в порыве гнева размахивает перед его лицом, и смотрит разошедшейся девице в глаза. — Поосторожней со словами, мисс, — угрожающий тон переходит в шёпот — он почти касается губами мочки её уха. — Вы можете поплатиться за них. Эмма вырывает руку и смотрит злобно — разъярившаяся фурия перед ним даже отдалённо не напоминает ту, что смущённо подавала ладонь для танца, а после — испуганно прижималась к нему, пока полицейские штурмовали клуб. Как будто и не было этого внезапно прерванного танца, их диалога про жребий, и мгновений прошлой ночи, проведённой в обнимку на неудобной койке в пыльной камере. — Ваши угрозы на меня не действуют, вы мне противны! Тарино хочет одарить её в ответ парой ласковых, пока она не продолжила свою тираду, но намерения обоих прерывает скрип тюремной двери, и они одновременно разворачиваются на звук. Вчерашний коп — тот самый мудила, любитель позлословить и повыкручивать руки — выглядит жутко недовольным. — Эй, нарики, к вам пришли, — говорит он с раздражением, и отступает, пропуская высокого мужчину, облачённого в официальный костюм, отливающий яркой синевой. — Oh, mio Dio! Эмма, какой кошмар! — вошедший разводит руки и печально качает головой. Дэвид Тарино вспоминает, откуда ему знакомо это лицо: Джино Габардини, знаменитый итальянский дизайнер, сделавший себе имя на подиуме несколько лет назад и теперь пользующийся невероятным спросом в Голливуде как самый тонко чувствующий модельер. Энтони Вуду довелось посотрудничать с итальянцем — кто-то из сливок Голливуда подкинул идею, что чем больше громких имён будет привлечено в третий фильм режиссёра, тем выше шанс получить «Золотого Адама». Вуд совет воспринял с энтузиазмом, и гонорар модельеру выплатил достойный. Правда, фильм так и не увидел никакой номинации на «Золотого Адама». Да и сам Габардини остался не шибко доволен — Энтони в последний момент решил, что все герои его картины должны обходиться минимумом одежды, что глубоко оскорбило итальянца, который изначально рассчитывал на утончённые платья, но в итоге вынужден был отрисовывать эскизы с полосками ткани вместо лифов и набедренными повязками. Дэвид, в отличие от своего друга, с Габардини ни разу не работал — вопреки общественному мнению, восторгов публики он не разделяет: костюмы как костюмы, ничего особенного. Видал и лучше. Девица сразу же бросается к итальянцу, переменившись в лице. — Джино, мне так стыдно перед тобой! — Глупышка, тебе не должно быть стыдно! — Но я здесь и наверняка ужасно выгляжу. Дэвид слушает их воркование и его воротит от неуместных итальянских междометий и заискивающей перед модельером Эммы. Да, он заблуждался: в клуб эта проныра явилась не за тем, чтобы подцепить богатого спонсора — она успешно справилась заранее, заполучив в благодетели Габардини. И как только успела за два дня? — Ты прекрасна! Хотя смотрелась бы лучше в более приятной обстановке, безусловно! — И с более приятным собеседником! — Дэвид тебя чем-то обидел? — Вы знакомы? Эмма отлипает от итальянца и удивлённо смотрит на Тарино. «Знакомы… Я бы не назвал это знакомством», — хмыкает про себя режиссёр. Да, Вуд представлял их друг другу, но как же давно это было — прошёл ни год и ни два. Да, периодически они оказываются на одних и тех же мероприятиях, посвящённых кино. Вполне вероятно, что иногда они захаживают на одни и те же вечеринки, и в постоянно сменяющейся череде лиц Голливуда, кивающих при встрече, радушно хлопающих его по плечу, восклицающих «Дэвид! Сколько лет, сколько зим!», он имел возможность встречаться с Джино Габардини. Но вращаются они в совершенно разных сферах, поэтому знакомство их можно назвать разве что шапочным. — Ну конечно! — между тем добродушно смеётся итальянец, приобнимая розоволосую девицу за талию. — Кто в Голливуде не знает Дэвида Тарино! — Что-о-о? Тарино? Тот самый Тарино?! На лице Эммы проступает целая гамма чувств — удивление, смятение, радость, ужас, смущение. — Ты провела с Дэвидом всю ночь и даже не познакомилась? — поражается Габардини. Тарино сверкает глазами — случая отыграться может и не представиться. — Я не назвал своей фамилии. И благодаря этому узнал о себе много интересного! Советую воспользоваться приёмом — бодрит невероятно. В глазах стремительно пунцовеющей начинающей актрисы читается отчаяние. — Дэвид, я… — она прикусывает губу, просчитывая, как выйти из сложившейся ситуации, и вдруг в её взгляде появляется решимость. Девушка вскидывает голову. — Я уважаю вас, но своего мнения не изменю. Вы снимаете прекрасные фильмы! Но… Дэвид невозмутим — похвала, касающаяся дела всей его жизни, приятна, но не в такой форме и не от неё. Размывшийся в памяти вчерашний вечер возвращается, а вместе с ним и накопившееся раздражение к бесцеремонной девице, возомнившей себя актрисой. На кой чёрт ему сдалось мнение какой-то безызвестной, ничего не смыслящей в кино? А Эмма всё продолжает: — Вы невыносимы! Пусть вы популярный режиссёр, но ведёте себя отвратительно! Вы слишком заносчивы! Хотя, я могла бы это потерпеть… — О, не переживайте, — Тарино недобро улыбается. — Вам никогда не придётся этого делать. Потому что вы никогда не получите роль в моей картине! — Но… — Никогда! — он хочет добавить, что она в целом не получит никакой роли — ни у него, ни где либо ещё, что она бесталанна, глупа, безумна, но от шквала гнева Эмму спасает появление полицейского. — Тарино, свободен! Два слова, которых он так ждал с того момента, как переступил порог этой жалкой клетки, вдыхают в него новые силы. — Ну наконец-то! — бросив надменный взгляд на заметно нервничающую девушку — она вновь мучает розовые пряди — Дэвид усмехается и покидает камеру. — Рано радуешься, — коп, недовольный таким раскладом дел, чуть ли не швыряет в него пакет с личными вещами — телефоном, портмоне и наручными часами. — Мы всё равно возьмём тебя за задницу! Тарино останавливается и хватает полицейского за грудки. — Осторожней с угрозами. Ухмылка на лице бравого служителя закона становится шире. Он стряхивает руки режиссёра и во всеуслышанье заявляет: — Твои влиятельные друзья не всесильны… Мужчина презрительно хмыкает. Плевать, чем угрожает сейчас этот мудак — главное, что его наконец-то выпустили, свобода — на расстоянии вытянутой руки, его время снова принадлежит ему, и он знает, чей номер наберёт, чтобы поквитаться с теми, кто упрятал его за решётку почти на сутки. Тарино отталкивает плечом полицейского и покидает ненавистное помещение, пока по всему отделению разносится возмущённый крик Эммы: «Эй, а как же я? Когда меня выпустят?»