Эпоха

Закрыть дверь, проверить щеколду и замереть. Прислушаться к коридорным шорохам. Интересно, юбка или ботинки, живущие на честном слове? А может пальто, чудом спасённое от моли. Тяжёлое, драповое. Сберегающее тоненькую фигурку от пронизывающего ветра. Или шарф, который вечно хочется навязать поплотнее. Диана не помнит, когда мысли вдруг стали такими... нежными и слишком трепетными, что ли. И ведь вроде ничего не поменялось. Все та же Светлана. Точнее «Света» — так привычнее и правильнее. Светлана — это что-то официальное, чопорное, а «Света» — укутывающее утреннюю кашу в одеяло, чтобы не остыла. — Все равно у плиты стоять, будто мне жалко! Диана сначала пыталась отнекиваться: «Кто ж это так делает? Ладно бы в семью!» — а потом смирилась. Слишком красноречивым был взгляд, будто нанесли смертельную обиду. Сомнения пришлось засунуть подальше. Стало совестно обижать этого нахохлившегося ёжика. Такие же бывают? Мордочку насупили, а иголки, как лежали, так и лежат, чтобы нечаянно не ранить. «Света не заслужила», — на хорошее ведь отвечают хорошим, а не тонной претензий. Да, происходящее странно, и Диана подобного никогда не видела: как это — взамен ничего не попросить? «Не иначе потом на кровянку пустят... Или на котлеты, после которых глаза станут подозрительно блестящими», — смешок. «Нет... невозможно», — разве может Света вот так? Она и топор в руках не удержит, чтобы разделать... даже если сумеет задушить. Мысли текут привычно, почти беспечно. Ужасы эвакуационных — не факт, что баек, которые слишком бойкие женщины травили на станциях взамен анекдотов. «Слыхали, бабы, а Зинка-то померла?! Хахаль ейный кушать вздумал». Диану от таких россказней постоянно бросало в дрожь. Но это где-то там, в прошлом, а Света тут. Осторожно притворяет дверь, которая все равно скрипит, и сбегает по лестнице, топоча, как маленькая девочка — Диана однажды видела. «Ушла...» — на глаза наворачиваются слёзы. Тем самые, которые никому нельзя показывать. И которые даже не понятно откуда взялись. «Уж девка не маленькая, чего за юбку хватаешься?» Не маленькая... но как-то внезапно захотелось ощущать себя не одной. Это ведь можно? Это ведь допустимо? Особенно, когда, вроде, не против. Света же не против? Обнимает, целует, по волосам треплет, улыбается. Кровати эти проклятые предложила... «Нет, хватит!» С корточек Диана встаёт решительно, вытирает мокрые дорожки со щёк и твёрдо решает: «Это последняя слабость. Думаешь не пойми о чем, а завтрак сам себя не приготовит». ...Завтрак все же приготовился. Как-то сам, на автомате. Пережарить морковь на маргарине, даже сливочном, кажется. Света тогда отстояла, вымокла до нитки, но принесла подтаявший кусочек, завёрнутый в бумагу. Спрятала его сначала в миску, а потом в кастрюлю и убрала в холодный шкаф, чтобы не прогорк. Потом картошка, резанная мелко-мелко, чтобы пары картошин, которые не больше крупных бусин, хватило на всех. Жаль, что кости, совсем голые, и те пошли в бульон... Может там ещё можно было соскрести? У самых суставов. Или хрящи... Диана знает, что последнее оприходовали ещё в магазине, но все равно заглядывает в кастрюлю — голые кочерыжки, ничего. Заскрежетавшая плита заставляет отшатнуться. Даже не испугаться... не впервой, а просто сделать шаг назад от неожиданности. — Что же вы так? — Анна Димитриевна появляется неожиданно. Тихо шаркает войлочными носками, светит себе лучиной и поправляет на плечах проеденную шаль. Раньше Диане казалось, что это моль постаралась, а сейчас, если приглядеться: «Крысы», — плечи дёргаются. — Диана, вы задвижку-то прикройте, и она у вас трещать так не будет, и дров пойдёт меньше, что же вы? — даже не верится, что вечно склочная старуха может вот так... — Спасибо, — тихий шелест. Слишком это все. И взгляд совершенно пронизывающий, изучающий. — Ууу, девонька, — старушка сама двигает заслонку, морщится от скрежета металла, а потом недовольно цокает: — ты ж, поди, совсем ничего не ешь. И куда это только Светлана смотрит? Чему их там учат? — Нормально их учат, — становится даже обидно, что вот так сразу, не разобравшись, и в обвинения. — То я вижу. На чай, девонька, не рассчитывай, а вот ботвички припасла, садись, будем пить. Этим все равно, — воткнуть кость в кастрюлю, чтобы не вылазила, — вариться и вариться. А тут я уже составлю — нечего витамины гноить. Ответить что-то внятное Диана не смогла. *** Утро приходит неожиданно. Хлопанье дверьми, ропот. Солнечные лучи или, хотя бы, серое небо вместо угольного хотелось бы видеть куда больше. Но этого нет. Только выхоложенная комната и тень дочки, свернувшейся в комочек. Память сама подкидывает руки, мимолетные касания, то предложение и поцелуй, который, наверное, стоит выкинуть из памяти, но что-то не даёт. «Света не просто так, — взгляд цепляется за кровать: сейчас разворошенную, но обычно идеально заправленную, с вываренным, только из-под пресса бельём, которое Марте нравится гораздо больше собственного. — И ведь Света разрешает. Подумать только... Не только, когда уходит, но и так... Это же не может ничего не значить? И руки всегда тёплые — будто она их специально греет, — смешок, — и губы, — Диана спохватывается, закусывает ладонь, словно это поможет не думать, зажмуривается. Она ведь не могла ничего запомнить за ту секунду, но кажется... — Это просто кажется». *** — Диана! — рёв из коридора будит всех. «Это же, что-то случилось, что-то...», — что-то, где нужна она, исключительно. Времени на подумать не остаётся. Накинуть халат, подпоясаться, не переломать ноги в темноте, а, выбежав, выдохнуть изумленное: — Светка... — На, держи свою соседку, пальто потеряла, промокла, в одних чулках, куда это годится? — Анна Димитриевна передаёт аккуратно. Буквально из рук в руки. И все причитает. А Диане остаётся только сдерживать крик: тяжелое платье, серые губы, которые шепчут заевшее «я не успела», большие слезящиеся глаза и пальцы, цепляющиеся намертво. — Я не успела, их много было, и нож, и... проще, — сдавленный всхлип. Так чтобы не услышали, как учила мамуля. — Проще, пойдём потихоньку, — приобнять за талию, провести по коридору, не обеспечив спектакль всем соседям: «Эка невидаль — девушка пришла мокрая?!» — Светуль, идем, их уже нет. А я тут, ну? — погладить сквозь ткань, прижать, совсем, как маленькую. Не думать, как это все выглядит со стороны. Подумать можно и потом, а дрожащая Света... — Пойдём, — побыстрее затворить дверь. Даже свет включить, хотя это совершенно не экономно, но сейчас... — Свет, глаза, будет больно, — самой прикрыть веки ладонью и тут же подхватить — веры в дрожащие ноги нет. Светлана послушно кивает, зажмуривается и начинает дрожать ещё сильнее, услышав знакомый треск. Совсем, как там. Наверное, это был фонарь. Стоило только выйти из темного проулка, не срезать, не надеяться, что удастся прошмыгнуть. Не удалось... — Я не думала, что они там, там тихо было, и никого, казалось, а теперь ничего. Пальто, шарф, ботинки, все, — слёзы катятся непроизвольно, и Диана качает головой — вляпались они, конечно, по самое не балуйся, но в чем-то даже повезло. Светланка живая, платье целое. «Только ей про это не говорить». — Тшш, — прижать ещё крепче, дотянуться до молнии, которую вечером так упорно застегивала: «Какая ирония». — Я, я сама, не надо, — Диана послушно отходит, даже глаза скашивает в пол, чтобы совсем уж прилично, и одеяло держит на вытянутой руке. — Завернись сразу, холодно. И, — усилие, чтобы все же не посмотреть, расщербленный пол тоже очень интересен, — потом сразу в кровать. — Да, конечно, — одеяло на плечах кажется таким тёплым, а переулок — совершенно далеким. — Я сейчас... усну, кажется, — и руки, тут же обхватившие снова. — Дин, — получается куда-то в ухо, — спасибо.