Эпоха

— Светлана Яковлевна, вы дежурите! — железный Феликс был неумолим, да и Света сама не поняла в какой момент у них стало пустынно. Половина лежала в Куйбышева, вторая — откармливалась по столовым. «А мы с Динкой, видимо, слишком запасливыми стали, — перьевая ручка летит в стену, оставляет разводы чернил на столе. — Блять! Теперь вытирать, — остается только покорно идти за тряпкой. — Ещё и истории закапала. Ничему тебя жизнь не учит, Светлана Яковлевна». Мысль: «Марта!» — мелькает к вечеру. Динка опять засидится за тетрадями, потом наряд на ремонт прохудившейся мебели и, если повезёт, домой глубокой ночью. Приходится метаться по отделению, искать санитарку, что согласится приглядеть пару часов. Нельзя, не положено, но и оставлять Мартишку... Придется валяться в ногах у зава. Буквально. — Я выйду подряд, в несколько. Там дочка, — последний шанс — разреветься. Хотя, Света уверена: от такого демарша толка не будет. — Какая ещё дочка? У вас появилась дочь? Удивляете, Светлана Яковлевна! На Мадонну не похожи, — Феликс демонстративно отворачивается к окну, смотрит на добротные часы. Нержавеющие, со светящимися цифрами. «Трофейные», — думает Света с благоговейным ужасом и только сильнее мнёт косынку. — Дочка подруги, маленькая совсем, пять лет. Я только приведу и обратно. Мигом. — Идите, — звучит по-армейски, с одолжением. И Света тут же скрывается за дверью: «Пока не передумал». *** Одеваться приходится на бегу. До сада — не сбавляя шага. Ноги предательски разъезжаются, а снежная каша затягивает. «Все же есть упадок сил». Смотреть на часы — старенькие, с затертым ремешком, выменянные на четверть булки — невыносимо. И идут же безотказно, сволочи! Показывают предательские без пятнадцати семь. «Быстрее...» Света падает всего раз, уже в парадной. Цепляется за перила, летит вперёд лицом и едва успевает выставить ладони. Встает, отряхивается и бежит ещё быстрее. Ссадины, может и с кровью — это мелочи, а вот Марта — вновь оставшаяся сидеть в приемной, завороженно смотрящая на часовую стрелку... Без трёх минут. *** Дверь открывают немедленно. Темный коридор. Нина Аркадьевна смотрит строго, кутается в шаль и проходится взглядом бывалого старьевщика. «Да... я и на девять рублей не сгожусь, одни кости». — Мама! — девочка врезается в бедра, обнимает, так и хочет уцепится за пальто, не пустить. — Я буду ходатайствовать о надзоре! Это не в первый раз, и, позвольте поинтересоваться, вы ей мать?! — Мама! Самая лучшая, вторая, — Марта оборачивается на мгновение — сказать, показывает язык и дразниться, стараясь изобразить издевательский тон. — А ещё у мамы Дианы есть платье, а у вас нет, потому что вы карга старая! — Марта! Нельзя же так говорить, — Свете приходится присесть на колени, подозрительно хрустящие, и гладить, успокаивая. Смотреть на рассвирепевшую воспитательницу — выше Светиных сил. Там картина достойная кисти — раздувающиеся ноздри, лицо пятнами — Света уверена. — Да я! Я! Я найду на вас управу! Не воспитываете как следует, потом не удивляйтесь — если в желтобилетчицы пойдёт! — Идём, Мартиш, я с ней потом поговорю, — одеть, подхватить испуганную девочку на руки, и скрыться побыстрее. Почти побег. Чувствовать ладошки, крепко цепляющиеся за шею. — Свет, а кто такие желтобиетчицы, их куда-то отправляют, далеко? — вопрос звучит совсем тихо, на ухо, но Света едва не падает ещё раз. — Нет, Мартиш, это тети не очень хорошие. Ты не говори про них, пожалуйста, хорошо? — А зачем про них Нина Аркадьевна говорит? Она хочет, чтобы я плохой была? — Марта утыкается в платок, сцепляет ноги, почти удушая, а потом почему-то прижимается губами к щеке. — Нет, моя хорошая, ее просто очень дома ждут, а я сегодня совсем задержалась. Я потом извинюсь перед ней, обязательно. — Не надо извиняться, она не заслужила! Даже сама не попросила прощения. — Надо быть лучше, чем она, — Марта скорее всего нахмурилась, поджала губы, Света почти уверена. — Пошли, борец за справедливость! Надо маму дождаться. *** Дождаться Диану — задача почти невыполнимая. Света мечется по комнате, пытается уложить Марту, но та, как назло, отказывается и от сказки, и от колыбельной, цепляется за юбку и раз за разом спрашивает: почему это Света не переодевается? — Динка, вот где же ты, когда нужна... — часы показывают одиннадцать и останавливаются. «Надо заводить». Теперь уже Света напоминает Марту. Так же сидит на кровати, схватив пальто, пристально смотрит на покрытые люминофором стрелки. И когда дверь все же открывается, стремглав несётся на выход. Даже не успевает толком поцеловать Диану в щеку. Шепчет: «Я твоего директора и завуча лично прикопаю, а потом прикопают меня, или сначала меня!» — мчится обратно. Снова вязнет в снегу, а дурацкая метель: «Мокропоносная сволочь!» — бросает пригоршни снежинок в глаза и поёт воем: — Я буду ходатайствовать о вашем отстранении за несоблюдение трудовой дисциплины. *** Диана так и остаётся стоять посреди комнаты. Смотрит на Марту, комкающую одеяло, поправляет той подушку. Решает поцеловать, но тут же отстраняется — губы шершавые, промерзшие, руки такие же. Она забыла про перчатки, карманы оказались не у дел — слишком сложно было балансировать на гололедице. — Надо согреться, — Света ни за что не похвалит за внезапное воспаление. Будет поить невкусными травами, грозится уколами. Почему-то такое представляется очень хорошо — сильные пальцы, жмущие на скулы, а потом совершенно бесцеремонно закрывающие нос — чтобы не сопротивлялась. Вода греется слишком долго, а потом Диана сама не замечает, что алюминиевый ковш раскалился. Снимает, не набросив полотенце, и с почти садистическим наслаждением смотрит на краснеющую кожу. Она заслужила. За то, что остается на работе допоздна. А ведь у Светы своя работа, и она совершенно не обязана забирать Марту, укладывать ее, а потом ещё и от начальства получать. «Я заслужила», — под воду рука попадает, когда становится нестерпимо больно. Диана смотрит на пузырящуюся кожу, обматывает руку полотенцем и как ни в чем не бывало снимает ковш с плиты. Шипит. «Лучшего ты и не заслуживаешь. И спи здесь. За столом, — сознание подначивает, приводит доводы: — Какая тебе кровать, ещё и чужая? Тебя кто туда пустил? Давно с соломы встала? Привыкла, вишь, к комфорту, голодранка», — все верно — она голодранка и ничего не заслужила.