Эпоха

Кастрюльку нужно нести аккуратно. Делать маленькие шажки, чтобы случайно не поскользнуться. Поправлять наброшенное и привязанное мешковиной одеяло. Если будет хоть дырочка, хоть клочок — тепло обязательной выйдет, а кормить Динку холодной кашей Свете совесть не позволит. — Давай ещё ложечку, — Диана ерзает на подушках, закутывается в одеяло. И Света не может не улыбнуться, — давай, совсем чуть-чуть осталось, и пойду хлопотать, чтобы тебя отпустили с больничным. Последняя новость воодушевляет. Диана уверена — у Светы все получится. Если уж она выпросила две подушки, одеяло сверх нормы. И какое! Не колючее, выстиранное до катышков, которым ее накрыли сперва, а старое, явно с царских времён. — Все лучшее — пролетарской интеллигенции, — и как Света улыбалась. И сейчас улыбается, проверяет, чтобы она съела всю ложку, кивает на каждую: «Молодец». Марта тоже следит: попросила подсадить на подоконник и наблюдает свысока. — Теперь ты хорошая, мама, но тетю Свету всегда надо слушаться, а то она тебя в угол поставит! — Марта! — Света смотрит на девочку с укоризной, но мысленно соглашается, что погрозить Диане пальцем будет не лишним, чтобы не выдумывала. — Все, последняя. Может, сама? — Диана кивает, принимает ложку — железную, нагретую пальцами — выскребает остатки по стенкам кастрюли и улыбается, вылизывая ту дочиста. — Умница моя! Пойду договариваться, чтобы тебя выпускали. В палате становится прохладнее, стоит только Свете выйти, а может это Диане так кажется, но желание закутаться никуда не исчезает. А ещё хочется прикрыть глаза и вспоминать: солнечную улыбку, глаза, с едва заметными лучиками морщинок, выбивающиеся из пучка завитки кудрей, сглаживающие строгость. И вроде все привычно, но настолько же невыразимо. Ещё никто… Игнат — тот всегда себя ставил на первое место —пришёл, посмотрел, что не подохла, и лежи на прызбе дальше, а Света с ней возится раз за разом. И Марта… *** — Сейчас за больничным, а потом на склад, машину бы ещё, — Света тяжело вздыхает, помогает застегнуть платье, укутывает в платок, старается затянуть тот плотнее, чтобы Динка ни за что не простудилась. — Колоть тебя буду сама, и только попробуй отлынивать, — показывает кулак перед носом, тут же гладит, едва услышав тихое: «Я буду слушаться». Повторять эту фразу приходится постоянно. Она ведь обещала. Да, машина — это дорого. Очень! Но Света же старается. И резон в этом всем самый непосредственный. Поэтому приходится зажмуриться, и все же сесть, прижать Марту, стараясь не думать о количестве бумажек для расчёта. И дома Диана послушно подставляет попу под укол. Даже не морщится. Стыдно, конечно, вот так, но в больнице страшнее, и холоднее. И там никто не станет просить, а потом гладить по волосам. — Ты умница! — Света возвращает панталоны на причитающееся им место, укрывает одеялом до самой шеи, убирает руки, а так хочется, чтобы ладони задержались подольше. «Может?..» — Свет, а помнишь, ты… ты массаж делала? Я бы, чтобы уснуть, только чтобы уснуть, — Диана неловко приподнимается, скидывает лямки сорочки, укладывается вновь, замирает и, совсем распластавшись, зажмуривается: страшно и хочется — одновременно. Почувствовать тепло кожи, выдохнуть, убедившись, что Света все та же — ласковая, аккуратная и ни за что не причинит боль. И почему-то кожа от предвкушения тут же покрывается мурашками. «Странно». — Динечка, хорошая моя, — Света присаживается рядом, гладит по плечам, натягивает одеяло обратно, повыше: — Это пока, чтобы не замёрзла, начинать будем с шеи, — старательно разогревает руки, задерживается на мгновение прежде чем приложить. Динка кажется совсем маленькой, погребенной под одеялом и от того ее хочется успокаивать ещё больше. Вылечить, наконец, от воспоминаний. Сначала Света просто скользит поглаживаниями, проминает одеревеневшие узелки в плечах и, наклонившись, целует у самых волос, зарываясь носом. Все — лишь бы Диана почувствовала безопасность, перестала сжиматься и еле слышно всхлипывать от тревоги. — Все хорошо, больше больно не будет. Никакой боли, слышишь? — представлять, что же творили с Динкой не хочется, но зарубцевавшаяся спина никак не стирается из памяти. Алые, четкие отметины. И Динка, кажется, все равно замирает стоит только коснуться. «В больнице никто не церемонился». — Шшш, все хорошо, только мои руки, — ещё раз пройтись по плечам, поцеловать в шею, коснуться губами шрама и прошептать на ушко: — Перейдём к лопаткам, можно? Света дожидается тихого: «Угу», — аккуратно приподнимает одеяло, сворачивает то валиком у поясницы, и стоит только Диане вздрогнуть, тут же шепчет: — Шшш, все хорошо, лежи, — прижимается губами к отметинам, прикладывает ладони, приглаживает вздыбленную кожу, будто это заставит шрамы исчезнуть, а боль кануть в небытие. «А если… — мысль приходит совершенно сумасшедшая, — если Динка ощутит, что все может быть аккуратно везде, и шрамы не заболят». Касаться дальше боязно, но Света проводит носом вдоль позвоночника, целует каждое проступающее ребрышко, а когда попадается шрам — заглаживает тот с особой тщательностью. Задержаться приходится только на границе кожи с тканью. Помягчевший от постоянной стирки на доске хлопок и бархатная кожа. Ещё ни разу она не была ведущей. «Вену ты тоже в первый раз искала. Вдох-выдох и вперёд, в коммунизме несчастливым жить нельзя». — Дин, а я могу? — рука бережно касается ягодиц. Пальцы скользят по кромке резинки панталон, чуть приспускают: — Больно никогда не будет, помнишь? — пока не дадут четкого «да» Света не решится — однозначно. Диана сжимается, ерзает и все же кивает. — Больно не будет, я помню, — шепчет и зажмуривается: «Светка тут старается, а ты, говно неблагодарное!» — выдыхает, старается сосредоточиться на прикосновениях: невесомых, от которых кожа наливается непривычным теплом. А к их исполнительнице очень хочется придвинутся и улыбаться, благодаря. «Такого никогда… неужели такому в медицинских учат?» — мысли начинают плыть неспешно, вязнут. Хочется раствориться в тепле и приятно придавившей тяжести. — Свееетка, — веки закрываются сами собой, — потом меня так же научишь, — Диана жмурится, комкает подушку, ёрзает, подаваясь гладящим между бёдер пальцам навстречу. Таким аккуратным, неспешным, дарящим до одури сладостные ощущения. «Если в коммунизме такого не будет — это неправильный коммунизм», — хочется, чтобы ладонь никуда не исчезала, сжимать ее, не пуская, и продолжать растворяться в моменте. — Точно научишь. Хочу, чтобы тебе так же, — Диана хихикает, — хорошо было, — едва ворочает языком, укладывается на бок и, выпростав руки, перехватывает Свету за талию, притягивает: — Ложись рядом, хорошо? — очень хочется, чтобы Светуля прижалась близко-близко, потом прижаться в ответ самой и чувствовать сильные ноги-ветви, пальцы, бережно гладящие. Губы, почему-то застывшие на шее. — Спи, моя девочка, — пальцы как будто помнят сжимающую пульсацию, обволакивающую влагу. А Динка… Света даже не рассчитывала на успех предприятия, но сейчас ее дорогая Динечка прижимается, бормочет что-то и так улыбается, что сделать какой-то другой вывод просто невозможно. «Получилось». — Будем спать? — Света придвигается еще ближе, целует в висок и переплетает ноги плотнее. — Или может ещё? — улыбается коварно, чувствуя плечом, как теплеют Дианины щеки. — А завтра можно? — Можно все, — звонкий поцелуй в нос. — А меня поцеловать? — голос Марты раздаётся неожиданно — заспанный, но очень недовольный. — И поиграть, а то вы все смеётесь — я тоже хочу! — можно даже не поворачиваться и не включать свет — поджатые губешки и насупленные брови память нарисует сама. — Мартишка, маме сейчас нельзя много играть. У нее силы кончатся, и завтра она будет спать весь день, — Диана стоически терпит хваткие ручки и немалый уже вес дочки, напролом пробирающейся к Свете — явно с намерением учинить разборки. — Тогда завтра мама играет со мной, а не с вами! Договорились? — Только мы ее сперва накормим, чтобы точно силы не кончились, договорились? Сдержать смех удаётся с трудом. Мамина копия — ни дать, ни взять! И точно так же укладывается, стараясь облепить всеми конечностями. — Договорились! Мам, ты что на завтрак хочешь? — Что приготовите, — от трогательной заботы в глазах щиплет, — я все съем, обещаю. — Я запомню, — Света гладит по волосам сначала Марту, потом проходится пальцами по пробору у Дианы, чмокает ту в лоб, и тут же Марту. Чтобы не распалить очередную баталию. — А теперь спать, обе! Глазки закрываем, красавицы мои.