Буду гореть

      Чужая киноварь, засевшая в мозгах Эвана, теперь не только из крови, но и из страсти. Теперь сны наполнены не только мёртвыми мальчиками, но и поцелуями с Диазом. Противнейший коктейль из смерти и привязанности сводит с ума. Но только тогда, когда он спит. А спать он старается пореже.       В субботнюю ночь он идёт по трамвайным путям. Вместе с ним ещё четыре человека. Они не разговаривают. Идут, ступая осторожно, стараясь не шуметь. На их пути иногда попадаются глубокие рытвины от снарядов, наполненные дождевой водой. Местами стальные рельсы раскурочены так, что больше напоминают модерновый арт-объект.       В какой-то момент, Бакли пытается обойти очередную воронку, но соскальзывает в неё. Он взмахивает руками и плюхается в грязную жижу. Тело мгновенно сковывает холод и шок. Тут неглубоко. Может, по колено или чуть выше. Но когда падаешь плашмя, тебе хватает и этого, чтобы испугаться, что захлебнёшься.       — В порядке? — один из его спутников останавливается над ямой.       — Да, — Бак берёт себя в руки и пытается встать. Не сразу, но ему это удаётся. Он принимает вертикальное положение, и его прошибает крупная дрожь от порыва ветра.       Ему протягивают руки и вытягивают из воронки. Эвана просят вернуться обратно в больницу, но он не слушает. Им осталось идти всего-ничего — он справится. Просто будет двигаться быстрее, чтобы не так сильно трусило от холода.       На поведение Бака раздражённо цыкают языком, тем самым напоминая ему Диаза. Мысли о военном медике немножко помогают согреться. Или ему это просто кажется. Не важно.       Их группа подходит к нужной локации. Они напрягают слух и зрение, обходя нужное здание по сужающейся спирали. На закорках каждого сидит опасение засады, но всё пусто, заброшено.       Ставни ворот не то чтобы большого ангара скрипят, когда их тянут, приоткрывая. Внутри, в свете фонариков холодно отблескивают пластик фар и железо, покрашенное в грязно-зелёный. Пятеро обходят грузовик и заглядывают в кузов. Ровные, аккуратные ряды коробок из плотного картона равнодушно встречают их.       Люди переглядываются. Воодушевление поднимается воздушным пузырём и оседает несмелыми улыбками. Может, эта зима будет не так уж и летальна для них всех.       Они выбирают всё, что могут унести сейчас. И не раз они ещё вернутся. Наверное, им надо будет сделать с десяток-другой ходок. Может, даже с большим количеством людей.       Каждый из группы в какой-то момент думает, что с машиной было бы проще, но тут же одёргивает себя. С авто проще, но также и опасней. Так что лучше уж на своих двоих — целее будешь.       Эвана трусит от холода, но он терпит. В мокрой одежде ужасно неудобно, но тут уж ничего не поделать. Он работает наряду со всеми. Загружает под завязку свой рюкзак и дополнительно берёт в руки коробку с какими-то консервами.       Всю обратную дорогу ему кажется, что он, вроде как, согревается. По крайней мере, холод не так остро чувствуется, и зубы перестают стучать. Бак немного расслабляется и даже слегка замедляет шаг.       Потом, когда они возвращаются в родные-неродные стены больницы, их встречают как героев. Безнадёжность на дне глаз врачей и пациентов отступает. Она не растворяется бесследно, нет. Просто прячется на глубине.       После удачной вылазки, Эван сразу по приходу наскоро моется и переодевается в сухое. Затем бежит в столовую, где обычно происходят общие собрания. Туда уже подтягиваются все, кто не спит. Бака отпаивают чаем и пытаются накормить. Но он так возбуждён, что кусок не лезет в горло.       Последующий день он летает по коридорам больницы, как на крыльях. Он чувствует небывалый подъём. Его переполняет уверенность в благополучном исходе.       Взгляд Бакли пылает. Он чувствует жар под кожей. Горячая кровь кипит в венах, не давая остановиться. Эван переделывает кучу дел и радуется, что всё успевает. Вот только глаза постоянно чешутся и слезятся, а в голове будто вата. К вечеру к нему привязывается ещё и кашель.       Главный врач ловит его за руку, когда он пробегает мимо, и бесцеремонного щупает лоб. Заглядывает в покрасневшие глаза.       — Бегом в кровать! — орёт он на Бака. А тот и не понимает, чем провинился.       Его ведут в комнату, укладывают и прослушивают в стетоскоп. Врач хмурится и говорит что-то о лихорадке. Выходит в коридор и зовёт медсестру. Просит её о чём-то, но Эван не может разобрать слов.       Он начинает плыть как воск. Запал, который толкал его сегодня, заканчивается, не оставляя ничего, за что можно было бы держаться. Он медленно моргает, натягивая на плечи одеяло. Надо бы раздеться, но так лениво.       Сквозь болезную полудрёму, он чувствует укол. Не до конца, но он понимает, что ему что-то вводят, но он не знает что именно. И у него нет сил открыть глаза и посмотреть. Напрячь голосовые связки и спросить.       Под плотно закрытыми веками расцветают маки. Красные цветы складываются в какой-то дикий сюр. Закручиваются воронкой. Дети без глаз маршируют и отдают честь. Плюются бурой жижей и смеются. Смутно знакомый человек в горящей военной форме целится в них и стреляет. Стреляет. А дети не падают, идут на него. Наступают. И их так много. И везде цветы. Цветы. Эван барахтается в бредовом кошмаре и не может выплыть. Даже закричать — и то не получается.       Бакли не знает, сколько длится его сон. Да и сон ли это. Всё собирается в голове в болезненный комок, что катается от виска к виску. Лихорадка растворяет сознание. Топит в дурных снах.       В четверг Эван никуда не выходит. Он даже не поднимается с кровати. Его сознание вообще очень далеко от реальности.