Буду гореть

      Первое, что Эдди Диаз понимает об Эване Бакли это то, что дерётся тот не очень. Нет у него должной жестокости.       В ту ночь крупицы совести толкают Эдди на добрые дела. Всё же он не робот, у него самого сын… Тот пацан с гранатой выбил из колеи, чёрт бы его побрал! Так, повинуясь грызущему чувству, он жалеет Бакли и решает помочь. Сделать хоть что-то хорошее в этой блядской осаде.       Первым делом, он вправляет чужой нос, потому что умеет и может. Потом позволяет забрать лекарства — потому что ему самому они на хрен не дались. Он не за ними сюда приходил, в конце концов.       Затем он узнаёт, что Бакли очень добрый. Одно большое сердце на длинных ногах. Он чувствует это, упиваясь своей истерикой у него на плече. Эдди тогда стоит разбитый и пьяный. И хочет утешения. Вот и кутается в чужие руки, пережидая свой припадок.       Ему нравится то, что говорит его новый знакомый. Нравится тембр голоса и хрипотца. Это всё вкупе помогает Диазу прийти в себя. Ему становится уютно и спокойно, как уже давно не было.       Пока Бакли пытается завербовать его в свою богадельню, Эдди точно знает, что не отпустит этого человека. За такие души нужно держаться — они своим светом отлично выжигают чужую тьму. А у Диаза её — целая бездна.       Он подумывает о плане, чтобы привязать этого спасателя — спасителя — к себе. Хотя, кажется, тот и сам не против привязаться.       Эдди наблюдает за Бакли. Заботится. Деловито, без лишних движений, влезает в его жизнь, растягивая под себя закуток. Производит интеграцию. Врастает.       В их последнюю встречу Диаз, пользуясь моментом, оттяпывает себе ещё больше места в душе своего спасателя. Он целует его. Вяжет своей страстью по рукам и ногам. Зажигает. И сам загорается — заражается — чем-то светлым, что побуждает в груди трепет.       А потом Эван Бакли берёт и не приходит. Не приносит свой глупый кофе и солнечную душу. Не освещает Эдди. А ему так хочется света. Конечно, Диаз не думает всерьёз, что пожарник решил его проигнорировать. Скорее всего, обстоятельства так сложились. Но это не мешает ему злиться.       В последующие ночи он околачивается около контрольно-пропускного пункта. Но Бакли так и не появляется. Диаз злится ещё больше. Накручивает себя до бешенства. А если этот придурок помер? Что тогда делать Эдди, а? Он же здесь окончательно загнётся от своей тьмы…       Диаз не любитель сидеть на жопе ровно, когда происходят какие-либо непонятки. Так что он собирается и идёт к больнице. По пути он залезает в чей-то пустой дом, переодевается в найденную гражданку и надёжно прячет форму.       Здание медучреждения — жалкое зрелище даже в неясном свете луны. Одно крыло полностью разрушено. Верхние этажи пестрят следами артобстрелов. Но над одним из входов тускло, но как-то непреклонно и уверенно горит одинокая лампа. Эдди подходит, стучит в дверь и ждёт реакции.       Через некоторое время кто-то с другой стороны и спрашивает, чего ему нужно. Диаз несёт какую-то убедительную чушь.       При желании, он умеет заговаривать зубы. Наверное, с этим качеством рождаются все латинос. И пусть Эдди лишь наполовину мексиканец, этого достаточно.       Он рассказывает историю о дружбе. Представляется коллегой Бакли из США. Как тоже решил стать волонтёром. Как в начале осады они потеряли связь. Как недавно обрели её снова. И ему верят. Придурки блаженные.       Его впускают, но обыскивают. Эдди рад, что тут есть хотя бы минимальная система безопасности. Он расспрашивает о своём спасателе. Ищет его глазами в глубинах тускло освещённых коридоров.       — Эв болеет, — сообщает ему охранник. — Сильно.       Диаз давит раздражённый вздох. Конечно, этот идиот заболел. Как же иначе.       — Простите, а можно его увидеть? — Эдди заламывает брови, всем видом показывая участие.       — Да можно, почему нельзя, — добродушно звучит в ответ. — Ты пройди вон по тому коридору. По лестнице на второй этаж. Третья дверь направо.       Эдди благодарно кивает и торопливо идёт, куда сказали. Взлетает по лестнице, чуть не сбив какого-то человека, встреченного на пути. Отсчитывает две двери. Входит в третью. Его встречает мрак, едва разбавленный лунным светом. Диаз ради интереса щёлкает выключателем у выхода, но, естественно, лампы не загораются.       Бакли не может сидеть тут постоянно без освещения, думает он. Должно быть что-то. Он обходит помещение, шарит по столам и стеллажу с какой-то мелочёвкой.       Когда он зло смиряется с темнотой и наконец подходит к постели, на которой угадывается человек, его взгляд цепляется за очертания лампы-прищепки, что нацеплена на изголовье. Он осматривает её. Проверяет, есть ли батарейки. Щёлкает кнопкой.       Комната озаряется желтушным светом. Диаз секунду смотрит перед собой, а потом опускает взгляд. И, как в омут с головой, уходит в бескровное лицо. В синяки под глазами. В испарину.       — Ну ты и придурок, — бормочет он в ужасе. Его спасителя самого нужно срочно спасать, звенит у него в голове.       Он присаживается на край койки. Отточенными за годы службы, движениями проверяет пульс, приподнимает веки. Трогает лимфатические узлы. Заглядывает в горло. Всё быстро. Чётко. Бакли лишь что-то бубнит во сне, не просыпаясь. Диаз уже хочет сдёрнуть одеяло, чтобы продолжить осмотр, чтобы понять, как ему помочь, когда его прерывают. В комнату заходит незнакомец в очках и врачебном халате. Устало спрашивает Эдди, что он делает.       Диаз отвечает, что осматривает. Что он ещё скажет?       — У него двусторонняя пневмония от переохлаждения и аллергия на пенициллины*, — просвещает его мужчина, грузно опускаясь на стул у входа. Он приподнимет очки и давит на внутренние уголки глаз, убирая скопившуюся глазную слизь. — Колем противовоспалительные, сбиваем кашель, пытаемся держать температуру… А вылечить не можем.       — Может, тогда другие антибиотики попробуете? — Эдди недовольно поджимает губы, с укором глядя на врача.       — А где их взять? — мужчина философски пожимает плечами.       Эдди отворачивается от него. Снова смотрит на Бакли, что совсем не светится. Лежит себе, весь такой бледный и больной. И совсем не горит для Диаза.       — На другие препараты у него точно нет аллергии? — уточняет он.       — Нет, он предупреждал только о пенициллинах.       — Ладно, будут ему лекарства, — Диаз встаёт и последний раз оглаживает взглядом осунувшееся лицо, прежде чем выйти в коридор.       Он спускается вниз, на первый этаж. Предупреждает охрану, что вернётся. И выходит в ночь.       Диаз рысцой бежит в заброшку, где оставил свои вещи. Быстро переодевается в форму. Летит на всех парах к себе на базу. У него уже есть простой, но действенный план.       Пройдя контроль, он идёт сначала в медпункт. Берёт пару упаковок левофлоксацина**. Затем, оглянувшись на прикрытую дверь, лезет в свой особый тайничок. Он достаёт циклодол***. Немного подумав, он добавляет к нему фенибут****. Этого должно хватить, чтобы умаслить лейтенанта.       Он разыскивает его. Расталкивает, нарушая крепкий сон. Диаз может себе позволить такую вольность. В конце концов, он тут главный поставщик весёлых колёс. Договаривается о сутках полного проёба.       Лейтенант сонно кивает. Раздражённо обещает прикрыть. На прощание показывает средний палец, пряча щедрый подгон.       С первыми лучами солнца он снова около больницы. В одежде с чужого плеча. С ампулами для своего спасателя — спасителя. Его пропускают уже без досмотра. Думая, что он уже свой.