Буду гореть

      Объективно говоря, даже если бы сейчас начался пожар или потоп, Эван не смог бы остановиться.       — До конца, — он мычит, когда военный задевает губами эрогенную зону у основания шеи.       Диаз ухмыляется и прикусывает кожу. Каким-то хитрым способом, который Бакли не смог уловить, его мягко укладывают на спину.       Военный встаёт на колени между ног Эвана. Цепко и голодно смотрит на него. Поглаживает его бёдра сквозь грубую ткань. Водит ладонями по животу и груди. Распаляет. Заставляет его гореть.       Пальцы Диаза дёргают молнию на штанах Бака. Расстегивают пуговицу. Пробегают по эрекции через мягкую ткань трусов. Он прерывает только начавшуюся ласку, чтобы сдёрнуть мешающиеся остатки одежды.       — Вот это ноги, — восхищённо и весело бормочет военный медик, когда мешковатые штаны оказываются на полу. Он целует коленки. Сначала одну. Потом другую. И от этого неожиданного действия у Эвана просто яйца поджимаются.       Диаз видит по лицу, как его ведёт. Видит и внаглую гордится собой — Бакли подмечает это чисто на автомате. И, из вредности, делает выпад вперёд, хватает военного за шею и валит на себя. Диаз падает с грудным мягким хохотком.       Бак сминает его улыбку в поцелуе. Прижимает его к себе, скрещивая ноги за такой же широкой спиной, как и у него самого. Исследует горячий рот. Сплетается с чужим языком.       — Подо… Подожди, — Диаз заполошно дышит. Хочет разорвать поцелуй, но не может. Не хочет.       Всё-таки, он улучает момент, когда у Бакли заканчивается воздух в лёгких, и приподнимается. Он остервенело дёргает ремень. Со свистом, тот выскальзывает из шлевок.       Эван тянет руки, дёргает пуговицу на чужих джинсах. Вжикает молнией. Грубо тащит плотную ткань вместе с трусами. В какой-то момент он рычит, когда бельё не хочет съезжать, зацепившись за стояк.       — Да блять… — Диаз откидывает его руки и сам быстро снимает с себя низ. Получается лишь наполовину, до колен, но это уже мелочи.       Они прижимаются друг к другу снова. И Баку хочется закричать от слишком острого ощущения горячей кожи. Он чувствует в промежности чужой горячий член и с силой прикусывает губу, чтобы не кончить лишь от этого.       Диаз большим пальцем проводит по его закушенной губе, освобождая её. Эван же в ответ бездумно облизывает огрубевшую кожицу на подушечке и засасывает палец в рот. Военный над ним практически скулит, судорожно цепляясь взглядом то за расширенные зрачки Бака, то за его губы, плотно обхватившие его конечность.       Он с силой притирается бёдрами. Прижимает животом член Бакли почти до боли. И дарит до сумасшествия нежный поцелуй раскрасневшейся скуле.       От контраста Эван гортанно стонет, выпуская палец изо рта. Он старается не закрывать глаза, чтобы увидеть каждую эмоцию в лице напротив. Чувствует, как смоченный палец проходится по расселине его задницы, останавливается на сжатом колечке.       Диаз вылизывает рот Бака, проникая в него пальцем. Делает медленные поступательные движения, нащупывая простату. Находит и надавливает на неё, и это становится той малостью, что отправляет Эвана за край. Он почти кричит, когда глаза застилает золотое марево. Он непроизвольно двигает тазом, потираясь членом о твёрдый живот. Размазывает густую сперму о чужую кожу.       У Эвана, какой-то совсем уж задней мыслью, в мозгах проскакивает осознание, что теперь он всегда сможет кончить лишь вспомнив то чувство, как его семя пачкает чужой пресс, зажимающий его член.       Когда Бак окончательно обмякает, Диаз просовывает руку между их телами и собирает белую влагу. Смазывает член и быстро дрочит. Он слизывает испарину на шее Эвана и кусает за плечо, когда его накрывает оргазм.       Переждав крышесносную вспышку, Диаз расслаблено ложится на него, утыкаясь лбом в укушенное место.       Эвану немного неудобно. Из-за двойного веса, пружины койки впиваются в хребет, но он не жалуется. Наоборот, это тоже хочется запомнить. Его руки скользят по чужой спине снизу вверх и останавливаются на плечах. Легко разминают их. Диаз мычит ему в кожу. И Бакли знает, что он улыбается.       — …А мы так и так не довели бы сегодня дело до конца, — выдаёт Бак, словно уже давно ведёт диалог. — Смазки-то нет. А лить в задницу какое-нибудь масло — хреновая идея, говорю как спасатель с медицинской подготовкой.       Диаз на десятую долю секунды замирает, а потом давится от смеха. Он хохочет, пытаясь заглушить звук, вжимаясь лицом в изгиб шеи.       Когда он приподнимается и смотрит на Эвана, тот замечает, что рассмешил его до слёз.       — Я тебя просто обожаю, — его лицо словно мягко светится изнутри. — Это были самые восхитительные слова, которые я слышал после оргазма.       Они валяются в обнимку, целуясь, ещё немного. Пока у Бака окончательно не начинает отваливаться спина. К его сожалению, койка узкая, и им, здоровым парням, невозможно разместиться рядом. Приходится усаживаться поперёк, укутываясь в одеяло.       Диаз задрёмывает, устроивши голову на плече Эвана. Его тело слегка дёргается и расслабляется, когда он переходит в более глубокий сон. А Бак смотрит в тёмное окно.       Ему нравится Диаз. Нравится то, что только что между ними произошло. Нравится думать, что это повторится.       Но ему не нравится, что этому предшествовало. Не нравится, что Диаз чуть не трахнул его, лишь бы избежать вопросы.       Бак со всей безысходностью и тоской думает, что, наверное, так будет бывать часто. И он всегда будет на это вестись и подыгрывать.       — Хватит думать гадости, — встрепенувшись, сонно мычит военный.       Он меняет их позицию, укладывая голову Эвана себе на грудь.       — Как ты догадался?       — Не знаю. Почувствовал, — Диаз перебирает его волосы, гладит за ухом. — Просто… Просто есть вещи, которые я должен делать по роду службы. Иногда это мерзко и неприятно, и я чувствую себя очень гадко. Вот словно в дерьме извалялся… И я не хочу рассказывать тебе все не потому что что-то пытаюсь скрыть или не доверяю, а потому что не хочу тебя в это окунать. Не хочу тебя пачкать, что ли…       Эван оставляет военного без ответа. Нащупывает чужую руку, играет с чужими пальцами. Стены здания старые и толстые. Через них почти ничегошеньки не слышно. И Бакли кажется, что они одни. Совсем. Все ушли, а они тут. Оставшиеся. Или оставленные.       — Я предупредить хотел, — сонное оцепенение, опустившееся на них, рассеивается. — Скорее всего, мы не увидимся ближайшие недели… Не знаю, кажется, что-то намечается. Пока не могу ничего сказать.       — Пусть будет хорошее, — просит Бак, ни к кому не обращаясь.