Буду гореть

      А потом для Бакли всё сворачивается в какой-то невразумительный клубок. Он помнит, что они сначала идут по улицам. Потом спускаются под землю. Долго бредут по длинной кишке тоннеля.       Когда мужчина-проводник открывает обычную железную дверь в конце, их лица высвечивает яркое послеобеденное солнце. Эван щурится, глядя на голубое небо и поражается, что на нём ни облачка.       А затем их грузят в неприметный микроавтобус. Везут в ближайший городок. Здесь тоже ощущается война, но здесь проще. Нет осадного положения. И нет ежедневных артобстрелов.       Город, в котором они выживали все эти месяцы, просто используется как полигон, чтобы локально померяться на кулачках. Просто так иногда случается. Остальная часть страны живёт с опаской. В особом режиме. Но живёт… И мир всё это время движется дальше.       Их привозят в лагерь для беженцев. Записывают данные. Имена. Фамилии.       Вокруг суета и солнечный свет. Всё движется. Течёт. И Эвану не сразу удаётся понять, что это не мир так быстро летит, а он стал таким медленным. Застывшим.       В какой-то момент он встряхивается, просит телефон. Ему говорят немного подождать.       Через несколько часов, после допроса, осмотра, объяснений, ему в руки вкладывают кусок пластика. Телефон старый, кнопочный. Бак не сразу понимает, как им пользоваться. По памяти он набирает один из двух номеров, которые он помнит наизусть.       Дождавшись значка соединения, он подносит трубку к уху.       — Хэй, сестрёнка, — Эван чувствует, как у него дрожит подбородок. Ещё немного, и он расплачется, но сейчас он держит себя. Держит эмоции.       — Бак, — ахает трубка родным голосом.       Мэдди начинает что-то кричать. Спрашивать. Плакать. И Эван, слушая её, понимает, что с его лицом что-то не так.       Он ощупывает свои трясущиеся губы. Чувствует, что его лицо вообще всё безобразно дрожит и кривится. Перекашивается от того, что он хочет улыбнуться голосу из трубки и, одновременно, душит рыдания и вой, пытающиеся вырваться вместе с адреналином, скопленным не за дни — месяцы.       В итоге он всхлипывает. Некрасиво и громко смеётся сквозь слёзы. И окончательно скатывается в опустошающую истерику.       Сестра на другом конце Земли ругает его. Громко плачет. Причитает. Потом Эван сквозь гул в ушах, слышит неразборчивый мужской голос. Понимает, что это Чимни. Мэдди что-то говорит, отвернувшись от динамика. А Эван, вслушиваясь в родные голоса, плачет ещё сильней.       Бак не замечает, кто приносит ему успокоительные и воду. Он давится таблетками, но всё же проглатывает их.       Потом, в последующие дни, он постоянно на транквилизаторах, так как его выбивает из колеи буквально каждая мелочь.       Администрация лагеря связывается с посольством. Переодевает Бака в чистые новые вещи. Он чудом не теряет маленькую подвеску, что отдал ему Диаз.       Затем за ним приезжают и везут в аэропорт. Двое молодых мужчин в костюмах не дают приблизиться к нему журналистам, прознавшим об «отважном американском волонтёре» оказавшемся в осаждённом городе.       Затем дальше следует перелёт. Кучевые облака. Сон. Немного тряски. И ещё немного сна.       А потом огни ночного Лос-Анжелеса становятся всё ближе. Самолёт выпускает шасси. Эван смотрит в иллюминатор и гладит через тонкую ткань футболки медальон с ликом Святого Христофора.       Он думает об оставленных людях. Как они, что с ними. Надеется, что смогут выстоять. Он представляет, что когда-нибудь, когда военный конфликт будет исчерпан, он приедет к ним, но тут же мысленно истерически смеётся — да ни хрена он туда больше не сунется.       Те, с кем его вывели по туннелям, ещё в первые дни в лагере словно растворились. Словно и не было с ним никого. Это было горьковато, но закономерно. В реальной жизни, без вынужденного сотрудничества, он им — никто. Напоминание о плохих днях. Призрак безнадёги.       В итоге, все его мысли всегда скатываются к Диазу. Что он сейчас делает. Когда они встретятся? Встретятся ли. Перебирает всё, что знает.       Все воспоминания не то, что о военном медике, а вообще обо всём, что случилось в Европе, кажутся нереальными. С каждым часом, каждой милей, воспоминания тускнеют. Становятся старыми замыленными фотокарточками, на которых вообще ничего не понятно.       Эван знает, что это просто отходняк. Длинный-длинный абстинентный синдром, который пройдёт. И все воспоминания обрушатся на него. Будут давить. Рвать на части. Но он справится. Он должен.       В аэропорту его встречают все. Абсолютно все. Сестра, бригада, кто-то из операторов Службы спасения… Даже парочка шапочных знакомых. Его обнимают. Целуют. Все плачут и смеются. И он вместе с ними.       Потом он ходит на терапию. Лечит своё ПТСР*. Говорит о кошмарах. Набирает свой обычный вес.       Выходит на работу. Выезжает на вызовы. У него появляется толстенный рыжий кот с самой недовольной мордой на свете.       …И, в один прекрасный день, он едет на своём любимом внедорожнике в Техас. В навигаторе забит адрес. Когда у тебя есть знакомые в полиции, которые считают тебя своим третьим блудным ребёнком, найти человека не составляет проблемы.       Ему требуется двадцать шесть часов с учётом остановки в мотеле, чтобы приехать в пыльный Эль-Пасо. Он паркуется напротив нужного дома. Разглядывает стены, выкрашенные в пастельный цвет. Недавно подстриженный газон.       Дожидается, когда к дому подъезжает минивэн. Женщина, лет пятидесяти, помогает маленькому мальчику вылезти из машины. Ребёнок лучисто улыбается, о чём-то говорит. У него ярко-синие костыли с анатомическими ручками. У него слегка вьются волосы и крепенькие плечи.       Эван смотрит на него во все глаза. И у него ноет под рёбрами. Он старается угадать в мальчике черты знакомого военного. Тянет за ним шею, когда тот заходит в дом. А потом замечает влажные пятна на рубашке и штанах. Он непонимающе хмурится. Ищет источник. И обращает внимание на своё отражение в зеркале заднего вида.       Лицо — который раз за эти дни, месяцы — снова прочертили мокрые дорожки. Он вытирает их тыльной стороной ладони. Шмыгает носом. Делает глоток воды.       Успокаивается, считывая подушечкой большого пальца изображение на подвеске. Смотрит вдаль. Туда, где нет зелёных деревьев, аккуратного дома и ровного асфальта. Есть только фонарь, рассеивающий темноту, рытвины, канавы. Белые чашки в разорённом винном погребе. Руки в перчатках без пальцев. Тёмные глаза. Волосы в беспорядке…       — Что вы тут забыли? — требовательный голос со стороны приоткрытого окна застаёт его врасплох.       Он дёргается и больно ударяется локтем об руль. Бакли сразу забывает о неприятных ощущениях в руке, когда смотрит на женщину. Ту самую, что заводила мальчика в дом.       — Извините, я просто…       — Соседи говорят, что вы наблюдаете за моим домом уже два часа, — с вызовом говорит она, пока Эван пытается наладить связь между мозгом и языком. — Либо уезжайте, либо я вызову полицию.       — О, нет! Мэм, это лишнее! — Бакли улыбается ей. Находит в её внешности характерные черты и улыбается шире. — А вы — мама Эдди?       — Что? — женщина теряется, но быстро берёт себя в руки. — Да. А вы кто?       — Я… Я знаком с ним. Хотел навестить...       — Мой сын уже давно в Европе.       — Там мы с ним и познакомились…       — Служили вместе? — женщина смотрит на него внимательней, стараясь прочитать.       — Можно сказать и так, — Эван жмёт плечами. — А… Этот мальчик, который был с вами, это Кристофер?       — Да. Он самый, — женщина непроизвольно улыбается при мысли о внуке.       — Он прекрасен, — искренне говорит Эван.       — Да.       Разговор стопорится. Бак не знает, что ещё сказать, а женщина — и подавно.       — Я бы могла пригласить вас на кофе, но… То, что вы знаете имя моего сына и внука не достаточно для такого рода доверия. Извините.       — Я понимаю, — Эван и, правда, понимает. Он никто из ниоткуда для этой женщины. Затем он торопливо ищет записную книжку в бардачке, выдирает из неё листок и пишет свой адрес. — Прошу, передайте Эдди, когда он вернётся.       Бакли отдаёт записку и в последний раз смотрит в тёмные глаза. А потом прощается.       Он этим же днём пускается в обратную дорогу. Поездка кажется почему-то гораздо короче.