the lonely ones

      Доминик неосторожно плюхнулся на своё место, тут же морщась из-за резкого трения ссадин о бинты. Урок начался, и миссис Пантелеймон, что-то рассказывая, как-то очень странно и часто поглядывала на парня, что не могло его не настораживать. То ли спросить снова хочет, то ли наблюдает теперь за ним. Или ещё что-то…       «Тьфу, отстань, не смотри» — подумал парень, и вроде бы, она перестала так пялить, переключившись на отличницу, которая как-то не так ответила. Дом почти было расслабился, но снова навострил уши, когда услышал, что она опять придирается к ней, мол, раз она отличница, то всё у неё должно от зубов отскакивать и права на ошибку нет. — Знаешь, ты что-то совсем ничего не делаешь, я смотрю. Катишься вниз просто стремительно. Тяжело было молчать, потому что эту бедную отличницу миссис Пантелеймон периодически терзала так, что приходилось сомневаться, помнит ли она вообще, в чём заключается её работа. Но вот она едко интересуется: «А что, я разве не права сейчас?» и Дом снова не держит язык за зубами. — Нет.       В глазах учительницы мелькают одновременно и злость, и искорки какого-то удовлетворения. Кажется, она вот-вот расхохочется, но умело сохраняет воинственно-пугающий вид. — Значит, поговорили с тобой? Может быть, одного разговора тебе недостаточно?       Дом не отвечает и просто смотрит ей в глаза. Она смотрит на него и он чувствует, как его голова пустеет, будто бы она высасывает из него какую-то жизненную силу. Знаете, как говорят, есть там всякие энергетические вампиры. — Ну и чего ты таранишь меня взглядом? Думаешь, сможешь просверлить? Неа, не на ту напал, — она опускает глаза первой. — Ну хорошо, я поняла. И ты тоже пойми: тебя сейчас ни-кто-не-спра-ши-вал.       И она холодно продолжает урок, больше ни разу не глянув на него. А он понимает, что это было. Теперь он под прицелом, и сейчас его слова не просто растворятся в воздухе, как раньше, а будут зафиксированы. Теперь любое неверное движение — и новое сочинение будет отправлено родителям, и там уже будет и про эти, как она их называет, «пререкания», и про штаны, над которыми она сама даже посмеялась, и невесть про что ещё понапишет. Он не боится родителей, они ничего ему плохого не сделают, только вот будут, наверное, сильно переживать, потому что переживать она заставит кого угодно, стоит ей только того пожелать. Он знает как она действует и для чего, это ведь всё не в первый раз. Только вот теперь, и, кажется, и на лице у неё что-то другое, и действия реще, и провоцируют его тем, что он делает хуже близким.       Теперь его хотят загнать в самую настоящую ловушку.       Доминика давили эти мысли. Он чувствовал, будто пообещал матери, что её оставят в покое и он больше не допустит таких сообщений, хотя он с роду не давал никаких обещаний, а позавчера просто сказал «ладно». Это был такой его принцип, ничего не обещать. Не потому, что он обещаний не сдержит, нет, ещё как сдержит. А потому что боится, что обстоятельства повернутся к нему задницей и он кого-нибудь подведёт, а в конце всей этой грустной истории будут эхом отдаваться его слова: «обещаю, обещаю…» Зачем всё время что-то обещать, если можно взять и сделать, раз ты так уверен? Или обещания для того и берут, чтобы потом ими махать перед человеком и вызывать чувство вины, когда нельзя ничего сделать? Или когда можно, но выбор стоит между «не сдержать слово» или «молчать как раб, пока другим ломают судьбу».       Может, кто-то задастся вопросом: а чего это Доминик строит из себя такого героя? И кто кому какие судьбы ломает? Учительница что ли, когда говорит, что отличнице нужно продолжать хорошо учиться? Да может он просто лентяй какой-нибудь, обиженный подросток, или внимания ему со стороны взрослых не хватает. И о нём весь рассказ?       Да чёрт бы с ней, с этой отличницей. Она наверняка прекрасно будет жить дальше и без его «миссис Пантелеймон была не права». Его просто возмущало то, что учителя могут так легко заявить, что кто-то ничего не делает, даже прекрасно зная, что человек как никто другой не высовывает носа из учебников и книжек. Ещё то, что они могут подойти и сказать «ты никогда не будешь знать математику», или «тебя никто не спрашивал», «закрой свой рот, я сказала». Могут разозлиться из-за вопроса по теме и счесть его за претензию или желание подловить, ну или состроить такую сконфуженную физиономию, что станет ясно: лучше бы ты молчал. И после такого ищи дурака, который будет о чём-то спрашивать, становиться отличником, пытаться разобраться в математике, чувствовать себя комфортно в одежде, что ему нравится, после того, как его назвали метросексуалом перед двадцатью семью подростками, которые толком не знают значения этого слова. Или кто вообще осмелится по-настоящему открывать рот и глаза.       Невозможно, чтобы внутри ничего не поменялось у человека, который проведёт больше десяти лет в страхе и несуразных ограничениях, особенно у человека формирующегося. Вы наверняка видели квадратные арбузы на картинках в интернете. Их выращивают в коробках. И даже арбузы иногда заставляют коробки трещать и ломаться. Правда такие арбузы не поступают потом на продажу, но разве наша цель — продаться кому-то? Наше главное отличие от арбузов — то, что у нас есть множество разных путей, кроме как к прилавку или к компостной яме. Здесь уже выбор за нами: испугаться злой тётки и приучить себя к молчанию, или переступить через свой страх и разломать несчастную коробку.       У Доминика в голове не было ни арбузов, ни коробок. Но он точно знал, что если начать смиряться с тем, что тебя толкают, то вскоре ты привыкнешь и будешь послушно катиться туда, куда велено. А он не хотел, чтобы одни решали за других, куда им катиться и какой формы быть.       Весь урок он был где-то не тут, он то ли злился, то ли ему было грустно, то ли страшно. Пальцы его похолодели, на шее и в голове громко и глухо пульсировало, будто сейчас, треснув, лопнет какая-нибудь его надувшаяся вена и забрызгает чёрным светло-желтые стены, парты, доску и лицо миссис Пантелеймон. Он сейчас её, кажется, ненавидел. Она, конечно, неплохо ведёт свой предмет, но вполне могла обойтись без того, чтобы пытаться раздвинуть каждому ребёнку рёбра, залезать меж них своей измазанной в чём-то вязком и тёмном рукой, переминать ею сердце, печень и дальше по списку, а потом оценивающе смотреть внутрь и говорить, что было там что-то не так, а она вот хоть немного на место поставила.       Дом вспоминал, как боялся её до усрачки в первый год, когда она стала у них преподавать. Это был пятый класс. Все боялись. Первые трое, кого вызвали к доске там же и разревелись, а руки тряслись у каждого еще года два, когда в них приходилось брать мел. Потом как весь восьмой класс он сам приходил домой опустошённым и сам не раз плакал вечером в ванной из-за её слов и доёбов на ровном месте, прозвучавших ещё утром. И только теперь он понимал, насколько эта ситуация нездоровая: вбить страх в головы детей, ещё когда они ростом тебе по пояс, и сохранить его до того момента, когда им по пояс будешь уже ты.       Звонок прозвенел и Харрисон поспешил слиться с толпой одноклассников, чтобы побыстрее свалить из этой душной комнаты. Чувствовал он себя дерьмово, хотелось натянуть капюшон и не снимать где-то месяц. Сзади подлетел Том, который был заметно веселее. — Пошли в столовку! — он потянул Дома за рукав, только теперь замечая, что что-то с ним не то. — Ты чего раскис? — Да я просто оттуда вышел, ничего особенного, — ответил он, кивнув на кабинет, но всё же немного приободрившись. — Пошли, — он даже слегка улыбнулся и друзья направились в местный трактиръ, так Доминик его называл. Парня, правда, тошнило немного после таких размышлений, но он уже представил, как набьёт карманы душистым дешёвым полузасохшим хлебом и пронесёт его мимо дежурного с невозмутимым лицом, а затем полакомится…       Войдя в столовую, он быстро отыскал взглядом в очереди к выдаче еды сестру, на этот раз самую младшую. Обычно они занимали места друг для друга, потому что выстраивалось в этой очереди как минимум полшколы. Так, кого из троих Харрисонов с урока скорее отпускали, тот и занимал хорошенькое местечко поближе. Поправив капюшон, он направился к сестре, утягивая за собой Тома. На пути им встретилась Эшли, отказавшаяся сегодня вставать в очередь с ними, мол, не больно надо завтракать, не за тем пришла. Но вот парой слов о получившихся фотографиях они перекинулись. Пока Эшли описывала свои эмоции от того фото «в полёте», Доминик отвлёкся на машущую ему сестру. В этот самый момент, какой-то колобок в дурацких кроссовках всем своим весом с размаху выпихнул девочку из очереди, да так, что та бы упала на плитку, если бы не налетела на стену сбоку. Да и стена тоже не отличалась мягкостью, что было заметно по лицу Иззи. И всё это у её старшего брата на глазах… Что ж. — Нихрена себе, — перебил Эшли Дом и метнулся к конкретно попутавшему рамсы пацанчику. — Эй, сдобный, — крикнул он ещё на расстоянии, но через несколько секунд уже схватил паренька за шкирку и, вытянув из очереди, хорошенько тряхнул. — Это ты этот, как его… Макс? Короче, ты обижаешь её всё время? — он кивнул на сестру. — А я говорил Иззи, что ещё разок, и я приду к вам в класс и вырву тебе ноги, — продолжил он, не обращая внимания на возмущённые похрюкивания мальчугана. — Да чего ты там мямлишь? Нет, знаешь, в отличие от тебя, я не обижаю и, уж тем более, не делаю больно тем, кто слабее. Потому сдачи тебе даст сама Иззи.       Мальчишка не понял, о чём Доминик говорит, да он и не подавал признаков того, что был на это способен. Дом тем временем перехватил его руки и завел их ему за спину, наклоняя его таким образом вниз. Затем пригласил сестрёнку подойти ближе и шепнул ей что-то на ухо. Та неловко хихикнула и встала прямо перед обидчиком, в нерешительности глядя на него. — Давай, не бойся, — сказал Дом, — И поторопись, а то прибежит какая-нибудь «Госпожа Ой-ой-ой» и всё. Девочка поправила волосы и… слабые, но звонкие удары и пощёчины посыпались на лицо паренька. Он забрыкался и что-то замычал, но сделать ничего не мог. Пустил бы в ход ноги — сам бы и упал.       Ему вряд ли было больно: Иззи била совсем неумело по-детски, даже стеснялась сложить ладошки в кулаки, хотя несколько раз у неё всё же вышло. Но такое наказание было невероятно унизительным. Бедняга не знал, куда ему смотреть: его так позорно нагнули, спереди стоит мелкая девчонка и кое-как бьёт его по лицу. Вся очередь смеётся над ним, может, кроме каких-нибудь пай-мальчиков и девочек, которые, увидев их, важно задерут нос и пойдут дочитывать параграф по ОБЖ, и ещё нескольких его друзей, которые просто стоят и смотрят. Кто-то из них что-то крикнул Доминику так, что тот даже не заметил, но ни один не осмелился подойти. Да что уж там, им и самим, наверняка, смешно.       Поварихи благополучно всего этого не видели за толпой голодных ребят, а учителя только начали входить в столовую. Кто-то и не посмотрел в их сторону, вот веселый географ нахмурился, но, заметив, кого наказывают, усмехнулся и направился получать свою учительскую порцию овсянки. Прошло несколько минут до того, как к ним с писклявыми аханьями «Что же вы делаете! Харрисоны!» подбежала историчка и принялась растаскивать, чему никто не стал сопротивляться, а Доминик спокойно объяснил ситуацию. Он знал, как абсурдно это выглядело со стороны, и что нужно будет ну очень постараться, чтобы обосновать то, почему теперь наказывать нужно будет его самого.