Созидая ненависть

Лоренцо молчал. Наблюдал за всем происходящим вокруг него и молчал, стараясь ничем ни жестом, ни взглядом не выдать своих мыслей. Ален, конечно же, видел, что Лоренцо что-то гнетет и даже несколько раз осторожно, издалека, интересовался, может ли он чем-то помочь. Лоренцо каждый раз мягко улыбался и качал головой, отвечая, что все в порядке. Разумеется, Ален не верил, но, зная, что требовать от Лоренцо подробностей и откровений раньше того момента, когда он сам захочет ими поделиться бессмысленно, кивал и делал вид, что поверил. За это Лоренцо был ему благодарен. Он знал, что Ален понимает, а если и не понимает, то чувствует, что в семье Ромини происходит нечто важное и даже страшное, но рассказать Алену о своих догадках и опасениях не мог и не считал нужным, потому что пока что происходящее не касалось никого, кроме членов семьи. Буря только начиналась. Гром грохотал где-то вдали и его раскаты отдавались эхом, небо уже было затянуто темно-серыми, сгущающимися облаками, которые роняли первые капли. Для Лоренцо было очевидно, что она не пройдёт мимо, а разразиться со страшной силой, а после уйдёт, оставив боль и разрушения. И поэтому он молчал и ждал. Молчал также, как молчал глядя на реку, прорвавшую плотину, на лавину, несущуюся с вершины, на лёд, треснувший под его ногами. В один из разговоров в словах Алена Лоренцо заметил невысказанный намёк возможность уехать. От такого варианта отказался точно так же мягко и грустно улыбнувшись, как улыбался, когда отказывался поделиться с Аленом тревогами — это было малодушно: закрыть глаза и сбежать с тонущего корабля, оставив своих родных один на один с тем, что должно было случиться. Раз ему пришлось вернуться именно накануне, то он должен остаться до конца. «Если нам суждено испить из этой чаши, то она не минует нас как бы нам этого не хотелось. Однажды ты поймёшь это, Ален.» Синьор Ромини тоже был спокоен и либо делал вид, ничего не замечает, либо и в самом деле не понимал, декорации для какой трагедии строятся прямо за его спиной. Лоренцо не рисковал высказывать свои опасения сразу по нескольким причинам.синьор Ромини почти никогда не повышал голоса, чтобы показать своё недовольство, но при этом ощущалось оно настолько тяжёлым и уничтожающим, что думалось — лучше бы были гром и молнии. Также синьор Ромини редко бывал тактичен, принимая решения быстро и почти никогда не меняет их. Лоренцо мог понять почему, но не желал, чтобы эти черты его отца положили конец тому хрупкому подобию доверия, которое выстроилось между ним и Беатой. Беата хранила свою тайну старательно и Лоренцо понимал, что если отец вдруг заговорит с ней, после она упрекнёт его в том, что он обманул её доверие. Кроме того, Лоренцо знал наверняка, какой выход из этой ситуации выберет отец и, сказать по правде, выход этот был прост и логичен: уехать, пусть даже на Сицилию, если это будет необходимо, чтобы Сальваторе ди Орано исчез из поля зрения Одетты и Беаты. А что бы это не было напрасным, синьор Ромини взялся бы контролировать все встречи дочери и внучки, заодно лично бы прочитывал все приходящие в дом письма перед тем, как раздать их адресатам. Или поздно Беата и Одетта, конечно бы забыли свои чувства к Сальваторе ди Орано, как страшный сон, но покой и доверие в семье времени было бы потеряно безвозвратно, потому что никто не смог бы забыть о тех обстоятельствах, которые изменили их жизнь. «Есть ли это доверие сейчас, Эрнст? Быть может, я пытаюсь сохранить то, чего нет и никогда не было.» Поэтому Лоренцо если и беседовал с отцом, то по-прежнему лишь на отвлечённые темы, всё больше склоняясь к тому, что на самом деле синьор Ромини прекрасно всё понимал, но также как и он сам молчал и ждал. Молчание отца настораживало Лоренцо ещё больше. Синьор Ромини никогда ни с кем не советовался и мало кого посвящал в свои решения до того, как они были приняты. Лоренцо чувствовал себя втянутым в какую-то неприятную интригу и выходов из этого положения было только два: уехать, что для Лоренцо значило сбежать, и дождаться развязки и это ожидание развязки звенело в воздухе натянутой тетивой. Одетта тоже чувствовала его, но была холодна и спокойна, словно даже не сомневалась, что в итоге всё сложится так, как желала она. С синьором Ромини Одетта по-прежнему не разговаривала, но уже спускалась к обеду и ужину, вполне спокойно общалась с матерью и иногда удостаивала односложным ответом и быстрым, равнодушным взглядом Лоренцо. Лоренцо же предпринимал попытки втянуть племянницу в общую беседу, которая так или иначе завязывалась за столом, но та всякий раз оканчивала трапезу быстрее всех и молча удалялась либо в библиотеку, либо во внутренний двор, либо на прогулку по окрестностям с кем-нибудь подруг. Поговорить с ней наедине у Лоренцо тоже не выходило: Одетта предпочитала покидать поля боя бегством, едва на нём появлялся Лоренцо. Впрочем, это не мешало Лоренцо следить за племянницей и узнать, что она каждый день, в крайнем случае через день, получала письма от Сальваторе. Эти письма приходили вместе со всей корреспонденцией и выделялись на фоне всех остальных конвертов. Сальваторе не скрывал, что ведёт переписку с Одеттой — конверты его были подписаны красивым, ровным почерком и были старомодно и демонстративно запечатаны сургучной печатью, с таким же демонстративным изображением тюльпана. — Символ Голландии и чистой любви, — усмехнулся Лоренцо, когда впервые заметил это, показывая конверт Алену. В тот день они только вернулись с очередной прогулки до Фьезоле, после которой Ален был в восторге от узких галереи старого францисканского монастыря и алтаря Сан-Рамоло, а Лоренцо больше думал, чем разглядывал с детства знакомые ему святые стены. Он не хотел столкновения между Беатой и Одеттой. По многим причинам, но главным образом потому, что соперничество матери и дочери за мужчину выглядело бы отвратительно. Вдвойне потому, что предметом спора стал бы с Сальваторе ди Орано. Было не важно, выйдет что-то из влюблённости Одетты или нет, она никогда не должна была узнать, что её мать питала нежные чувства к её возлюбленному. Беата, впрочем, держалась достойно, насколько конечно можно было держаться достойно сложившейся ситуации. Лоренцо больше не пытался откровенно поговорить с сестрой, рассудив, что ей просто нужно немного времени, но исподволь наблюдал за ней также, как наблюдал за Одеттой. Равнодушно-холодной Беата в отличие от дочери не была, но любой, кто наблюдал за ней со стороны, мог подумать, что она взволнована из-за напряженных отношений между дочерью и своим отцом. Знавший правду Лоренцо понимал, что взволнованно Беата из-за того что тайно, которую она сама наверняка считала позорной, давила на неё и душила. Признаться, Лоренцо ожидал от сестры куда меньшей силы духа и куда больший эмоциональности, даже того, что Беата с головой броситься в омут новых для неё чувств, поэтому в какой-то степени даже гордился ею. Ровно до того момента, когда среди конвертов, пришедших с утренней почтой, заметил невзрачный конверт с печатью почтового отделения в Ливорно и адресованный «синьоре Ковалли-Ромини». Почерк, которым был подписан этот конверт мало напоминал украшенный вензелями и петлями курсив с конверта предназначавшегося Одетте. Да и запечатан этот конверт был просто, без темного, кроваво-алого сургуча с оттиском тюльпана, и отпечатан он был не на заказ в типографии на хорошей бумаге с тиснением и украшениями, а был куплен, скорее всего, в том же почтовом отделении из которого был отправлен. И несмотря на полное отсутствие сходства у Лоренцо не было сомнений, что отправитель у этих писем один и зовут его Сальваторе ди Орано.  Оставалось лишь молиться, чтобы и содержание этих писем не было одинаковым. Медленно моргнув, Лоренцо взял в руки конверт, вглядываясь в каждую букву. Ален, стоявший рядом, заглянул через его плечо, тоже разглядывая подпись, а затем, так ничего и не сказав, отвернулся. «Да, Ален. Всё именно так, теперь ты знаешь. Можно ли было ожидать подобного от моей сестры? Да. От синьора ди Орано? Тем более.» Для Лоренцо, впрочем, с этим открытием все мгновенно встало на свои места. Он понимал, почему Одетта, легко и по-юношески сильно влюбленная, бежала разбирать письма едва только узнавала о том, что принесли почту, но теперь он понял, почему Беата в такие минуты стремилась опередить дочь. Беата не хотела, чтобы Одетта видела эти письма, потому что боялась. И скандала с дочерью и отцом, и непонимания общества, и потерять внимание Сальваторе. Лоренцо, как бы не хотел, ни мгновения не сомневался в том, что переписываются Беата и Сальваторе не о его чувствах к Одетте и не о совместном будущем с ней. Сальваторе искал обеспеченную женщину и ему было всё равно, будет ли это молодая и прекрасная девушка или её мать, уже не такая молодая, но всё ещё красивая. Внимание Беаты к себе он, безусловно, заметил и, видимо, не смог отказать себе в том, чтобы потешить самолюбие. Переписку начала, несомненно, не Беата. Она не обладала ни смелостью, ни решительностью, необходимыми для такого поступка. Нет, первое письмо написал Сальваторе. Беата лишь ответила, дав этому эпистолярному роману сюжет. «Что же ты наделала, Беата? Пресвятая Дева и все угодники, неужели ты не могла сказать об этом?» Лоренцо догадывался, когда пришло первое письмо: за несколько дней до их совместной прогулки во Фьезоле. Значит, Беату тогда испугало не осознание собственных чувств, а то, что они могут быть взаимны.  И он, сам того не желая, подтолкнул сестру к Сальваторе. «Теряю хватку, Эрнст. Моя наблюдательность стала подводить меня.» Лоренцо положил письмо обратно, спрятав его под всеми остальными конвертами, словно надеясь, что он исчезнет, если спрятать его. Взгляд его снова упал на конверт адресованный Одетте и Лоренцо почувствовал, как в его душе, с самого её дна, поднимается глухое и слое отвращение к Сальваторе, который в открытую, ничуть не таясь, смеялся над двумя влюбленными в него женщинами. Он писал им обеим, в один дом, отправляя письма из одного отделения, лишь менял конверты и почерк. Большее унижение трудно было вообразить. — Если однажды мне выпадет случай, я убью этого мерзавца, клянусь Богом, — тихо проговорил Лоренцо, всё ещё глядя на поднос с письмами. — Он не стоит этого, — ответил Ален, внимательно глядя на Лоренцо. Лоренцо снова медленно закрыл и открыл глаза, а затем так же медленно повернул голову к Алену. Видимо, было в его взгляде и выражении лица что-то, что заставило даже Алена, видевшего Лоренцо и в минуты печали и в минуты гнева, отступить назад. «А кто из тех, кому я пустил пулю в лоб, стоил хотя бы на пол-лиры больше этой пули? Сколько было достойных жизни среди тех, у кого я отнял её?» — Речь не о том, Ален, стоит ли он того, чтобы я тратил на него пулю, — глухо ответил Лоренцо. — Речь о моей семье и о том, как он обходится с моей сестрой и моей племянницей. Кто, кроме меня, вступится за их честь и доброе имя, если придется? — Ты мог даже не узнать о том, что это происходит, — возразил Ален, глядя прямо в глаза Лоренцо. — Ты мог находиться в любой точке мира. Кто бы защищал их честь тогда? “Алессандро. Алессандро отстаивал бы честь Беаты до последнего.» — Но я вернулся. И я здесь. И это — Лоренцо указал на письма, — происходит на моих глазах. — Ты говорил с ними обеими. То, что они делают — полностью их выбор. — Одетта ещё слишком молода, чтобы оценивать последствия своего выбора, — резко ответил Лоренцо.  — А синьора Ковалли? — брови Алена сошлись у переносицы. — Она знает о том, что её дочь влюблена в Сальваторе и, как я вижу, спокойно получает от него письма. Ведь, я полагаю, что это не первое письмо. — Не первое, — согласился Лоренцо. — Как добропорядочная женщина и мать, она должна была не только отвергнуть внимание синьора ди Орано, но и рассказать об этом синьорите Колвалли, — решительно продолжил Ален и внезапно замолчал, наткнувшись взглядом на грустную усмешку Лоренцо, которая с каждым его словом становилась всё печальнее и печальнее. — Да, Ален, ты прав. Это был их выбор, — спокойно ответил Лоренцо. — Но я — всё ещё Лоренцо ЭдмондоРомини, я всё ещё наследник всего этого, в том числе и нашей фамилии и я несу ответственность за тех, кто носит, носил и будет носить её. И как бы мне не хотелось отрицать обществе, насмехаться над его моральными устоями и расшатывать столпы, на которых оно держится, именно я несу перед ним ответственность за свою семью. И я должен буду отвечать за их поступки. И точно так же я должен буду защищать свою семью, её репутацию, если это будет необходимо. Речь не о том, хочу ли я этого и люблю ли я этих людей и любят ли они меня в ответ. Речь о том, что они моя семья несмотря ни на что и я, несмотря ни на что, обязан вступиться за них. Только потому, что они моя семья. — Я не понимаю, — тихо проговорил Ален, качая головой, и Лоренцо усмехнулся ещё грустнее. «Нужно родиться итальянцем, чтобы понимать это.» — Ты поймешь. Просто должно пройти время. «А ты должен будешь пройти много дорог в одиночестве. Ведь и тебя я защищаю, потому что считаю своей семьей. И точно так же считал семьей Эрнста.» Ален снова свел к переносице брови и Лоренцо отстраненно подумал о том, что совсем скоро на переносице у него будет почти незаметная, но неразглаживающаяся складка. — Доброго дня, Лоренцо, синьорД’Арно, — в прихожую, ясно улыбаясь, вошла Беата. В последнее время она улыбалась чаще. Особенно ярко когда получала и отправляла письма. — Доброго дня, синьора Ковалли, — Ален слегка поклонился и улыбнулся в ответ, и улыбка его была безукоризненно вежливой. — Вновь предпочли прогулку по окрестностям спокойному утру в саду? — просила Беата и, продолжая улыбаться, быстро перебрала на лежавшие на подносе конверты в поисках того, который предназначался ей. — Ходили смотреть на фрески и скульптуры Сан-Рамоло, — ответил Ален и, снова легко поклонившись, быстро, едва не шагая через ступеньку, ушел наверх, оставляя Лоренцо и Беату одних. — Что ты делаешь, Беата? — тихо спросил Лоренцо, опираясь рукой на столик, на котором стоял поднос, чтобы быть ближе к сестре. — Разбираю почту, Лоренцо, — ответила Беата и подняв глаза на брата, отшатнулась: лицо Лоренцо было похоже на восковую маску с застывшим на ней пугающим выражением. Не говоря ни слова, Лорецно не глядя взял с подносу конверт, лежавший в самом низу и продемонстрировал его Беате. Беата тоже побледнела, но даже не предприняла попытки забрать у Лоренцо конверт. — Тебя это не касается, Лоренцо, — Беата старалась говорить спокойно. — А как же мнение общества? Наше доброе имя? О чем ты думаешь, Беата? — Лоренцо продолжал держать конверт в поднятой руке. — Я прожила свою жизнь, думая о нашем добром имени и о том, что скажут люди! — негромко воскликнула Беата. — Неужто я не заслужила того, чтобы подумать о себе? — Быть может, мне стоит рассказать обо всем отцу, пока это, — Лоренцо потряс конвертом, — не зашло слишком далеко? — Не смей! — закричала Беата и, бросившись вперед, вырвала конверт из пальцев Лоренцо так, словно он прямо сейчас собирался отнести его синьору Ромини. Лоренцо тяжело вздохнул, глядя, как Беата прижимает к груди помятый конверт, словно он был для неё самым дорогим сокровищем. — Почему, Лоренцо? — уже совсем тихо проговорила она, поднимая взгляд на брата и Лоренцо почувствовал укол совести за слезу, которая скатилась по щеке Беаты. — Почему ты всегда пытаешься сделать и делаешь несчастной свою семью? — Потому что я родился во вторник и семнадцатого, — развел руками Лоренцо. — Разве этого не достаточно? «Ты, Эрнст, встретил допельгангера. Я — родился не в тот день.» Беата лишь укоризненно покачала головой, словно осуждая несерьезное отношение Лоренцо к приметам, которые возникли задолго до его рождения. — Лучше бы ты никогда не возвращался, — прошептала она и, резко развернувшись, бросилась прочь, едва не столкнувшись в дверях с Одеттой, которая, видимо, пришла за своим письмом. — Не переживай, Беата, однажды не вернусь, — мрачно усмехнулся Лоренцо, глядя в спину сестре, а затем перевел взгляд на Одетту. — Доброго дня, Одетта. Одетта, от неожиданности забывшая о своем твердом решении игнорировать все, что говорил ей Лоренцо, кивнула и в растерянности обернулась к коридору, в котором только что скрылась её мать. — Не придавай значения словам, Одетта, — мягко улыбнулся Лоренцо. — К сожалению, мы с твоей матерью не всегда сходимся во взглядах на одну и ту же вещь, и редко когда можем говорить спокойно. — Я думала, — Одетта подошла к столику и принялась бездумно перебирать письма, хотя то, которое несомненно интересовало её больше всего, лежало на самом виду, — что вас невозможно вывести из себя. Вы всегда спокойны. Лоренцо усмехнулся. — Я не лишен эмоций. К счастью или сожалению. Просто умею владеть собой. Одетта взяла конверт и, повертев его в руках, огладила кончиками пальцев тюльпан на сургучной печати. Лоренцо молчал, следя взглядом за пальцами племянницы. Нет, он думал не о том, чтобы рассказать Одетте о том, что её мать переписывается с Сальваторе. Тем более, не думал о том, чтобы рассказать об этом отцу. В их семье было и без того достаточно напряжения, которое, накопившись, было подобно горному потоку, сдерживаемому хрупкой плотиной. Ещё одна капля и поток должен был вырваться на свободу, сокрушая всё на своём пути. Лоренцо знал, что обстоятельства не пожалеют ни одного из них. «Да и нужно ли жалеть нас, Эрнст, если мы сами не пожелали пожалеть себя?» Быть этой самой последней каплей Лоренцо не хотел. Он надеялся, что Беата одумается раньше, чем Одетта узнает о неверности своего возлюбленного и перестанет уважать мать, которая и теперь была для неё весьма условным авторитетом. — Дядя Лоренцо? — тихо позвала Одетта и Лоренцо вздрогнул, понимая, что вновь ушел в свои мысли. — Да, Одетта? — хрипло спросил он. — О чем вы думали? — О тебе и синьоре ди Орано, — ответил Лоренцо. В сущности он не лгал. — Я вижу, он стал писать тебе в два раза чаще, — добавил Лоренцо, кивнув на конверт в руках Одетты и на мгновение задумался снова. Быть может, стоило отобрать у Беаты её письмо, пользуясь правом и статусом старшего брата, вскрыть, наплевав на все понятия о частной жизни и личной переписке, и прочитать письмо, а затем показать его отцу. Так поступили бы на его месте Алессандро и ВитториоКовалоне. Так поступил бы любой другой из прежних его знакомых. Отрезать палец, пока не началось заражение и не пришлось рубить кисть или всю руку. Или пока весь организм не пропитался заразой не оставляя иного исхода, кроме смерти. Причинить меньшую боль, чтобы впоследствии избежать большей. Быть может тогда они бы ещё смогли возвести на фундаменте своей старой жизни новую так же, как древние римляне, которые возвели свои прекрасные виллы на этрусском некрополе. И как на месте римских вилл спустя столетия воздвигли христианские монастыри. — Да, мы много переписываемся, — кивнула Одетта, пряча конверт в карман, незаметный в складках юрки. — Иногда Сальваторе приезжает. Не знаю, как ему удается объяснить свои отлучки на службе, но мы часто встречаемся у задней ограды сада. Совсем как в старых романах про середину века. Проговорив последние слова Одетта внезапно улыбнулась, а затем в мгновение снова погрустнела. Лоренцо по-прежнему молчал, глядя на племянницу. «Только ли с тобой синьор ди Орано встречается в дальнем углу сада?» Ответа Лоренцо знать не хотел. Чем больше он узнавал, тем более грязным и неприглядным выглядел спектакль, затеянный Беатой, тем более низкой становилась игра Сальваторе. Он словно смеялся над ними всеми: над обеими влюбленными в него женщинами, над строгостью синьора Ромини, над проницательностью самого Лоренцо, которого он всё же смог переиграть в этом ходу. Даже над любовью Алессандро, который двадцать лет безнадежно любил Беату, творя из неё идеал, которым она никогда не была, он смеялся так легко, всего за две встречи, влюбив в себя женщину, тосковавшую по умершей юности. — Я много думала над случившимся, — продолжала Одетта и, сделав шаг вперед, оперлась руками на столик рядом с Лоренцо, стараясь, однако, не смотреть на него. — Я не считаю, что была не права, но… — Но ты не хотела, чтобы все вышло именно так? — подсказал Лоренцо. Одетта кивнула и провела кончиками пальцев по краю подноса для писем и визиток, очерчивая волнистый узор. «Видит Бог, Одетта, никто не хотел.» — Всё будет так, как должно быть, Одетта, — Лоренцо попытался улыбнуться как можно мягче, но улыбка вышла скорее грустной. — Но мы должны приложить для этого много усилий. Время всегда расставляет всё по своим местам. «И всегда делает тайное явным.» Одетта повернула голову и посмотрела на Лоренцо задумчивым и печальным взглядом и покачала головой. Лоренцо, в общем-то, был с ней согласен. Впрочем то, что Одетта впервые за несколько недель заговорила с ним и заговорила спокойно, делая вид, что ничего случилось, было уже хорошо. Лоренцо не нужны были извинения и признания в том, что он был прав или упреки в том, что не был. Люди всегда просили прощения неохотно, поэтому Лоренцо не ждал этого, а Одетта ко всему прочему была ещё и молода, и свято верила в то, что она права всегда. И глядя на неё сейчас, ловя наивность и невинность, которые сквозили в каждой её черте, не смотря на то, что Одетта усиленно пыталась создать из себя образ девушки мудрой и даже в чем-то опытной, Лоренцо отчетливо осознавал, что не может себе позволить стать тем, кто разобьет эти невинность и хрупкость о желание её матери любить и быть любимой и о неверность возлюбленного. Да, Лоренцо всё ещё желал, чтобы Одетта поняла, насколько низок может быть в своих целях и способах их достижения Сальваторе ди Орано, но не ценой репутации Беаты. Одетта не должна была ничего узнать. Впервые за много лет Лоренцо знал, как должен поступить и не мог найти в себе сил для этого поступка. — Вы же съездите с нами во Флоренцию? — внезапно спросила Одетта. — Мама сказала, что вы обещали. — Обязательно, — улыбнулся Лоренцо. — Ален никогда не был во Флоренции, да и я, признаться, тоже и уже многое позабыл. Одетта снова кивнула и, развернувшись, вышла в коридор, держа правую руку в кармане, в котором лежало письмо от Сальваторе. Лоренцо вздохнул и, опершись рукой на стену, прижался к ней лбом, прикрывая глаза. Он никогда не считал, что человеческая жизнь — то, что можно препарировать, как лягушку, разглядывая под увеличительным стеклом и записывая результаты наблюдений. Лоренцо часто давал советы, часто бросался на помощь, но никогда не ставил экспериментов ради одного лишь любопытства или развлечения. Кем бы ни считали его другие, он был человеком и никогда не мнил себя тем, кто мог быть тягаться с божьим замыслом и кроить чужие судьбы в угоду своим желаниям. И поступить так со своей семьёй он не мог, хотя и отчетливо понимал, что раз он по воле случая стал свидетелем этой драмы, то ему и нужно найти выход из того тупика в который загнали себя его родные. «Дай мне сил, Боже, если именно я должен разрубить этот Гордиев узел.» Лоренцо было безразлично, что Одетта, и Беата возненавидят его, вздумай он решительно вмешаться в возникший любовный треугольник. Он испытал на себе достаточно ненависти, чтобы понять, что она не убивает и не обжигает, что проклятия, даже брошенные в сердцах, бессильны. Но думать о том, что он собственными руками разрушит то, что осталось от его семьи было невыносимо и страшно. Ещё страшнее было знать, что ни один из двух вариантов — бездействовать и действовать — не был правильным. Чтобы не выбрал Лоренцо, итог был один. Не было варианта, при котором они все могли бы выйти из этого круга без потерь. Где-то в глубине дома хлопнула дверь и и Лоренцо услышал торопливые шаги Торезы. Знали ли слуги, что происходило под крышей дома, в котором они служили? Лоренцо полагал, что догадывались. Слуги всегда знали больше своих хозяев. Лоренцо медленно открыл глаза и выпрямился. Заведомо неверные решения нужно принимать также, как верные, спокойно и твёрдо. Можно было, конечно, бросить всё и сорваться в Ливорно, спрятав во внутреннем кармане револьвер, и поговорить Сальваторе так, как разговаривали обычно в подобных случаях люди их толка. Но Лоренцо с детства усвоил правило, что своё грязное бельё нужно прятать дома. Пока была возможность оставить всё узком семейном кругу — следовало ей пользоваться. Кроме того, не ценивший и не понимавший благородство Сальваторе был не достоин прямого разговора. Играть честно с шулером значило остаться с чистой совестью, но в дураках и это Лоренцо знал лучше многих. Достав из внутреннего кармана часы, Лоренцо взглянул на циферблат. Время было передобеденным, а значит  синьор Ромини был сейчас на террасе с книгой и сигаретой. Быстро скользнув взглядом по фотографии Эрнста под крышкой, Лоренцо захлопнул часы и убрал обратно. «Как же ты был прав, Эрнст, говоря, что поступать правильно — большая роскошь.» Синьор Ромини и в самом деле был на террасе с книгой и сигаретой. Книга, правда, лежала на столике рядом с пепельницей, а сам  синьор Ромини задумчиво смотрел на тосканские просторы. Собирались облака и Лоренцо мог наверняка сказать, что часа через три-четыре пойдёт затяжной дождь, который прекратится только к вечеру, а то и к полуночи. В соседнем кресле, лицом к дверям, в которых на мгновение остановился Лоренцо, сидела Беата. В руках у неё была вышивка, всё та же, которую она вышивала в день возвращения Лоренцо. Лоренцо однажды взглянул на рисунок, выходивший из-под иглы сестры: Беата вышивала не очень хорошо и даже, кажется, особенно не старалась, но композиция показалось Лоренцо символичной — корзина с цветами и фруктами, яркие птицы и яблоко, словно выпавшее из самой корзины. Уловив в дверях движение, Беата подняла голову, встречаясь взглядом с Лоренцо. Глаза её мгновенно потемнели, лицо исказилось чем-то средним между раздражением и злостью. Синьор Ромини даже не обратил внимание на перемену в лице дочери, продолжая смотреть на небо. Казалось, он вообще не обращал внимание на то, что вокруг него что-то происходит. Не позволив Лоренцо сделать даже шаг на террасу, Беата, отложив шитьё, вскочила из кресла и толкнуло Лоренцо обратно в коридор. — Ты не посмеешь! — прошипела она, гладя прямо в глаза Лоренцо и с такой силой сжимая его предплечье, что Лоренцо подумал о том, что у него останутся синяки. — Ты не посмеешь рассказать ему! Лоренцо молча приподнял бровь, глядя на Беату сверху вниз. — Ты не посмеешь, — повторила Беата и в её голосе проскользнуло отчаяние и нечто похожее на мольбу. — Даже для тебя это слишком. — Позволь узнать, Беата, почему ты думаешь, что я собираюсь рассказать отцу о твоей романтической авантюре? — не меняя выражения лица осведомился Лоренцо, понимая, что ему самому страшно от того холодного тона, которым были сказаны эти слова. — Или все же дьявол делает горшки, но не крышки? Беата вздрогнула и отступила на шаг, выпуская локоть Лоренцо из своих пальцев. — Иди! — проговорила она, широким жестом указывая на двери, отделившие их от  синьора Ромини. — Иди и расскажи, если ты считаешь, что так нужно. Но перед тем, как сказать первое слово, посмотри на нашего отца и подумай о том, чего ему будут стоить твои откровения. Лоренцо закатил глаза и, усмехнувшись, отвернулся. — Не спекулируй на возрасте нашего отца, Беата. Если бы ты так заботилась о его здоровье, ты никогда бы не затеяла эту переписку. — Если бы не ты… — Беата шагнула следом. — Да, если бы не я, — кивнул Лоренцо. — В чём ещё я виноват, Беата? Кого ты винила бы в своём не случившемся счастье, если бы я не сбежал из дома? — Какой толк говорить об этом? — всплеснула руками Беата — Нашими судьбами Господь распорядился так, как пожелал. — Если распорядился Господь, — Лоренцо повернулся к сестре и посмотрел ей в глаза, — то почему ты говоришь о моей вине? Или что же, я должен был пойти против воли Господа и нести на плечах своих крест, мне не назначенный? Или, может быть, то, что делаешь сейчас ты — тоже промысел Божий? «Воистину, Эрнст, пути Господни неисповедимы лишь потому, что нам не хватает сил их исповедовать.» Беата, не сводя глаз с Лоренцо, отступила на несколько шагов назад и медленно перекрестилась. — Не богохульствуй, — тихим, дрогнувшим голосом проговорила она. — Надейся, что Бог милостив и простит тебе эти речи. — Не беспокойся о моей душе, Беата, — криво усмехнулся Лоренцо, запоздало подумав о том, что со стороны, должно быть, выглядел почти демоном, — она уже двадцать восемь лет, как продана. Смею верить, что я даже не продешевил. Беата качнула головой и отвернулась. — Не говори ничего отцу, Ленцо, — тихо проговорила она и, медленно подойдя к стоявшему у стены стулу, тяжело, так, словно ноги не держали её, опустилась на него. — Я справлюсь с этим сама. Если тебе не жаль меня и нашего отца, то пожалей Одетту. — А ты сама, Беата? — Лоренцо подошел ближе и оперся на подоконник, скрещивая на груди руки. — Ты сама подумала о своей дочери, когда затеяла переписку с её возлюбленным, за которого она вознамерилась выйти замуж? — Я ни о чем не думала, Лоренцо. Я запуталась, — прошептала Беата. На последнем слове голос её сорвался и она закрыла лицо руками, наклонившись вперед и согнувшись, застыв в позе скорбящего ангела над могильным камнем. Лоренцо опустился перед сестрой на колено и мягко, но решительно, отведя её ладони от лица. Беата не плакала. Видимо, даже создать видимость искреннего раскаяния она была не способна. — Я обещаю, что ничего никому не скажу, но ты сейчас же поклянешься мне, что прекратишь переписку с синьором ди Орано. — Клянусь, — кивнула Беата и Лоренцо, вздохнув, подумал о том, что ради сохранения этой истории в тайне она поклялась бы ему чем угодно. — И если ты не сдержишь данное мне слово, я буду свободен от своего обещания, — голос Лоренцо прозвучал холодно и жестко, совсем не так, как ему хотелось, но Беата словно и не обратила на это внимания. Лоренцо понимал, что ничего не закончится, что Беата лишь станет вдвойне осмотрительнее и будет стараться ничем не выдать себя. Быть может, Сальваторе надоест эта игра и он прекратит её сам. Лоренцо искренне надеялся, что у Беаты хватит благоразумия не потакать маленьким просьбам Сальваторе, вроде просьбы выслать ему денег. И что ей достанет силы воли и духа воспользоваться тем шансом, который он дает ей. Лоренцо никогда никого не предупреждал дважды. Как правило, он не делал и первого предупреждения. Но Беата была во-первых его сестрой и судьба её была ему не безразлична, а во-вторых, выглядела как человек, который действительно не знал, что ему делать дальше. — Я всё ещё не желаю тебе зла, — добавил Лоренцо, поднимаясь. — Ни тебе, ни кому бы то ни было в этом доме. И я всё ещё готов выслушать тебя и помочь. Но не в том, чтобы за спиной Одетты вести романтическую переписку с её женихом. Беата сложила руки на коленях, сосредоточенно разглядывая свои пальцы с аккуратными ногтями и унизанными тонкими, едва заметными кольцами. — Мы всё ещё не можем разговаривать спокойно, Лоренцо, — произнесла она, медленно поднимая глаза на Лоренцо. — Да, всё ещё не можем, — кивнул Лоренцо. — Но я всё ещё готов пытаться слышать и слушать. — Ты даже сейчас не слышишь и не слушаешь, — грустно усмехнулась Беата и, тяжело поднявшись, медленно направилась обратно на террасу. Лоренцо вздохнул и, сильно сжав пальцами переносицу, закрыл глаза, привалившись плечом к стене так, словно в любой момент мог упасть. Он устал так, как будто он только что несколько часов продирался сквозь непроходимые леса Амазонки или центральной Африки. Таким уставшим Лоренцо не чувствовал себя очень давно, наверное, с тех самых пор, когда сидел на полу, прижавшись к руке только что умершего Эрнста Левенберга. «Если бы я знал, что это будет так тяжело, Эрнст, я бы никогда не решился вернуться.» Убрав от лица руку, Лоренцо выпрямился, расправляя плечи и поднимая голову. На его пути ещё не попалось того, что он не смог бы вынести. «Если бы поступать правильно было легко, то все бы поступали правильно.» Разговор с Беатой словно бы вытянул из него не только силу, но и уверенность в себе. Лоренцо не чувствовал себя ни правым, ни даже немного удовлетворенности от того, что взял с Беаты обещание прекратить переписку с Сальваторе. Не только потому, что знал, что переписка прекращена не будет, сколько потому, что обещание это было вырвано почти что силой и угрозами. Беата дала его так и не осознав того, чем могла обернуться её беспечность и для неё самой, и для всей семьи. Ей не было дела даже до сердца дочери, которое оказалось бы разбито. Нет, её волновало только то, что синьор Ромини приложит все усилия для того, чтобы Беата больше нигде и никогда не пересеклась с синьором ди Орано. Беата, отчаянно желавшая внимания, не могла позволить себе потерять молодого поклонника. Продолжая держать спину неестественно прямо, Лоренцо дошел до своей комнаты и, стянув с плеч пиджак, который внезапно стал тяжелее и неудобнее рыцарских лат, бросил его на кровать. Двери на балкон были распахнуты и легкий ветер шевелил легкую занавесь. Невидящим взглядом Лоренцо ещё раз оглядел комнату и вышел на балкон. Погода портилась. Теперь в том, что меньше чем через час начнется ливень, сомнений не оставалось. Лоренцо вынул из внутреннего кармана портсигар и вытащив из него сигарету, закурил, разглядывая низко нависшие облака. Дым медленно таял в тяжелом влажном воздухе, и каждая следующая затяжка казалась тяжелее предыдущей. Горечь табака неприятно оседала на языке и нёбе, оставляя послевкусие, от которого казалось невозможно будет избавиться. Точно так же, как у Лоренцо впервые за много лет не получалось избавиться от ощущения того, что он поступил неправильно, дав второй шанс Беате. Но вернуть назад данное ему, даже таким путем, слово и забрать своё он не мог. Клятвы, даже фальшивые и вынужденные, по-прежнему оставались клятвами. Лоренцо сел в плетеное кресло, которое стояло возле перил балкона и, опершись на них локтем, прижался лбом к руке. Сигарета медленно тлела в его пальцах, а ветер, становившийся всё сильнее, уносил прочь бело-серый дым, мимоходом поглаживая волосы и шею. «Мне кажется, я понял, Эрнст. Мы умираем, когда начинаем сомневаться в себе.» Вдалеке, совсем тихо пророкотал гром, больше похожий на тихий грохот горной реки, которая разливаясь, тащила за собой огромные валуны. Лоренцо поднял голову и, затянувшись, выдохнул дым вверх. «Ты ведь кидался в огонь с десяток раз, Эрнст. Почему именно в тот день ты подумал о том, что сгоришь?» Лоренцо потушил сигарету и снова уложив голову на руку, устремил взгляд на ярко-зеленые поля, которые казались изумрудными под предгрозовым, стремительно темнеющим, небом. Беата не была глупа и не была порывиста так, как могла быть порывиста и отчаянна Одетта, готовая, как и все молодые люди, вынести на плечах весь мир, и это было единственным, на что уповал Лоренцо. Сомневаться в серьезности его собственных намерений Беата так же не должна была, хотя сам Лоренцо не до конца верил в то, что смог бы в ту минуту шагнуть на террасу и рассказать отцу, что творится в его доме, пока он пьет вино и пребывает в уверенности, что хотя бы кто-то из членов его семьи сохранил благоразумие. Но по всему пока что выходило, что каждый из них был безумен. Лоренцо не мог злиться на Беату за те обвинения, которые она высказала ему, и не считал, что имеет право. Беате не было никого дела до исключительности судьбы Лоренцо и с тем, что ради его цели можно пожертвовать другими судьбами, в том числе её собственной, она не могла смириться. И это было правильно. Да и сам Лоренцо не считал, что несколькими заурядными, если бы можно было так выразиться, говоря о человеческой жизни, судьбами можно было пожертвовать ради одной исключительной. Равно как не считал и что одной исключительной судьбой можно пожертвовать ради нескольких обычных судеб. У каждого человека были свои надежды и чаяния, и Лоренцо не считал себя наделенным властью распоряжаться ими ради удовлетворения своих потребностей или своего эго. И точно так же он не мог позволить кому-то кроме Эрнста Левенберга распоряжаться своей судьбой. Но Эрнст Левенберг, как и он сам, и Ален были людьми иного сорта, с ориентирами и ценностями, отличающимися от ориентиров и ценностей большинства людей. Поэтому злость Беаты была ему понятна. Но сейчас речь шла не столько о вмешательстве в судьбу, сколько о попытке уберечь. Но объяснить это Беате Лоренцо не мог, потому как они и в самом деле говорили на разных языках. Беата, всю жизнь жившая так, как говорил ей жить синьор Ромини, отчаянно пыталась отстоять свое право принимать решения и совершать собственные ошибки и заботу Лоренцо, который, если уж быть честным, не умел её проявлять в ситуациях обыденных, принимала за попытку ограничить её свободу. Гром загремел совсем близко, следом за ним сверкнула молния. Лоренцо запрокинул голову и, откинувшись на спинку кресла, устремил взгляд в серое небо, безвольно уронив руки по бокам. Несколько капель глухо стукнувшись о плитку, который был выложен пол балкона. Ещё несколько капель разбились о листья старого лимонного дерева, которое росло совсем рядом с домом. Лоренцо прикрыл глаза, прислушиваясь к тому, как природа вокруг него встречала начинающийся дождь. Перспектива вымокнуть Лоренцо не пугала: во время путешествий с ним случались и более худшие вещи. Летний тосканский дождь однозначно был лучше, чем купание в ледяной воде, когда Лоренцо случилось провалиться под лед. Кроме того дождь, в это Лоренцо искренне верил, очищал намного лучше, чем многочасовое принятие ванны. Не с точки зрения гигиены, разумеется, но с точки зрения душевной. Ливень сбивал шелуху, смывал пыль и пепел, помогал привести в порядок мысли, очищал точно так же, как очищал природу. Капли становились крупнее и чаще, и Лоренцо, не удержавшись, глубоко вдохнул, в надежде, что свежесть грозы избавит его от горького привкуса табака. Совсем рядом раздались осторожные, тихие шаги, но Лоренцо не шевельнулся и не открыл глаза даже когда соседнее кресло отодвинулось и него совершенно точно опустился другой человек. Ален не произнес ни слова. Лоренцо тоже молчал, справедливо полагая, что слова здесь будут излишни, потому что они оба прекрасно понимали, что есть вещи перед которыми бессильна даже природа во всем её многообразии и что есть тяжесть, которую невозможно смыть с сердца ничем, кроме смерти.