san-francisco (leaving you forever)

Следующий день был уже более привычным для январского Сан-Франциско в плане погоды: с океана дул пронизывающий ветер, сбивающий струи ливня, льющего ещё с ночи, наискось, из-за чего они болезненно резали, когда прикасались к коже. Моя куртка поверх толстовки спасала меня от воды, но не от ветра, и к моменту, пока я добрался до уже знакомого офисного небоскрёба, где меня и мои документы для оформления ждала Ронда, я нахрен продрог. Так, словно не на трамвае ехал, а пешком шёл через половину города. Это была моя третья зима в Сан-Франциско. Я, можно сказать, почти привык к здешнему климату, который отличался от Бельвиля (а я ещё думал, в Джерси дерьмовая зима, ага, конечно). Снега тут не было в принципе, только ливни с ноября по март, холодный ветер, сырость и ощущение такое, словно у тебя всё промозглое, от костей до души. Сан-Франциско был городом странным. Я не мог сказать, что ощущал себя здесь «на своём месте». Если сравнивать с Бельвилем, то, конечно, там мне было комфортнее хотя бы потому, что там была моя семья. Я чувствовал себя защищённым, живя в доме матери. Я знал, что всегда есть те, кто меня подхватят, когда я споткнусь. Здесь же я был один. У меня появились приятели, но ни с кем я не сближался настолько, чтобы приятельство переросло в дружбу. Для меня, человека, который искрил энергией и нуждался в людях, вынужденное одиночество большого города было главной, наверное, проблемой. Особенно остро это чувствовалось в такие моменты, как тот, когда я остался без работы и без денег. Я словно вернулся на три года назад, когда только приехал в Сан-Франциско, на последние сбережения снял крошечную квартиру, в которой жил до сих пор, и совершенно не знал, что мне делать дальше. Сан-Франциско не встретил меня жаркими объятиями и криком «Фрэнк, наконец-то!». Сан-Франциско встретил меня ветрами, квартиркой с пожелтевшими от старости обоями и пустотой в голове. Мне было девятнадцать, я бросил колледж, поняв, что «образование и стабильная работа», которых мне желала моя мама, были не моими приоритетами, но что ими было? Я не знаю до сих пор. Даже иронично в каком-то смысле, что я так и не узнал это, а теперь у меня впереди и шанса на такое не будет. Я устроился в китайский магазин за кассу, проработал там пару месяцев, пока не нашёл место официанта в ресторане для туристов, что располагался возле 39-го пирса*, и там, наблюдая за работой барменов, я понял, что это мне нравится больше, чем таскать тарелки с рыбными блюдами для пожилых немцев и французов. Нет, музыка была моей настоящей страстью, а не приготовление коктейлей. Но музыка… Это что-то другое. Я понимал прекрасно, что она не станет залогом моего финансового благополучия. Музыка была только для меня, это было моё спасение от реальности, когда я погружался в тексты своих стихов и переборы струн. Я понимал, что никто не будет мне платить за мою музыку. У меня не было друзей, с которыми мы могли бы создать группу. Я должен был платить за аренду своей миниатюрной (даже для такого компактного парня, как я) квартиры на пересечении Пауэлл-стрит и Бродвея, я должен был покупать что-то кроме замороженных овощей и самых дешёвых рыбных палочек (в них настолько не было хоть чего-то животного происхождения, что я вполне считал их веганским продуктом). Так что я работал официантом, откладывал чаевые на оплату курсов бармена, и когда мне наконец-то стало можно (ёбаные законы) работать с алкоголем, я прошёл эти курсы и устроился в «Silver Spur». И вот так я жил в Сан-Франциско: снимал каморку в Чайна-тауне, ездил на работу в Иннер Сансет, днём, отоспавшись после работы, играл на гитаре и не звонил своим родителям. В Сан-Франциско мне даже в те моменты, когда у меня в холодильнике оставалась ровно одна банка консервированной фасоли, дышалось чуточку легче. Я не был здесь счастлив тогда, но я не хотел возвращаться в Бельвиль. Не потому что Бельвиль был маленьким городом, но потому что я всё ещё стыдился: моя мама рыдала, когда я собирал вещи и уезжал от неё. Она уговаривала меня остаться, говорила, что ничего страшного, что я бросил колледж, но мне необязательно уезжать. Но я должен был. Не знаю почему, но в тот момент в моей девятнадцатилетней голове словно идея фикс горела: я должен уехать из Бельвиля. Я должен уехать, иначе я навсегда тут застряну, сгнию заживо, и всё, что останется после Фрэнка Айеро — это воспоминание парочки старых учителей, которым понравилось моё выпускное эссе. Жалел ли я? Жалею ли я сейчас? Мне осталось жить, наверное, минут пять — а то и меньше, но нет, я не жалею, что приехал в Сан-Франциско. И всё из-за него, из-за Черри. Мне кажется, если есть какая-то абстрактная Судьба, что руководит нашими жизнями, то именно она меня и пнула все свои школьные и студенческие сбережения потратить на билет до аэропорта Сан-Франциско и оплату квартиры на Пауэлл-стрит. Потому что знала, чертовка, что потом столкнёт меня носом к носу с Черри, и что в итоге моя жизнь оборвётся накануне двадцатитрёхлетия, но я не буду жалеть. Но обо всём по порядку. Это был последний четверг января, я продрог, пока бежал от трамвайной остановки к небоскрёбу, где восседала Ронда, а потом продрог ещё раз, пока обратно бежал к трамваю, что должен был отвезти меня к башне на границе Финансового дистрикта и Эмбаркадеро. Мне нравились трамваи в Сан-Франциско, что-то особенное есть в поездках на них: можно сесть у окна, включить музыку в наушниках и смотреть, как сменяются улицы одна за другой. Это умиротворяет. Конечно, зимой в этих наполовину открытых вагончиках не очень комфортно, но атмосфера решает. Я кутался в капюшон, слушая, как Роберт Смит мягко поёт почти в моей голове: «Воспоминания — не жизнь и не любовь»*. Кто я такой, чтобы спорить с Робертом Смитом? Я растворялся в музыке в тот момент, и в его голосе, в каплях ливня, стучащих по окну слева от моей щеки, и думал — как же страшно, наверное, любить кого-то так сильно, даже когда между вами осталась только пустота? Не знаю, хотел ли я тогда испытать подобное чувство или боялся? Это ведь правда страшно, но, в то же время, подобная любовь влекла меня — нет, не своей конечной болью, но своей яркостью. Ведь будь она блёклой, потом не было бы так плохо, да? Может, ради этих ярких, прокатывающихся по твоему горлу горьковатым мёдом моментов и стоит потом терпеть все эти страдания, когда всё заканчивается. Теперь-то я об этом узнать не смогу. Не знаю, плохо это или нет. С одной стороны, моя смерть убережёт меня от разбитого сердца, а с другой — я всё-таки любил, и это было одновременно и самое сладкое, и самое мучительное, с чем я в своей жизни сталкивался. Нет, эта песня никогда не озвучивала то, что связывало нас с Черри, но теперь я думаю, она была каким-то знаком, что моя жизнь сейчас выходит на последний, финальный виток. В «Кьяра ди Луна» я пришёл за сорок минут до назначенного времени, и ожидал, что меня встретит закрытая дверь входа для работников, но нет. Я отряхнул куртку от воды, ёжась от слабо проникающего под одежду тепла помещения, и скользнул внутрь, по узкому коридору мимо раздевалок для персонала и служебного туалета. Я даже не знал, куда мне повесить куртку, потому что за день до этого я просто оставил её на табурете у стойки. — Ты рано, — Боб встретил меня взглядом, когда я проскользнул в зал, такой же пустой, как и вчера. Я попытался пожать плечами, мол — так получилось, — но в итоге только сильнее поёжился, перестукивая зубами от холода. Поморщившись, Боб отвёл меня в служебные помещения, показав раздевалку и душевую, и шкафчик, крайний в ряду слева, с простым кодовым замком. — Можешь переодеться, вымыть руки, и я жду тебя в зале. Как с этим дела продвигаются? — он кивнул на папку в моих руках, и я довольно улыбнулся: — Я ещё не всё успел выучить, но читал всю ночь. Мне нравится, что вы делаете настоящую «Авиацию», и… — Да, да, я понял. Переодевайся давай, — обрубил он меня на полуслове, и я вздохнул, закатывая глаза. Боб был отмороженный, но почему-то сегодня я чувствовал тепло по отношению к нему. Я быстро привязываюсь к людям. Не могу сказать, что люблю их, но есть люди, к которым у тебя сердце лежит, и всё тут. Боб был из таких. Я шмыгнул носом, стаскивая мокрые вещи и доставая футболку из рюкзака. А я ведь действительно был в восторге, что в «Кьяра ди Луна» делали «Авиацию» по классическому рецепту. Я загуглил до этого: они были одним из немногих баров США, где добавляли в коктейль фиалковый ликёр. Многие рецепты из тех, что были помечены как «авторские», содержали в себе разные homemade-ингредиенты. Позже я узнал, что раз в неделю Боб приходил в клуб к десяти утра и до начала своей смены подготавливал все необходимые «домашние» заготовки. Я помогал ему иногда с этим, меня действительно завораживало, как он карамелизировал вишни и сливы для настоек, колдовал с ликёрами собственного изготовления, будто таинственный средневековый зельевар. Если бы конечно средневековые зельевары выглядели как огромный здоровяк с лицом робота и редкой, но довольно мягкой улыбкой. Следующие полчаса я занимался тем, что нарезал тонкими слайсами цитрусовые и огурцы, пока Боб проверял запасы алкоголя, выписывая на тетрадный листок в клеточку то, что необходимо было пополнить. Как я понял потом, так они все и работали: старший бармен, шеф-повар, все остальные — они должны были заранее сообщать Черри о том, что им необходимо, а он связывался с поставщиками. Черри не то чтобы боялись, но он обладал какой-то скрытой магией держать всё под контролем, несмотря на то, как он выглядел и как говорил. Так вот, я закончил с огурцами и выжидающе посмотрел на Боба, который чёркал карандашом на своём листочке. Я хотел учиться делать его фирменные коктейли, я хотел показать себя, чтобы не обосраться, когда придут клиенты — да, был всего четверг, и Боб сказал мне, что я останусь не дольше чем до полуночи, но даже в такие дни и такое время любителей коктейлей было достаточно, чтобы потрепать мне нервы. Это был мой первый день, и я очень волновался и старался одновременно. Так что, да, я посмотрел на Боба, вскинув брови, а он посмотрел на меня, сосредоточенно и хмуро, а затем его взгляд вдруг стал яснее и теплее, что ли — ну на пару градусов, конечно, не более, и он шепнул: — О, Черри идёт. Если бы я знал, чем это всё для меня обернётся, сбежал бы я тогда, прочь из «Кьяра ди Луна», обратно в свою квартиру на Пауэлл-стрит, ожидать стажировки в «15 Romolo» и не думать о Черри никогда больше? Нет. И когда-нибудь вы поймёте, почему. Я обернулся очень резко, так, что мою шею пронзило короткой вспышкой боли, и поморщился. Как я представлял Черри? Не так, каким он оказался в реальности. Я не могу сказать, что думал о нём много. Но я почему-то решил, что он будет каким-то тощим, манерным смазливым мальчишкой, который трахается с хозяином и думает, что ему всё можно. Я был тупым. Черри был другим. Вот так, да. Он подошёл к стойке, замирая в паре шагов от неё, и всё его тело было напряжённым, когда он изучал меня, нового для него человека, своим острым, колдовским взглядом. А я изучал его в ответ. Я не знал, сколько ему лет: он выглядел так, что с одинаковым успехом ему могло быть как двадцать, так и тридцать. Бледный, с кожей цвета концентрированного молока — вы знаете, что это за цвет, он ближе к кремовому, чем белому, и с розовым пятном на высокой скуле под глазом. Его стрижка напомнила мне Дженнифер Энистон из первых сезонов «Друзей». Я не знаю, как называют эту стрижку, вот правда. Но она была забавной. Чёлка прикрывала его брови, пряди сходили каскадом где-то до середины шеи. Его чёрные волосы выглядели хаотично: та самая хаотичность, когда не знаешь, встал он только что с постели или провёл час, укладывая волосы в этот идеальный бедлам. Потом я, конечно, узнал, что они сами так лежали, и что Черри пренебрегал расчёской, когда мог. Но это потом. И он был очень красивым. Я знаю, вы скажете: конечно, он был для тебя красивым — ты ведь любишь его. Но тогда я его не любил. Тогда я даже не думал, что полюблю его. Но увидев его, я не мог подобрать ничего, кроме как банальное «он такой красивый». Серьёзно, его внешность была на грани какой-то нереальной, инопланетной красоты. Кто-то скажет, что его зубы слишком мелкие, лицо слишком широкое и нос слишком вздёрнут вверх, но для меня его лицо было идеальным. И маленькие зубки, которые я увидел после, когда он впервые улыбнулся мне, и острый нос, который был удивительно гармоничным, пропорциональным на его лице. И глаза, колдовские — не смейтесь, но они правда были такими. Если смешать шартрез с коньяком, вы получите оттенок, лишь отдалённо напоминающий его глаза. Лучше, конечно, не смешивайте — испортите сразу два напитка. Так вот, что я сказал про Черри? Я думал, что он будет тощий и смазливый? Он не был смазлив — он был прекрасен. Он не был тощим, на самом деле. Его чёрная рубашка сидела на нём слегка в обтяжку, и я видел, что около дюйма плоти его живота выделяется над поясом джинсов, но это его совершенно не портило. Нет, я говорю так не потому что сейчас я его люблю. Я подумал об этом и тогда тоже. Посмотрел на его широкие бёдра, очертания живота под рубашкой, на его красное пятно на скуле — и подумал. Неужели я уже тогда так внимательно его изучил? Может быть. Я не помню уже, детали немного мешаются в голове, когда ты стоишь перед лицом смерти. Может быть, я изучил его позже, но сейчас решил, что это было в первую встречу. Разве это важно? Теперь — нет. Так вот, я подумал. А он, наконец, перестал меня разглядывать. Интересно, каким он видел меня тогда? Я не спрашивал после. Не знаю, почему. Мне бы хотелось узнать, каким он видел меня в первую нашу встречу и каким увидел после, когда я влюбился в него и смотрел на него с ожиданием ответного чувства. Может быть, я был для него просто низкорослым короткостриженым парнем с кучей татуировок. А может, он тоже подбирал алкогольные эпитеты цвету моих глаз. Я теперь об этом никогда не узнаю. Вот, вот оно — об этом я, пожалуй, жалею. — Ты новенький? — и он улыбнулся. Я знаю теперь, что это была не искренняя, а дежурная улыбка, но даже от неё его скулы заострились, а уголки губ красиво изогнулись вверх. — Боб сказал, что ты многообещающий. И он протянул мне руку, узкую, с забавно оттопыренным мизинцем, но всё ещё более крупную, чем моя собственная ладонь. И я пожал её, хотя был полностью заторможен, потерян в его голосе. Если вы думаете, что это было любовью с первого взгляда — то вы ошибаетесь. Нет, это не так. С первого взгляда я разве что оказался полностью околдован им, как будто попал в плен дикого наваждения. Мне хотелось смотреть в его глаза, слушать его голос, следить, как кривится его рот и взлетают вверх его активные кисти рук в моменты, когда он говорит. Но когда он переставал на меня смотреть, когда он отходил, магия тут же терялась. Я не любил его в тот момент. В тот момент я впервые его увидел, и ещё не знал, что он станет моим смыслом и, как в итоге получилось, и моей погибелью тоже. Я ничего не знал о нём, как о личности, но я думал, что он очень красивый, и его голос, и его повадки — всё в нём. — Я Фрэнк, — глупо ляпнул я тогда, пожимая его сухую, тёплую ладонь. Я хотел знать его имя, потому что, в самом деле, не могли же его назвать Черри, верно? Нет, мне нравится имя «Черри». Я никогда не мечтал о семье, но как-то сказал, что, родись у меня дочь, я бы назвал её именно так. Но в случае с ним это было прозвище, я это чувствовал. И вот, он повторил моё имя вслух — я тоже всегда так делал, повторял имена новых знакомых вслух или про себя, будто пробовал. А потом ещё раз улыбнулся — чуточку искреннее. — Меня зовут Джерард. Вообще, ты должен называть меня «мистер Уэй», но мне не нравится этот официоз. Я управляющий, — спокойно произнёс он, и, пожелав мне удачи, удалился — на террасу, сейчас продуваемую всеми сан-францискианскими ветрами. — Почему Черри? — это было всё, чего я спросил у Боба после, когда мы с ним готовили другие коктейли из его «авторского списка». Сейчас я думаю, неужели это всё, что интересовало меня в тот момент? Нет, конечно, но это было единственным, что я мог узнать у Боба, не идя на контакт непосредственно с Джерардом. Да, Джерардом. Я не называл его «Черри» после того, как узнал его настоящее имя. Потому что «Черри» звучало глупой детской кличкой применительно к нему (и было похоже на то, как я бы назвал свою дочь, что очень странно, да?), а «Джерард» мне нравилось, нравилось, как оно скользило по языку и оставалось яркой горечью мескаля на корне. — Ты сам поймёшь, — вот, что ответил мне Боб. Он на многие мои вопросы отвечал так: «придёт время — ты узнаешь». Я думаю, это правильно. Если бы за день до этого он сказал мне, кто такой Черри, сам, я бы никогда не испытал того дрожащего благоговения, что всколыхнулось во мне, когда Джерард впервые посмотрел на меня своими шартрезово-коньячными глазами. Боб бы не смог описать Джерарда так, каким его увидел я. Так и с кличкой — нужно было самому увидеть, понять, прочувствовать. Они все называли его «Черри» за глаза и «мистер Уэй» или «Джерард» в лицо. После семи пришла Алисия, ещё одна девушка, которая работала со мной и Бобом в смене. Мне нравились её татуировки и её резкая энергетика. И она улыбалась мне, что сразу располагало к ней. Если Боб первое время относился ко мне как к неразумному ребёнку (и я не могу его в этом винить), то Алисия охотно подсказывала всякие детали, которые я от неопытности мог упустить. В итоге Боб в тот день скинул моё обучение на неё — кажется, я действительно достал его за два дня. По залу сновали официанты, подготавливаясь к открытию, фоном звучал мягкий бедрум-поп* — довольно интересный выбор музыки для такого места, как мне тогда подумалось. Но я уже понял, что «Кьяра ди Луна» будет все мои ожидания разбивать, уничтожать до жалкой горстки пыли. Возле барной стойки клубился оранжевый мягкий свет, который, оттекая от нас, становился ярче, горячее, алее ближе к центру танцпола, а потом уходил в холодный сиреневый оттенок на другом конце зала, где была сцена. Я поймал ритм музыки, слегка покачиваясь под неё, пока Алисия объясняла мне нюансы ещё одного коктейля, который был довольно популярен среди их клиентов. Только когда Джерард подошёл к нам, я понял, что всё это время — около двух часов, между прочим, — он сидел на террасе. От него несло табаком, его пальцы стали бледными, с алыми пятнами на костяшках, и он сильно дрожал, опираясь локтем на барную стойку. Как он не заболевал, столько времени проводя на улице в тонкой рубашке? Это ещё один его секрет, который я не смог узнать. — Мне как обычно, — он игнорировал меня сейчас, он не смотрел на меня, и я теперь, с этой точки в пространстве и времени, думаю, что это должно было меня задеть. Но теперь я его люблю, а тогда — не любил, он был чужаком для меня, и потому я занимался своими делами, старательно готовил коктейли, чтобы не оплошать. Но Алисия позвала меня к себе ближе, вручая бутылку серебряной текилы «Patron». — Вы не против, если Фрэнк попробует? — с улыбкой она подождала отмашки от Джерарда, и когда тот кивнул, подтолкнула меня ближе к стойке, наклоняясь сзади и принимаясь шептать на ухо: — Берёшь охлаждённый шот, наливаешь текилу, потом две барных ложки* вишнёвого сиропа — нет, не этого, — она шлёпнула меня по руке, когда я потянулся к обычному вишнёвому сиропу, который мы должны были наливать в коктейли для клиентов, и указала на ещё одну «домашнюю» бутылку Боба, заткнутую корковой пробкой. Я послушно делал всё, что она говорит, постепенно понимая, почему они звали Джерарда «Черри». Боб никогда не использовал этот вишнёвый сироп, в который они добавляли кроме свежих вишен ещё и обжаренные на сухой сковороде, с кем-то кроме Джерарда. Это было его фишкой. Его «особым напитком», балансировавшим на грани приторной сладости вишнёвого сиропа и свежего, мягкого вкуса текилы из голубой агавы. Ему это подходило. Ну, сейчас я это понимаю, не тогда, конечно. Тогда я решил, что он странный и немного выпендривается. Но теперь я знаю, что он сам был таким — на грани. Сочетанием несочетаемого. Никто не пьёт текилу с вишнёвым сиропом. Никто, только Джерард. Я сделал всё, как сказала Алисия. Я не знал, как тут можно ошибиться, ведь, по сути, этот микс состоял из двух ингредиентов. Я был уверен, что сделал этот «особый напиток» для Черри — Джерарда, — правильно. Он выпил его так, словно ему было плевать на вкус. Его горло дёрнулось, когда он сглатывал. Его глаза были закрыты, а брови лишь на долю секунды дрогнули, когда он наполнил свой рот смесью. Он ничего не сказал, ни «о, ты делаешь успехи, Фрэнк», ни «ты сделал кривое дерьмо, не подпускайте его больше к моему особому напитку». Он снова игнорировал моё существование, отставив пустой шот, и его язык прошёлся по нижней губе, собирая остатки вкуса — такая забавная, чуть ребяческая деталь. Нет, я влюбился в него не в тот момент. Но этот момент я запомнил надолго. — Попроси принести мне кофе в кабинет через пятнадцать минут, — он легко отстранился от стойки, было что-то грациозное в его движениях, в том, как плавно качнулись его бёдра. Клянусь, я смотрел на его бёдра не потому что мне нравятся парни в том числе, нет — просто он умел притягивать взгляды. В тот вечер я не видел его больше. Он оставался в кабинете, даже когда зал клуба наполнился людьми — в основном сотрудниками всех этих многочисленных корпораций, что окружали наш небоскрёб в Финансовом дистрикте. Они пришли расслабиться посреди рабочей недели, музыка в тот вечер не била по ушам, а окутывала меня, и всех вокруг, словно те самые знаменитые туманы Сан-Франциско, и, в целом, мой первый рабочий день (точнее, вечер) прошёл без катастроф. Может, мне везло, потому что заказывали-то в основном избитую, проверенную классику. Не знаю. Сценарий повторялся во все следующие дни. Я приходил к шести, сначала мной занимался Боб, потом — Алисия, или кто-то ещё из барменов, чья смена была в тот день. Потом появлялся Джерард, каждый день в чёрной рубашке без галстука и узких джинсах, здоровался, торчал на террасе, и возвращался только для того, чтобы получить шот со своим «особым напитком» и попросить кофе. Только вот на второй день он сказал, чтобы текилу с сиропом для него смешал я. И на третий — тоже. И так было каждый день, каждый, блядь, день — до самого конца. Это стало нашей традицией. Нашей первой традицией. Нашей единственной, если так подумать. Я не знал, что он наблюдал за мной, за тем, как сосредоточенно, но быстро я делал шот для него. Он сказал мне об этом случайно, потом, через несколько месяцев. Мои дни не были рутиной, потому что они наполнились кучей новых впечатлений с тех пор, как я устроился в «Кьяра ди Луна». Нет, я не думал о Джерарде каждую секунду моей жизни тогда (не то, что сейчас). Я думал о папке с распечатками технологических карт, исписанных почерком Боба. Я думал о своей стажировке. Я думал о том, как мне легко работать с Алисией, и что куда менее комфортно мне в другую смену, с другими барменами. Я жил маленькой мечтой-целью, что с первой зарплаты я пробью себе губу, как это сделал Боб, потому что мне нравился его пирсинг. Я торчал в «Кьяра ди Луна» с пяти-шести вечера до полуночи следующую неделю. В остальное время я изучал рецептуры и записи Боба, конспектируя что-то для себя, смотрел видео на YouTube с мастер-классами от известных барменов в надежде, что это поможет мне чувствовать себя увереннее, и занимался всеми другими своими обыденными делами. Моя стажировка была ежедневной, а потом меня ждал график два-на-два, но я был не против. Я хотел тут работать. Я наслаждался тем, что делал. Новая работа — как новые отношения. Сначала ты всегда в восторге, пока ещё нет привычки, рутины, усталости. И даже когда я ошибался, я не чувствовал себя неудачником. Я чувствовал поддержку: молчаливую — от Боба, улыбчивую — от Алисии. В ту неделю между январём и февралём я подумал, что мне нравится Сан-Франциско. Нет, меня и до этого посещали подобные мысли, но в то время я это ощущал по-настоящему. Не «он мне нравится, потому что я бросил всё и сбежал сюда, и он должен мне нравиться», а «он мне нравится, потому что я, кажется, нахожу здесь что-то своё». Я окунулся в это ощущение, пытаясь запомнить его, пытаясь задержать с собой подольше. Я ждал чего-то тогда. Весны, может. Может быть, даже лета. Я ждал того момента, когда я смогу пешком идти на работу, подпевая песням в своих наушниках или своей голове, но пока я прятался от зимних ливней во внутренностях автобуса 12-го маршрута, который каждый день за три доллара вёз меня от остановки на пересечении Пауэлл-стрит и Пасифик-авеню до пересечения Баттери-стрит и Джексон-стрит, а потом бежал вниз по Баттери-стрит почти треть мили до своей заветной башни с «Кьяра ди Луна» на вершине. Я приходил мокрый и замёрзший, но довольный. Я уходил ничуть не уставший, ждал ночной автобус, возвращался домой, в свою крошечную квартиру, и остаток ночи читал записи Боба. Я был в порядке. Я ещё не был влюблён в Джерарда, но я был в порядке ту неделю. Я только начинал находить смысл всего происходящего вокруг себя. Одним из этих смыслов, как я теперь понимаю, стали наши молчаливые переглядки с Джерардом в тот момент, пока он шёл от террасы к барной стойке, или когда выпивал свой шот и задерживал свой взгляд на мне. Я улыбался ему не потому что ожидал ответной улыбки, мне просто это нравилось. Улыбаться ему. Смотреть на него. Слушать его «сегодня пусть Фрэнк сделает». Всё это исчезало, когда он уходил, но в те несколько секунд, пока мы кружились на орбите друг друга, это было чем-то вроде скрытой батареи, питавшей меня. Питавшей мой интерес. Я не думал о Джерарде за пределами этого маленького ритуала. Правда. Тогда — не думал. Я не хотел о нём думать, я не хотел знать, сколько ему лет, как он стал управляющим «Кьяра ди Луна» и почему хозяин — Марко Ланза, — так ревностно относился к любым проявлениям симпатии в его адрес. Мне казалось это лежащим на поверхности, а потому не важным. Но мне было интересно другое: почему текила с вишнёвым сиропом, почему он подолгу сидит на террасе в одиночестве, почему уходит в свой кабинет и не показывается больше. В один из дней я увидел в его руке блокнот с тёмно-коричневой обложкой, затрёпанной по краям, и всунутым под спираль, скреплявшую листы, механическим карандашом. С тех пор мне было интересно, что в этом блокноте. Но этот интерес проявлялся во мне тоже лишь в те секунды, пока он был рядом. По первой неделе работы, как и по первой неделе отношений, нельзя делать каких-то выводов. Но всё-таки мне нравилось. Сейчас я думаю, что если бы управляющим был другой человек, не Джерард, я бы не ошибся в своих предположениях. Если бы я не встретил Джерарда, моя жизнь, моя работа в «Кьяра ди Луна» — всё это сложилось бы иначе. Но я не жалел. Я встретил Джерарда, и всё пошло наперекосяк. Но я встретил его. Я полюбил его. Сейчас думать об этом больно. Думать об этом заставляет моё сердце сжиматься, а в глубине ноздрей — щекочет горечью. Но я не жалею. Я был счастлив. Я умру преждевременно, но счастливым. Но тогда я этого, конечно, не знал.

***

примечания: * Пирс 39 – это торговый и развлекательный центр в северо-восточной части Эмбаркадеро, одна из самых известных пристаней Сан-Франциско. Тут постоянно тусуется огромное количество морских котиков (точнее, Калифорнийских морских львов), для которых устроены специальные деревянные лежбища. Вроде как по подсчётам учёных, их популяция возле 39-го пирса около полутора тысяч особей. *Фрэнк слушает песню The Cure – Bare. Послушайте и вы её обязательно. И текст почитайте. Она не связана напрямую с динамикой Фрэнка и Джерарда в этой работе, но лично мне очень-очень напоминает динамику реальных Фрэнка и Джерарда. * Коктейль «Авиация» признан Международной ассоциацией барменов «незабываемым» и был очень популярен примерно до тридцатых годов двадцатого века. Его «классическая» вариация была с ликёром Crème de Violette, но потом её заменила другая, более популярная, уже без фиалкового ликёра (который в итоге вообще перестали выпускать). В классификацию IBA он вошёл в своей «второй» версии. Ну и новую популярность «Авиация» получила примерно в начале нулевых. * Бедрум-поп – это «такое большое розово-голубое облако звука, лаунж для усталых миллениалов» (цитата отсюда: https://daily.afisha.ru/music/11823-bedrum-pop-chto-eto-kto-ego-delaet-i-chem-on-interesen/ – потому что я не знаю, как его описать лучше!). Можете ещё послушать плейлист ВК с подборкой треков этого стиля. Приятно и ненавязчиво: https://vk.com/music/album/-137360741_84612181 * Объём «барной ложки» - приблизительно 4 мл.