san-francisco (leaving you forever)

Первая неделя моей стажировки-тире-обучения-тире-испытательного срока подошла к концу, и я плавно переходил на новый график: два через два, с семи вечера до шести утра в уикэнд и до трёх часов в будни, с пятиминутными перерывами в конце каждого часа и возможностью в середине смены взять полчаса таймаута чтобы поесть и выпить кофе. Алисия рассказала мне, что они редко задерживались после конца смены — только когда Ланза приезжал, он мог оставить одного из барменов ещё на час-другой, но это оплачивалось в двойном размере. В остальные дни после конца мы были вольны уйти домой сразу или принять душ и уйти потом, не суть. После своей первой ночной смены в «Кьяра ди Луна», которая пришлась на ночь с пятницы на субботу, я не спешил ждать ранний утренний автобус, который довезёт меня до Пауэлл-стрит. Я закутался в толстовку и куртку, спрятал руки, слабо защищённые моими перчатками с обрезанными пальцами (я носил их со школы, какими бы глупыми не выглядели эти изрядно затрепавшиеся серовато-белые кости на чёрном фоне, я не собирался от них отказываться). Как сейчас помню, что в то утро не было дождя, хотя сырость никуда не делась, и двадцатиминутная прогулка до дома хоть и заставила меня замёрзнуть, но я хотя бы не промок. В те моменты я любил свою квартиру в Чайна-тауне, пусть даже мистер Лю постоянно ругался на мою игру на гитаре, а семейство Вонгов этажом выше периодически готовило что-то немыслимо неприятное, запах чего пропитывал насквозь все перекрытия нашего четырёхэтажного здания, на первом этаже которого располагалась парикмахерская и автомастерская с слишком выпендрёжным для такого района названием «Пасифик». У этой квартиры было много недостатков, начиная от пятна плесени на потолке в ванной комнате, но тот факт, что от неё до Финансового дистрикта было пешком меньше получаса, перекрывал все эти мелочи. У меня снова было моё The Cure-настроение, и пока Смит в моих наушниках напевал, призывая меня «говорить на его языке»*, я перепрыгивал подсыхающие блестящие свинцовым лужи. На пересечении Вашингтон-стрит и Коламбус-авеню я остановился, разглядывая первые солнечные лучи, бьющие через завесу облаков: они ложились на бетонные стены и стёкла окон «Пирамиды Трансамерика»*, заставляя её колебаться всеми оттенками серого к сизому, серебряному, асфальтному, грязному с жёлтой примесью и насыщенному фиолетовому в тени. В ту секунду я почему-то впервые подумал о Джерарде за пределами работы, за пределами нашего короткого, ставшего уже традиционным столкновения, пока я наливал ему текилу, добавляя в неё домашний вишнёвый сироп Боба. Я смотрел на уходящий вверх шпиль пирамиды и подумал о нём. Я подумал: «Ему бы понравилось», но сам так и не понял, что именно ему бы понравилось. Пустынная Коламбус-авеню в начале седьмого утра? То, как утро расцветило своими красками фасад Пирамиды? Стоять со мной на улице, сырой и бездушной, слушать голос Роберта Смита в разделённых на двоих наушниках, и смотреть на здания вокруг? Не знаю, правда. Кажется, то, что я ещё не осознал в себе, понемногу начинало пробиваться из моего нутра наружу. Потом оно расцветёт, густо и пышно, как азалии в мамином саду — точно так же капризно, как и они, привередливые цветы, недовольные джерсийским климатом. Почему-то в тот момент я ещё и ощутил тоску по маме, ну, после того, как моя короткая, секундная мысль о Джерарде растворилась в музыке. Я не звонил ей в то время. Единственный раз, когда мы связались с ней, был два месяца спустя моего переезда. Я позвонил ей с домашнего телефона мистера Лю, потому что не хотел, чтобы она знала мой мобильный номер. Мы говорили пять минут, я сообщил ей кратко, что снял квартиру, работаю в магазине и у меня всё в порядке. Мама сказала, что любит меня и ждёт обратно. Я пообещал подумать, но, как вы уже наверное догадались, за три года решение не изменилось. Но тогда меня охватило короткой вспышкой тоски. Я хотел снова увидеть маму, услышать её голос, понять, что она принимает меня и мои решения. Она принимала, правда — со слезами на глазах, но она никогда не боролась со мной. Я сказал ей о своей бисексуальности в семнадцать, и она плакала весь вечер, но потом ответила, что ей плевать — лишь бы я чувствовал себя в порядке. Я знал, что это большой шаг для неё, набожной католички, не пропускавшей ни одной воскресной мессы не потому что «так было положено», а потому что она действительно не хотела их пропускать. Может быть, она просто надеялась, что раз я бисексуален, я однажды одумаюсь и окончательно выберу сторону? Теперь у меня не получится узнать. Но потом я всё-таки позвонил ей. Нет, не в тот день, через несколько месяцев — я позвонил, и рассказал ей о той любви, что робко и неуверенно расцветала внутри меня. И она снова плакала, но я знал, что она примет и это моё решение. Может, лучше бы она отговорила меня? Впервые в жизни остановила и сказала что-то поперёк моему мнению? Нет, нет. Это бы не помогло. Я знаю, мне уже ничем было не помочь. Всю следующую неделю я периодически возвращался мыслями к тому моменту у Пирамиды, и стал замечать за собой, что я думаю о Джерарде не только во время работы. Например, в понедельник в районе восьми вечера, когда он обычно подходил к стойке за своим особым шотом, я, в тот момент нарезавший картофель для своего жаркого, задумался, кто же ему сделает шот сегодня. Это было глупо и смешно: у него было как минимум три кандидатуры из барменов сегодняшней смены, и каждый мог сделать ему шот не хуже меня. Но в моей голове оформилась самовлюблённая мысль, что, может быть, их шоты понравятся ему куда меньше моих. Да, да. Реально глупо. Он годами пил эти шоты от других барменов «Кьяра ди Луна», с чего бы ему выделять меня? Он и не выделял. Я пережил ночь пятницы и субботы, как мне казалось, почти удачно. Не тупил особо, не получал недовольных взглядов от клиентов, которых на самом деле в такие дни было нереально много. Во вторник и среду клуб был практически пуст, за исключением нескольких словно случайно зашедших сюда людей, качавшихся под ню-джаз. Если в субботу «Кьяра ди Луна» действительно пульсировала, подобно сердцу, то в будние дни её сердечный ритм затихал, превращаясь в полное спокойствие. Студенты и богатая молодёжь посещали её ближе к уикэнду, в будни же тут можно было увидеть в основном уставших от своих программных кодов айтишников, населявших Финансовый дистрикт, и их боссов, проводящих вечера и ночи с любовниками в клубе под предлогом затянувшихся совещаний. Такие люди, наши «будничные» посетители, пили «избитую классику», не обращая внимания на авторское меню. Они знали те коктейли, которые заставляли их почувствовать себя в меру пьяными, но не до головной боли наутро. Я запомнил в итоге некоторых из них, например мужчину лет сорока пяти, который приходил в клуб в середине недели, всегда с миниатюрной брюнеткой моего возраста за компанию: он пил «Крёстного отца» с двойным виски, она — «Джон Коллинз» или «Негрони». Она отличалась этим от большинства её сверстниц, которые приходили в клуб: те обычно пытались попробовать позиции с самыми запутанными названиями, чем страннее, тем лучше, и мало кто выбирал проверенную и временем, и своим организмом классику. В следующую субботу, когда я пришёл к семи, переодевшись в ставшую уже привычной чёрную футболку и занявшись подготовкой к работе, я не сразу увидел Джерарда. Обычно он появлялся словно из ниоткуда, здоровался и уходил наверх или террасу, нередко со своим блокнотом. Но в тот день он не подошёл к восьми за дежурным шотом, и к девяти, когда некоторые люди понемногу стали приходить в клуб, тоже. Я хотел узнать у Боба, нормально ли было такое, но не знал, как подобрать слова. С чего я вообще должен был переживать о присутствии Джерарда? Он был не более чем моим боссом, весь контакт с которым состоял из тридцати секунд переглядок каждый раз, когда ему нужен был от меня алкоголь. Так что я промолчал, занимаясь своими делами. А к десяти он появился. В окружении французского хауса и пламени стробоскопов, скользящего по его коже тропическим переливом от сахарного розового до сочной зелени, он выглядел не так, как обычно. Вместо чёрной рубашки на нём была свободная белая футболка с кожанкой поверх неё, его волосы были убраны с лица, открывая лоб и густые брови, и когда он подошёл ближе к нам, клянусь, я уверен, что видел осторожно растушёванную вокруг глаз подводку и его губы казались краснее, чем обычно — я не удивился бы, узнав, что он прошёлся по ним бальзамом или чем-то таким. — Отлично выглядите, Джерард, — Алисия поприветствовала его первой, а я замер, разглядывая его детальнее, ближе, и мне было плевать, как я выгляжу со стороны — вся моя сущность испытывала физическую необходимость смотреть на него, запоминая каждую мелочь его образа. Вот вы можете выжить, задержав дыхание надолго? Лишившись нормального кровообращения? Вот и я не смог бы выжить тогда, не разглядывая его. Это наваждение, что окутывало меня каждый раз, когда Джерард ко мне приближался, тогда вспыхнуло в разы сильнее. Нет, не потому что он подвёл глаза или сменил рубашку на футболку, но это стало тем недостающим толчком для меня, хоть я тогда этого и не понимал. — Ты тоже, Алисия, — он улыбался, белозубо и притворно, но когда его взгляд столкнулся с моим, его улыбка стала меньше, слабее, и, как я теперь знаю, искреннее. — Фрэнк? Сделай мне шот. И конечно, я сделал. Достал охлаждённую стопку, налил его любимую текилу «Patron», из бутылки, которая была «специально для Джерарда», добавил вишнёвый сироп, пододвинул ему. И, я клянусь сейчас — а клятвы на пороге смерти, вы знаете, не пустой звук, — наши пальцы соприкоснулись, когда он забрал шот, запрокидывая его себе в рот не сводя с меня взгляда. Этим взглядом можно было уничтожить меня, что он и сделал. Я ещё никогда не чувствовал себя настолько размазанным под взором чьих-то глаз, как в ту секунду. Ох, я был наивен и не знал, что совсем скоро буду чувствовать себя так каждый раз, когда Джерард на меня смотрит. — Мистер Ланза сегодня приедет, — сообщил мне Боб, когда Джерард отошёл, так же как и всегда, грациозно и плавно, попросив перед этим кофе — но в тот день он также попросил добавить в него немного виски. Я обернулся к нему, поведя плечами — до той субботы я ещё ни разу не сталкивался со своим главным работодателем и всё ещё пребывал в неведении, думая, что он обычный ресторатор. — Откуда ты знаешь? — Черри не в чёрной рубашке. Он всегда носит чёрные рубашки в обычные дни и что-то другое — когда приезжает мистер Ланза, — объяснил он мне внезапную смену имиджа Джерарда. — И виски в кофе просит добавить тоже в такие дни. Сегодня ещё и петь будет, наверняка. Так я узнал, что Джерард пел почти всегда, когда Марко приезжал в «Кьяра ди Луна». Это было их традицией наравне с тем, как я переглядывался с Джерардом, пока делал ему шот. И вот тогда, услышав, что Джерард будет петь сегодня, я ощутил резкий прилив дрожи по всему моему телу, будто я замёрз — но это было не так, нет. Я просто ощутил себя взбудораженным. В детстве я думал, что мы чувствуем подобную вспышку мурашек без причины, когда через нас проходят призраки и заблудшие души. Я, хэллоуинский ребёнок, придумал это сам, и ни с кем не делился этим секретом, но каждый раз, ощущая это, думал: интересно, кем был тот человек, чья душа сейчас проскользнула сквозь меня? Я хотел знать, каким будет Джерард, когда поёт. Мне нравился его голос, хоть он почти и не разговаривал со мной. Я был уверен, что в пении он звучит ещё лучше. Странный, но такой притягательный. Как и сам Джерард, да — в нём всё сочеталось, от его голоса и глаз до его вкусов. Следующие несколько часов я был очарован этой мыслью, этим ожиданием некого События, что должно было, как мне казалось, поразить меня ещё глубже, чем обычное наваждение от присутствия Джерарда. Люди прибывали в клуб, крутились у стойки, кого-то я узнавал, запомнив с прошлых выходных, — у меня вообще хорошая память на лица. Я уже научился различать простых посетителей от «элитного эскорта» Ланза — эти мальчики и девочки примерно моего возраста всегда держались здесь просто, будто были завсегдатаями, и нередко просили добавить им поменьше алкоголя в их коктейли. У них у всех был опустошённый взгляд, скользящий сквозь меня, и я не знал, стоят ли те деньги, что они могли заработать, ублажая богатых любителей «помоложе», этого потухшего света на глубине их глаз. Это не было моим делом. Я не осуждал их, может быть — немного жалел, потому что понимал: мне повезло, что, оказавшись в чужом городе, я нашёл работу, а не насилие, выдаваемое за неё. Но я не считал этих девушек и парней плохими людьми. Они были такими же, как я. Потерянными. Просто мне повезло больше. Ланза приехал к полуночи. Боб пихнул меня в плечо, тихо и быстро шепнув, что «босс здесь», и я посмотрел в толпу, которая расступилась вокруг него, словно море перед Моисеем — только вот Моисею помог Господь, а Ланза помогали два телохранителя, которые отпугивали людей от себя. Он никогда не таился, всегда и везде появляясь в сопровождении двух крепких ребят. Джерард, который сегодня, вопреки всем обычаям, не прятался в кабинете, а сновал среди посетителей, подошёл к нему, и его поза казалась мне ещё более искусственной и лживой, чем все его дежурные улыбки. Я не мог видеть его лица, но видел его чуть ссутуленные плечи, то, как он выставил левое бедро, и, по всей видимости, упёр правую руку над поясом джинсов, и это выглядело изящно и вальяжно, но я чувствовал, что он напряжён. Почему? Не знаю, правда. Но я знал это тогда и знаю это сейчас. Я видел, как Ланза коснулся щеки Джерарда, потом сместил руку ему на плечо. Они что-то говорили друг другу, но вряд ли важное — музыка, всё-таки, играла громко. Потом он оставил Джерарда там, во вновь сгущающейся толпе, и двинулся к бару. Вот так десять секунд спустя Марко Ланза стоял передо мной. Я посмотрел на него внимательно, но не совсем понимал, как мне нужно себя с ним вести: это ведь был не мой босс из прошлого бара, который носил засаленную джинсовую куртку и матерился через слово, нет. Он был высоким, ну, выше меня меня так точно, с вытянутым, привлекательным лицом, и в ту секунду мне показалось, что их с Джерардом роднило это вот ощущение лёгкой небрежности, явно достигнутой с помощью тщательной укладки. Марко располагал к себе, но не меня. Я вот чувствовал, что он не просто симпатичный мужик за тридцать. В нём было что-то холодное и скрыто пугающее, и дело даже не в его бледных серых глазах, которые из-за стробоскопов отливали синевой, нет — просто он напрягал меня, с той самой первой секунды. Он говорил с мягким, но всё-таки уловимым акцентом человека, родившегося в Италии, но живущего в Америке очень давно — я вспомнил своего деда почему-то, он тоже говорил как-то похоже, вроде бы чисто, но в интонациях чувствовалось, что его языком, впитанным с молоком матери, был не английский. Мне не понравился Марко Ланза. И его манера говорить, растягивая последнее слово во фразе и прижимая губы друг к другу, мне не нравилась тоже. И его борода, короткая, с такой же тщательной иллюзией небрежности, как и его волосы, мне тоже не нравилась. Но я понимал, что он мой босс. И, каким бы глупым я ни был, я осознавал тогда, медленно, но очень чётко, что этот человек куда опаснее простого ресторатора. — О, ты наш новый бармен, — его взгляд был хлёстким, он заставил меня напрягаться, и я задержался на секунду, прежде чем кивнуть и поздороваться с мистером Ланза. — Айеро? Ты итальянец, верно? Я был итальянцем на три свои четверти, остальное оставляя под ядрёную смесь из польских корней моей матери, неловкости в общении с людьми, кучи заёбов и кока-колы*. Конечно, я кивнул, и надеялся, что он не будет говорить со мной по-итальянски, потому что я, в основном, мог только ругаться на нём и изъясняться общими фразами. Марко улыбнулся; его взгляд оставался холодным и сканирующим меня. — Олд фешен*, — и, конечно, я знал, что он пьёт только «Олд фешен», об этом Боб сообщил мне ещё во второй день моей стажировки. Взяв охлаждённый рокс, я кинул в него пропитанный ангостурой кусочек сахара, и под его пристальным взглядом наполнил стакан льдом наполовину, прежде чем вливать бурбон. Почему-то я чувствовал себя так, что если я ошибусь, мне вышибут мозги в ту же самую секунду. Когда наполненный бурбоном рокс с извилисто скрученной полоской апельсиновой цедры и вишенкой оказался в руках Ланза, он прищурился: — Тебе нравится здесь? — спросил он, делая первый глоток. Я ожидал его реакции как приговора, но он не сказал ничего, и тогда я кивнул: — Здесь гораздо лучше, чем в «Silver Spur». — Ещё бы, — он развернулся, бросая мне напоследок «ещё поболтаем». Я посмотрел на Боба, приподнимая брови, и тот пожал в ответ плечами: ему было не до болтовни со мной, потому что его ждали клиенты. Я не знал, чего ожидать от Ланза и его «ещё поболтаем». Я не хотел с ним болтать, не хотел с ним вообще контактировать. Обычно я довольно быстро понимаю, сойдусь я с людьми или нет, приятны они мне или наоборот, так вот, с Ланза я с самого начала понял, что ничего, кроме беды, от него ждать не придётся. — У него пунктик на итальянцев, — отдав коктейль клиентке, Боб подошёл ко мне, вроде бы просто взять у меня мадлер*, но задержался достаточно, чтобы поболтать. — Это же у всех итальянцев так, да? Типа, вы видите итальянца и такие: hola! — Во-первых, hola — это по-испански, — я не оскорбился из-за стереотипов, но посмотрел на Боба своим максимально уничтожающим взглядом, и это сработало бы, не будь он огромным роботом-убийцей. — Во-вторых, у итальянцев нет пунктика на итальянцев. Разве ты бросаешься с объятиями на всех встречных, когда узнаёшь, что они из Чикаго? — Ненавижу чикагцев, — произнёс Боб таким тоном, что невозможно понять было, серьёзно он или шутит. Я уже хотел возмутиться в ответ, что он, вообще-то, сам чикагец, но он не дал мне и слова вставить: — В общем, Ланза действительно немножко зациклен на том, чтобы у людей в его окружении были итальянские корни. Он спрашивал Алисию трижды, точно ли у неё нет итальянцев в роду, потому что она напомнила ему внешне девушку, с которой он ходил в среднюю школу в Палермо. Он даже меня об этом спрашивал, и, серьёзно — посмотри на меня? Я похож на итальянца? — В Чикаго много итальянцев, чувак. Что-то около полумиллиона, — я пожал плечами, хотя да, Боб не был похож на итальянца, но вы на меня посмотрите — я, что ли, похож? Если поставить меня и того же Ланза рядом, вы бы сразу решили, что он итальянец, а я больше похож на татуированного оленёнка Бэмби. Да, я знаю, что оленёнок Бэмби это не национальность. Плевать. — Не важно, — отмахнувшись, Боб повертел в пальцах мадлер. — Он всех новеньких зовёт к себе в кабинет поболтать и всё такое. Не знаю, как в других его местах, но здесь в «Кьяра ди Луна» ему важно знать каждого. Если ты ему понравишься, считай, твой испытательный срок окончен успешно. — О, вот как. Я могу ему ещё и не понравиться? — Если будешь столько вопросов задавать… — Да ладно тебе, — пихнув Боба в плечо, я переключил внимание на одну из официанток, которая подбежала к нам отдать заказ от столиков. Её звали Эмми, она была милой, чуть полноватой, с собранными в пушистую косу волосами оттенка «клубничная блондинка» — я знаю это, потому что однажды моя матушка покрасила волосы в этот оттенок, и ей ужасно не понравилось, хотя на мой взгляд, выглядела она неплохо. Так вот, Эмми продиктовала мне список коктейлей, которые нужно было приготовить, и сказала, что это для мистера Ланза. То, что он подошёл к стойке сам, чтобы взять свой первый на сегодня «Олд фешен», было чем-то исключительным — он хотел увидеть меня поближе, меня, простого бармена. Да, Боб был прав — он действительно хотел знать каждого, кто на него работал. Пока Эмми бегала отдать заказ на кухню, я принялся за коктейли. Ещё один «Олд фешен» — как он так быстро выпил предыдущий? «Кайпиринья»* — этот коктейль редко заказывали, предпочитая ему «Мохито», но, на мой взгляд, «Кайпиринья» лучше. «Лонг-Айленд» — я поморщился, как безыскусно. «Веспер»* — тут я хмыкнул, чувствуя зудящую на зубах бессмысленность и пафос этого коктейля. Нет, вы не подумайте, что я осуждаю. «Веспер» — классная вещь, но большинство людей пьют его потому что «его пил Джеймс Бонд», а не потому, что он действительно им нравится. И, наконец, «Манхэттен». Да уж, в тот вечер мистер Ланза и его собеседники, кем бы они ни были, решили вдарить по классике. Размешивая бурбон со льдом и красным вермутом, я даже не мог подумать, что делаю коктейль для Джерарда. Не знаю, как Эмми удалось всё это унести, не пролив ни капельки. Магия, да и только. Отдав ей коктейли, я улизнул на кухню забрать чистую посуду и снова переключился на работу, но мысли о том, что Ланза захочет видеть меня лично, что он уведёт меня в свой кабинет, чтобы пообщаться лично, что он будет оценивать меня и решать, достоин ли я стать частью «Кьяра ди Луна»… Всё это меня напрягало, и я погрузился в приготовление напитков вместо того чтобы думать о нём. Я не хотел нравиться Ланза, но мне нужно было сделать это, чтобы не лишиться работы — а работа, как вы уже догадались, мне более чем нравилась. Только как мне себя вести? Говорить с ним на итальянском и рассказать семейный рецепт лазаньи? Да хрена с два. Я и лазанью-то не делал, потому что всё ленился покупать веганский сыр. Вот как-то так та ночь и тянулась. Когда я понял, что сейчас Джерард будет петь, то воспользовался своим законным пятиминутным перерывом. Как я это понял? Его ведь даже не объявляли, и я не знаю, почему, но почувствовал это на уровне интуиции. Словно всё во мне, от души (если таковая существует) до моих костей, вибрировало, подсказывая: вот сейчас, вот оно, давай, Фрэнк, ты сейчас должен отринуть все свои дела и устремиться вниманием только к нему. Вы думаете, я тогда в него влюбился? Или понял, что люблю? Нет и нет. Ну, может быть, по первому вопросу «да», я не знаю, в какой именно момент первый росток моего хрупкого, капризного чувства, именуемого любовью, разрушил меня до основания, пробиваясь на волю. Но со вторым вопросом точно «нет», потому что это совсем в другую ночь, и позже я расскажу вам об этом, и, может быть, вы почувствуете то же самое, что и я тогда. Но в ту ночь, когда он впервые при мне пел для Ланза, я не знал, что люблю его. Всё, что я знал — это необходимость быть там, в толпе, застывшей в потемневшем зале. Люди болтали, люди не понимали, что то, что произойдёт сейчас, имеет огромную важность. Я сам этого не понимал. Но я застыл там, в толпе, вместе с ними, не решаясь пробиваться ближе к небольшой сцене, но всё-таки мне пришлось это сделать, и я сдвинулся ближе к краю толпы, глядя на него искоса, с левого профиля, пока он покачивался на месте под вступительный проигрыш клавишных, переливающийся, словно жемчуг в быстротечной реке — не смейтесь, звучит глупо, но это всё так и было: и Джерард, и музыка вокруг него, и его голос. Потолок зала, бесконечный и высокий, был залит чернильно-фиолетовым светом, и единственное светлое пятно круглой точкой падало на Джерарда, высвечивая его волосы и лицо, делая контрастной каждую линию его образа. Нас разделял десяток футов, а я так чётко видел дрожь его ресниц и как искривлялся его рот, словно он стоял в шаге от меня. В ту ночь я был ближе к нему, чем когда-либо до этого. А потом он начал петь, и это оказалось странно. У него был странный голос, когда он пел, но он был таким же сущим наваждением, как его голос, пока он говорил. Он был хриплым, дрожащим на долгих гласных, рычащим там, где рычания быть не должно, и каждый его резкий вздох перед строкой походил на выстрел — я вспомнил охоту с отцом и дедом, и как хлопало ружьё, когда они стреляли по уткам. Так вот, Джерард пел так, что мне всё казалось — он сейчас заплачет. Он сейчас упадёт на колени и тихо заплачет, не показной истерикой с рыданиями, а с глубокой скорбью и так, когда каждую слезу, каждый вздох пропускаешь через себя трижды, выдавая настоящие эмоции, а не те, которых от тебя ожидают. Я потом узнал, что вообще-то эту песню девушка поёт, но никогда не слушал, потому что не хотел портить впечатления, я знал, что лучше, чем Джерард, с его странным, то ли хриплым, то ли плачущим, то ли дрожащим вокалом, никто её не исполнит. Мне не было интересно, какая эта песня на самом деле, мне нужна была она только в исполнении Джерарда. Его голоса, его наваждения. Его сильного акцента, порой искажавшего итальянские слова до неузнаваемости, но почему-то звучащего лучше, чем их бы произнёс кто угодно другой. И я запомнил эти слова — Se piovesse il tuo nome io una lettera per volta vorrei bere. «Если бы вдруг пошёл дождь из твоего имени, я бы хотел пить его буква за буквой». То есть, случайно запомнил, конечно. Я, как уже сказал, не так хорошо знаю итальянский, но большая часть этих слов была мне знакома. То, как Джерард пел их, покачивая бёдрами, запрокинув голову и закрыв глаза, звучало так, словно они были ему важны, они имели для него значение, а не оставались просто звуками, что слетали с его языка. Это было не так. Он не любил эту песню. Эта песня нравилась Ланза, и он выучил её для него, и ещё с десяток песен на итальянском, и пел каждый раз, когда тот приезжал — но не чувствовал их, потому что не чувствовал ничего подобного к Ланза, который каждый раз наблюдал за ним с балкона второго яруса. Но во мне эти слова, конкретно эта строчка, отзывались более чем. Я вот сейчас сижу, и думаю вот что: я нуждаюсь в нём. Я без него как засохшая, потрескавшаяся земля. Меня, наверное, в такую землю и закопают — а может, кремируют, не знаю. Я бы хотел, чтобы меня кремировали. А потом близкие люди развеяли мой прах над Большим Каньоном в ясную звёздную ночь. Но моя мама вряд ли узнает, что я умер — ей некому будет сообщить. Будет ли Джерард оплакивать меня, повезёт ли он мой прах в Большой Каньон, чтобы попрощаться? Да нет, скорее всего, меня скинут с моста. И меня съедят калифорнийские морские львы, приняв за огромную мёртвую рыбину. В любом случае, чувствовал Джерард эту песню или нет, то, как он пел, очаровало меня. Он мог бы петь в ту секунду «У старого Макдональда была ферма», и, клянусь, я был бы очарован не меньше. Значение имели не слова и не музыка, только его голос, то, как он двигался — не знаю, насколько он опьянел после «Манхэттена» сверху текилы, но эти плавность и изящество были и в трезвом Джерарде тоже, просто не так выражено, — и как он замер, выдыхая последнее слово. В детстве я думал, что настоящие ведьмы могут взглядом проклясть человека. Могут взглянуть на его душу и украсть её. Нельзя смотреть в глаза настоящим ведьмам, решил семилетний я, только я не знал, как выглядят ведьмы, и не мог обезопасить себя от подобного. Когда слова стихли, резко и неожиданно, а музыка продолжала литься, переплетаясь с чернильным сиянием под потолком и ярким белым сиянием вокруг Джерарда, он повернулся ко мне. И вот в тот момент я понял, какие они — настоящие ведьмы. Или в случае с Джерардом уместнее сказать «настоящие ведьмаки»? Клянусь, он смотрел на меня. Он смотрел в мою сторону, и его глаза были не шартрезово-коньячными, а приобрели яркое, колдовское мерцание подсвеченного солнцем абсента. Он выглядел безумно — не «безумно красиво», а просто безумно. Словно мог украсть мою душу, подавить мою волю, словно он хотел это сделать, а я был всего лишь его очередной жалкой жертвой в этом огромном бескрайне сером мире. И на последних нотах он запрокинул голову назад, прижал ладонь к своей шее и медленно скользнул пальцами вниз, по груди, по животу, пока не сжал себя за пах. Я дёрнулся так, будто это мой член сейчас сжали, и отшатнулся, врезаясь в стоящую позади меня девушку. Свет потух, короткой вспышкой темноты пугая ещё сильнее, а затем чернильное мерцание превратилось в голубовато-огненный неон, разливающийся из-под потолка по всему помещению. Люди хлопали несколько секунд, прежде чем диджей переключился обратно на скользящий пульс френч-хауса: фит Cassius и Фарелла Уильямса, знакомый мне потому что его бесконечно крутили по радио, которое мы включали в «Silver Spur»*. Всем как будто плевать было на случившееся, на то, как пел Джерард, но не мне. Он мог украсть мою душу, просто взглянув на неё, и именно это он и сделал в ту ночь. Наваждение не исчезло, когда я вернулся за стойку. Я вскинул глаза, стараясь в ярком неоне увидеть хоть что-то, что могло вернуть мне самообладание, но увидел на балконе второго уровня их: Джерарда и Марко, и Ланза держал его за руку, что-то ему говоря, а потом потянул его за плечо от края балкона вглубь, к столику. И мне показалось, что Джерард не слишком охотно на это поддался. Промывая мадлер от остатков лайма, прилипшего к его зубчикам, я понял, чего хочу: я хотел, чтобы Джерард спел мне что-то, что нравится не мне, Ланза или ещё кому-то. Чтобы он спел что-то, что нравится ему. Но, конечно, в ту секунду я списал это желание и эти чувства внутри себя на лёгкое помрачение рассудка от суматохи вокруг и новых впечатлений. Я не понимал, что влюбляюсь. Для меня это долгий процесс. Чувство должно укорениться во мне, должно прорасти сквозь меня, прежде чем мой мозг наконец-то поймёт, чья вина лежит на всех этих необратимых (как оказалось) процессах в моём организме: от усиливающегося сердечного ритма при виде его улыбки, от мурашек от его случайных прикосновений, до постоянной пляски мыслей по направлению к нему. Мне понадобилось два месяца, прежде чем я всё понял. Не люблю, знаете ли, торопиться. Часа в три ночи, когда людей стало заметно меньше, а я успел ещё раз сделать коктейли по заказу мистера Ланза, ко мне подошёл один из его телохранителей. К вам когда-нибудь подходили чьи-нибудь телохранители? Я теперь знаю, что у этих парней под их пиджаками и стильными кожанками кобура с пистолетом, но даже тогда я был уверен, что этому парню ничего не стоит достать ствол и прямо тут прострелить мне голову. Было бы красиво, наверное: моя кровь, мои вышибленные мозги — и всё размазано по бутылкам с алкоголем позади меня. Сейчас будет далеко не так симпатично: просто бурые пятна на серо-жёлтых обоях. Но Боб кивнул мне, подсказывая, что всё в порядке, и я расслабился. Выдал банку энергетика девушке, ожидавшей свой заказ, и вышел из-за стойки, засовывая руки в карманы. Меня вели на третий уровень, там, где находился кабинет Джерарда, сейчас, видимо, оккупированный Ланза. Я ещё ни разу не поднимался выше второго уровня, и, проходя по лестнице, взглянул вниз с балкона, на толпу, которая казалась сейчас такой маленькой, хотя высота была не такой уж огромной, чтобы визуально уменьшить их. Танцпол сейчас был залит закатным пламенем, и я словно наблюдал за лесным пожаром с птичьей высоты, не иначе. Весь третий уровень представлял собой небольшой балкон, нависающий над нижними двумя, и тяжёлую на вид деревянную дверь — уверен, она бронированная или что-то такое, и в этом кабинете можно спрятаться от внезапной перестрелки или ядерного взрыва. Оставив меня на балконе, телохранитель Ланза постучал в дверь, крикнув через неё что-то по-итальянски: что-то, что звучало как «я принёс его», хотя скорее всего он имел в виду, что привёл меня. Я плох в итальянском. Здесь всё ещё ощутимо слышалась музыка, что колыхалась там, внизу, и не знаю, как этот парень услышал ответ Ланза, но вот дверь оказалась отворена и меня грубовато толкнули внутрь кабинета. Джерард сидел на столе спиной ко входу, но я заметил, что его ноги были скрещены, одна рука упиралась в столешницу, а второй он гладил Марко по волосам. Этот момент выглядел интимно и явно не предназначался для моих глаз; я смутился, отводя взгляд. — Джерино, — потом я узнал, как сильно Джерарда раздражало это итальянское сокращение его имени, но Марко часто называл его так, и сомневаюсь, что это было проявлением его нежности, — оставь нас, хорошо? — Да, конечно, — Джерард повернулся ко мне со своей привычной, искусственной улыбкой. Его глаза нетрезво блестели, скользя по мне в хаотичной пляске взгляда, а затем он соскользнул со стола, ещё раз касаясь волос Марко, и обошёл меня, даже не удостаивая внимания больше. Обидело ли это меня тогда? Ну, разве что самую малость. Хлопок двери, и вот я остался один с Марко. Несколько секунд он изучал меня, и между нами сквозило напряжение, а я, рассеяв взгляд, смотрел за его спину, на то, как над заливом, видным через панорамное окно, серело небо, а вдалеке мерцал ночной желтизной Окленд. — Присаживайся. — Хорошо, мистер Ланза. — Фрэнк, — он был пьян? Как сильно? Не знаю, он особенно не изменился, и только по лёгкому румянцу на его щеках можно было определить, что он выпил. — Джерард хвалил тебя. Говорит, ты старательный. — О, ну, я пытаюсь, — я был шокирован тем, что Джерард говорил с Ланза обо мне, но решил, что это ничего не значит. Он ведь просто говорил о работе, верно? — Я рад здесь работать, мистер Ланза. — Непривычный для тебя уровень, да? — Есть немного. Но стоять на одном уровне тоже неправильно. Лучше работать с теми, за кем ты не совсем успеваешь, чтобы они мотивировали тебя однажды успеть. Марко кивнул, и мне показалось, ему понравился мой ответ. Почувствовав себя увереннее, я расправил плечи, откидываясь на спинку кресла, в которое примостил свой зад по его запросу, и скрестил руки на груди, левой касаясь своей чёлки и отводя её с лица. — Ты куришь? — Да, «Мальборо». — Нет, я имею в виду… Ты куришь марихуану? — Нет, сэр, — я моргнул, — курил, пока учился в колледже. — Где учился? — Год в Ратгерсе, мистер Ланза. Английский, история искусства и основы психологии*. — И почему бросил? — Ну, — я запнулся, не понимая, зачем ему эта информация, и не зная, как объяснить толком. — Подумал, что хочу чего-то большего, чем четыре года торчать в аудиториях. — Вот как, — он отвернулся к окну на своём крутящемся кресле, и мы погрузились в тишину на пару минут. Я нервно рассматривал кисти своих рук, находя успокоение в том, что пальцами выводил линии своих татуировок заново по коже, а затем Ланза снова вернулся вниманием ко мне, и я поднял голову. — Фрэнк. Я очень люблю «Кьяра ди Луна». И мне важно, чтобы люди, которые тут будут работать, оставались ей верны так же, как и я. Один твой предшественник толкал таблетки клиентам. Понимаешь, о чём я? Я не хочу повторений. В стенах «Кьяра ди Луна» я позволяю только курить марихуану. Если они хотят травить себя порошком или таблетками, они могут пойти в другое место. Но здесь с этим строго. — Понял. Никаких таблеток. С этим проблем не будет, — я пожал плечами, и сердцем чувствовал, что вряд ли он позвал меня к себе просто предупредить, чтобы я не барыжил волшебными таблетками в стенах клуба. Я оказался прав. Марко снова кивнул, удовлетворяясь моим ответом, и продолжил: — Ещё одна вещь… Иногда я устраиваю закрытые вечеринки для своих друзей. Естественно, твоя работа в такие ночи будет оплачиваться в двойном размере. Но мне важно, чтобы ты понимал: я буду платить тебе столько не за коктейли, а за то, что если кто-то вдруг спросит, знакомо ли тебе лицо кого-то, кого ты встречал на этих закрытых вечеринках, ты сказал «нет, что вы, впервые вижу». Ну, вот и оно. Я вздохнул, приподнимая плечи и опуская, и кивнул в ответ на его слова — конечно, я понимал. «Закрытые вечеринки для друзей» звучало как какое-то нелегальное дерьмо. Я надеялся, что на этих вечеринках не устраивают гуро-оргий с расчленёнкой живых (или уже не-живых) людей и это не какая-то херня, связанная с педофилией и другим трэшем. Тогда бы я, конечно, уволился. — У меня ведь не будет проблем с законом из-за ваших «закрытых вечеринок», мистер Ланза? — я спросил в лоб, прямо. Я хотел знать. Ланза засмеялся, неприятно и скрипуче, и покачал головой: — За кого ты держишь меня, Фрэнк? Я бизнесмен, — усмехнувшись, он махнул рукой. — Иди, продолжай работать. Боб расскажет тебе подробнее. И продолжай стараться, ты действительно неплох. Ближе к лету, думаю, можно будет отправить тебя на курсы. — Спасибо, мистер Ланза, — вздохнув, я покинул его кабинет, переваривая всё сейчас сказанное. Мне было плевать на его телохранителей, стоящих у двери, и я спускался по лестнице, почти не разбирая дороги перед собой, полностью погрузившись в свои мысли, когда врезался в кого-то, и… Да, вы правильно догадались: конечно, это был Джерард. Он поднимался по лестнице, и мы столкнулись лицом к лицу; я возвышался на ступеньку над ним, растерянно глядя в его лицо в полумраке, и он медленно дышал, пару секунд глядя на меня напряжённо, а затем, явно узнав, немного расслабился. От него пахло сигаретами, немного потом, и смесью можжевельника и бергамота*, сладко и пьяняще, отчего я, совершенно не осознавая своих действий, шумно втянул воздух носом, задрожав. Мы молчали минуту. Может, чуть меньше. Я дышал им, а он смотрел на меня с ожиданием чего-то. Чего? Мы, наверное, оба этого не понимали. — Простите, — стушевавшись, я сделал шаг влево, стараясь его обойти, а Джерард остался стоять, будто замер. Мне казалось, он дрожит (он и дрожал), но это меня не касалось. — Возвращайся к работе, — вскользь бросил он, и я кивнул — да, конечно. Я должен был возвращаться к работе, мне платили не за то что я торчу на лестнице со своим боссом. Но вместо того, чтобы спуститься вниз и оставить Джерарда в покое, я замер, и повернулся к нему: — У вас красивый голос, — зачем-то сказал я. Глупо и банально, я знаю. Нельзя придумать фразы хуже. Но что, если я так считал? Джерард усмехнулся, тоже поворачиваясь ко мне, и с его губ слетело едва слышное: — Спасибо. И вот тогда он впервые улыбнулся мне действительно по-настоящему.

***

примечания: * Фрэнк слушает трек «Speak my language», который выбран практически случайно: я просто слушал его в тот момент, пока писал этот абзац. * Трансамерика – это такой пирамидальный небоскрёб в Сан-Франциско, второй по высоте в городе. Многим он известен потому что в GTA: San Andreas с его верхушки можно было прыгнуть с парашютом (привет «Литературному клубу Ф.Т. Виллза» – парашют не спас!). * «3/4 итальянец и…» – вольная интерпретация вот этого твита Фрэнка: https://twitter.com/FrankIero/status/362556051805044737 * Олд фешен это классический коктейль на основе бурбона. Один из самых старых известных коктейлей в истории. * Мадлер – барменский аксессуар, что-то вроде пестика для «твёрдых» ингредиентов. * Кайпиринья – освежающий коктейль на основе кашасы (т.н. «бразильский ром» на основе дистиллята тростника), льда и лайма. * Веспер – это тот самый «коктейль Джеймса Бонда» из джина, водки и «Кина Лилле» (ароматизированное вино, часто заменяется обычным вермутом). * Вообще я имел в виду здесь трек «Go Up» от Cassius. Может, мне стоит сделать плейлист этой работы? * Если верить «домашней страничке Фрэнка Айеро», которую он завёл во время учёбы в университете, именно это было предметами его первого семестра: английский, основы психологии, история искусства и университетская алгебра: https://web.archive.org/web/20010506102748/http://pegasus.rutgers.edu/~sect12nj/ * Как говорится, мой фанфик, хочу, чтобы Джерард пах Louxor de Lalique – он будет им пахнуть.