san-francisco (leaving you forever)

— Мам, я влюбился. В Сан-Франциско было 6:37 утра. В Белльвиле — 9:37. Если бы моя мама в тот день ушла на работу, она бы не взяла трубку. Но нет, она была выходная, спала в своей постели, даже не представляя, что я соизволю спустя три года молчания наконец-то позвонить ей, и вместо «привет» сказать «я влюбился». Вместо ответного «привет» я услышал всхлип, а затем мягкое, полное материнской боли «Фрэнки, это ты?», и улыбнулся, чувствуя себя последним ублюдком. — Да, мам. Это я. — Боже, — она ещё раз всхлипнула. — Фрэнки, у тебя всё хорошо? Три года, Господи, ты три года не звонил, Фрэнк! Я уважаю твоё решение о взрослой жизни отдельно от родителей, но три года! Ты мог хотя бы иногда звонить или писать? Ты ужасный, безответственный, эгоистичный, — она что-то ещё сказала, но и это потонуло во всхлипе, и дальше я был не в состоянии разобрать хоть слово в потоке её рыданий. Она ведь была права. Я действительно эгоист: оставил её, даже не пытаясь связаться. Она-то в чём виновата, что мне не было места в Белльвиле, что мне там дышать нечем было? Моя мама всегда была на моей стороне, а я поступил как настоящая сволочь, и конечно, я чувствовал себя виноватым. Эта вина всегда и мешала мне позвонить ей, всё оттягивая и оттягивая. И не важно, сколько прошло — шесть месяцев после того, как я уехал, или три года — я со своим стыдом всё равно делал хуже только себе и ей. Через несколько минут её рыдания стихли, и она пробормотала, что любит меня, хоть я и «маленький кусок говна». Я привычно надулся, отговариваясь, что не такой уж и маленький, и мама засмеялась, и я будто наяву видел, как она качает головой, а волосы падают ей на лицо, скрывая скулы и края её широкой улыбки. — Мне просто стыдно было, понимаешь? Я не мог найти в себе силы, мам. — Ты такой дурной, Фрэнки, — она вздохнула; на заднем фоне послышался глухой собачий лай. — Ты собаку завела? — Да. Пару лет назад Джамия привела её. Она работает в приюте сейчас, — пустилась в рассказ мама. — Её зовут Лоис. Такая милашка, ты бы видел. — Маленькая? — Нет, среднего размера. После Свит Пи было непривычно с такой здоровячкой возиться, но мы сдружились. Я вздохнул. У мамы была собака. Джамия работала в приюте. Белльвиль жил своей жизнью и без меня, а я был здесь, в туманной сырости Сан-Франциско, живя своей жизнью без них. Своей жизнью, в которой образовался Джерард — ну, знаете, как образуются новые звёздные системы, так и он. Образовался. Сам по себе, заставляя меня вертеться по его орбите, без шанса сойти с намеченного пути. — Фрэнки, — наконец-то в мамином голосе не было ни слёз, ни грусти, ни даже обиды. Просто мягкое и любящее «Фрэнки», как она звала меня с моих самых малых лет. В моей семье была целая куча Фрэнков, как будто других имён не существовало для славного рода Айеро: дедушка, отец, его брат был Фрэнком по третьему имени (нет, вы представляете?), и ещё куча кузенов, и, конечно же, я — и меня все называли Пако*; был период, когда я жутко бесился — зачем называть меня Фрэнком при рождении, если в итоге называете иначе, — и я тогда даже решил, что если у меня будет сын, я его назову как угодно, но не Фрэнком, боже упаси. Мне тогда было одиннадцать, кажется. Потом мама дала мне послушать Синатру и сказала, что Фрэнк — замечательное имя, и я успокоился, найдя себе другой повод возмущаться превратностям судьбы (у меня первого в классе начали расти усы, и я совсем не рад был тому, что влетел в пубертат раньше остальных сверстников). Так вот, мама. — Фрэнки, — произнесла она. — В кого ты влюбился, малыш? Я резко сел на кровати, жмурясь от лёгкой вспышки головокружения. Поковырял ногтем какую-то хрень на своём бедре: то ли прыщ, то ли укус какого-то неведомого клопа, то ли ещё что. Расковырял её до того, что из неё брызнула сукровица, и, довольный, собрался с силами, чтобы поговорить с мамой. — Он замечательный. Мама тихо вздохнула, и я буквально мог прочитать её мысли: «Ну конечно — он». Боже. Я уверен, доживи я до пятидесяти лет или ещё подольше, мама бы всё равно не оставила надежд, что однажды я выберу правильную сторону. Но было бесполезно объяснять маме, что бисексуальность так не работает. — Расскажешь о нём подробнее? Я закивал. Господи, я наконец-то мог поговорить с кем-то про Джерарда! Вы не можете представить, насколько даже этот факт делал меня счастливым. Я упал обратно на подушку, почёсывая лоб, и громко попыхтел. — Ну, мы работаем вместе. Точнее… Он мой босс, вроде как. Управляющий в клубе, где я работаю, — я снова стал растерянно почёсывать своё бедро, ковыряя следы на коже дальше. — Он тоже из Джерси! Хотя я бы так не сказал… В смысле, я не понял этого, но я думаю, он давно живёт в Сан-Франциско. И он такой удивительный. У меня голова кругом идёт, когда он мне улыбается. Он невероятный! Если бы ты только знала… Когда я его впервые увидел, я нихрена не понял, что это за чувство, а сейчас наконец разобрался, и это лучшее, что я чувствовал в своей жизни. Просто знать, что он есть! Что я знаю его, я могу его любить. Я… Слушать его смех, смотреть на него, запоминать, как он ведёт себя, узнавать его. Просто, — я усмехнулся, даже не пытаясь отогнать все эти глупые метафоры моего состояния, — быть на его орбите. Это всё… Я никогда не испытывал подобного. Даже не думал, что испытаю. Я, блин… Мам, это, это больно, оказывается. Резко замолчав, я смотрел на потолок, слушая мамино дыхание и осознавая, что сам только что сказал. И да, пока я не проговорил вслух, до меня даже не доходило, насколько, оказывается, любить — это странное и дарящее дискомфорт чувство. Все эти «бабочки в животе» — мне скорее казалось, что этих бабочек булавками к моему желудку приколоть пытались, а они всё били и били крылышками, бесполезно стараясь избежать своей участи. Никакого тебе чувства, словно тебя окрылило. Уж скорее меня сбросили со скоростью шестидесяти двух миль в час с «Золотых ворот», и я разбился всмятку о ртутно блестящую водную гладь залива без единого шанса выплыть к берегу. — Это правда больно. Не потому что он не знает об этом, — я перевернулся на бок, подгребая колени к груди, и в растерянности стал перебирать пальцами ног по воздуху; телефон был зажат между подушкой и моим плечом, а мой взгляд, остекленев, прилип к серой полосе на обоях, которую оставил диван предыдущих жильцов, — но само по себе. Сердце так сильно бьётся, когда ты любишь кого-то. Это так тепло, но в то же время больно. Непривычно. И я не знаю, мам, как с этим совладать. Я… Мне кажется, я не умею. Но и чтобы это заканчивалось, я тоже не хочу. Это так больно, что даже приятно, — я глупо заулыбался, хмыкнув. — Хочу, чтобы это осталось. Некоторое время мама молчала, и я понимал, что она погрузилась в задумчивое состояние, размышляя, что же мне ответить. А я думал о Джерарде, опять. Теперь он будет занимать большую часть моих мыслей всё оставшееся мне время, а я даже не думал на такое жаловаться. Прикрыв глаза, прокручивал картинки прошлой ночи в голове: как он танцевал сам с собой, как упал со стойки, заливисто заржав, и как его пальцы щекотно гладили меня между костяшек, когда мы стояли на террасе, встречая то ли новый день, то ли — новое чувство. — Фрэнки, — мне пришлось сосредоточиться, чтобы услышать её слова, — послушай, малыш. Ты ведь не родился с умением играть на гитаре, верно? — Ну да, — я нахмурился, примерно понимая, к чему она ведёт. Она ведь была моей мамой. В каком-то смысле она была для меня предсказуема, так же, как и я для неё — хотя кто из родителей на сто процентов знает своих детей? А кто из детей уверен, что знает о родителях всё? Мы даже о себе порой не всё на сто процентов понимаем, а тут — другой человек, пусть даже тот, с которым ты прожил большую часть жизни. Мама не разочаровала: — Вот и подумай. Поначалу тебе было сложно играть. Я помню, как ты ругался, когда что-то не получалось. Как тренировался ночами — думаешь, я не слышала? Но ты не бросал гитару, ты играл и играл, пока не начал играть действительно хорошо. Так и с любовью. Никто не умеет любить по умолчанию. — Кроме Иисуса, — хихикнул я. — Фрэнк! Мы сейчас не про Иисуса, — я буквально слышал, как мама в трёх тысячах миль от меня закатила глаза. Будь я рядом, ещё бы подзатыльник мне влепила. — Когда ты влюбляешься, когда ты пытаешься строить с человеком отношения, конечно, поначалу это сложно. Это и потом сложно. Люди — они всё-таки не гитары… — Да уж. — Но это того стоит, — с улыбкой добавила она. — Постараться. Это сложно, больно, иногда просто губительно. Но если это действительно любовь, то всегда будет то, что с лихвой перевесит все трудности. Даже если ничего не получится, от настоящей любви остаётся что-то хорошее. — Ты говоришь так, словно ты через это проходила. — Фрэнк, — мама снова вздохнула, закатывая глаза. — Я не просто через это прошла. Я сейчас говорю с тем самым «чем-то хорошим», который впервые за три года позвонил мне только чтобы сказать, что влюбился. — Ну мам, — я заулыбался, отворачиваясь лицом в подушку, и ощутил, как кончики ушей краснеют. Хорошо, когда родители любят тебя. Я в целом не должен был жаловаться: мои родители принимали мой выбор. У многих такой привилегии нет. Просто сбежать от них, от родного города — мне это было нужно. Я думаю, они понимали это. Всегда понимали, что я однажды это сделаю. — Так ты говоришь, он не в курсе о твоих чувствах? — Ну, я не думаю, что это хорошая идея. Мы ведь всё-таки работаем вместе, — пробормотал я. Не стал уточнять, что тут проблема ещё и в том, что мы работаем на мафию. Я знаю мою маму: она бы тотчас прилетела в Сан-Франциско, нашла меня, «Кьяра ди Луна», Марко Ланза — и оттрепала бы последнего за ухо. — Я бы хотел ему сказать, но мне кажется, пока с этим можно повременить. — Фрэнки, — мы ещё немного поговорили с ней о всякой ерунде, вроде погоды и того, как вела себя её новая собака, а потом мама всё-таки спросила: — Ты не хочешь приехать? Хотя бы в отпуск. Тебе же дадут отпуск? — Наверное, мам, — я пожал плечами. — Вряд ли летом. Может, осенью. На Рождество не получится, но в ноябре… Я постараюсь. — До ноября ещё далеко, — тяжело вздохнула она. — Фрэнк. Ты звони мне, ладно? Хоть иногда. Чтобы я знала, что ты в порядке, малыш. — Хорошо. — Люблю тебя очень, — мамин голос был теплее всего на свете, и одним им можно было все мои волнения стереть. Я улыбнулся, ощущая себя маленьким мальчиком, которого разбудили воскресным утром, чтобы отвести в церковь, а потом — в кафе-мороженое. — Я тебя тоже люблю, мам. Правда. Прости, я просто дурной. — Да знаю я, что ты дурной. Но другого мне и не нужно. Когда мы наконец наговорились, я потянулся прям в постели, понимая, что хорошо бы поспать было лечь. Я ещё не знал, что это мой последний в жизни разговор с мамой, и, что самое смешное — он был не о ней, не обо мне, а о Джерарде. Ну что за жизнь, а? Всё на моей финишной прямой было связано только с ним, а я даже сопротивляться не пытался. Овечка, довольная, что её ведут на заклание. Свернувшись в позе эмбриона под одеялом, я воткнул наушники, пролистывая свою медиатеку в поисках того, подо что собирался спать, и, чтобы вы понимали степень моей слетевшей от Джерарда крыши, я улыбался, потому что он трогал мой телефон, господи. Я включил Bright Eyes. Засыпая под «Lua», я прокручивал в голове всё то, что сказала мама, а в почти задремавшем сознании это сплеталось со строками песни. «Когда очень одиноко, я могу быть лучшим другом сам себе»* — да ладно, серьёзно? Я, блядь, три года жил в этом состоянии. Теперь я видел смысл в том, как Джерард появился в моей жизни. Я хотел всего и сразу, но в первую очередь я хотел чувствовать себя не-одиноким рядом с ним. Только вот, в отличие от дрожащего голоса Конора Оберста, рассказывающего о перестающей существовать к утру любви, я точно знал, что не хочу такого для себя. Для нас с Джерардом. Нет уж, это было невыносимо. Ещё хуже, чем любить в одиночестве. Там у тебя хотя бы есть только надежды, ложные или нет — не важно, но когда тебе дают то, в чём ты нуждаешься, а потом отбирают… Честно говоря, ещё ничего не случилось, а я уже заранее злился. Вот и слушай, блин, что-то «поспокойнее». Хотя мне тогда хоть включи песенки из детских шоу типа «Барни и друзья» или «Бананы в пижамах»* — я бы всё равно нашёл, из-за чего себя накрутить. Проснулся я около пяти вечера, когда плейлист несколько раз успел пойти на следующий круг, и в моей голове ритмично переливалась «The Calendar Hung Itself». Мой желудок требовательно булькнул, вторя битам песни, и я резко поднялся на кровати, поворачиваясь то вправо, то влево, чтобы размять плечи. — Напеваю в твой автоответчик, что ты моё солнышко, моё единственное, блядь, солнышко! * — я вскинул руки вверх, потягиваясь до гудящего напряжения в позвоночнике и сдавленного вопля, который вместе с зевком вырвался у меня изо рта. Нужно было собираться на работу. Нужно было собираться туда, где я надеялся увидеть Джерарда и снова испытать жужжащее, болезненное, но такое горячее чувство любви, наполняющей меня от вида его улыбки. Не собираясь ждать автобус, я поскакал прямо по улице, игнорируя идущую вверх Пауэлл-стрит, и предпочитая по Пасифик добежать до Коламбус-авеню, потом сворачивая по дороге к пирамиде. Я даже не стал переключать плейлист. «First day of my life»*, как и всегда, оказывала на меня удивительное воздействие — от неё одновременно щипало глаза и грудь сжималась от подступающей необходимости заплакать и дать волю себе, но при этом она вселяла уверенность, что всё будет в порядке. Я буду в порядке. О, я очень нуждался в этом чувстве тогда. Эй, если я попрошу их включить эту песню прежде, чем они выстрелят мне в голову, мне станет легче принять неизбежное? Подняться на служебном лифте, быстро переодеться в уже ставшие родными чёрную футболку и старые вэнсы, хлопнуть Боба по плечу в знак приветствия, получая ответный шлепок такой силы, что меня чуть не впечатало в барную стойку; Боб поручил мне проверить, хватает ли нам алкоголя из «самодельных» запасов, а Алисия тем временем хвасталась новой татуировкой, которую сделала днём. Всё как обычно. Я готовился к долгой смене до утра, ведь была пятница, и помимо того, что обычно в такие дни приходило огромное количество нуждающихся в отдыхе от рабочей недели людей, в ту ночь у нас ещё выступал какой-то известный диджей. Я толком не выспался, хотя часов в кровати провёл достаточно, и всё-таки — чувствовал себя бодрым. Да, конечно. Я ведь ждал Джерарда. Мы разошлись около шести утра, точнее, он где-то в половине шестого, выкурив все свои, да и мои тоже, сигареты, резко выключил музыку и хлопнул рукой по стойке, заявляя — мне пора. В смысле, мне — Фрэнку. Сам он ещё остался. Мне в то время казалось, он вообще ночевал в клубе, или жил где-то в крайней близости к нему, потому что я ни разу к тому моменту не видел его на улице возле башни, но при этом внутри он был почти всегда. И прошло чуть больше двенадцати часов, а я уже скучал. Я не собирался бросаться ему на шею с признаниями, нет, нет и нет. Никаких таких глупостей. Но всё-таки, я был уверен, ни с Бобом, ни с Алисией он не устраивал таких вечеров. Он не танцевал перед ними под их песни-ровесницы, не выкуривал их сигареты и не улыбался так пьяняще. Всё-таки это уже лучше, чем односторонний монолог, да? Мы общались. В каком-то смысле. Разговоры Алисии и Боба воспринимались мной как фоновый шум, пока я был занят делом. Просто единая мелодия их голосов, слившаяся во что-то неразборчивое, смешавшаяся с музыкой, застрявшей в моей голове, с фоновым сопровождением самого клуба, с лёгким звоном бутылок, сталкивающихся друг с другом. Но мне кажется, у меня тогда открылись сверхъестественные силы, что-то вроде «паучьего чутья» Питера Паркера, хотя я бы скорее назвал это «чутьём влюблённого идиота» (запатентовано Фрэнком Айеро в марте 2019-го). В какую бы какофонию ни смешались звуки вокруг меня, голос Джерарда выделялся из любого шумового загрязнения. Я подскочил на ноги, чуть не врезавшись затылком о верх стойки, и посмотрел на него с широкой улыбкой. — Привет! То есть, эм, здрасьте. Как обычно, да? Браво, Фрэнк. Десять из десяти. Джерард посмотрел на меня со смесью недоумения и раздражения, поджав губы, и сдержанно кивнул. Блядь, да что с ним не так? Он что, трезвым не помнит то, что делал пьяным? Бесит! Естественно, я не стал подавать виду, что меня вот это его непроницаемое лицо, будто он, блядь, у Боба научился, выбесило. Раньше хотя бы притворно улыбался, а сейчас… Пока я привычными движениями наливал ему текилу, я представлял Джерарда в костюме Леди Гаги из клипа «Poker Face» и едва сдерживался, чтобы не захихикать. Ну, а чего он? Он ведь правда вчера «зажёг во мне желание, показав всё, что у него есть»*. Я не был виноват. И уж лучше я про себя буду представлять его в образе Леди Гаги, чем злиться. Так ведь? Ладно, я всё равно злился. Я успешно совмещал в себе два этих эмоциональных состояния. Как Гай Юлий Цезарь. Или кто там умел по десять дел одновременно делать? Вроде он. Вот когда он отошёл, тут я, конечно, дал себе волю, надувшись. Мне было элементарно обидно. Нет, я не требовал поцелуев взасос вместо приветствия (было бы, конечно, неплохо; о чём ты думаешь, Фрэнк, подожди!), но… Я был бы не против пары улыбок и потепления между нами. Не мог же он снова вести себя как игнорщик, делая вид, что вчера всю ночь зависал не со мной, а с каким-то абстрактным Фрэнком. Я не был, блин, абстрактным Фрэнком! Как оказалось, мог. Джерард мог, блядь, что угодно делать, и даже если бы я влез на стойку, стащил с себя штаны и заорал: «Джерард Уэй, обрати на меня внимание!», он бы продолжил меня игнорировать до тех пор, пока ему самому не захочется… Чего-то. Конечно, меня это всё обижало. Бесило. Злило. Заставляло чувствовать себя крайне некомфортно, накрывало чувством подавленности. Знаете, меня бы даже больше устроил вариант, в котором он бы общался со мной с неприязнью, делал замечания, выговаривал за что-то. Это бы показало, что ему не всё равно… Но нет же, чёрт. Полное безразличие. А я как гиперэмоциональный щенок, был готов прыгать на месте, вскидывая уши кверху, только чтобы он меня заметил. Чем хороша работа в людные дни — так это тем, что тебе даже думать некогда. Я был занят одним коктейлем за другим, чуть ли не конвейером наливая, смешивая, подавая, встряхивая, и снова, снова, снова. Вот так работаешь, и о Джерарде думать некогда — спасибо большое, я бы не выдержал. Хотя кого я обманываю, всё равно же думал. Находил время, даже если пару секунд, а мысли всё равно скатывались к нему, словно кубарем по пригорку. И всё. Я ощущал, как падаю в лужу, глубокую такую, вязкую, как ебучее болото, и тону — и думаю, конечно же. О можжевельнике, которым пахли его кожа и одежда, о том, как он болтал, придерживая сигарету губами, и о том, что я, блядь, мог сделать не так, что он вдруг сделался таким игнорщиком. Потом, конечно, включалась логика. Я напоминал себе, что и в прошлый раз он игнорировал меня — целый месяц! да не пошёл бы он в жопу, если он собирался игнорировать меня ещё столько же, — а я тогда вообще молчал, значит, проблема была всё-таки не во мне, а в том, что он… Он, ну… Он, в общем. Джерард. Как будто это всё объясняет. И даже после моих выходных он не сменил свой гнев на милость, или как там можно было назвать его показательное безразличие. И всю следующую неделю тоже. Я раньше не знал, как можно было так злиться на кого-то, кто тебе нравится, тем более, если не просто нравится, а ты его прям любишь — так вот, спасибо, Джерард, с ним я узнал, что такое более чем возможно. А ему даже делать ничего не надо было. А он и не делал. Придурок. У меня было в целом три основных эмоциональных состояния: 1) Я злился; пыхтел, стоило ему отвернуться, мысленно называл Джерарда придурком и чем ещё похуже, и обещал себе, что вот сейчас как возьму и как перестану к нему что-то испытывать — ох, какой я буду молодец! Как вы понимаете, с этим пунктом я проебался. 2) Я грустил; я не подавал вида, но внутри меня постоянно пульсировала какая-то сосущая пустота, я ощущал себя ненужным и не понимал, что со мной не так, раз Джерарду на меня плевать. Лёжа в своей постели на рубеже ночи и раннего утра, я старался о нём не думать, но всё равно думал. 3) Я любил его. Это было главным эмоциональным состоянием, не утихавшим ни на секунду, даже когда я злился особенно сильно. Сосущая пустота превращалась в перестукивания маленьких барабанов за моими рёбрами, когда я смотрел на него, и меня топило жаром, когда мои мысли скользили к той ночи, иначе проигрывая некоторые события из неё. Например, когда я взял его за руку, или когда он танцевал, или… Да, это было невыносимо. Вдобавок ко всему, неделю спустя один из парней, работавший в другой смене, заболел, и мне пришлось выйти заменить его в свой выходной. Я не особо жаловался, потому что лишние смены — лишние деньги, но с другой стороны, лишние смены — лишний раз смотреть на Джерарда и беситься. Впрочем, выбора у меня всё равно не было. Смена с другими людьми — это значит никакой расслабляющей болтовни с Бобом и Алисией, когда клиентов нет. Не могу сказать, что мне не нравились парни, работающие в параллельной смене, но и особого восторга от общения с ними я не испытывал — мы, по сути, толком не знали друг друга, никак не сработались, и, в общем-то, поддерживали молчаливый нейтралитет. Я не жаловался, но и быть погружённым в свои мысли без возможности отвлечься на перекидывание шутками с коллегами мне не особо нравилось. Ещё и Джерард, блин. Когда он появился, я балансировал на грани раздражения и восхищения, потому что в тот день на нём не было привычной чёрной рубашки, наоборот: он был одет в тонкую футболку с чёрными и белыми полосами*, а на плечи была накинута потёртая джинсовка, которая, при всём её неряшливом виде, стоила явно как моя зарплата за две-три смены. А раздражение было у меня от мыслей, что раз уж он переоделся, то всё ясно: Ланза приедет. Этого ещё не хватало. Но ладно. Эта футболка была хороша. Он был хорош. Его отросшая чёлка была зачёсана назад, он выглядел так, словно его головой вытирали пыль, как метёлкой, но всё ещё был сексуальнее всех на свете. Я поджал губы, только чтобы не улыбаться во весь рот, и мысленно проклинал Джерарда и его футболку всеми возможными способами. Придурок. Некрасиво. Мне ужасно не нравится. Не думай о том, как она задирается, когда Джерард потягивается, Фрэнк. Не-блядь-думай. — Мистер Ланза приедет сегодня? — нарушил я наше взаимное игнорирование, передавая ему шот. Джерард хлопнул его в себя, даже не поморщившись, и дёрнул плечом: — С чего ты взял? — Ну, просто заметил, что вы меняете одежду, когда он приезжает. — Какой ты замечательный, — фыркнул Джерард, возвращая шот в мои руки. — Не приедет. И, Фрэнк, тебе платят не за такие наблюдения, окей? Блин, бесишь. Ещё и эти парни с другой смены заржали, когда он меня отбрил. Я проследил за Джерардом хмурым взглядом, но когда он уже поднимался по лестнице, то вдруг остановился, поворачиваясь, и пару секунд смотрел на меня. Нечитаемо, но очень пристально. Я даже поёжился от этого взгляда, отворачиваясь, чтобы почесать затылок в растерянности. Чего это он? — Фрэнк, бар закроешь? — один из парней, работавших сегодня со мной, Мэтт, сложил ладони в умоляющем жесте, а его коллега, Уэйн, закивал вслед за ним. Кажется, они жили вместе, что-то такое я слышал от Алисии краем уха. Неудивительно, что они планировали свалить вместе чуть пораньше. Закатив глаза, я махнул рукой: — Окей, ладно, — всё равно понедельник, людей толком не было, и я не думал, что серьёзно задержусь. Таланту Джерарда появляться из ниоткуда можно было позавидовать, но я скорее взбесился в очередной раз, когда он буквально выскочил перед стойкой в тот момент, пока я оттирал следы чьих-то коктейлей от гладкой поверхности. Последние гости ушли примерно минут пять-семь назад, тишина давила на уши. Я убрал салфетку, которой вытирал стойку, и посмотрел на Джерарда, слегка хмурясь. Мне было непонятно, зачем он вдруг появился, словно чувствовал, что я снова остался последний. И зачем он стоял сейчас буквально на расстоянии ладони от меня, так близко, что я мог ощущать колебания воздуха каждый раз, когда он вздыхал. — Может, дашь мне пройти? — А я мешаю? — вокруг нас было достаточно пространства, но он, видимо, метил пройти за стойку, и именно этот проход перекрыл я. Но вот сдвигаться у меня не было желания. Я упрямо продолжил тереть поверхность, испытывая и его, и моё терпение, сам не зная, чего ожидал. Может, чтобы Джерард не выдержал, оттеснил меня, касаясь руками моих плеч или боков, чтобы сдвинуть в сторону. Ох, как же это жалко, Господи. Но я так нуждался во внимании Джерарда, в его присутствии, что даже на такое втайне надеялся. Мы как два не очень умных горных козла, смотрели друг на друга бесконечно долго, будто правда столкнулись на узкой дорожке, и никто не собирался уступать, позволяя другому пройти. Но я сдался в итоге (я всегда ему сдавался и буду сдаваться — у Джерарда была надо мной власть, которую невозможно описать словами). Откинул тряпку, нагнувшись, чтобы скользнуть под стойку, и сдвинулся так, чтобы у него было место для прохода. И злился на себя, ну конечно — я всегда на себя злился. За то, что поддался, за то, что робел перед ним, теряясь, словно мне было четырнадцать и я впервые в кого-то влюбился. Да ладно, в четырнадцать даже — было не так. В четырнадцать лет у меня гормоны перекрывали любые сомнения, я видел цель и не видел препятствий. Сейчас же я был вроде как умнее. Но, несмотря на это, во мне всё равно бурлило безрассудное желание броситься с головой в этот омут, и будь что будет. Джерард прошёл сзади меня, замерев на секунду. Я не понимал, что происходит, но ощущения были такие, будто кончиками пальцев кто-то провёл по моей шее, то ли чтобы пощекотать, то ли пытаясь вызвать вспышку вибрации по всему моему телу. А Джерард всего-то замер, сокращая расстояние между моей спиной и его грудью до каких-то нанозначений. Невыносимо. — Пусти меня к холодильнику. — Ладно. Я уже чего угодно ожидал, если честно. Что он сейчас смешает снова какую-нибудь отраву, залив в шейкер сразу и Red Bull, и тоник, и бурбон, и сверху полирнув водкой или, наоборот, вином, кокетливо украшая этот коктейль свежескрученным косяком. Но нет, Джерард достал баночку колы, со щелчком открывая её, и с наслаждением присосался, шумно сглатывая. Мысленно я спросил: «Что, решил снизить градус?». Хах, нет. На такое он бы точно меня послал. В общем, я промолчал, всё-таки продолжая мысленно язвительные вопросы задавать. А Джерард — ну, вы, наверное, уже поняли, что он из себя представляет. Он пил колу, а затем резко дёрнул рукой, позволяя баночке выскользнуть из пальцев, и Блядь. — Да какого хрена! — я подпрыгнул на месте, ощущая, как ледяная, игольчатая от пузырьков кола растекается по моей шее, плечу и груди, щедро вылитая на меня Джерардом. Несчастная баночка лежала на полу у моих ног, оставляя последние капли на носках потрёпанных вэнсов, но честно, состояние обуви было последним, что меня волновало сейчас. — П-прости, — Джерард растерянно взмахнул руками, и я буквально наяву видел, как его пальцы двинулись в мою сторону, в сторону моей футболки, и если пять минут назад я нуждался в его прикосновениях, то сейчас наоборот, шарахнулся, как от прокажённого. Нагнулся под его рукой, проскальзывая подальше от стойки, и едва ли не на сверхзвуковой скорости, как ёбаный Флэш, понёсся в раздевалку. Вот же дерьмо! Футболка была вся липкая и мокрая. Ладно, я не слишком злился, всё равно её нужно было взять постирать, и к тому же, я всё равно собирался идти домой, но сам факт. Чёртов Джерард! Машет руками своими корявыми, а я теперь мокрый. На штаны вроде не попало, а если бы попало — пиздец, идти с мокрым пятном на паху такое себе удовольствие. Придурок, придурок! Я, конечно же. Джерард просто, блин, корявый, а я придурок — из-за всего сразу. Разнылся, как хрен знает кто, словно мне пять лет. Неделю-то всего хожу с этим чувством в груди, осознанный весь такой, преисполнившийся, а уже прям выкручивало меня, выворачивало. Хотелось заорать на Джерарда, только смысл? — Фрэнк. Явился, блин. Ещё чего не хватало. Я обернулся, надувая щёки, и посмотрел на него недовольно. — Чего? — Ничего, — Джерард закрыл за собой дверь в раздевалку, скрещивая руки на груди, словно мой жест зеркалил, правда я быстро передумал так делать, потому что предплечьями касаться мокрой футболки было такое себе удовольствие. Я приподнял бровь, бессловесно спрашивая, чего он припёрся и стоит молча. Джерард отвёл взгляд, качая головой. Его щёки казались красными, а ещё я впервые смотрел на него не в ложном освещении клуба, а при обычном, искусственном, чуть мерцающем и холодном. Это делало черты его лица острее. Я заметил, что щёки у него действительно мягкие, и линия подбородка тоже, а ещё на шее увидел порез, как от бритья. Я надеялся, что он от бритья. А потом это случилось. Я не могу это объяснить. Это просто случилось. Он стоял в футах шести от меня, а тут раз — и вот он уже вплотную ко мне приблизился. Он стоял и не смотрел, а потом раз — и наши носы соприкоснулись. Он склонил голову, а я на каких-то инстинктах, что ли, шатнулся назад, ударяясь лопатками в стену. И это случилось. Его губы были мокрыми такими, скользкими. Пахли алкоголем, хрен пойми, каким — выжирал-то он всё подряд, как не в себя заливая. А во рту было кисло-сладко. Сигареты не чувствовались, что странно. Наверное, он курил потому что не их, а травку в тот вечер. Я не знаю. Это просто случилось. Он поцеловал меня. Несколько мгновений я держал глаза открытыми и видел его лицо, с напряжённо опущенными веками и забавно открытым ртом, прежде чем он накрыл мой собственный. А потом я сдался, опять и опять. Потому что хотел этого и не собирался отказываться. Я прикрыл глаза тоже, обхватил его за щёки, большими пальцами гладя его по скулам, таким твёрдым под его мягкими щеками. Он мокро, слюняво двигался по моим губам своими, потом язык подключил, выбивая из меня вздох, похожий на стон. За кольцо в губе дёрнул, я ойкнул — больно, конечно, но хорошо, очень хорошо, сделай-так-ещё-раз хорошо. Всё, что копилось во мне, не только последнюю неделю, но все предшествующие два месяца, всё то, что я не понимал или не хотел понимать (принимать?) — оно наконец укоренилось во мне. Словно кто-то инъекцией впустил в меня неизвестную жидкость с вирусом, несущим любовь к Джерарду, и вот эта жидкость побежала по моему кровотоку, загущая его до состояния горячей карамели, которая, достигнув моего лица, хлынула жаром к коже, и вот-вот, казалось, у меня начнёт кожа обугливаться, прямо изнутри, потому что её этим всем разъедало. А всего-то нужно было ощутить его поцелуй. Джерард целовался так, как целуются пьяные люди, но при этом его поцелуй был всё ещё лучшим, что случалось с моими губами. Иисус, блядь, Христос мог спуститься сейчас с Небес и сказать: «Эй, Фрэнк, пойдём, я заберу тебя в Рай!», а я бы сказал: «Прости, чувак, ты, конечно, умер за наши грехи, но один мой конкретный грех сейчас мне важнее любого Рая, понимаешь?». Да блин, даю вам голову на отсечение (смешно, Фрэнк) — Иисус бы понял. И если Джерард целовался, пусть как пьяный, но всё ещё бог поцелуев, то я целовался как лох-девятиклассник, впервые дорвавшись до чужого рта. Хотя нет. Лох-девятиклассник скорее бы совал свой язык во все предложенные отверстия, изображая им миксер. Я же ничего не делал, даже не отвечал. Я осознавал. Пока Джерард мои губы слюняво терзал, покусывал, мял своими собственными — я осознавал, что целуюсь с ним. Это было очень трудно принять. Потому что я его любил, он меня игнорировал неделю, а теперь целовал. А я вот не понимал его совершенно, от и до. Что ты такое, Джерард? Потом, конечно, у меня внутри вспыхнуло осознание. Я раскрыл губы ему навстречу, зарываясь одной рукой в его волосы. Жёсткие, сухие, я уверен — то ли от пренебрежения мытьём, то ли от средств для укладки, но они прямо как проволочка были, такие вот жёсткие. Но как же приятно было их касаться! Как приятно было чувствовать его язык, кончиком скользящий по моему, словно приноровиться пытался, примериться, прежде чем вынудить ему ответить. И вот знаете, как девушки говорят: «Ой, Фрэнк, я прям потекла от этого»? Так вот, клянусь вам. Было бы мне откуда — я бы тоже потёк. Но мне это делать было неоткуда, поэтому мой организм реагировал в силу физиологии самца homo sapiens. Хотя я скорее был в ту секунду homo erectus. По крайней мере, одна часть моего тела точно была вот тем самым. У меня как будто даже запульсировало в паху, закололо, и, я думаю, это неудивительно — было бы странно, если бы я остался стоек и нерушим от такого поцелуя. С Джерардом, да. Джерард мог целоваться хуже всех в мире, а я бы всё равно поплыл. Не надо думать, что у меня было только физическое удовольствие от этого поцелуя. Моральная сторона вопроса — это вообще неконтролируемый пиздец. Мне хотелось улыбаться только от одного факта, что губы Джерарда касались моих. Я был счастлив, и всё это болезненное, волнообразное напряжение от понимания моих чувств, от его холодности — оно разом превратилось в теснящее грудь тепло, словно у меня за рёбрами всё распухло. Я думаю, могу сказать, что был счастлив. Тогда и каждый раз после, я был счастлив по-настоящему, это выходило на первый план, застилая всё остальное, в каких бы условиях это ни происходило. И всё-таки я, по-настоящему наслаждаясь этим поцелуем на всех уровнях и срезах, нашёл в себе силы оттолкнуть Джерарда. Довольно грубо, к слову. Он отшатнулся сразу шага на три назад, комично всплеснув руками, а я тут же закрылся, планируя не подпускать его к себе. У меня, знаете ли, есть гордость. Да, эту гордость легко обжечь поцелуями Джерарда, так же, как и мои губы, но всё-таки я не собирался так легко превращаться в лужу. А он полез снова, игнорировал мои руки скрещенные, прижался ко мне, ткнулся носом за ухом. Выдохнул. Горячо так. Мурашисто. — От тебя колой пахнет. — Так ты на меня её разлил, ещё бы. — Я же не специально. — Джерард, прекрати, — я снова нашёл в себе силы надавить ему на плечи, заставляя отступить. Я был полон решимости остановить его и всё ему высказать. — Зачем ты целуешь меня, если мы оба знаем, что завтра ты опять свой ебучий игнор включишь? Он смотрел на меня растерянно. Господи, да что он делает со мной? Почему один взгляд, а я готов был наизнанку вывернуться, лишь бы он улыбнулся, лишь бы не выглядел таким напуганным и отстранённым, таким… Джерардом, блин. Наказание моё за грехи прошлой жизни. Моё благословение. Блядь, серьёзно? Я серьёзно так его назвал? Так, ладно, я ужасно патетичен, но отказываться от своих слов не буду. — Я не игнорировал тебя, — Джерард поджал губы. Лицо было слишком близко к моему, он держал меня в клетке из рук, напирая, и я понимал, что никакого сопротивления ему оказать не смогу, да и не захочу, если уж быть честным. Я поднял бровь, хмыкая — да правда что ли? Джерард понял меня без слов. — Ты чего хотел, чтоб я тебе на шею с засосами прыгал, а через полчаса об этом узнал Марко? Так что ли? Фрэнк, я… Ты работаешь на меня. Я работаю на Марко. Я не собираюсь при всех с тобой флиртовать. — Не нужно мне, чтоб ты мне на шею вешался, — я звучал как-то жалко, но обида прорывалась, без неё никуда. — Но ты мог бы вести себя, как раньше. Ты мог бы… Улыбнуться мне хоть раз. Я всё думал, что сделал что-то не так! — А ты не думал, что я не обязан тебе улыбаться, если не хочу улыбаться вообще? — кончик его носа коснулся моего, и он вдруг фыркнул, как маленький чихающий ёж. А у меня сердце в глотку подпрыгнуло, и я задрожал, хватаясь руками за его лицо. Конечно, я не думал. Я такой дурак, Господи. Джерард ведь мне ничего не должен. Да и с чего бы? Мы всего-то пару раз пообщались. Это я был в него влюблён, а он… Был просто Джерардом. Себе на уме. Непонятно, что там у него в голове. Мне стало стыдно, я цеплялся за него, потому что меня ноги перестали держать. — Ты не обязан мне улыбаться, если не хочешь, — выдавил я. — Я, — люблютвоюулыбкулюблютвоюулыбкулюблютебя, — я дурак. Прости. — Ты не дурак. Ты Фрэнк, — он захихикал, полез с новым поцелуем, а я остановил его, придерживая пальцами щёки. Левая рука скользнула к губам. Мягко, изучающе я гладил её большим пальцем. Она была слюняво-мокрой, достаточно упругой. И под этой слюнявостью ощущались сухие корочки от тех мест, где он вгрызался в губу от нервов. Я заставил его приподнять лицо, так, чтобы лучи искусственного освещения лучше падали на его кожу, выделяя каждую чёрточку. Я мог его касаться наконец и это было невероятным счастьем для меня — у меня даже пальцы дрожали. Его тёплое дыхание оседало на них, пока я гладил его губы. Долго, бесконечно долго. Маленькая родинка на губе заставила меня усмехнуться: я даже не знал, что на губах бывают родинки. Такая крошечная. Такая… Не удержавшись, я коснулся её своими губами, почти переставая дышать от кома, который распух внутри меня. И он позволял. Позволял. Всё это. Я не мог в ту секунду быть счастливее; даже эта мелочь заставляла меня задыхаться, а если бы мы пошли дальше, если бы он сказал хоть что-то — я бы в ту же секунду перестал существовать как разумное человеческое существо, я бы превратился в огромную рыбу-каплю, живущую только одним: Джерардом. Я продолжил изучать его. Ямочка над губой, неаккуратно сбритая щетина, крылья носа, чуть шершавые, и сам маленький его нос, который я тоже хотел поцеловать. И Джерард сам едва дышал, пока я, будто слабовидящий, пальцами кружил по его коже. Я видел волоски его густых бровей, всклокоченные над глазами и встречающиеся на переносице. Его длинные ресницы медленно, плавно скользили, когда он моргал, уничтожая меня своим зелёным взглядом. Я сорвался, целуя его веснушки, которых оказалось куда больше, чем я видел под другим освещением: не только на носу, но на щеках, на лбу, такие едва заметные, но я замечал, скользя по потной коже губами. Я словно ребёнком был в ту секунду, впервые увидевшим произведение искусства. Как в музее, когда ты смотришь на то, что вокруг тебя, с придыханием, и дрожишь от того, какое всё красивое и величественное. Я был с экскурсией в «Метрополитан»* в девятом классе. Конечно, там всё было классное, но я помню, как меня затрясло, когда я смотрел на «Пигмалиона и Галатею»* Жерома. Я не ценитель классической живописи, да и, блин, мне было-то тогда четырнадцать, но почему-то эта картина меня очень поразила. То, как Галатея оживала от поцелуя, становясь из куска слоновой кости живой девушкой; то, как Пигмалион держал её, трепетно и с желанием, едва держась на ногах. Мне всегда немного странной казалась эта легенда: блин, чувак влюбился в скульптуру, которую сам же и сделал — конечно, она была его идеалом. У меня не было особых талантов в рисовании, и мне всегда была ближе музыка, так что я с трудом представлял, как бы я мог влюбиться в свою песню, например. Но эта картина была красивой и живой. И я понял: да, блин, такое тоже бывает. Ты любишь нечто идеальное. А когда это нечто оказывается твоё, то у тебя руки трясутся и ноги подкашиваются, как у Пигмалиона, который держался на носочках, обнимая оживающую Галатею. Я держался на носочках, целуя Джерарда в нос и лоб. Если бы я опустил руки ниже, к его талии или лопаткам, мне кажется, я бы вцепился в него так же, как Пигмалион. У меня правда ноги подкосились. Я правда держал его отчаянно, будто он был моей единственной надеждой удержаться в этом мире. Не на ногах, а прямо в мире. Ох, как бы я хотел быть надеждой и для него тоже. — И что ты делаешь? — наконец спросил он, когда мои губы стали совсем сухими от частоты поцелуев. Я отпрянул сразу, ударяясь о стену несчастными лопатками, и помотал головой. А то непонятно, блин, было, что я делал? Целовал его, вот что. Вот тормоз. — Я тебя целую. — Зачем? — А ты зачем? — Что? — Зачем позволяешь тебя целовать? Джерард опешил. Я, блин, уверен: он не ожидал этого вопроса. Открыл рот. Закрыл. Нахмурился прямо так серьёзно. Боже, какой он красивый был в тот момент! Всегда красивый. Я хочу думать о нём сейчас, мне кажется, это правильно: умереть, думая о нём, когда мой мир подходит к концу, но у меня остаётся его лицо в моей голове, в моих воспоминаниях. Я бы, конечно, предпочёл не умирать, а увидеть его ещё раз вживую. Хотя бы раз, да. — Я хочу этого, — Джерард не сразу нашёлся с ответом, я его не виню. Иногда требуется много сил, чтобы признать очевидное. В ту секунду я себя ощущал так, словно наблюдаю рождение новой галактики, наблюдаю звёздный дождь или парад планет. Он хотел, чтобы я целовал его. О, Господи, он хотел меня. Я заулыбался широко, закусывая нижнюю губу, и очень, очень довольно кивнул. — Фрэнк. Да, это я. У меня ещё сохранялись остатки сознания, хотя так сразу и не скажешь, судя по тому, как я улыбался, полностью отъезжая в мир фантазий и удовольствия. Вот так тебе просто говорят, что хотят твоих поцелуев, а ты в голове уже срываешь с человека его чёртову полосатую футболку, и… Ладно, ничего такого я не делал. Просто Джерард коснулся моей щеки, а я перехватил его руку, ткнувшись губами в воспалённую кожу вокруг большого пальца. Он постоянно грыз ногти, я это замечал по тому, какой вечно покрасневшей была кожа вокруг его ногтей, сухой и раздражённой. Я не думал, что делаю. Я просто поцеловал его в слабо пульсирующее под губами, горячее место, где он оторвал заусенец, и прикрыл глаза в умиротворении. Да, это было моим моментом спокойствия — целовать его сухую кожу на пальцах, потом кружить губами вокруг покрасневших костяшек, ощущая тонкую сеточку микроскопических морщинок, потом — кончиком языка по вздувшимся на тыльной стороне ладони венам. И вот так медленно я поднимался губами к запястью, пока они не касались острой косточки, попутно сосчитав все родинки на его светлой коже и слегка морщась от щекотного ощущения волосков, скользящих по губам. И он снова позволил мне. Я целовал его руку в тишине, прикрыв глаза, пока вторая его ладонь мягко грела мою щёку. Он потом коснулся пальцами моих губ, накрывая их так, словно пытался заставить меня замолчать, слегка оттянул нижнюю с того края, где было кольцо. Я стерпел, приоткрыл глаза, зная, что по ним всё понятно — я был уверен, что Джерард не дурак, что он видел всё в моих глазах, потому что я не умел лгать взглядом, никогда. Это была странная игра с поцелуями невпопад и сдавленными выдохами, там, между нами двумя, в пустой раздевалке, пока на моей футболке высыхала кола, а я мял тонкую ткань футболки Джерарда, так отчаянно, будто надеялся пальцами продырявить и её, и кожу на его лопатках. Я знал, что на следующий день он снова сделает вид, что это не имело значения. Откуда? Просто знал. И смирился. Не думайте, что я не пытался его остановить, но в какой-то момент я понял, что могу выдержать любое отчуждение завтра, если сегодня его губы будут на моих. И всё же. — Джерард, — я удержал его за плечи после очередного поцелуя, и он ткнулся носом, почему-то ужасно холодным, мне в шею, заставляя ёжиться. — Джерард, мне нужно идти. — С чего бы? — он звучал как обиженный ребёнок. К тому моменту его ладони грели мою поясницу сверху футболки, и хорошо, что он не пытался залезть под неё, потому что я бы точно тогда сорвался. Я бы лёг лапками кверху, выставляя пузо, как щенок, нуждающийся в том, чтобы его почесали, и радостно бы дёргал ногами: ага, давай, делай со мной что хочешь. — Потому что уже четыре утра. Мне нужно домой. Мне нужно, — господи, ну какая же чушь. Ничего мне этого не нужно было. Я просто пытался сбежать от неизбежного. И Джерард это знал. Он хмыкнул мне прямо в шею, следом оставляя на ней короткий поцелуй, такой, которого хватило, чтобы кожу к херам прожечь, будто кислотой. — Останься, пожалуйста, — выпрямившись, он заглянул мне в лицо, покачивая головой. Его взгляд был одновременно пьяным и абсолютно трезво уверенным. Я, словно оттягивая неминуемую кончину, вскинул брови: — Почему ты хочешь, чтобы я остался? И к его ответу я не был готов. Вообще никак. — Потому что у меня уже четыре часа как день рождения, и я не хочу проводить его в одиночестве, — его голос почему-то звучал растерянно, хотя уверенность из взгляда никуда не делась. Я задержал дыхание, проигрывая его слова в голове снова и снова. У него был день рождения. Он хотел его провести со мной — ладно, технически, просто «не в одиночестве», но здесь был только я и больше никого. Я не хотел зацикливаться на том, что не поменяйся я сегодня сменами, то он бы нашёл собеседника получше. Какая разница? Я был здесь, он был со мной, а не с кем-то ещё. Я обхватил его шею руками, обнимая его, и засмеялся, кивая. — Ладно, я думаю, это достаточная причина. — Ты правда останешься? — Оставаться с тобой после закрытия входит в мою привычку, — я пожал плечами, выскальзывая из наших неаккуратных объятий, и стащил с себя футболку, не позволяя смущению даже запоздало включиться. Я был возбуждён, и прохлада раздевалки только усиливала мою дрожь; мурашками кожа покрылась не только из-за присутствия Джерарда и того, что мы делали, но и из-за температуры в помещении, заставляющей мои соски поджаться, оставляя лёгкое ощущение пощипывания. Я спиной стоял к Джерарду, демонстрируя татуировки на ней, и он мог бы легко в любой момент коснуться их, коснуться меня (конечно, я этого хотел — и от этого ожидания вибрировал ещё сильнее). Толстовка уже была в моих руках, когда он наконец сделал это. Просто сухие, тёплые пальцы, обводящие контур Светильника Джека на моём загривке, а я чуть не выронил толстовку, борясь с желанием податься навстречу его руке. — Он такой уродливый. — Да иди ты! — я немножко оскорбился. — Это моя первая татуировка, и я люблю её. — Но он всё равно немного уродливый, — Джерард усмехнулся, скользя пальцами выше, и мне уже стало не до смеха. — Он и должен быть уродливым, это Джек. — Ага, конечно. Keep the faith… Бон Джови? — Мимо, — ещё сильнее надулся я. — The Bouncing Souls. Ты слышал «The BMX Song»*? — Может быть, — я услышал его уклончивое фырчание, прежде чем он опустил руку от верха спины к пояснице. Боже, как бы я ни хотел, чтобы он касался меня, всё-таки я радовался, что он лишил мою шею своего внимания — клянусь, я бы не выдержал, у меня слишком чувствительная кожа там. Я натянул толстовку, мешая ему гладить пистолеты над моим крестцом, и Джерард снова фыркнул, теперь уже более недовольно. — Насмотрелся? — Тебе не было больно? — Это татуировки. Если ты их делаешь, ты готов к боли, — пожал я плечами. Лицо Джерарда скривилось, а плечи вздёрнулись. — Отвратительно. Не представляю, как можно добровольно позволить иголкам проникать в твою кожу, — он высунул язык, имитируя приступ тошноты, а затем запрокинул голову, со стоном потирая лицо руками. Я, ёжась под греющей кожу толстовкой, осторожно коснулся его шеи, чувствуя под пальцами дрожь кадыка, а затем оттеснил его. — Подожди. У меня есть идея. Ты, эм… Ведь ты не собираешься праздновать свой день рождения в раздевалке? Я проскользнул обратно за стойку, открывая холодильник и изучая его содержимое. У меня были фрукты, которые использовались для всяких сладких коктейлей, и я вытащил банан, и манго, и половину ананаса, нарезая их кусочками, а сверху залил всё это взбитыми сливками из баллончика. Лезть на кухню в поисках чего-то похожего на печенье или бисквиты я не собирался, но и оставлять Джерарда без праздничного торта — тоже, пусть фрукты со сливками и близко не были тортом. Я посыпал сливки тёртым шоколадом, и всё это хаотичное великолепие было мною упаковано в бокал для «Маргариты», потому что другой посуды я в баре не нашёл. Жаль только, без свечей. Джерард, увидев это, расхохотался так сильно, что у него начали слезиться глаза. Он отпихнул меня, расхищая бар: забрал бутылку бурбона, пару стаканов, несколько банок колы. Это был самый ненормальный день рождения в мире, потому что мы устроились за одним из столиков в темноте первого уровня, и до нас едва долетало освещение со стороны бара, но мне даже нравилось сидеть с ним в темноте, просто зная, что он рядом. — Спасибо, — Джерард полез прямо пальцами в свой праздничный торт-тире-фруктовый-салат, и я слышал его довольное чавканье, когда он облизывал пальцы от взбитых сливок. — Это лучший импровизированный не-торт, который я в своей жизни только получал. — Я старался, — фыркнув, я покраснел и порадовался, что он не видит мой глупый румянец. Наши колени соприкасались, хотя мы сидели не так уж близко друг к другу, и я не сдержался, двигаясь и сокращая наше расстояние. Моё сердце с замиранием ожидало, что Джерард отодвинется, но нет — он остался на месте, даже более того, качнулся, притираясь к моему плечу своим. Хихикая в темноте, мы пили разбавленный колой бурбон молча, словно забыв, как минут пятнадцать назад вылизывали рты друг друга, и, хотя я не отказался бы от новой волны поцелуев, я не смел давить, я не смел просить об этом — только сидел, ожидая, пока Джерард сам… Захочет. Позволит. — Ты знаешь, где у нас камеры? — У входа со служебной лестницы, на кухне, две камеры над баром, — перечислил я по памяти, и Джерард кивнул — я уловил, как двинулась его голова маленьким колебанием темноты вокруг нас. Но потом он взял меня за руку, и его большой палец щекотно оглаживал половинку сердца на моей левой ладони. Мне хотелось сжать руку, поймав его пальцы. Хотелось, чтобы он не прекращал держать подушечку прямо на быстро бьющейся вене под тонкой кожей между указательным и большим пальцами. Чувствовал ли он пульс? Чувствовал ли, что это из-за него моё сердце заходится в стуке, который отдаётся в каждой артерии и вене моего тела? Я знаю, что да. Он никогда не был слепым глупцом, просто он не был готов открыться мне так же, как я открывался для него — бери, я весь твой. — Ещё возле моего кабинета. В зале камер нет, только у бара. На террасе тоже. Так что ты понимаешь, да? Я не могу возле бара… Флиртовать, — это звучало обтекаемо. Осторожная формулировка, на которую, как мне казалось, Джерард не очень был способен в этом состоянии, но если честно, я уже перестал понимать его настроения. В прошлый раз он выпил не меньше, чем сейчас, и вёл себя неконтролируемо, а сейчас был способен на абсолютно нормальный разговор, и если бы не тот факт, что мы не прекращая пили бурбон, полируя им всё то, что он выпил до этого, я мог легко решить, что у нас… Просто разговор. — Ладно, — я всё-таки перехватил его пальцы, но не спешил ни переплетать их со своими, ни сжимать, просто придерживал аккуратно. — Но ты смотрел на меня так, будто… — Тш, — вторая рука Джерарда легла мне на губы, и я мгновенно начал дрожать от этого простого, но настолько наполненного пониманием того, что он делает, жеста. Джерард хотел заставить меня молчать, и у него это получилось. Хотя я не собирался своих порывов сдерживать, в ответ обхватывая его пальцы губами. Джерард засмеялся. Я улыбнулся, ощущая смесь соли пота и сладости от взбитых сливок, а он осторожно погладил меня по губе. — Фрэнк. Я сам в состоянии решить, как мне на тебя смотреть, как реагировать? Расслабься. В следующее мгновение его пальцы на моих губах сменились его губами, и я расплылся — во всех смыслах. Смесь фруктов, сливок, бурбона и колы, и того странного привкуса, который можно было охарактеризовать только как вкус Джерарда — всё это атаковало мои рецепторы, так же, как и язык Джерарда атаковал мой. Я даже не скрывал, что возбуждён. К счастью для меня, Джерард не скрывал этого тоже. Это были поцелуи, которые доставляли не хуже секса. Конечно, ты всегда так думаешь, когда просто целуешься с объектом своей любви, не заходя дальше этого: ого, вау, поцелуи — это лучшее. Потом, конечно, наступает следующая фаза, когда ты наконец пробуешь что-то другое, но поцелуи… Я люблю целоваться. Я мог (бы) с Джерардом всю ночь провести, просто касаясь его тела и целуя. Это невероятно. Я обретал себя заново, когда его губы были на моих. И, конечно, я хотел больше, я никогда не мог остановиться, я хотел всё, но — не сейчас. Я не был готов к тому, что для него это станет просто быстрым перепихом в день рождения. Если бы я хотел случайного секса, я бы пошёл в Кастро. Я хотел быть его и чтобы он был моим. Возле своего бедра я чувствовал жар его ног, которые он подтянул на сиденье диванчика, он тяжело дышал, на каждом вдохе подаваясь животом ближе ко мне, и я мог ощутить и это — но Джерард не решался сесть ко мне на колени, что определённо сделало бы ситуацию горячее, а я — не решался его заставлять. Он сам в состоянии решить. И когда он решит, что я ему нужен… Я был готов подождать. — Расскажи мне что-нибудь о себе, — попросил Джерард, когда мы отцепились друг от друга, но не до конца — я всё ещё держал его пальцы в своих, а он не сопротивлялся, и если честно, я очень глупо, наивно хотел думать, что мои пальцы связывали его с реальностью так же, как его — связывали меня. Усмехнувшись, я выгнулся, вытягивая шею, и посмотрел в сторону бара, желтовато горящего по ту сторону зала от нас. Меня всегда раздражал такой вопрос, когда ты знакомишься с кем-то, а тебя спрашивают: давай, расскажи что-нибудь о себе. Да что я вам расскажу? Это ведь не анкетирование. Лучше всего ты узнаешь человека спонтанно, раскрываясь ему постепенно, а не отвечая на такие вопросы. — Я абсолютно не знаю, как описать себя. — Как бы ты описал себя, если бы… Ты был не собой? Я снова усмехнулся, потянувшись за бурбоном. Господи, посмотрите на меня. Целовался со своим начальником, пью украденный из бара алкоголь. Ну, как украденный — формально Джерард забрал его в личных нуждах. Но всё-таки… Как бы я описал себя, будь я не собой? Сделав глоток, я вдохнул носом и задумался. Я был… Нет, не так. Фрэнк Айеро был… — Тот низкий придурок с резким характером? — я повернулся к Джерарду, а он тонко лающе захихикал. — Да что? Я не знаю! Я бы сказал: «О, а вы знаете Фрэнка? Того самого, чья мама долго плакала, когда узнала, что он попадёт в ад, потому что он бисексуал. Того самого, который бросил Ратгерс, потому что решил, что в Джерси ему не место. Того самого, который с детства мечтал о музыке, но переехал в Калифорнию и работает барменом, а гитару если и берёт в руки, то только чтобы сыграть пауку, живущему над окном. Боже, этот парень был бунтарём, и кто он теперь». — Я бы сказал, что этот парень мне нравится, и я хочу познакомиться с ним поближе, — Джерард уже не смеялся, а его пальцы скользнули выше, прячась под рукавом моей толстовки. Я застыл, снова в голове прокручивая его слова. Он хотел свой день рождения провести со мной, он сказал, что я ему нравлюсь, и когда я повторял это в своей голове, волна вибрации растекалась по моему телу снова и снова, и я плыл по этой волне, наслаждаясь его симпатией. — Ты разочаруешься, — фыркнул я. Джерард покачал головой. — Я разучился разочаровываться. — Врёшь. — Что в тебе такого может быть, что разочарует меня? — Ну, — я качнулся к нему навстречу, и он уловил моё движение, мой намёк правильно, на несколько секунд согревая мои губы поцелуем. — У меня вспыльчивый характер. — Ага, у меня тоже, — Джерард пожал плечами, заставляя меня улыбаться. — Ещё что-то? — Ты не представляешь, насколько. Я как… Знаешь, ты когда-нибудь сжигал кофе во время варки? — он снова прыснул, я снова улыбнулся, касаясь кончика его носа своим. — Вот я снаружи такой… Вроде в порядке, но внутри едкий и с прикипевшей кислой гарью. И ты когда в такой кофейник новый кофе наливаешь, разве выйдет что-то путное? * — Я надеюсь, это бурбон в тебе говорит. — Хрен тебе. — Ладно, меня не разочаровывает твой потенциальный дрянной характер. Что ты делаешь? Подпольные бои? — Разве что когда в мошпите. — Ты знаешь, что меня не напугать, даже если ты наёмный убийца. — Ага, но я не он, — я отстранился от него, пытаясь короткой передышкой вырвать хоть немного самообладания, но Джерард не отпускал меня, скользнув ладонями по моей спине. — Я знаю. Я думаю, ты слишком хорош для этого места. Почему ты здесь? — В смысле? — Этот клуб принадлежит мафии, почему ты здесь? Ты ведь хороший парень и всё такое. — Алисия и Боб разве плохие парни? Они ведь тоже здесь работают. — Начнём с того, что Алисия в принципе не парень, Фрэнк, — Джерард за моим плечом вздохнул, будто устал от моей болтовни, а я не был против, если бы он заткнул меня самым действенным способом. — Ты понял, о чём я. Такие как ты обычно пытаются изменить мир к лучшему, а не работают с теми, кто этот мир делает ещё уродливее. — Это бурбон в тебе говорит? — я фыркнул, разворачиваясь, чтобы он мог наконец-то снова поцеловать меня, а Джерард вместо этого скользнул головой мне на колени, обнимая меня за предплечье. — Нет. — Разве ты не из таких людей? — Может быть, был когда-то. Сейчас не знаю, — он опустил мою ладонь себе на губы, целуя в переплетение линий на ней. Я хотел спросить, почему, что произошло, что его изменило или заставило думать, что он изменился. Нет, я в теории знал ответ: его изменил Сан-Франциско, так же, как этот город менял меня. Но я хотел услышать больше. Слушать его, чтобы он говорил, говорил, обо всём, что было в его жизни, было в его голове. Конечно, он не собирался со мной говорить об этом сейчас, а я не собирался давить. Чёрт, я и так получил более чем достаточно, окей? Он лежал на моих коленях, тяжесть его головы — моё заземление. Я мог чувствовать его губы на своей ладони, а второй рукой коснулся его волос, влажных от пота у корней, убирая прядь за прядью с лица, пока его лоб не оказался чистым, и я не мог со спокойной совестью коснуться его бровей, растерянно кружа по ним кончиками пальцев. — Значит, ты бросил Ратгерс. — Ага. У меня была стипендия. — Серьёзно? — Школьные заслуги, — я наморщил нос, качая головой. — Ты знаешь, всякие полезные общественные дела. Я был, боже, — почему-то я стыдился говорить Джерарду о своих школьных годах, — президентом клуба дебатов. Мы делали проект с Amnesty International*. И… В общем, у меня была стипендия. — Панк-бисексуал из религиозной семьи из Джерси, получивший стипендию в Ратгерсе. Каким образом ты… Ладно, почему ты уехал? — Я просто перестал чувствовать себя счастливым в Джерси, — кончик моего пальца скользнул от брови к скуле, и я тронул его там, где обычно краснело маленькое пятнышко под правым глазом. Я был соткан из противоречий, и Джерард — тоже, и вот этот маленький изъян, иногда появляющийся на его светлой чистой коже, как будто подтверждал это. Но я хотел видеть, какой он внутри. Если те крохи, которые он уже позволил мне увидеть, заставили меня полюбить его так сильно, что моё сердце было пропитано ядом замедленного действия, то что будет, когда я узнаю его всего? Я боялся, что не выдержу, и так сильно хотел этого. — И что? Ты нашёл своё счастье в Сан-Франциско? — несмотря на темноту, я видел его взгляд очень ясно. Нет, конечно, его глаза не горели, как у кошки в темноте, но всё же. Я пожал плечами, усмехаясь: — Может быть, — глотая с языка вязкое: «да, нашёл, и это счастье сейчас лежит на моих коленях». Потому что я не был готов озвучить это сейчас, а Джерард… Я уверен, он прекрасно знал, о чём я думаю. Он чувствовал это в том, как невесомо мои пальцы скользили по его лицу. И раз он хотел, я говорил. Болтал обо всём, что приходило в голову: о комнате в доме деда, где он учил меня играть на барабанах, о гитаре, которую подарил отец мне на десятилетие. О школьных драках, из которых мне удавалось выйти без проблем с личным делом только потому, что у меня была хорошая успеваемость. О мессах по воскресеньям, куда я шёл с гудящей головой, потому что накануне сбегал с Джамией в Ньюарк на выступления местных групп в грязных, тесных подвалах, мечтая однажды стоять на их месте. О Джамие я тоже ему рассказал, и Джерард, как мне показалось, на мгновение задержал дыхание, прежде чем спросить, люблю ли я её — и я сказал, что да, конечно, но она для меня ближе, чем сестра, и прикусил язык, чтобы не добавить «тебя я люблю иначе». Глупые истории из детства, внезапно всплывающие в голове, слетали с моего языка, Джерард смеялся, обнимая меня за руку, и хотя это был его день рождения, я чувствовал себя так, будто получил лучший подарок в мире. Его внимание. — Светильник Джека, «Хэллоуин» на пальцах… Тебе так нравится этот праздник? — его губы коснулись моих костяшек совершенно естественно, будто он проделывал это тысячу раз до, а я не был против, если бы он проделал это ещё тысячу, миллион раз после. — У меня день рождения в Хэллоуин. — Я запомню, — Джерард улыбнулся, а следом прикрыл свой рот моей рукой, громко зевая. В то мгновение я, конечно же, стал мечтать, как встречу свой день рождения с ним. Я не знал, что ждёт нас впереди, но я был полон наивных надежд, аккумулированных вокруг Джерарда. Я хотел встречать с ним летние рассветы, целовать его украдкой под жёлтым ночным небом, хотел, чтобы в мой день рождения он проснулся рядом — хотел видеть, какой он, когда только просыпается. Я понимал, конечно, что многое из этого нам будет недоступно. Не из-за того, что он не принадлежал мне, но из-за того, что он мог не хотеть того же, что и я. Но никто не был в силах запретить мне мечтать о нём. Джерард уснул на моих коленях, когда бутылка бурбона совсем опустела, а время подобралось к шести утра. Я не будил его какое-то время, охраняя сон, беспокойный, судя по тому, как его веки дрожали, и как он сам вздрагивал, сильнее цепляясь за меня. Я не буду лукавить, говоря «если бы это было вершиной нашего взаимодействия, я был бы счастлив». Нет, конечно, я был бы счастлив! Я бы не требовал больше! Но это не значит, что я этого не хотел. Это такое странное чувство: когда тебе хочется улыбаться, так сильно, до напряжения в скулах — и при этом внутри у тебя всё колотится так, что плакать от боли хочется. Накатывает резкой волной, а потом медленно утекает обратно. Я испытывал это от каждого сонного вздоха Джерарда, и снова, и снова, но время шло, и как бы мне ни хотелось продлить эту ночь, она заканчивалась, и через прозрачные двери, ведущие на террасу, в зал заползала утренняя серость. Я наклонился, целуя его в лоб, и Джерард ещё раз сонно вздохнул, судорожнее прежнего. Его пальцы сжались на моей руке на пару секунд, прежде чем он понял, что происходит, а я накрыл ладонью его грудь, ощущая, как под ней заходится в стуке его сердце. Конечно, в мои планы не входило его пугать. Пока Джерард моргал, причмокивая пересохшими после дрёмы губами, я любовался им, снова перебирая волосы между пальцев. Он приподнялся на локте, задевая моё бедро, и оказался слишком близко к моему лицу, заставляя меня ожидать поцелуй, но получил я только шёпот в мои губы: — Который час? — Почти половина восьмого. Уборщики к десяти приходят, да? — Ага, — заторможено ответил он, ещё раз моргнув, и упал обратно на мои колени, но не задержался там надолго, скатываясь головой с них на диванчик. — Ты можешь сделать мне кофе? И, знаете, это была лучшая ночь моей жизни на тот момент — по крайней мере, точно из того отрезка, что я провёл в Сан-Франциско. И закончилась она лучшим утром: мы пили кофе из кружек для «Мятного Джулепа»*, Джерард всё щурился, будто не до конца проснулся, и жался ко мне бедром, а я мог касаться его руки, когда мы передавали друг другу последнюю сигарету. В какой-то момент я перестал сопротивляться желанию и выдохнул дым ему почти в шею, точнее, в местечко за ухом почти на ней, и Джерард задрожал, как от мурашек, хрипло посмеиваясь. — С днём рождения, — пробормотал я в его губы, когда мы докурили и допили кофе, и я знал, что мне нужно домой: сделать вид, будто меня не было здесь этой ночью, и выспаться перед следующей рабочей сменой. Джерард коснулся моей щеки, и я подавился воздухом от щемящего ощущения в груди, когда увидел его улыбку: чуть кривоватую, хорошо знакомую и так сильно любимую мной. — В следующем году подготовлю подарок заранее. Его улыбка стала чуть тоскливой, как будто уже тогда он знал, что не будет у нас никакого «следующего года», и у меня разбивалось сердце при виде него, такого поникшего, но он не позволил мне пробраться к нему под броню, тут же отворачиваясь. Движения его были дёрганными, и я видел, как он буквально за секунду стал закрываться, но ничего не мог с этим сделать. Его сообщение догнало меня, когда я уже зашёл в квартиру, не желая ничего, кроме как уснуть (вру, я желал много чего — точнее, кого, но это было невозможно осуществить в ту секунду). Просто и коротко, и я даже не хотел знать, откуда у него мой номер — в конце концов, он был моим шефом. «Спасибо. Это был лучший день рождения за последние лет семь». Надо ли мне уточнять, что я заснул, снова улыбаясь до боли в скулах?

***

примечания: *В семье Айеро куча Фрэнков (но насчёт дяди, я, кстати, утрирую), и у всех в семье есть прозвища. Отца Фрэнка (который тоже Фрэнк) в семье зовут Чич, и вообще многие знают его по этому прозвищу. А Пако — это латиноязычная уменьшительная версия имени «Фрэнк». Понаблюдайте за комментариями в Инстаграме Фрэнка, иногда можно увидеть там много интересного. * «When everything is lonely I can be my own best friend»; строки из песни Bright Eyes — Lua. * «Барни и Друзья» — популярное в США детское шоу про плюшевого тираннозавра Барни и… его друзей. Неожиданно, правда? Было в эфире с 1992 по 2009 годы. «Бананы в пижамах» — австралийское детское шоу, которое также было популярно в США, в эфире с 1992 по 2001 годы. * «I dug my teeth into my knees, And I settled for a telephone And sang into your machine: You are my sunshine, my only sunshine»; строки из Bright Eyes — The Calendar Hung Itself с отсылкой к вы-сами-знаете-какой-известной-песне-которую-также-каверил-Фрэнк. * Bright Eyes — First Day Of My Life, как её описал сам Фрэнк в разговоре о любимых песнях с Rocksound, «песня, которая заставляет его поверить, что всё будет в порядке». * «I'll get him hot, show him what I got»; Lady Gaga — Poker Face. Я надеюсь, все помнят, в каком аутфите она танцевала в клипе? Если да, то свободно представляйте в этом Джерарда, потому что я не хочу один страдать от этой картинки в голове. * Узнали? Согласны? Всем, кто выкупил, к чему отсылает аутфит Джерарда в этой главе, соболезную. * Музей искусств Метрополитан — известная художественная галерея в Нью-Йорке. *«Пигмалион и Галатея», Жан-Поль Жером. Серьёзно, я не знаю, зачем я это пишу, просто загуглите картину, если хотите на неё посмотреть. * Об истории Keep The Faith-татуировки Фрэнка знают, наверное, все. Если вы — нет, то вот оно: Фрэнку так понравилось, как в конце упомянутого трека кричат много раз подряд keep the faith, что он вдохновился, набил татуировку на шее, и использует эту фразу теперь как свою фирменную подпись (за что ему большое спасибо). Но многие, по незнанию, отсылают эту татуировку к одноименному альбому Бон Джови, который тоже крут, но всё-таки, это не о нём. * «i’m a little coffee pot short, stout, and burnt beyond recognition. sour to the taste and…». Опять же, если вы поняли эту отсылку, я вам искренне соболезную. Для тех, у кого крепкая психика и кто отсылку не понял: можете сломать себе менталку, почитав «from my head to my middle finger, i really think i like you» от известного в узких кругах квир-поэта Ф.Т.Виллза. * В школьном альбоме Фрэнка есть фотография, где он подписан как «senior Frank Iero, vice president of Amnesty International». Про клуб дебатов — это уже мои додумки. Но я думаю, Фрэнк бы отлично выглядел в такой роли. * «Мятный Джулеп», коктейль на основе бурбона, льда и мяты (какая неожиданность), традиционно подают в медных или оловянных чашках.