san-francisco (leaving you forever)

Я думаю, Джерард не был уверен во мне до конца в то время, когда у нас с ним началось… то, что началось. Я до сих пор не знаю, как охарактеризовать нашу связь: мы не встречались, очевидно, так что Джерард не был моим бойфрендом. Любовником? Ну, разве что формально, но «любовник» — то, что намекает на главенство сексуальной составляющей в нашей связи, чего я бы, конечно, хотел избежать. Мы не были вместе, но мы были. Друг с другом и друг для друга; Джерард влюблял меня в себя с каждым днём сильнее, а я просто был рядом тогда, когда он хотел этого. Не знаю, какое слово тут подойдёт. Друзья с привилегиями? Я не уверен, что мы были друзьями. Дружба не заводится на фундаменте из любви с одной стороны, и одиночества — с другой. Это была просто связь, но мне бы не хотелось умирать из-за «просто связи», уж простите мне эту мелочность. Мы просто были. Как-то тоскливо, конечно, понимать, что на этом «были» мы и заканчиваемся. Я хотел бы сказать, что мы есть сейчас и будем через много, много лет, но нам не дали на это ни шанса — и я не злюсь на Джерарда, но не буду отрицать, что мне больно понимать, что сейчас, на пороге смерти, я не могу даже охарактеризовать ту любовь, которая привела меня в эту точку моей истории, как-то иначе, кроме как «мы были». Как я и сказал, я думаю, тогда Джерард не был во мне уверен. Пока внутри меня вовсю бурлила химическая реакция, романтично именуемая любовью, и я нуждался в нём просто потому что, Джерард ко мне присматривался; он не доверял мне до конца. Может, он думал, я сдам его Ланза — хотя это глупо, я уверен, если бы я сдал его Ланза, меня бы первого пристрелили — ха-ха, стоп, какая ирония, они сейчас это и сделают, и без того, что я кому-то кого-то мог сдать (чего, естественно, не было). Может, он думал, что я хочу им воспользоваться, и, видимо, даже предположить не мог, что скорее это я отдамся в его власть, покорно разводя руки — пользуйся мной сколько хочешь. Поэтому он медлил. Поэтому он закрывался от меня. Это несколько обидно. Но я понимал, что у меня никакого права на обиды не было. Никаких обещаний Джерард мне не давал, и мы не так уж сильно сблизились за пару ночей наедине — я старался рассуждать логически, напоминая себе, что мои чувства не означали автоматическую взаимность с другой стороны. Логика не работает, когда ты влюблён. Мой мозг прекрасно понимал все эти причины, влиявшие на следствие под названием «Джерард делает вид, что между нами ничего нет, когда мы в окружении людей, на работе, под прицелом камер». Но моё сердце, подпитанное моей эмоциональной незрелостью, заходилось в панике от моих многослойных накручиваний самого себя. Мозг говорил мне: «Всё нормально, Фрэнк. Джерард просто осторожен». Сердце говорило мне: «Фрэнк, это пиздец — ему просто хотелось развлечься, понимаешь? Ты просто Фрэнк. Мало ли было Фрэнков до тебя на этом месте. Ты не исключительный. Ты обычный. Ты просто Фрэнк, и в тебе ничего нет особенного, такого, что могло бы Джерарда зацепить. Ему было одиноко, а ты был рядом. Забей, Фрэнк. Смирись. Ты будешь до старости любить его, а он будет воспринимать тебя как просто Фрэнка. Ну же, Фрэнк, не грусти. Полежи, подумай о том, каким был вкус его языка в твоём рту и как ощущались его волосы под твоими пальцами. И пойми, что больше ты этого не ощутишь. Никогда. Ты умрёшь в одиночестве. Твоё тело съедят крысы, живущие в подвале. Джерард даже не вспомнит тебя». Никто, клянусь вам, никто не умел заебать меня так, как я сам. Я свой злейший враг. Я свой главный ненавистник. Но больнее всего, когда твои эмоциональные накручивания оказываются реальностью. Это бьёт раз в сто сильнее, чем когда ты просто сталкиваешься с каким-то дерьмом. Ладно, поменьше лирических отступлений, у меня не так много времени. Я меньше чем за десять часов после той ночи с Джерардом (боже, говорю так, словно мы действительно провели вместе ночь — ну, технически, так и было, но мы её провели не в сексуальном смысле, да) накрутил себя настолько, что на работу собирался в состоянии ёбаной сжатой до предела пружины. Чуть-чуть пнёшь такую, и она разожмётся и даст тебе по лбу своим острым краем. Я действовал по принципу «разочаруйся заранее, чтобы не разочаровываться потом» (кстати, этот принцип не работает): сразу решил, что Джерард будет меня игнорировать, а может, и вовсе скажет: «Фрэнк, ты, блядь, уволен, иди отсюда, ты меня бесишь, ничтожное животное» (ну ладно, он бы так не сказал, но). Я готовился к худшему. Естественно, в таком состоянии у меня из рук всё валилось — в буквальном смысле. Сначала ключи упали с лестницы, потом на улице я споткнулся о собственные ноги, дёрнул головой и мои наушники слетели, с треском падая на асфальт. Отлично, Фрэнк — нет, я в состоянии купить себе новые наушники, но, чёрт, это означало, что как минимум сегодня я остаюсь без музыки по пути на работу и с работы. Помянув и наушники, которые отказывались включаться после такого резкого падения, и надежду отвлечь себя с помощью Jawbreaker, я был вынужден слушать город в то время как шёл к работе. Сложно сказать, нравилось мне это или нет. Городской шум, с одной стороны, отвлекает однообразием, а с другой — забивает голову так, что она гудеть начинает. Порыкивание машин, стук, который издавали их колёса, наткнувшись на препятствие на дорожной полосе, разговоры горожан, сплетавшиеся в какофонию английского, испанского, китайского языков — мне кажется, если бы я жил в Чайна-тауне подольше, я бы выучил китайский, потому что тут иначе невозможно, тут постоянно все на китайском говорят, это же Чайна-таун, в конце концов. Хотя стоп, там же много диалектов, вроде бы? Вот я выучил бы тот диалект, на котором мистер Лю говорил со своей женой, а Вонги говорят на другом. И сказал бы Вонгам «доброе утро», а на их диалекте это «съешь корову». И они бы решили, что я дурак. Хотя они и так меня не особо любили — за игру на гитаре поздними вечерами, за мою музыку, за то, что я однажды отказал им в просьбе посидеть с тремя их детьми, потому что я не люблю детей, чужие дети меня напрягают, и вообще, с чего я должен сидеть с их детьми? В общем, Вонги по мне явно скучать не будут. Гудение машин на светофоре, собачий лай, чьи-то уличные ссоры, бормотание сумасшедшего бездомного чувака, живущего на углу Пасифик, Кирни и Коламбус-авеню — он все свои вещи возил в тележке супермаркета, прикрытые потрёпанным американским флагом, и предвещал гибель нации от китайского вируса, — ужас, сколько звуков издаёт мир вокруг тебя, когда ты вынужден слушать его, а не музыку в своей голове. И ни один из этих звуков не давал мне надежды и успокоения, что с Джерардом всё будет хорошо. И с ним самим по себе, и в том смысле, который «у нас с Джерардом». Как бы я себя ни накручивал, заранее расстраиваясь, я всё равно нервничал, когда Джерард спустился по лестнице — чёртова чёрная рубашка, она была плотно натянута на его животе и плечах, и я буквально чувствовал, как мои волоски на руках встают дыбом от мыслей, что плечи Джерарда шире моих, и они так отлично ощущаются, когда его целуешь и держишься за них ладонями. Я всё ещё до конца не верил, что мы целовались вчерашней ночью. Что он поцеловал меня сам, первый, что он касался меня — моего лица, моих губ, моих татуировок на спине. Возможно, на уровне подсознания я ждал, как он подаст мне какой-то маленький знак, что я это себе не выдумал — что это действительно было вчера. Моя реальность. Джерард — моя реальность, а не фантазия. Боже ты мой, никто не предупреждал, что если ты влюбишься, в голову постоянно будут лезть подобные мысли. Я хочу посвящать ему стихи, а посвящал только великолепно налитый в текилу вишнёвый сироп. И стихи тоже. Чёрт. Надеюсь, они не будут перерывать мою квартиру, они не найдут мои тетради — знаете, будет чертовски неловко (хотя в целом мне уже будет плевать — я буду мёртв), если Ланза прочитает то, что я писал «под воздействием Джерарда». Наверное они просто оставят мои вещи нетронутыми. Сделают вид, словно я сбежал. Дураки. Лучше бы придушили меня и инсценировали самоубийство. Хотя какая разница? Никто не будет искать меня. Мистер Лю выкинет мои вещи и найдёт нового жильца в эту квартиру. Моя мама даже не узнает, что я мёртв. А Джерард… Я так надеюсь, что ему не всё равно. Это эгоистично, хотеть, чтобы он переживал мою гибель — он не заслужил боли, особенно из-за меня, но я не хочу умирать с мыслями, что моё существование было настолько незначительным, что никто, что Джерард даже скучать не будет. Люди оставляют следы в жизнях других людей. Джерард в моей жизни не просто оставил след, он разобрал по кусочкам, по кирпичикам всего меня, а потом собрал воедино, проникая между кусочками как штукатурка. Естественно, я хочу, чтобы и я остался в его жизни чем-то большим, чем приключение из-за одиночества. Так что, да — я надеюсь, он будет скучать по мне. Не потому, что я хочу причинить ему боль, но потому что хочу остаться в его жизни, хочу знать, что моё присутствие в его жизни было замечено. Может, попросить их отдать тетради и гитару Джерарду? Ох, ладно, я же знаю, что они этого не сделают. Прежде чем забрать шот, пару секунд Джерард пристально смотрел на меня и не на меня одновременно. Его «взгляд сквозь» меня начисто просто сканировал, я ощущал себя прозрачным под этими глазами, даже не пытаясь понять, что бы это всё означало — всё равно бесполезно. Непроизвольно я высунул язык, водя кончиком по колечку в губе, и Джерарда переключило на глазах: он вскинул брови, дёрнул плечами вверх, а затем легко, натренированным движением кисти опрокинул в себя шот. И посмотрел на меня напрямую, когда отошёл от стойки на несколько шагов: я клянусь, он обернулся специально, и его взгляд мазнул по моему лицу, и я мог видеть, как его губы изогнулись с улыбкой, а не насмешкой. Этого оказалось достаточно, чтобы стереть все мои волнения начисто, одним махом. Даже смешно: одна улыбка, заметная только мне, а я перестал накручивать себя, пытаясь приписать действиям Джерарда какие-то скрытые мотивы, подсознательно обвиняя его в безразличии, которого не было — иначе зачем он улыбался мне, а? Джерард. Да, просто Джерард. Непостижимый, не поддающийся попыткам логически его осмыслить, непредсказуемый — и с самой сладкой улыбкой на всём Западном побережье. Так что все мои попытки заранее себя разочаровать, готовясь к худшему, оказались впустую: Джерард не злился, Джерард не игнорировал меня так прямолинейно, как прежде — да, он и на шею мне не вешался, и не намекал взглядом или чем угодно ещё, что не против повторить наши ночные посиделки, но он мне улыбался, и этого было достаточно. Следующую неделю мы с ним кружили вокруг да около, обмениваясь многозначительными, но не слишком заметными (как я надеялся) для окружающих улыбками. Особенно сложно было сдерживать себя, когда приехал Марко. Это был практически стандартный сценарий, знаете: Джерард, очередная мерчевая футболка, которая выглядит как жертва десятилетней носки, но, я уверен, она супер-винтажная и дорогая, Марко и его холодная улыбка и такое же холодное «надеюсь, у нас всё в порядке»; Джерард на сцене — он снова пел какую-то песню на итальянском, уже другую, звучащую, как мне кажется, хорошо только благодаря его голосу. Я думаю, он хороший лжец: он пел эту песню так, будто без ума от неё, от Марко, от всего происходящего — но потом мы снова взглядами пересеклись, и я увидел безразличие и усталость в его глазах. Надеюсь, этого не видел Ланза — мне кажется, такие люди как он не слишком радуются, когда сталкиваются с реальностью, в которой другие люди терпеть их не могут и вынуждены прикрываться притворным энтузиазмом для того, чтобы не вызвать их гнев. С другой стороны, он же не совсем глупый человек, правда? Всё, что я слышал о Марко, свидетельствовало о нём как о человеке, умеющем «читать» других, и наверняка он понимал, что Джерард не пылает к нему симпатией, и всё это шоу с пением — это для Марко, а не потому что Джерард действительно счастлив. Хотя кто сказал, что это я хорошо в людях разбирался? Может, Джерарда всё устраивало. Тогда я часто одёргивал себя, не знаю, почему: вроде как не хотелось в своей голове превращать Джерарда в кого-то безмерно страдающего, потому что я, конечно же, хотел, чтобы он был счастлив в своей жизни в целом, без обязательной привязки ко мне. Мне не нравилась мысль, что Джерарду было плохо, а я не был в состоянии ему помочь. Очень сложно делать какие-то выводы о том, как другой человек ощущает себя и своё положение в жизни, если он ничего, блядь, не говорит тебе. Проблема в том, что я всё перенимал на себя — то есть, я не думаю, что это реально проблема. Многие ведь так делают, да? Мы всё пропускаем через призму своего опыта, и когда дело доходит до человеческих взаимоотношений, сложно добиться какой-то беспристрастности и объективности от самих себя. Я пытался представить себя на месте Джерарда, теоретически — дело это, конечно, бессмысленное и неблагодарное отчасти; я не знал огромного количества подробностей и деталей, чтобы мой мысленный эксперимент мог считаться хоть каплю имеющим право на жизнь. Но тем не менее: вот я, Фрэнк Айеро, двадцать два года жизненного опыта, пять футов и шесть дюймов плохого иммунитета и сложного характера, неоконченный Ратгерс и семейное разочарование — и я, чисто теоретически, сплю с боссом мафии. Джерард же спал с боссом мафии? Ну, я думаю, что спал. Это вроде как очевидно? Ну или по крайней мере все говорят об этом, и Джерард этого не отрицал (хотя я и не спрашивал), значит, берём и вводим в наше уравнение этот элемент. Я, чисто теоретически, сплю с боссом мафии, который мне не нравится — опять же, я не экстрасенс, но Джерард не выглядел так, будто Марко любовь всей его жизни, вызывающая у него чувственные вибрации на всех уровнях (то есть он не выглядел как я, когда смотрел на него, да). Наверное, я бы в такой чисто теоретической ситуации чувствовал себя некомфортно. Насколько сильно? Не знаю, зависит от того, каков Марко в постели. Может, у него маленький член. Или наоборот, такой большой, и он абсолютно невнимательный во время секса, или, может, у него хреново пахнет изо рта, или он грубый, конченный на всю голову садист, или… На месте Джерарда я бы чувствовал себя хреново. И чем больше подробностей я узнавал, тем сильнее это моё гипотетическое «хреново» становилось. Но у меня не было практического опыта подобного, понимаете? А у Джерарда был. И я не собирался ему в уши воду лить, давить этими своими теориями — я хотел, чтобы он сам мне всё сказал. Открыто и доверительно. Я был бы рад услышать, что он в порядке и его устраивает, если бы это было правдой, но с Джерардом в этом нельзя быть уверенным, знаете. Не потому, что я думаю, что он лгал бы мне (хотя, окей, я не такой уж исключительный, чтобы быть кем-то, кому он никогда не солжёт), и не потому, что он был в принципе патологическим лжецом (есть разница между просто ложью и тем, когда тебе легче солгать, чем открыться перед кем-то) — но он оставался закрыт передо мной до самого конца. Так что вот вам мой совет перед тем, как моя печальная жизненная история бесславно оборвётся: не пытайтесь на свой опыт примерить чужие чувства и не делайте вид, что понимаете человека лучше, чем он сам, если вам нихрена не известно о том, что он чувствует на самом деле. Мой опыт отличается от опыта Джерарда, мы разные, мы все — разные, и моя жалость, построенная на гипотетических догадках, никого бы из нас не сделала счастливее. Джерарду нужна была не жалость, а уважение, нужно было присутствие, нужно было довериться — и я всё это ему давал, оставляя свои домыслы при себе, пока их мне не подтверждали вслух. — Ты знаешь, — в один из подобных вечеров Алисия выскочила за мной на террасу; в Сан-Франциско становилось всё теплее, но здесь не так много было гостей, разве что изредка один или два выходили на улицу подышать свежим воздухом взамен жаркой, липнущей к коже атмосферы зала, — у тебя на лице всё написано. — А? — я уже почти докурил и собирался вернуться, но Алисия достала свои сигареты, протягивая мне их с явным предложением, и я сдался, поджимая губы. Для человека с хроническими бронхитами я непозволительно много курил. Шмыгнув, я щёлкнул зажигалкой, подкуривая себе и Алисии тоже, а она совсем близко потянулась к моему уху, и в голосе у неё звучала улыбка: — Ты так на Черри каждый раз смотришь, — протянула она тихо; мне не казалось, что она говорит с насмешкой, скорее с сочувствием, но на всякий случай я задержал дыхание, позволяя клубу дыма спуститься по моей глотке к лёгким. — Что, можно тебя поздравить, что ты влип? Я закашлялся, морщась; неожиданно дым обжёг мне горло так, словно я тысячу лет не курил и забыл, как это нужно делать. И как нужно дышать — тоже. Глаза тоже жгло, я моргал, потирая их тыльной стороной ладони, и не знал, что сказать Алисии. Неужели это действительно было так заметно? Что, если другие замечали, не только она благодаря своей проницательности? Я чувствовал, как краснею, и наверняка Алисия это видела. Она коснулась моего плеча, сжав его неожиданно сильными пальцами, и я отстранённо подумал, что Эмми явно повезло. — Я не, — у меня даже слова из головы выветрились, я хлопал ртом и не мог собрать себя, взять в руки, — не влип. — Хорошо, если так, — голос звучал достаточно искренне, и я увидел улыбку, слегка оттенённую сочувствием, на её губах. — Ты классный парень, Фрэнк, ты мне нравишься. Не хочу, чтобы ты забивал себе голову… — Чем? — я перебил её, хмурясь. Алисия слегка, почти незаметно, пожала плечами: — Я не буду читать тебе лекцию о том, что отношения на работе не заводят, потому что не мне тебя таким попрекать, — улыбка снова коснулась её губ, но тут же исчезла. — Но ты понимаешь, да? Черри тот человек, с которым… — Мы просто общаемся, в смысле, это не имеет никакого значения, мы просто, просто общаемся, — мой торопливый тон, мой румянец и напряжённый взгляд выдавали меня. Алисия снова улыбнулась, делая затяжку, и кивнула: — Я никому не собираюсь это рассказывать, — почему-то я ей верил, но не могу сказать, что её слова меня успокоили. И всё-таки я, немного усмирив своё сбитое дыхание, выдавил из себя: — Спасибо. — Всё в норме, только не делай глупостей. — Я не собираюсь, — отзеркалив её движение, я тоже затянулся, а Алисия хмыкнула. Это несколько задело меня, я всё-таки не совсем безнадёжен, я понимал, что ходил по опасному краю, хоть и невыносимо сложно было сдерживаться. — Джерард не тот, в кого стоит влюбляться, Боб сказал мне об этом в первый же день стажировки — я знаю. Дело совсем не в этом. Это не о влюбиться в… — Это просто то, что есть, верно? — снова обняв меня, Алисия затушила сигарету, щёлкая после пальцами. Я не думаю, что это она в итоге рассказала о нас с Джерардом. Если честно, я вообще не уверен, что это был кто-то конкретный, кто-то, кто хотел рассказать правду о нас Марко. Возможно, мы с ним просто перестали быть осторожными и быстро поплатились за это. Я должен был меньше целовать Джерарда в стенах Кьяра ди Луна, я должен был оберегать его — но я так сильно потерял голову, о какой осторожности могла идти речь? Но даже если кто-то конкретный сказал о нас… Не думаю, что это Алисия. И вряд ли это Боб. Моя интуиция подсказывает, что они не стали бы этого делать. Злюсь ли я на того, кто раскрыл нас? Злость — не лучшая эмоция, которую стоит испытывать на пороге смерти, наравне с сожалением она не помогает уйти спокойно, но вот он я, вот мой порог, и да, я сожалею — и злюсь. Конечно, я бы хотел знать, кто это. Хотел бы сказать ему: «Эй, мудила — из-за тебя я сейчас умру, из-за тебя я никогда не буду рядом с Джерардом, я не узнаю, каково это вообще быть с ним». Но это не совсем честно, потому что это моя вина, в конце концов. Не какой-то абстрактный мудила заставил меня полюбить Джерарда, я сам это сделал. Одно моё решение повлекло другое, и вот он я. В этой точке. Сожалеющий о том, что не успел, злой, отчаянный — но никогда из-за Джерарда. Любить его было лучшей частью всего. Я почти провалился в сон тем утром, но на уровне подсознательного чувства вздрогнул, и, хотя мой телефон был на беззвучном режиме, я почувствовал, что мне нужно взять его в руки. Это было сообщение от Джерарда (не могу сказать, что мы часто переписывались; он сам мне писал всегда, первый, а я просто отвечал, не решаясь инициировать даже такую мелочь, как переписка). «Забери меня сегодня ночью, отвези туда, где музыка и люди — молодые и жизнерадостные*». Я сонно моргнул, не сразу понимая, что это за предложение такое — потом дошло, и сердце сжалось, а изо рта вырвался неуверенный булькающий звук. Мои пальцы чуть на автомате не написали в ответ: «Умереть рядом с тобой — это райский способ смерти*», но я притормозил себя и застонал, практически вторя мягкому голосу Моррисси в своей голове. И наушники не нужны, чтобы чувствовать музыку, которая играет внутри тебя. «Мне не спится. Ты ведь не против, что я пишу?» — такая осторожность в словах Джерарда была непривычной. Перевернувшись на живот, я лениво провёл пальцами по экрану, зевая отчаянно — на завтра у меня стояла ещё одна смена, и умный человек бы сказал Джерарду, что хочет спать, но я думаю, гормоны, отвечающие за чувство влюблённости, притупляют работу той зоны мозга, которая отвечает за взвешенные решения. Я отправил ему эмодзи улыбки, а затем и само сообщение: «Не против. Я же отвечаю, да?» На пару минут комната погрузилась в тишину. Я был отрезан от Джерарда расстоянием между нами и невозможностью позвонить; в принципе расстояние — вещь мизерная и несущественная, когда вы в границах одного города. Но я не мог прямо сейчас сорваться к нему, я не мог позвонить ему сам, потому что рядом с ним мог быть Марко, и я не хотел подвергать Джерарда опасности — она ведь была, да? Потому ближе всего я мог быть к Джерарду в ту секунду, включив The Smiths на телефоне. Мне нравилось думать, что он там, в своей квартире, тоже слушает эту песню сейчас, и, может быть, думает обо мне — но по какой-то причине не пишет мне, молчит уже две, три, пять минут. Я почти уснул снова, как проигрывание Hand in Glove на мгновение затихло, оповещая меня о полученном сообщении. Без каких-то комментариев Джерард просто скинул мне фотографию, сделанную, по всей видимости, из окна его квартиры — где бы он там ни жил, я думаю, это место стоило в месяц куда больше моей крошечной квадратной каморки. Из его окна был виден залив, Окленд и Аламида* на горизонте, подёрнутом утренним розовато-серым туманом, была видна тёмная линия моста по левую сторону. Небо за его окном отличалось от моего: если до моего района, запрятанного вглубь улиц, ещё не дошло рассветное свечение, отражающееся от вод залива, и небо оставалось сероватым и тучным, то у Джерарда были видны первые утренние лучи. Солнце лениво поднималось далеко на востоке от нас, за Оклендом, за Сибли Волканик*, за Конкордом, Рио Виста и Сакраменто — далеко за пределами Калифорнии, материка, всего мира, известного мне. Мир был большим и бесконечным, таким, что ты никогда не найдёшь точку, в которой встаёт Солнце, но мой мир сужался до маленького пространства вокруг Джерарда. Который прислал мне фотографию из своего окна. Я воспринимал это как знак чего-то особенного. Поднявшись на локтях, я оперся о подоконник и сфотографировал свой заоконный пейзаж, включавший в себя дома по ту сторону улицы, натянутую гирлянду с флажками над перекрестком и какой-то намёк на далёкое восходящее солнце где-то за крышами и небоскрёбами на заднем фоне. Я ждал пятнадцать минут хоть какой-то реакции, прекрасно видя, что сообщение Джерардом прочитано. От сонливости моя голова начала болеть, а я гипнотизировал телефон взглядом, надеясь, что он всё-таки ответит, но в итоге не выдержал и уснул, даже не выключив музыку. Не могу сказать, что молчание Джерарда было чем-то удивительным для меня, я часто сталкивался с ним, с резким прекращением переписки, и мне оставалось только допускать догадки, что же всё-таки послужило причиной этой тишины. Я догадывался, но от нехватки подробностей это скорее было бессмысленным накручиванием себя. Хотя моё воображение подсовывало разные неприятные картины, в которых участвовал Джерард, участвовал Ланза, и случалось много чего… Неприятного. Даже не из-за моей ревности неприятного. А в общечеловеческом смысле. Никакого ответа к пяти часам, когда я проснулся наконец, тоже не было. Я фыркнул тяжело, раздражённый, готовый удалить сообщение к чёрту, но так и не сделал этого — я даже зайти в диалог не мог себя заставить. Да и смысл? Это же такое ребячество, в самом деле. Он ведь видел это сообщение, раз не ответил — значит, так было нужно… Ему. Наверное. А удалять сообщения ради показухи: «Эй, смотри, я вообще-то обижен тобой» — я не настолько мелочный. Чёрт возьми, Джерард. Я подавился воздухом, когда он подошёл к стойке с таким видом, будто вообще ничего из ряда вон не происходило, и мы не переписывались с утра, и — чёрт возьми. Его вид был прямой атакой на меня. Идеальный хаос волос, жёстких от укладочного средства, несколько прядей спадали на лоб и скулы, и очередная винтажная-и-явно-охуеть-какая-дорогая футболка, на сей раз с силуэтом Сьюзи Сью*, — да, я не знаю, чем ещё это объяснить, кроме как попыткой атаковать меня и моё чувство прекрасного. Барная ложка вылетела из моих пальцев, я спрятался за стойкой, чертыхаясь и пытаясь совладать с собой, а Джерард самодовольно стоял, ожидая, пока я буду в состоянии обслужить его. В смысле, сделать его блядский ты боже текилу. — Привет, Фрэнк, — его голос был довольно сдержанным, я бы сказал — он звучал как профессионал, всё в рамках рабочей субординации и прочего дерьма. — Можешь как обычно, пожалуйста? — Хорошо-мистер-уэй-здравствуйте-добрый-вечер, — я снова уронил ложку, от злости пнув её в сторону шкафов с напитками, и услышал тяжёлый вздох Боба откуда-то слева — я думаю, Боб заслужил премию, ну или хотя бы шоколадку ему нужно купить за то, что он терпел меня столько времени. Джерард же, сохраняя непроницаемое лицо, улыбался мне одними глазами, чем вызывал смесь желаний от стукнуть его ложкой (той самой, на которую я только что наступил) до схватить за шею и поцеловать. Я посмотрел на него исподлобья, чудом не выронив бутылку из рук на пол, и под шумные горестные вздохи Боба занялся тем, за что мне, собственно, и платили — коктейлями. Мне ведь не платят за то, что я на Джерарда глазею, верно? Я ожидал, что он сейчас выпьет текилу и свалит с глаз моих подальше, потому что каждая секунда рядом с Джерардом (как бы сильно я этого ни хотел) была лишним расстройством для меня. Я не мог сосредоточиться (это во-первых), я не мог расслабиться, я вообще ничего не мог — и я знаю, что это всё как-то ебано и неправильно, быть настолько эмоционально зависимым от человека, который тебя даже не любит, но на дворе был апрель, я меньше месяца как осознавал в себе любовь к Джерарду и пока ещё не научился всё это контролировать. Я до сих пор не научился — внутри, по крайней мере, до сих пор всё сходит с ума. Да, даже сейчас. И Джерард пил свою текилу как всегда быстро, одним глотком, но потом не ушёл, всё ещё протирая своим локтем тщательно натёртую мною и моими салфетками для уборки стойку. Он разговаривал с Бобом о работе, но звук его голоса, мерно фонящий на периферии моего сознания, заставлял меня дышать через силу и вздрагивать каждые три секунды. Мне всё казалось, что сейчас он скажет «Фрэнк, ты…» — ну и что-нибудь ещё. Обратится ко мне. А я снова застыну перед ним, раскрыв рот и беспомощно произнося какие-то бессмысленные звуки. А он снова сделает вид, что это по работе. Мы ведь соблюдаем приличия, пока не наступает ночь. Вот ночью да — ночью происходит что-то. Или сообщения, или поцелуи украдкой, пока вокруг никого, — что-то особенное, я надеюсь, не только для меня. Я бы не хотел оглядываться назад, зацикливаясь только на этих ночах, но тогда у нас не было альтернативы. Её никогда не было. Это ужасно раздражает, и, возможно, сейчас я позволю себе немного больше эмоций и меньше всепрощения, но я бы хотел, чтобы всё сложилось иначе. Слышишь, Судьба? Подотрись своими попытками подарить мне счастье в последние месяцы моей грёбанной жизни, если ты сама же потом всё оборачиваешь так, что я умираю, не дожив пары месяцев до своего двадцать третьего дня рождения, умираю нихера не счастливый, потому что у меня — твоими, блядь, силами, — отбирают самое важное. Подотрись, да. Может, я неблагодарный. Может, ты, Судьба, сейчас думаешь: «Фрэнк, ты мудила, кто-то даже того, что было у тебя, не получает — да, ты умрёшь через пять минут, но ты мог бы прожить всю жизнь и не знать, каково это, любить Джерарда, слышишь?», — так вот, мне насрать. Я могу побыть эгоистом перед смертью, я могу мысленно топать ногами и спрашивать, какого хрена я не мог прожить счастливую жизнь, любя Джерарда и чувствуя его любовь в ответ? Ладно, всё. Это, наверное, буддизм какой-то или ещё какая-то эзотерическая хрень, да? Ну типа, не злись перед смертью, не порти себе карму? Если существует загробная жизнь, туда надо уходить, словив дзэн. Чтобы черти в аду такие: «Фрэнки, а ведь отец Бэтси говорил тебе, что ты будешь гореть в аду за Содомию», а ты в ответ: «Да похрен, я на расслабоне полном». А то если я умру злой, мой такой же злой и противный дух будет вечно заточён в стенах квартирки в Чайна-тауне, и мне придётся всю оставшуюся вечность, как в «Проклятии», терроризировать будущих обитателей этого места. Отстойная перспектива. Уж лучше в аду. Я не хочу умирать. Блядь, я очень не хочу умирать, ладно? Вернёмся к Джерарду. Где-то через полчаса, когда они с Бобом проинспектировали всё содержимое шкафов, а его бёдра три раза (я считал, не специально, правда) задели мои, а я был в состоянии внутренней истерики, Джерард всё-таки соизволил покинуть бар — спасибо ему большое, и да, я знаю, что он мой босс, и он может быть здесь где угодно, но. Но. Допустим, я всё-таки злился на него. «Останься сегодня после смены. Нужно сделать инвентаризацию», — написал мне Джерард около часа ночи, и если бы не моя внимательность (и внутреннее чутьё), я бы пропустил его сообщение из-за выключенного звука на телефоне. Никогда ещё слово «инвентаризация» не звучало настолько горячо в моей голове, как в ту секунду. Закусив губу, я убедился, что никто из посетителей не спешит ко мне на всех парах, чтобы заказать себе «Негрони» или что-либо ещё, и кончиком пальца быстро напечатал своё согласие в ответ, сдерживая все комментарии: как недовольные, так и пошлые. — Я закрою сегодня смену, окей? — спросил я у Алисии немного позже, и она приподняла брови, одним взглядом говоря мне всё, что обо мне думала. Сомневаюсь, что эти мысли были лестными для меня. Скорее всего она воспринимала меня пропащим идиотом, с которым бесполезно вести воспитательные беседы; я думаю, она видела меня насквозь, она знала, почему я собираюсь остаться, возможно, она осуждала меня — за глупость, вряд ли за мои чувства. Хотя, может, это просто я хотел так думать. — Окей, у меня всё равно нет желания убирать стойку сегодня, — наконец сдавшись, Алисия фыркнула и бросила в меня лаймом, проверяя реакцию. Я улыбался словно счастливейший дурак на свете, предвкушая что угодно с Джерардом, что бы он ни называл «инвентаризацией». Я же знал, что они с Бобом уже и без того проверили остатки напитков в баре. И, чёрт, я ненавижу все винтажные футболки Джерарда, но в тот вечер я ненавидел его гардероб особенно сильно, потому что в моей голове кружился похожий на лакрицу голос Сьюзи, и даже тяжёлые басы электроники из сегодняшнего сета Дерека не перебивали её. Есть музыка, под которую хочется целоваться; возможно, я просто хотел целоваться с Джерардом, и дело было не в музыке, — но я хотел целоваться с ним под Сьюзи, желательно, прямо сегодня, и желательно — чтобы это не заканчивалось никогда. К моменту, когда Джерард всё-таки соизволил порадовать меня своим появлением, я успел, как и просила Алисия, убрать стойку и расставить все инструменты едва ли не под линеечку, настолько я нервничал — и когда я нервничал настолько сильно, во мне включался скрытый режим аккуратности, годами подпитываемый силами моей мамы. Его волосы были ещё более всклокоченными, чем мне показалось в начале вечера, а на шее над воротником футболки краснели полосы, словно он усердно чесал кожу ногтями — и в целом Джерард слишком дёргался, непоседливо, неуёмно подпрыгивая перед стойкой. Это не было на него похоже. Я видел его в разной степени опьянения — от мрачного молчания и взглядов в пустоту перед собой, до энергичных попыток танцевать, но сейчас он был именно что нервно энергичным. Я не хотел знать, что он пил (но от него не пахло алкоголем). Возможно, это была не привычная травка, а что-то более серьёзное и синтетическое. Таблетки, это могли быть таблетки, потому что я знал: Джерард не останавливается на легальных наркотиках. Я не чувствовал ничего, кроме можжевельника, заставлявшего мой рот наполняться слюной. Ну, не в прямом смысле. Но меня действительно циклило на этом запахе. Я до сих пор могу представить его себе, если напрягу фантазию. Джерард источал много запахов, каждый из которых я заучил наизусть. Я бы в толпе с закрытыми глазами узнал его по запаху волос. — Ты уже закрыл смену? — Джерард положил ладони на стойку, оставляя на поверхности влажные следы от вспотевшей кожи, и приподнялся, снова то ли подтянуться пытаясь, то ли запрыгнуть на неё. В последний раз это кончилось его падением, и я машинально дёрнулся, пытаясь его поймать, но он убрал руку прежде, чем я коснулся её. Дёрнув в ответ плечом, я кивнул: — Ага. Хочешь выйти покурить? — Хочу, чтобы ты переоделся, — его тон был очень глубоким, таким, как обычно говорят «хочу, чтобы ты разделся», а не «переоделся», но, возможно, я просто улавливал какие-то ложные сигналы. Хмыкнув, я снова кивнул, слушая, что он скажет ещё: — И хочу свалить отсюда. Меня тошнит от этих стен, тебя нет? — Ну, здесь довольно милый интерьер, — смешливое фырчание вырвалось из моего рта, хотя я прекрасно понимал, о чём именно говорит Джерард. Идиллическая картинка неонового рая Кьяра ди Луна, зависшего над Сан-Франциско на высоте тридцати с лишним этажей, имела обратную сторону, которую я видел только краем глаза, а вот Джерард, наверняка, знал её до последней детали. Ему хотелось вырваться из рамок клуба, ограничивавших нас — и физически, и незримо, постоянным надзором камер. Я же был готов сбежать с ним в любой момент, когда он только пожелает. Сбежать куда угодно. — Ты уверен, что стоит?.. — всё, что я спросил, когда Джерард наконец обогнул стойку, опускаясь на колени перед холодильником с энергетиками. Он посмотрел снизу вверх на меня тяжёлым, упрямым взглядом, вытаскивая банку RedBull без сахара, и оглушающе громко щёлкнул замком на крышечке. — Я уверен, что я достаточно взрослый, чтобы сам решать, — это прозвучало резко, а вкупе с его вечной кривоватой улыбкой — так особенно, и я устало моргнул, понимая, что это бесполезно. Джерард не будет слушать меня, ему не нужна была моя забота, не нужно было моё «эй, ты неизвестно под чем и непонятно в каком состоянии, снова мешать энергетики с алкоголем — не лучшая идея сейчас». Я вышел из-за стойки, поджимая губы от слабой обиды, от того, как он просто поставил меня на место, и за своей спиной слышал перестук бутылок. Улица встретила нас относительной прохладой, сыростью от прошедшего недавно дождя, парочкой уже подсыхающих луж на тротуарах. В руках Джерарда всё ещё была банка энергетика, но я подозревал, что там намешано нечто большее; в моих — было пусто, и я растерянно засунул ладони в карманы куртки, ёжась от сырости и пытаясь спрятаться в толстовку поглубже. Здесь, на земле, было как-то всё иначе. Джерард казался всё ещё запредельно неземным для меня, словно пришелец с далёкой планеты — если бы только пришельцы носили винтажные футболки, шмыгали носом и божественно хорошо целовались. Но всё же, при всём этом, я чувствовал себя легче, будучи за пределами клуба. Джерард был неземным, но он был просто Джерардом в то же время. Сделавшим до безобразия громкий глоток из своей банки, доставшим из металлической коробочки заранее сделанную самокрутку, просто Джерардом. Есть от чего волноваться, да? — Ты будешь? — с его стороны было милым жестом поделиться со мной травкой, но я не хотел сейчас терять остатки сознательности. Мне нравилось запоминать происходящее между нами на трезвую голову (или на относительно трезвую). Если бы я был пьян или под травкой, я бы стал думать, что это не более чем мой сон, моя фантазия, а не реальность, в которую очень сложно поверить. Вместо самокрутки я зажал между губами свою самую обычную сигарету, подкуривая от любезно предложенной Джерардом зажигалки, и посмотрел на него, щурясь с ожиданием, что же он скажет. Потому что я не мог представить, что я в силах ему предложить. Романтично сесть у Пирамиды, наблюдая за тем, как рассветные лучи ползут по её бетонным стенам? Я всё ещё хотел знать, о чём он будет думать в такой момент, увидит ли он красоту сонного города так, как видел её я, но любую мысль в своей голове я жёстко одёргивал, напоминая себе — я не должен, не должен навязываться. Джерарду можно было навязываться сколько угодно, я просто не воспринимал это так. — Где ты живёшь? — мы двинулись вверх по улице от небоскрёба, но я без понятия был, куда именно ведёт меня Джерард — если у него вообще, конечно, была какая-то конкретная цель. Как оказалось, была, более чем. Я ускорил шаг, чтобы поспеть за ним и его чёртовыми длинными ногами: — На перекрёстке Пауэлл и Пасифик. — Милый район. — Брось, ты живёшь с видом на залив, ты не можешь называть мой район «милым». — Я люблю дамплинги* и малоэтажные дома, — игнорируя моё замечание, Джерард перескочил через небольшую, блестящую свинцовым лужу у края тротуара, и пошёл ещё быстрее, чтобы успеть, пока не загорелся красный — хотя в такое время на улице отсутствовали машины, и в спешке не было особой необходимости. — Мне понравилось то фото, которое ты скинул. — Которое ты проигнорировал? — я не удержался от колкости, тут же прикусывая язык за этот выпад. Джерард резко притормозил, делая пыхтящую, громкую затяжку, а потом дёрнул рукой, выплеснув немного содержимого из банки себе под ноги. — Я не игнорировал, — тон его голоса был абсолютно бестелесным, ни единой эмоции. Он не злился и не осуждал меня, он не оправдывался, он просто… говорил. — Я не мог ответить. — Ага. Нет, хорошо. Я понял, — кивнув, я снова поёжился, ощущая себя неуютно из-за собственной глупости. Какое я имел право вообще такое заявлять? Обиды там всякие… Это другой уровень, Фрэнк. Мы не дружили, мы не встречались, мы просто были Фрэнком и Джерардом, так что — никаких обид. Когда Джерард ответил мне, я замер, пережидая, пока моё сердце перестанет биться с частотой раза в три сильнее обычного, колотясь о рёбра почти до боли. — Это не значит, что я не хотел, — вот так, да, так он и ответил. Довольно тихо, но на пустынной улице, на которой никого, кроме нас, не существовало, это звучало оглушительно. Я глубже сунул руки в карманы, я сжал их в кулаки, я смотрел на него так, будто он был миражом в пустыне — и хотел больше всего на свете прижать его к стене одного из домов, целуя с тем же отчаянием, что он вызывал во мне. Джерард улыбнулся мне, это всегда меня обезоруживало, действовало как самое сильное успокоительное — транквилизатор практически, вот так, одна улыбка — и я всё, совсем всё, не злюсь, не сгораю внутри от разрывающих меня эмоций, не стыкующихся друг с другом. Сделав пару шагов к нему, я осмелился, задевая его запястье своим, но прежде чем я задал вопрос, крутящийся на языке, Джерард опередил меня, продолжая улыбаться, но отводя взгляд так, словно ситуация смущала его не меньше, чем меня: — Мы можем пойти к тебе? — Да? Да! — я не сразу осознал смысл его слов, но это было подобно нырку в воду с разбега. Резкое оглушение толщей воды, и вот, ты в невесомости. Джерард хотел ко мне домой, и я не собирался отказываться, хотя мысленно мне сложно было совместить Джерарда и мою квартиру. Не только потому что он такой невозможный, но, просто — я не думал, что он так быстро окажется в моих апартаментах, видя мой оставшийся после сборов на работу беспорядок. И зелёные шторы. И обои, от ветхости испещрённые серыми и желтоватыми разводами. Мне сразу стало как-то неловко: я бы хотел приводить его в место поприличнее самой дешёвой квартиры в Чайна-тауне. И с этим чувством неловкости я боролся всю дорогу, пока мы шли к моему дому в тишине, прерываемой лишь шумными вздохами от затяжек и плеском энергетика-и-чего-там-ещё в банке. Включив свет у входа, я развёл руками, позволяя ему рассмотреть всю квартиру целиком — от двери она прекрасно просматривалась. Вешалка у входа, дверь в ванную комнату слева, справа — кухонный гарнитур, состоящий из холодильника, раковины, варочной поверхности и микроволновки, потом то, что я гордо называл «столовой» — кофейный столик и диван возле него, — и за перегородкой, служившей одновременно и книжным шкафом, была спальня. Моя квартира была квадратной и компактной, и мне нравилось думать, что она отражение меня — такого же компактного и местами квадратного. — У тебя здесь мило. — Ну, тут хватает места только на одного, и ремонт не помешало бы сделать, — я фыркнул, стаскивая толстовку. Мне всё казалось неловким в квартире: от её интерьера до запаха кофе, сигарет, моего дезодоранта и уличного сквозняка. Я помялся на месте, кидая толстовку в сторону дивана через полквартиры, но, естественно, она предсказуемо не долетела, приземляясь на столик и стоящую на нём кружку. Которую мне не помешало бы помыть, если я хотел угостить Джерарда кофе. — Расслабься, мне тут нравится, — Джерард осторожно повесил куртку на вешалку, делая несколько шагов от входа и осматриваясь. — Думаешь, я не жил в подобных местах? — Ну знаешь ли! Твоё «подобные места» звучит так, словно это притон какой-то, — обиделся я за свою квартиру. Да, она была убитой, но я настолько привык к ней за три года, что никому не собирался позволять на неё наезжать, кроме как самому себе. Даже Джерарду. — Чёрт, нет, — Джерард захихикал, обходя диван и скрылся за перегородкой, явно решив увидеть, что из себя представляет моя спальня. Я слышал его голос чуть отдалённо, пока мыл чашки и включал видавшую виды кофеварку. — Я жил одно время в квартире вроде этой, правда, там была дверь в спальню. Ты же не думаешь, что я сразу переехал в Сан-Франциско и обосновался в Саус Бич? — Я, допустим, вообще никак не думаю, — оставив кофейник делать своё дело, я подхватил толстовку, и в своей спальне смотрел на Джерарда так, словно он был неопознанным стоячим посреди комнаты объектом, совершенно не сочетавшимся с моей разобранной постелью, кучей вещей на стуле, гитарой в углу, шторами — тоже зелёными, да, — и видом на угол Пауэлл и Пасифик за окном. — Где ты жил до того, как обосновался в Саус Бич? — Много где, — шмыгнув носом, Джерард поспешил сесть на кровать, но я остановил его машинально, натягивая поверх смятого одеяла клетчатый плед — привычка. Мама очень усердно вбила мне в голову, что лежать в уличной одежде на кровати неправильно, и я уже на автоматизме действовал, прежде чем позволить Джерарду и его джинсам оказаться на моей кровати. В моей кровати. Джерард в моей кровати… Моя кровать будет пахнуть Джерардом… О, боже, Фрэнк, держи себя в руках. Вам кажется, у меня излишне бурные реакции? Да, это так. Собравшись, я скрестил руки на груди и посмотрел на Джерарда с немым вопросом, намекая безмолвно, что он мог бы и рассказать мне подробнее о том, как оказался в Сан-Франциско. Естественно, я знал, что если он не захочет, я не получу никаких комментариев. Но я всё равно нуждался в том, чтобы он приоткрыл завесу тайны над своей личностью. Я знал: что бы он ни рассказал о себе, я не буду разочарован. Это ведь Джерард. Я просто хотел знать больше, чтобы ещё больше влюбиться в него, вот и всё. — Можно покурить? — вместо ответов на то, что меня терзало, спросил Джерард, и я кивнул, тихо разочарованно выдыхая. — Открывай окно и кури, пепельница там стоит на подоконнике. Издав короткое «ага», Джерард скинул с себя кеды и через мгновение уже сидел на моём подоконнике над кроватью, бесцеремонно спихнув на одеяло книги, лежащие там, где он планировал уместить свою задницу. Я не злился, только прыснул, когда увидел его носки: с узором из ярких розовых свинок Пеппа. Эти носки были заключительным штрихом к тому, каким был Джерард: рубашка, узкие джинсы, потёртые кеды — и носки с героиней детского мультфильма. — Я даже не знал, что такие выпускают на взрослые размеры, — фыркнул я, глядя на его ноги. Джерард улыбнулся, как мне показалось, слегка смущённо, и опустил голову к своему плечу: — Ага, я тоже. Не люблю скучные носки. — Хочешь есть? У меня есть веганские бургеры. Пятнадцать минут в микроволновке и вуаля, — я боролся с соблазном сесть рядом с ним, снова разделяя сигарету на двоих, но память о кофеварке не давала мне расслабиться. Джерард отставил руку с сигаретой, перестав улыбаться, и скептически поморщился: — Ты думаешь, я выгляжу как человек, которому стоит есть веганские бургеры в четыре утра? — Ты выглядишь как человек, который выглядит прекрасно, — подавился я праведным возмущением. Я не собирался позволять Джерарду комплексовать из-за веса или чего-то ещё, и его намёки меня не пробивали. Джерард же ещё сильнее наклонился к плечу, свободной рукой потирая лицо, и фыркнул: — Ты не видел меня без одежды. — Что ж, я был бы не против увидеть тебя без одежды, и думаю, там всё в порядке, — ляпнул я быстрее, чем понял, что несу. Это явно смутило нас обоих. Джерард вытянулся, глядя на меня округлившимися глазами, а я отвернулся, ощущая, как горячо становится щекам. Отлично! Я был уверен: он будет думать, что я пустил его к себе только ради секса, а не потому, что просто хотел провести с ним хотя бы несколько часов наедине без опасений, что это зафиксируют камеры. Зажмурившись, я вдохнул поглубже, уже собираясь извиниться, объяснить, что я просто идиот, который не думает перед тем, как говорить, и что я совсем не ради этого за ним вьюсь, но Джерард перебил меня: — Веганские бургеры хорошая идея. Вот так минут через пятнадцать мы и расположились: забравшись на подоконник с ногами на кровати, с тарелкой бургеров между нами и с кофе. Я отдал Джерарду свою кружку с Misfits, оставив себе обычную прозрачную, он курил мои сигареты, решив сделать перерыв с марихуаной, а я старался не пялиться так откровенно, особенно после того, как ляпнул лишнего. Джерард не поднимал эту тему, а мне было стыдно, хотя я не собирался увиливать и отрицать: да, я хотел большего, чем просто в тишине сидеть, поедая бургеры. Забив рот, Джерард с громким звуком отхлебнул кофе и прислонился виском к окну, скосив взгляд на улицу. А я выглянул на него из-за своего бургера, сдвигая ноги от волнения. — Я переехал после школы, — неразборчиво из-за жевания пробормотал Джерард, даже не глядя на меня. А я остановился, весь обратившись во внимание и готовый слушать: мне была важна каждая мелочь, которую Джерард готов был мне открыто доверить. Я не торопил его, не задавал наводящие вопросы, я просто молча кивнул, ожидая, и он, проглотив с шумом, продолжил: — Поступил в Институт искусств. — Почему здесь? — ладно, вопросы я всё-таки задавал. Не мог сдержать любопытство. Джерард хмыкнул, всё ещё не глядя на меня, и дёрнул плечом: — А почему ты здесь? Просто выбрал что-то максимально далёкое от дома, из которого хотел сбежать. Видишь, как мы похожи, — вопреки его насмешливому тону, я не слышал улыбки в его голосе, понимая, что насмешка была не более чем маскировкой того, насколько Джерарду было тяжело говорить об этом. Теперь я знаю, что он вообще мало с кем поднимал эту тему. Никто не спрашивал, кроме меня. Никто не хотел слушать. Тогда я об этом мог только догадываться. Но я знал, что он понимает: я слушаю. Я хочу слушать каждое его слово. До сих пор, боже, и это так неуместно: перед смертью я должен думать о себе, а я думаю о том, как много он мог бы мне ещё сказать, будь у нас побольше времени. — Я открылся матери, когда мне было пятнадцать, — ладонь Джерарда коснулась моего колена, что я воспринял как приглашение, и протянул руку, делясь теплом своих пальцев с ним. Не нужно быть ясновидящим, чтобы понимать, что вряд ли камингаут Джерарда перед семьёй был безболезненным: в своём окружении я знал парочку ребят, которые не были гетеро, и никому из них не было легко открыться перед семьёй, что уж говорить о Джерарде, который был старше меня, и чей камингаут был почти двенадцать лет назад. Я не хотел, чтобы он переживал тяжёлые воспоминания заново, но если он решился открыться мне, то я это ценил. Наши пальцы переплелись, и мне почудилось, что уголок губ Джерарда слегка изогнулся — он улыбался, и я был рад этому, пусть это продлилось меньше секунды; затем складка пролегла между его бровей, он нахмурился, щекой елозя по стеклу. — Она не очень хорошо это приняла. Мне нравились парни, я таскал её подводку и помады, она злилась, и… Она считала, я плохо могу повлиять на младшего брата. Испортить его, не знаю, что она имела в виду: своим примером или что-то конкретное, физическое, — от этих слов я вздрогнул из-за всплеснувшихся под кожей мурашек, а Джерард слегка поморщился, прежде чем сглотнуть и продолжить: — Она постоянно говорила, что у Майки должен быть нормальный пример старшего брата перед глазами, она была не слишком довольна, когда мы проводили время наедине… Это всё напрягало. Она просила бабушку следить за нами, я не знаю, чего она боялась, но мне пришлось отдалиться от Майки, и Майки тоже, ну… Мы всегда были близки, но я боялся, что из-за мамы он перестанет ко мне хорошо относиться, хотя когда мы уезжали к бабушке, всё было по-прежнему. Но потом она, эм. Умерла. И всё стало хуже. Я молчал, потому что любые слова сейчас бы звучали пусто и неискренне. Я мог бы сказать «мне жаль», потому что мне действительно было жаль, что у Джерарда была именно такая история камингаута перед семьёй. Я пытался наложить её на отношения с моей мамой и не мог представить, чтобы она моего гипотетического младшего брата от меня оберегала, боясь, что я его испорчу. Не-а, такой опыт я не мог понять, но от этого моё сопереживание Джерарду меньше не становилось. Я ткнул ему во вторую руку чашку с кофе, позволяя глотнуть и промочить горло, а сам сдвинулся ближе, потянув его ладонь к своему лицу и мягко целуя кончики пальцев, как бы напоминая, что я рядом — и я на его стороне. Джерард снова сглотнул и посмотрел на меня немного тоскливо, но его губы снова тронула улыбка, и я вздохнул, понимая, что он не будет отталкивать меня. — В общем, я был в выпускном классе, когда бабушка умерла, — продолжил он тихим голосом, кончиком пальца водя по краю кружки. — У меня было, эм… Не знаю, я не обращался тогда ни к кому, но это было похоже на депрессию, наверное? И до этого тоже, да, это началось лет в шестнадцать, но. Но когда её не стало, всё как-то резко по пизде пошло. Она была амортизатором между мной и мамой. Она гасила её, когда та слишком распалялась в мою сторону. И бабушка, она… Поддерживала меня. Говорила, что я не должен стыдиться того, кем я являюсь, и что я всё ещё её любимый внук, не важно, кто я есть. В ту секунду до меня дошло: Джерард не мне улыбался. Он думал о своей бабушке, вспоминал её, и это были приятные воспоминания. Пусть она и была не с ним сейчас, но он помнил её любовь. Это очень важно: помнить любовь близких, которые ушли. Тогда легче пережить утрату, мне кажется. Частичка их всегда остаётся с тобой, пусть даже в виде воспоминаний о том, как они ценили тебя, как любили, как тобой дорожили. Я понимал Джерарда, потому что мой дед умер, когда я окончил старшую школу — он был по-настоящему моим героем, во многом воспитавшим меня больше, чем мой отец, хотя отцовскую роль и отцовское влияние я не буду отрицать. Он учил меня многому, и многое я сейчас в себе держал, не только как воспоминание, но как часть своей личности. Если бы я Джерарду начал рассказывать о дедушке, я бы тоже так улыбался. Но в ту ночь мы не говорили обо мне, потому что впервые Джерард открывался передо мной так глубоко (хоть и остался загадкой на многие ночи вперёд). — Мне было так дерьмово. Бабушка умерла, мама перестала сдерживаться, ещё она узнала, что у меня был вроде как парень, и это, сам понимаешь — лишний повод пилить меня, — Джерард сдвинул ладонь от моих губ к щеке, касаясь пальцами заросшего виска, и я кивнул, мол, да, я понимаю. Я не мог почувствовать его пульс щекой, поэтому повернул голову, касаясь губами запястья, и слушал, как бьётся его сердце, пока он говорил. — Я начал пить, в основном только пиво, но много ли надо пива, чтобы чувствовать себя пьяным, когда тебе семнадцать? Я ничего не хотел делать со своей жизнью, потому что я был растерян, и бабушка всегда стимулировала меня двигаться вперёд, а без неё я просто… Потерялся. Майки заставил меня всё-таки пойти на терапию, хотя я знаю, что ему было не лучше моего, но он позаботился обо мне, а я не мог позаботиться о нём. И через несколько месяцев я понял, что если я останусь в Джерси, я сгнию в своей комнате, мне нужно… Мне нужен был свежий воздух. Я подал документы в SFAI*, ещё в несколько мест. У меня даже не было понимания, какой большой мне придётся взять студенческий кредит на учёбу, но бабушка оставила часть наследства мне, и этого хватило бы на первый год. Так что я получил документы, последний раз посетил бабушкин дом, забрав кое-что из её скульптур, и… Приехал сюда. Почти без денег, но с возможностью изучать живопись в одном из старейших институтов искусств в стране. — Ты закончил SFAI? — я знаю, это самый тупой вопрос, который я только мог задать. Джерард, кажется, считал так же. Он хмыкнул, выдохнув носом: — Да, но мне пришлось взять дополнительные семестры. Чёрт, наверное, это было не лучшей идеей, на самом деле — я не того класса, чтобы позволить себе сорок семь тысяч* в год за обучение, — в его голосе послышалась усмешка, теперь уже не натянутая, а искренняя, а я нервно рассмеялся, дёргая нашими сжатыми ладонями. — Серьёзно? Это в два раза больше, чем моя учёба, даже без учёта стипендии, дерьмо, — шумно выдохнув, я покачал головой. — Ты отвалил почти двести тысяч, чтобы в итоге стать управляющим клуба? — Двести пятьдесят, — сжав зубы, засмеялся Джерард. — И не я, а… Марко. Большую часть. Ладно, не важно, — стоило ему вспомнить про Ланза, как он тут же помрачнел вновь, избегая зрительного контакта со мной. Я не стал расспрашивать и развивать тему, отчасти потому, что говорить о Марко у меня не было ни малейшего желания. Меня интересовал Джерард, а не этот мудила. Меня интересовало целовать его сухую кожу на костяшках, пока он доверял мне крупицы своего прошлого. — Я изучал живопись, окей? Это было классно, это действительно стоило своих денег, это лучший курс, который я мог представить. До поступления я даже не предполагал о существовании каких-то факультативов, что они вообще могут, ты понимаешь — быть. В школьном арт-кружке в Саммите никто не говорил нам о химии живописи, никто не помогал нам познать перформативное искусство… У нас был факультатив «Живопись как протест» — понимаешь, об этом не говорят в школе. Мы рисовали портреты и пейзажи в смешанных техниках, и первый семестр был непредсказуемым, был постоянным состоянием «вау, так бывает?». — И как же после изучения живописи как протеста ты оказался в Кьяра ди Луна? — Это долгая история. — Краткое содержание долгой истории? — Даже краткое содержание будет слишком долгим, — моя обожаемая кривоватая улыбка вернулась, но я хорошо понимал, что Джерард маскирует ею неловкость. Он облизал губы, от соуса бургеров, от волнения ли — не знаю, и свободной рукой почесал щёку: — Студенческая жизнь бьёт тебя жёстко. С одной стороны куча новых предметов, впечатлений, информации — и у тебя начинается перебор в голове, и ты просто… — Идёшь на тусовки, — закончил за него я. — Джерард, я бросил университет, но я знаю, каково это. Я целый год занимался учёбой и вечеринками. — Да, я знаю, но ты же знаешь все эти шутки и стереотипы о художниках? — О том, что художники могут всю ночь? — и снова я ляпнул, не подумав, и Джерард снова облизал губы, улыбаясь с лёгким смущением: — Почти. Я приходил на вечеринку и узнавал столько информации о наркотиках, о которых даже не знал, — отшутился он от меня, но не прекратил держать меня за руку. — Вот как-то так всё и началось. Сначала травка, потом таблетки, потом… Потом я познакомился кое с кем, — его голос стал ниже, и я не мог понять, это грусть, тоска или печальная ностальгия окрасили его в серые оттенки. — Это было довольно странное время. Я был молод, восторжен, я приучал себя к тому, что жить, не пытаясь притворяться кем-то другим — это нормально, и вся эта атмосфера быстро расслабила меня, и… Как-то так всё и началось. — Ты знаешь, что не обязан рассказывать, если тебе неприятно от воспоминаний, да? — убрав кружки подальше, я наклонился вниз, к нашим сцепленным рукам, утыкаясь в них носом. Джерард игриво (как мне показалось) ущипнул меня за кончик носа большим пальцем. — Я знаю, мамочка. Но ты прав, я не хочу об этом думать, окей? Это… Просто слишком грустная песня без смысла, чтобы петь её сейчас. Я начисто потерял бдительность в тот момент, когда Джерард запрокинул после этих слов голову назад, щурясь так, как щурятся люди в ясный солнечный день от лучей, бьющих в лицо. Из миллиона вещей, которыми можно в этом мире любоваться, я хотел любоваться только им. А Джерард… Ладно, у него были свои таланты. Например, играть на опережение — я не мог даже представить, чего от него ожидать, я застрял в моменте, когда проехавшая по улице машина жёлтой мягкой тенью фар скользнула по его скуле, а Джерард просто действовал — и выбивал своими действиями почву у меня из-под ног, даром что мы сидели на подоконнике. Всегда, безоговорочно. Что с поцелуем тогда, которого я совсем не ждал, что в ту ночь. Я дёрнулся головой к оконному стеклу, ощутив его ладонь на своих джинсах — не дружеское «я тебе руку на колено положу», а «я сейчас схвачу тебя за член». Собственно, он это и сделал — схватил меня за член, и я дёрнулся, не ожидая такого нападения, и непроизвольно застонал, ну, как застонал — громко охнул, а потом ещё раз, когда Джерард прижался губами к моей шее, щекотно куснув под челюстью. — Что ты делаешь? — Фрэнк, может хватит задавать глупые вопросы? — ладонь на моём члене напряглась, сжимаясь сильнее. Мне это нравилось. Мне было чертовски приятно ощущать, как он гладит меня, даже сквозь джинсы это было слишком, а каково это будет, когда он коснётся наголо? Боже, клянусь, от одной этой мысли я расплавился. Джерард смотрел мне в глаза, закусив искривившиеся губы, ждал моей реакции, а я пожал плечами, снова охнув. — Тебе необязательно это делать, — пробормотал я скороговоркой, хотя, видит бог, в ту секунду я ни о чем не мечтал так сильно, как о том, чтобы его прикосновения никогда не останавливались. Джерард это знал, потому что он не убирал руку, напротив, вжикнул молнией, сокращая преграду между нами до тонкой ткани трусов — и спасибо, что я не был возбуждён настолько, чтобы на ней выступило предательское пятно от смазки, влажное и унизительное. Я бы тогда головой пробил стекло и вышел в окно, это точно. — Что, если я хочу? Я взрослый мальчик, — приподняв бровь, Джерард надавил пальцами на мой член у основания, прощупывая его так, словно примерялся, и я запрокинул голову назад: щёки у меня пылали, и мне было так дико неловко. Мгновение назад мы разговаривали, и он был ближе ко мне, чем когда-либо, а теперь Джерард собирался… Не знаю, что он собирался, но явно не продолжать делиться историями из жизни, окей? Он трогал мой член; я чувствовал себя перевозбуждённым подростком, придавая этому такое значение, но всё-таки, я не мог просто расслабиться, я этого не ожидал — я этого хотел, да, но не ожидал! Ладно, Фрэнк, оправдываться бесполезно. Мои бёдра дёрнулись вперёд, что было, наверное, слишком навязчиво, но Джерард усмехнулся мне в щёку, прижимая ладонь целиком. И хотя всё во мне, начиная с моего члена, верещало буквально, что я должен позволить ему продолжить, я коснулся его запястья, обхватывая его пальцами, и очень осторожно отвёл его руку в сторону. — Я тоже хочу, — браво, Фрэнк, очередная глупая фраза. — И я… Ты… Эта ночь не о моём удовольствии, ладно? Пока Джерард на пару секунд замешкался, осмысляя сказанное мной, я отстранил его от себя и через мгновение скользнул на кровать, сползая вниз, и обосновался между его коленей. Так он ещё сильнее, чем обычно, возвышался надо мной, но меня это не смущало. Обхватив его щёки, я поцеловал его, улыбаясь, и провёл после ладонями вниз, по шее, по плечам, в попытке заставить его расслабиться. Говорить не хотелось, и я чувствовал, что это взаимно. С губ я перешёл на его шею, давая себе волю делать то, что давно хотел: чувствовать его на вкус. Его кожа была солоноватой, с присущим только ему привкусом. Языком я скользнул от точки под мочкой уха вниз по шее, потом повторяя эту линию губами, и Джерард издал тихий, едва заметный, едва уловимый органами слуха звук, выдох, смешанный со сдавленной хриплой «а». А ведь я только поцеловал его в шею! Мне понравилось это открытие, я повторил это действие с другой стороны шеи, ощущая, как пальцы Джерарда на моих предплечьях сжимаются на секунду. Животом я прижимался к его паху, он ёрзал мне навстречу, и мне хотелось думать, что это именно мои поцелуи заставили его член стать твёрже, потому что я чувствовал это, как и чувствовал его возбуждение по другим признакам: по тому, как он дышал, как вытягивал шею, как его пальцы оставляли синяки на моих руках. У меня довольно давно до Джерарда не было никого, но я не думаю, что секс это что-то, в чём ты теряешь умения из-за отсутствия практики. По крайней мере, Джерард реагировал так, словно я действовал правильно, и я ловил его вздохи и стоны на всех уровнях, всеми органами чувств. Пуговица за пуговицей, я расстегнул его рубашку, позволяя нам обоим на пару секунд замереть: чтобы привыкнуть, чтобы осознать эту новую маленькую ступень, которую мы преодолели вместе. Всё было слишком быстро, да? Я знаю, это не тот романтический первый раз, о котором можно мечтать. Не было никаких клише: без шёлковых простыней, без запаха жасмина или ещё чего-нибудь сладкого и цветочного, без густо текущей на заднем плане музыки. Только я, нуждающийся в Джерарде и не верящий, что это происходящее было реальностью, и Джерард, шумно дышащий в ответ на мои прикосновения — и, как я надеялся, он тоже во мне в ту секунду нуждался. Что-то особенное есть в том моменте, когда ты впервые видишь человека, которого любишь, без одежды. Я всего-то развёл полы рубашки Джерарда в стороны, но моё сердце уже замерло, и я пожалел, что кроме света из кухни, почти не долетающего до нас, и мерцания уличных фонарей за окном, никаких других источников освещения нет. Но я мог его касаться. Кончики моих пальцев легли Джерарду ниже ключиц, и его кожа была гладкой, но не мягкой, а чуть липковатой, будто он вспотел — так и было, наверное. Пальцы спотыкались о волоски, редко укрывающие его грудь, я спустился ниже, к соскам, и Джерард расправил плечи, толкаясь вперёд грудью — разве мог я от этого отказываться? Крупные соски ощущались мягко, но я прикоснулся к ним с нажимом, перехватывая между большим и указательным, и прямо под моими пальцами они напряглись, поджимаясь, и Джерард издал немного удивлённый, но довольный звук. — Нравится? — я понимал, что да, ему нравится, но хотел услышать подтверждение, и Джерард, хмыкнув, накрыл мою руку своей, вынуждая ещё раз его легко, потирающе ущипнуть. — Я думаю, ты понял, что да, — усмехнулся он в мою шею, щекотно кончиком языка касаясь её. Я боролся с желанием облизать пальцы, чтобы по влажному сжимать его соски, и тёр их сухими пальцами, ощущая мелкую нарастающую вибрацию напряжения во всём теле прижавшегося ко мне Джерарда. Был велик соблазн заняться его сосками надолго, ну, скажем, часов на пять… Ну или на три хотя бы. И так с каждой, на самом деле, частью тела Джерарда. С сосками, с шеей, с его животом, в который я в итоге уткнулся, плюхнувшись на колени. На несколько секунд Джерард задержал дыхание, втягивая живот в себя так, словно меня могло отпугнуть какое-то наличие жира под его кожей. Нет, нихрена. Я коснулся губами его солнечного сплетения, опускаясь пониже, ещё пониже, там, где складка живота в районе пупка пересекала его живот надвое, словно хитрая ухмылка, и улыбнулся этой ассоциации с нежностью. И тут же вскинул голову вверх, надеясь, что Джерард не воспринял мою улыбку как насмешливую, потому что, чёрт, я не собирался смеяться над тем, что он не был худым. Я наоборот от этого был в восторге. Но Джерард не смотрел на меня с напряжением, нет, он тоже улыбался. Мы оба расслабились, пересекаясь взглядами, и я вернулся к своему созерцанию и осязанию. Ниже пупка его живот был ещё мягче, слегка нависающий над резинкой трусов, впивавшейся в кожу. Прикрыв глаза, я поцеловал его, ощущая под губами рельеф едва выпуклой родинки недалеко от пупка, и ещё, ещё ниже, ощущая запах его кожи чуть острее, ощущая, как губы покалывают волоски. Живот дёрнулся, когда Джерард громко, фырчаще засмеялся от моих явно щекотных поцелуев, и его рука короткими, но всё ещё довольно царапучими ногтями провела по моему затылку под волосами. — Фрэнк, щекотно. — М? Ты что-то имеешь против? — я фыркнул в горячую кожу, заставляя его ещё раз засмеяться, а затем прижался к животу щекой, так, будто это место было моим секретным местом силы и спокойствия. Наверное, я выглядел смешно в ту секунду, но я был счастливым и действительно… Умиротворённым, да? Горячий живот под ухом, ощущение мелких вдохов и выдохов Джерарда, едва заметный отклик его сердцебиения. Кончики его пальцев задели мои веки, опущенные вниз в спокойствии. Я улыбнулся ещё шире. Так странно, что мне не хотелось спешить, будто бы то, что я собирался сделать дальше, могло разрушить момент. Хотя это, конечно, не так было, ничего оно не разрушило, но, понимаете, минет — это немного другой уровень, другая плоскость, совсем другая энергетика, нежели щекой жаться к животу Джерарда. Я чуть в ту же секунду не ляпнул ему, что люблю его. Я думаю, вот это признание точно бы разрушило момент — и я думаю так не с позиции того, что знаю, как у нас всё потом сложилось. Я и тогда так подумал. Романтика, чувства мои, от которых дышать тяжелее было — хорошо, конечно, но я не был готов об этом говорить, а Джерард не был готов это слушать. Хотя был ли он готов к этому после? Нет, конечно. Поэтому я просто сказал: — Джерард, — надеясь, что он по звукам своего имени, скользящего на моём языке, всё правильно поймёт. Джерард, кажется, понял. Он надавил пальцами на мою родинку на щеке, большим задел кончик носа, игриво дёргая, будто дразнил — я засмеялся, он тоже, и это была наша последняя остановка перед тем, как я сполз по подушкам и матрасу ниже, губами и щекой уткнувшись в его член через бельё. Это не было откровением. Смысл жизни и разгадка всех тайн вселенной не появились в моей голове в ту секунду, как я носом почувствовал тонкий хлопок и горячую, твёрдую плоть под ним. Бельё Джерарда пахло кондиционером и его собственным мускусным запахом возбуждения. Я завозился, стягивая вниз его джинсы, Джерард комично затряс ногой, помогая мне, и каким-то образом вдвоём мы всё-таки сумели освободить его от одежды: я занялся трусами, оставляя снятие рубашки на Джерарде, и через минуту он оказался передо мной совсем обнажённым, неловко поджимающим плечо к уху, и ладонь держащий поперёк живота. — Мне нравится, как ты пахнешь здесь, — я пытался стереть неловкость, но на самом деле, мне действительно нравилось, как пахла кожа Джерарда внизу живота, и он засмеялся, тонко и высоко, взлохматив мои волосы. Качнувшись назад, я сел на пятки, кружа кончиками пальцев по его бёдрам, и на мгновение посмотрел ему в глаза. Не то чтобы мне было необходимо разрешение или ещё что-то, но мне нравилось смотреть Джерарду в глаза. — Ты всегда так много болтаешь? — Только когда нервничаю, — честно ответив, я приблизился обратно, сплёвывая себе на ладонь. — Это я ещё не начал шутить. — Фрэнк, — я знаю, что он собирался сказать что-то ещё. Может, похвалить моё чувство юмора, или сказать, что у меня красивые глаза, или что ему нравится колечко в моей губе (конечно, оно ему нравилось, Джерард постоянно целовал меня именно в тот уголок губ, где был прокол) — но я не дал ему ни шанса. Мои пальцы легли на его член, обхватывая у основания — мне нравился контраст его тёмно-розовой кожи, нежной на ощупь, и моих татуировок на пальцах; большим пальцем я не мог дотянуться даже до уздечки, но зато провёл его подушечкой по всей нижней стороне члена, и Джерард вздрогнул, очень сильно, и я услышал его короткий стон, хотя, казалось бы — мы только начали, я ещё ничего толком не сделал. Естественно, на достигнутом останавливаться я не собирался. Мне давали разрешение, не словами «давай дальше», но стонами. Я сжал пальцы крепче, пытаясь прокрутить рукой вокруг члена, он не был достаточно твёрдым, чтобы я мог успокоиться и сказать себе мысленно «ха, Фрэнк, ты его завёл», но всё же возбуждение чувствовалось, и оно усиливалось чем дальше я трогал Джерарда, двигаясь по стволу пальцами с осторожным напором. Его головка была мягкой и очень нежной, я не думал, что мне в голову придут всякие эпитеты вроде «шелковистой нежности», но… Кожа Джерарда действительно была особого уровня мягкости, понимаете? На животе, к которому я снова прижимался губами, пока моя рука скользила по его члену, распределяя подсыхающую слюну с ладони, и на головке, которая запульсировала, когда я сжал её, скользнув большим пальцем по уздечке. От этого у Джерарда дёрнулось колено, задевая мою шею, и я сдавленно прыснул. Я был готов. Думаю, и Джерард тоже. Придерживая член ниже головки, я массировал пальцами тонкую кожу ниже уздечки, вызывая у Джерарда невозможные какие-то, кошмарно мягкие стоны, которые коротко вырывались из его рта, как бы он ни пытался держаться — и я не знаю, зачем он старался сдерживаться, если мне наоборот нравилось то, насколько он оказывался шумным. Я хотел его слышать. Я боднул его бедро лбом, улыбаясь, и облизал губы за секунду до того, чтобы скользнуть ими ближе к головке, застывая в половине дюйма от неё и выдыхая. Он снова дёрнул бедром, жмурясь, и покачал головой, и я потянулся свободной рукой, находя его пальцы, неожиданно дрожащие, сжимая их в до безумия романтичном и нежном жесте. Я всё-таки безнадёжный романтик, раз тянул время, не приступая к минету, только для того, чтобы насладиться теплом чужих прикосновений, да? Слюна Джерарда была сладковатой, когда он курил травку; горчила, когда он пил; иногда в ней сквозили кофейные нотки и сладость энергетика. Но его член на вкус был не похож ни на что из этого (я не пытался предугадать его вкус по вкусу его слюны, но всё же). Я осторожно мазнул языком от уздечки к вершинке головки по щели, и сам не заметил, как по языку потекла слюна, пачкая его и делая влажным. Джерард прогнулся в пояснице, царапая ногтями мою ладонь, и развёл ноги шире. Я лизнул ещё раз, смыкая губы, и сглотнул набежавшую слюну — теперь в ней был привкус Джерарда, невозможный и неописуемый, немного резкий, но такой правильный, что я зажмурился, испытывая прилив эмоций. Да, от того, что чувствовал его смазку на языке, а что? Я любил его, я любил каждый дюйм его тела, я любил то, как пахли его вспотевшие волосы на затылке, как пах его живот и какой была на вкус его смазка, любил его высокие стоны, сбивающиеся на хрипотцу… Я любил его. Представлял ли я то, чем мы занимались, раньше? Конечно. С десяток ночей, в которых я не мог уснуть, не представляя, как буду пачкать Джерарда своей слюной во всех возможных местах, взамен позволяя ему делать со мной что угодно, но эти ночи ни в какие подмётки не годились реальности, в которой тёплая пульсация члена Джерарда давила мне на язык. Он сдерживался, не слишком дёргая бёдрами вперёд, а я — не старался медлить, хотя хотел растянуть удовольствие, но мне нравилось заставлять его дёргаться, дышать, сбиваясь на стоны, и касаться моих волос и шеи, поощряя. Я судорожно закашлялся, когда он один раз не слишком аккуратно дёрнулся, почти прижимаясь к основанию моего языка головкой. Это не было рвотным рефлексом, но чем-то около того, из-за чего я сглотнул, машинально отстранившись, но тут же вернулся к своему занятию, расслабляя рот. Мне приходилось держать его за середину ствола, кружа по головке губами, но Джерард, слава богу, дальше был осторожен. Мне нравилось, как его пальцы скользили по моей шее, и без того покрытой мурашками. Мы не обсуждали это вслух, но моя чувствительная шея, особенно место за ушами, была рада его прикосновениям. Сдвинув колени, я попытался зажать собственный член согнутыми ногами, потому что мне было невыносимо от всего происходящего. Концепт возбуждения от факта того, что ты делаешь хорошо кому-то другому, срабатывал у меня лишь в том случае, когда я действительно хотел этого и когда меня влекло на эмоциональном уровне. Физическое возбуждение — естественный процесс, который несложно запустить, когда у тебя есть член, но совсем по-другому, когда ты чувствуешь. Это как разница между дрочкой ради результата и сексом с любимым человеком. Отстранившись от его члена, я обхватил Джерарда за бёдра, потянув на себя. Он упал на меня, придавив к кровати, и громко, звонко хихикнул, а я крепко обнял его за талию, утонув в этой короткой передышке: под тяжестью его тёплого тела, уткнувшись носом в кожу на ключице. Мне нужно было пять секунд, чтобы почувствовать его. Джерард погладил меня по волосам, убирая вспотевшие пряди со лба, и поцеловал в то место, куда только что касался ладонью. Я вытянул голову и улыбнулся: — Ты тёплый, — я хочу провести всю мою жизнь в твоих объятиях. Он улыбнулся так, что мне захотелось плакать. Это нетипично для меня, но в тот момент, когда я посмотрел на его осторожную и смущённую улыбку, я ощутил, как моим глазам становится горячо, как бывает за мгновение до слёз. Юркнув обратно, спрятав своё лицо на его груди, я сделал вдох, глубокий и жадный, ощущая, как запах его пота стал чуть острее, и это было хорошо. Я перевернул Джерарда на спину, наверное, слишком сильно пихнув в плечо — он ойкнул, но это не было обиженным ойканьем, он не останавливал меня. Его мягкий живот оказался под моей щекой, я оставил крошечный, розовый укус на коже у пупка, — такие не остаются надолго, я почему-то (прекрасно понимаю, почему) боялся оставлять на нём более яркие, более долгоиграющие следы. Но хотел. Чтобы он, вернувшись домой, касался кожи — и вспоминал мои губы. Джерард тоже не оставлял свои следы на мне. Даже сейчас на моей коже если и есть синяки, то не из-за него. Может быть, пара царапин на плечах, таких мелких, что давно зажили, и на коже их не осталось — только в моей памяти. Будь у нас чуть больше времени, я бы набил татуировку, в которой был бы зашифрован только мне одному понятный смысл. Джерард бы не знал, что она о нём, но каждый раз, целуя её, он бы воскрешал в моей голове воспоминания об этом смысле. Прямо тут, на шее. Жаль, что меня застрелят. Было бы символично, задуши они меня, да? Если бы чьи-то чужие руки сжали мою шею там, где её целовал Джерард чуть больше суток назад. Чьи-то чужие руки надавили бы на самый центр, ломая мою трахею с тошнотворным хрустом, прямо там, где касался Джерард губами — и как я чувствовал себя любимым от его поцелуев, так бы я почувствовал себя разрушенным от чужой попытки убить меня. Нет, ладно. Не жаль. Хорошо, что они меня застрелят. На моей шее будут только поцелуи Джерарда, не чьи-то чужие руки. Окей, ладно, возвращаемся к исходной точке. Целовать Джерарда в живот, щекотать его по боку — да, это прекрасно. Но его член прижимался к моей груди, когда я навалился сверху, и я чувствовал, что он хочет продолжения. Оставив ещё один слабый укус, я локтем раздвинул его бёдра, застывая губами на них — на нежной, очень тонкой коже, дрожащей от движений. Звук, который издал Джерард где-то далеко над моей головой, отличался от того, как он звучал, пока его член был внутри моего рта. Выше, тише и протяжнее. Я высунул язык, проводя им полосу по коже, пока мои губы и нос не уткнулись в паховую складку, и я лизнул и там тоже, заставляя Джерарда снова издавать этот звук, смешанный с фырчащим смешком. Есть много способов избавиться от неловкости в постели. Я часто глупо шучу, занимаясь сексом. Я мог бы посмотреть на Джерарда, томно опустив ресницы, и низко простонать: «Я, блядь, обожаю твой член». Я мог бы сказать: «Твой пупок как маленькая жемчужная раковинка, малыш». Я бы мог сказать, что его кожа пахнет страчателлой и крем-брюле, присыпанными солью — и немного можжевельника, конечно. Но я облизал губы и опустил голову, прижимаясь к его члену ртом. Головка скользко прокатилась по моему нёбу, а я смотрел на Джерарда, мне нравилось видеть реакцию на его лице. Он приподнялся на локтях, прижимая подбородок к груди, и смотрел на меня, опустив ресницы. Его грудь высоко поднималась каждый раз, как мои губы сжимались сильнее вокруг ствола, или когда я языком касался самой головки, проезжаясь кончиком по уретре — мне всё время хотелось сглатывать слюну, наполняющую рот из-за его вкуса. Попытки удерживать собственное возбуждение с треском провалились, когда я прижался к кровати животом и пахом, и нет-нет да дёргал бёдрами, втираясь в матрас через жёсткие джинсы, раздражающие меня больше, чем дающие хоть каплю удовольствия. Это было неосознанно, это отвлекало от того, чем я был занят, и я старался сосредоточиться на Джерарде. Когда я двигал головой вперёд, он касался моих волос, и их небольшой длины всё-таки хватало, чтобы он мог ухватиться за них, придерживая меня — не направляя, просто придерживая. Это классное ощущение. Он просто был рядом. Гладил меня по шее и затылку, убирал отросшую чёлку со лба, и, господи, стонал так, что каждый звук отражался от стен, превращаясь в пыльный треск старой пластинки с любимой песней — Джерарду было хорошо. — Ты можешь, если хочешь, — у меня был мокрый подбородок; я оторвался от своего занятия, бессмысленно пытаясь сглотнуть, и обхватил член Джерарда обеими руками: одну на мошонку, второй по стволу ближе к головке. Неудобно было держаться на локтях, я явно давил на него своим весом, но я чувствовал, что Джерарду плевать, даже если мои локти могли оставить синяки на его бёдрах. Он кивнул, запрокидывая голову назад: я видел его шею, напряжённую, под кожей крупно перекатывался кадык, когда он сглатывал. Его грудь напряглась, левая рука царапнула меня по шее, и я, не выдержав, отпустил ствол, насадился ртом неуклюже, шумно вдыхая через нос, и освободившейся ладонью коснулся его правой, дрожаще лежащей на животе руки, снова переплетая наши пальцы. Джерард прекрасно понимал, что я имею в виду. Я чувствовал под нашими сцепленными ладонями, как сильно у него бьётся сердце — прямо в животе, кажется, вы же знаете, что это такое, когда у тебя так сильно бьётся сердце, что этот пульс чувствуется в брюшной полости, и ниже, и ниже. Он стонал из-за того, что делал я. У него билось сердце из-за того, что делал я. Мне не хотелось закрывать глаза, хотя смотреть на Джерарда было не слишком удобно и как-то глупо, но я видел, как он мотнул головой, как его губа была закушена, приглушая ещё один трескучий стон. А потом он раскрыл рот, и его бёдра вскинулись вверх, и я чувствовал, как его головка почти вибрировала от пульсации, зажатая между моим языком и щекой. Джерард не стонал моё имя, как в самых ночных моих фантазиях, Джерард не издавал порнушных стонов, подбадривая меня каким-то пошлым «ты так хорош, детка» — но он просто застонал, немного удивлённо, неровно, с дрожью голосовых связок, захлёбываясь. И кончил мне в рот, заставляя глупо подавиться спермой. Я был к этому готов, но этого оказалось слишком много, и я засмеялся, сглатывая то, что ещё оставалось в моём рту, пока остальное кошмарным образом стекло по члену Джерарда и запачкало ему бедро. Мой тихий смех быстро превратился в шумные вздохи, я уронил щёку на низ его живота, ощущая под тёплой кожей остроту подвздошной кости, и потянул наши всё ещё сцепленные пальцы ближе к своим губам, не контролируя себя. Я просто хотел поцеловать его. Я хотел, чтобы он коснулся моих губ, стирая с них следы слюны и спермы, и я не хотел переставать держаться с ним за руки. Отчасти это была надежда, наивная и робкая, что он сможет понять, что я чувствую, просто взяв мою руку. Джерард коснулся моей щеки, я не знал, что происходило с ним, насколько хорошо ему было, но он дышал шумно, и он коснулся моей щеки, потом — губ тоже, и он гладил меня по лицу с такой нежностью, которую я не мог выдумать себе. Она была. Я знаю, что была. Не просто благодарность за случившееся, он хотел гладить меня по лицу именно так. Я зажмурился, улыбаясь. Я даже не помнил о своём собственном возбуждении, хотя мои трусы теперь явно были предательски мокрые от смазки, да и плевать. На всё плевать, кроме Джерарда, а он всё ещё касался меня, полностью обнажённый, лежащий в моей постели, на до пошлого глупо сбитом пледе, с собственными джинсами под головой. Он был рядом, и я не хотел в этот момент ничего больше, кроме как чтобы это было каждую ночь. — Прости, если я, — Джерард шумно сглотнул, останавливаясь пальцами у уголка моих губ. Я мотнул головой, перебивая его: — Шутишь? Всё хорошо, — я не собирался предъявлять ему претензии за то, что он не сдерживал себя, потому что это всё равно было нормально. Мои фантазии о Джерарде были… Довольно сумбурными. Я не мог даже предположить, каким он окажется в постели. Я не знал, что он будет таким же неуклюжим, как и я, инициативным и шумным, но естественно шумным. Он был таким настоящим со мной, и я ценил это доверие. — Иди сюда, — отпустив наконец мои пальцы, Джерард потянул меня выше, неуверенно сдвигаясь по кровати ближе к стене. Моя нога, всё ещё в джинсах, притёрлась к его бедру, заставляя его морщиться от явно слишком чувствительного прикосновения, а потом Джерард перевернулся на бок, коснувшись моей шеи. Мне казалось, что его ресницы были мокрыми. Его глаза блестели, и я хотел его поцеловать, но — что, если ему это было неприятно? Я только что проглотил его сперму, в конце концов. На моём языке всё ещё был её водянисто-солёный привкус. Джерарда это не смущало. Он врезался своим носом в меня, шумно, с фырчанием почти что, толкнулся языком в рот, не целовал — почти лизался со мной, запустив ладонь под футболку. Его рука почему-то была холодной, пальцы дрожали — я думал, это всё из-за воздуха с улицы, из-за того, что его кожа была влажной и разгорячённой, а сквозняк лизал её, не щадя, но мои попытки натянуть плед хотя бы ему на плечи провалились. Футболку с меня никто не снял, она осталась задранной до груди, сковывающей движения руками, которые я не знал, куда пристроить — и в итоге просто обнял его за шею, пока Джерард, издавая недовольное рычание, заставляющее меня улыбаться, ногой пытался стянуть мои джинсы. Я помогал, правда — извивался в ответ, но ниже середины бёдер они никак не хотели сползать. — Забей, а? — Чёрт, ладно, — Джерард проехался носом, тоже мокрым и холодным, по моей шее, и я улыбнулся, а потом застонал, потому что за носом последовали губы, а потом и зубы, неожиданно острые, укусившие меня прямо под челюстью, а потом ещё раз, по выбитому на коже скорпиону. Мои трусы Джерард сдвигал уже рукой, и это удалось ему с большим успехом. Раскрыв глаза, я смотрел на его лицо с неверием — он коснулся моего члена, распределяя с головки выступившую смазку, и только попытался наклонить голову, как я схватил его, цепляясь за волосы, и заставил смотреть на меня. — Нет, — вышло как-то хрипло и отчаянно, и Джерард кивнул, прежде чем я поцеловал его сам, пропуская жёсткие от пота и укладочных средств пряди между пальцев. Это не было чувственным поцелуем, где каждое движение языка выверено до последней капли — мы тыкались губами и языками, смеялись, когда зубы вступали в действие, мешая нам, и я давно не чувствовал себя так в порядке, как в ту ночь, когда пальцы Джерарда, всё не прекращая дрожать и иногда сжимаясь сильнее, чем требовалось, двигались по моему члену, так, будто бы он знал, как нужно меня трогать. Будто бы чувствовал. Я думаю, если бы была какая-то объективная шкала оценки оргазмов, вряд ли бы этот получил десять-из-десяти. Но мне было хорошо. Я счастливо улыбался, чувствуя Джерарда так близко, как никогда до этого: губы к губам, пальцами в волосах, его ладонью на моём члене, выбивающей из меня короткие шумные вздохи. Он игриво толкнул своим носом мою щёку в момент, когда я был почти на грани, а через секунду я застонал, раскрывая рот, и он накрыл его губами, так до ужаса сладко, что ли, поймав мой стон. Быстро, слишком быстро — до обидного неловко, что я не мог насладиться ощущением удовольствия, текущего через меня благодаря руке Джерарда. Моё сердце трепыхалось, прыгая, словно в старой мобильной игрушке криво нарисованный звероподобный пылесос*, от горла к животу и обратно. Я моргал, не желая возвращаться в объятья реальности вместо того, чтобы просто растворяться в Джерарде. Но реальность была сильнее меня и куда неотвратимее. Сквозняк касался мокрых следов на моём животе, пальцы Джерарда, всё ещё лежащие на моём члене, тоже ощущались холодными и скользкими. Он отодвинулся, разрывая наш неловкий поцелуй, и я посмотрел на него, всё ещё с алыми щеками, всклокоченного и чего-то выжидающего. Моей реакции, возможно? Не знаю, чего он ждал. Что я предложу ещё кофе, что скажу ему: «Знаешь, было бы круто съездить в Сан-Диего* вместе, нарядившись Леей и Ханом — чур, ты Лея»? Мне кажется, по моему лицу всё равно было видно, что я счастлив и мне хорошо. Я подтянул его ладонь вверх, сонно тыкнувшись в неё губами, и мне было плевать, что я снова глотал сперму, на этот раз свою — я просто целовал его пальцы, потому что я обожал это. Они были твёрже, чем его член, когда давили на мой язык, и Джерард коротко засмеялся, когда я с влажным чмоканьем вытолкнул их изо рта. — У меня нет салфеток. — Я так и понял, — о, отлично. Он понял. Нихрена он не понимал, я знаю. Он не понимал, что я не хочу быть просто Фрэнком, с которым он просто по-быстрому трахнулся. А я не понимал, что он куда умнее меня и знал: у нас всё равно не получится иначе. Джерард знал с самого начала. У нас не было будущего. У нас не было смысла. Это история, в которой нет хорошего конца: меня убьют, а если бы нет — однажды он бы просто сказал «хватит, Фрэнк», и я бы послушался. Это не та история, в которой мы просыпаемся спустя десять лет в одной постели, я чувствую запах его утреннего дыхания и вспотевшего за ночь тела, и думаю: «Боже ты правый, я так сильно люблю тебя», пересчитывая волоски в его бровях. Джерард умнее меня, и он с самого начала знал, что наша история никогда не будет такой. Я всё ещё чувствовал вкус Джерарда во рту, несмотря на все наши послеминетные поцелуи, на то, что я вылизал собственную сперму с его пальцев. Мои руки были влажными, как и его правая ладонь, которую Джерард опустил обратно мне на живот, растирая оставшиеся капли по коже и татуировкам, тогда как левая его была в моих волосах, и кончики пальцев щекотно почесывали мой затылок и шею. От нас пахло сексом. От меня пахло Джерардом. Я не могу похвастаться большим количеством раз, когда я чувствовал этот запах на себе, но я как будто чувствую его сейчас. Возможно, моя комната пропиталась им. Этим особенным, слегка сладковатым запахом, к которому нельзя привыкнуть, его можно только прочувствовать, что я и делал. Возможно, мне только кажется. Джерард был здесь больше суток назад, и в комнате пахнет только по́том, подсыхающей кровью, текущей из моего рта, моим страхом и чужим безразличием — но я почувствую его сладость, если закрою глаза. Тогда я смотрел на него внимательно, запрещая себе закрывать глаза, даже несмотря на усталость после работы и после оргазма. Лицо Джерарда блестело в желтоватом свете из коридора, влажное от пота. Его глаза были потемневшими, и он внимательно смотрел на меня, словно ждал моей реакции, словно не знал, что моё сердце разрывалось от его близости. Улыбнувшись, я сделал то, что проще всего, когда тебя переполняют эмоции — свёл всё в шутку. — Мы не слишком спешим? Это вроде как наше третье свидание или вроде того. Джерард пару секунд смотрел на меня так, словно пытался понять, что я сказал, словно в его голове происходил процесс загрузки, а затем он широко улыбнулся, и его пальцы коснулись моей шеи, прямо над татуировкой на загривке, и я был готов умереть от желания, чтобы он продолжил гладить мою keep-the-faith. — Ты забавный. — Я был рождён, чтобы заставлять тебя улыбаться, — и хотя мой голос был невозмутимым, моё сердце в ту секунду застряло в горле, мешая мне дышать. Думаю ли я всерьёз, что это было какое-то судьбоносное провидение, столкнувшее нас? Да. Не с такой пафосной подачей, я не был рождён для Джерарда, но я думаю, мы должны были встретиться однажды. Если бы я никогда не узнал его, я бы много чего в своей жизни не понял и не почувствовал. Я бы прожил дольше, спокойнее, но это была бы пустая жизнь без понимания, каково это — дышать кем-то. Нездорово звучит? Возможно. Но я не жалею, помните? Джерард медленно моргнул, продолжая улыбаться. — У тебя отлично получается. Я хотел, чтобы он оставался рядом бесконечно долго, чтобы он пачкал моё постельное бельё своей слюной или спермой, чтобы комната была пропитана запахом нашего пота и того, что происходило между нами; я бы сказал «запахом нашей любви», но любовь была только моей, так ведь? Она была моей, и в такие секунды, как эта, Джерард тоже был моим. Чёрт, а ведь мы так и не включили Сьюзи. Была ли от этого ночь хуже? Нет. Я навалился на него, целуя, и он положил ладонь на мою голую ягодицу. Я был счастлив. Когда ты счастлив, ты не хочешь, чтобы это заканчивалось, это естественное желание. Я хотел раствориться в ощущении его губ на своих, в дыхании, которое снова начало сбиваться. Грудь Джерарда вздымалась под моей, я хотел остановиться и спросить, не тяжело ли ему, но я не мог перестать целовать его, улыбаясь. Это был один из тех моментов, ради которых стоило теперь умирать. Но он закончился быстрее, чем я смог насытиться (хотя я бы никогда не смог, правда ведь?). Я прижался к его шее лбом, закрывая глаза на секунду, правда — а когда открыл их, Джерарда уже не было рядом, а за окном розовело небо, неохотно, но привычно. Он сидел на постели, высунув руку в окно, дым наполнил мои ноздри, заставляя сонно чихнуть. Сердце опять колотилось, и мне почему-то было больно понимать, что я какое-то время просто спал рядом с ним, но сейчас он уйдёт, я видел это по его глазам, которые он старательно отводил, не давая нам встретиться взглядом. Одно из самых дерьмовых чувств, наверное: когда тебе сначала невыносимо хорошо, когда что-то, в чём ты нуждался, претворяется в жизнь, а потом это что-то рассеивается, лопается, подобно огромному мыльному пузырю, и ты получаешь пощёчину в виде напоминания — счастье это не для тебя. Так я чувствовал себя, лёжа в нескольких дюймах от Джерарда; моя ладонь всё ещё ощущала тепло на постели там, где он лежал пару минут назад, но теперь его не было рядом. Обида заставляла меня сглатывать, гипнотизируя взглядом коленку Джерарда. И всё-таки я не мог не замечать, что это было красиво. Розоватый свет, подсвечивающий его сзади. Его расслабленная поза, мягкая складка живота, круглая коленка и щиколотка, остро торчащая на отставленной в сторону левой ноге. Я мог бы взять телефон в руки, делая снимок за снимком, прекрасно зная, что камера не передаст то, что видел я — но поможет хотя бы урывочно сохранить этот момент, чтобы потом напомнить мне: Фрэнк, это было по-настоящему. — Ты в порядке? — затушив сигарету, Джерард потянулся ко мне, плавно перекатившись коленями вперёд. Он всё ещё не касался меня. Он просто навис надо мной, и я мог ощутить тепло его живота, прижатого к моему, но это было случайно, на вдохе. Я не был в порядке. Поверь, Джерард, я, блядь, совершенно не был в порядке. Начиная от того, что ты собирался свалить из моей квартиры, а я реагировал на это так, словно ты, моя школьная любовь, поимел меня на вечеринке и собирался сделать вид, что это не такое уж большое дело — и заканчивая тем, что я любил тебя, настолько сильно, что это меня самого пугало. Я думаю, может быть, мне стоило тогда всё-таки сказать ему? Сказать о том, что я чувствую? Чтобы он разозлился. Чтобы он поставил точку в самом начале нашего предложения. И ничего бы не было потом. Всё было бы иначе. Я не был бы там, где я сейчас. В том положении, в котором я сейчас. Да, я должен был сказать ему: «Знаешь, Джи, я не в порядке». Должен был сказать, что чувствую к нему очень, очень много всего. И может, тогда он бы действительно разозлился, тогда бы он сказал: «Пошёл ты к чёрту, Фрэнк». И ничего бы потом не случилось. Но я так не поступил. Я позволил себе промолчать тогда и позволил всему, что произошло потом, случиться. И, возможно, я должен жалеть. Но то, что потом со мной происходило… Оно подарило мне гораздо больше, чем одна ночь. Потом происходило много, много всего хорошего, так? Случились ночи, которые делали меня счастливым. Случились ночи, которые не хотелось бы вспоминать — но они часть моей истории. Очень маленькой истории, конечно, на самом деле маленькой и скупо рассказанной: быстро, скомканно. Самая неинтересная история, которая только могла существовать. Но она моя. И, может быть, я бы и хотел другую, со счастливым концом, но получил именно эту — и ничего уже с этим не поделаешь. Я промолчал, я позволил ему уйти — как делал потом ещё и ещё. Просто, наверное, так было нужно. Не все сказки должны заканчиваться весёлой песней. Всё сложилось дерьмово, но в процессе было не так уж и плохо, да? — Всё хорошо, — я не слышал собственного голоса, но был уверен, что Джерард с этим справился. Он кивнул мне, на мгновение всё-таки сократив между нами расстояние; сухие, пахнущие табаком губы скользнули по моему лбу, и я не удержался, жмурясь и улыбаясь. Это была просто отсрочка. Одна секунда, чтобы я почувствовал счастье, а потом снова треск по швам. Потому что Джерард отстранился, перелезая через меня, и потянул свои джинсы, лежащие где-то под моим бедром, чтобы одеться. А я лежал, в спущенных по колено штанах, ещё не отошедший ни от оргазма, ни от короткой дремоты, и злился, я так сильно злился на него, что он просто уходит — и не останавливал. Как будто так и нужно. Всё просто, Фрэнк. Всё быстро кончается. Просто привыкни к этому. Я стащил джинсы окончательно, зато подтянул трусы, наконец-то прикрываясь. Джерард с серьёзным лицом застёгивал пуговицу за пуговицей на своей рубашке, глядя на мой носок, лежащий у кровати. Он оделся, поднял упавший на пол телефон, провёл ладонью по волосам, будто бы это помогло ему привести их в порядок, и неуверенно переступил с ноги на ногу. — Фрэнк? — Да? — Фрэнк, — он звучал так, будто что-то ещё хотел сказать, но никакого продолжения не последовало, и я, разозлившись, перевернулся на живот, прикрывая глаза от усталости. В ту секунду я ненавидел свою любовь к нему. Я бы хотел ненавидеть и его тоже, но я всё ещё ощущал вкус его поцелуев на губах, вкус маленького апокалипсиса, случившегося персонально для Фрэнка Айеро. Не то чтобы я не хотел ещё. Больше концов света от поцелуев, да? Моя подушка, выбившаяся из-под небрежно накинутого пледа, пахла Джерардом. Как быстро она успела впитать его запах? Не знаю. Кровать позади меня прогнулась, я слегка перекатился с живота на бок, а Джерард щекотно задел волосами мою шею, опускаясь к моему уху. «Почему бы тебе просто не уйти?», — хотел спросить я. Джерард опередил меня, целуя в шею: — Пообещай мне, что ты будешь осторожным, — пробормотал он, и я повернул к нему голову, хмурясь. — О чём ты? — Ты знаешь. — Никаких взглядов под камерами? — Фрэнк, пожалуйста, — Джерард выглядел серьёзно, и я уже не думал обижаться на него, потому что его забота обо мне была хоть и неожиданной, но бьющей своей искренностью в цель. Поднявшись на локте, я обхватил его, ладонь опустив на затылок, и потянул на себя: — Хорошо, — выдохнул я ему в губы, и Джерард распахнул глаза, выглядя так, словно моего напора тоже не ожидал. Ох, чёрт, да я сам не ожидал от себя этого. Я повалил его на себя, заставляя смеяться: — Но я не собираюсь быть осторожным в собственной квартире, ладно? Он поцеловал меня вместо ответа, и… Чёрт. О какой осторожности могла идти речь, если я буквально сходил с ума от каждого его поцелуя. Апокалипсис, ёбаный апокалипсис. Я пережил конец света сотню, тысячу раз, целуя Джерарда. Думаю, я в силах пережить и свою смерть тоже.

***

примечания: * Немного вольный перевод строк из песни «There Is a Light And It Never Goes Out» от The Smiths. * Та же песня, но другие строки! * Аламида – небольшой городок, расположенный на острове в заливе Сан-Франциско между ним и Оклендом. * Сибли Волканик – региональный вулканический заповедник в Калифорнии, расположенный восточнее Окленда, назван в честь Роберта Сибли, профессора Калифорнийского университета Беркли. * Сьюзи Сью – вокалистка Siouxsie and the Banshees, британской пост-панк группы. Кстати, эта футболка действительно существует в коллекции Джерарда. :) * Дамплинги – это всё то, что мы привыкли называть пельменями. В случае китайской кухни это баоцзы или вонтоны, например. *Саус Бич – район в Сан-Франциско южнее моста в Окленд. * SFAI – Институт искусств Сан-Франциско, один из старейших художественных колледжей США, частное учебное заведение с охренеть каким высоким ценником за обучение (поэтому у них всего четыре сотни студентов в среднем обучается). * Да, 47 тысяч долларов за два семестра – и это по самым скромным нашим с бетой подсчётам, включая оплату проживания в общежитии. А учитывая, что Джерарду пришлось брать дополнительные семестры (из-за того, что он проёба 🤭), то в итоге он учился почти 5 лет вместо стандартных четырёх. * Поднимите руку, если вы тоже пожилой человек и помните игрушку Doodle Jump! * Имеется в виду знаменитый комик-кон, проводимый в калифорнийском Сан-Диего каждый год в июле.