san-francisco (leaving you forever)

Сейчас я, не задумываясь, могу назвать действительно счастливым периодом своей жизни май и июнь, когда у меня был Джерард, и то, что происходило между нами, не было похоже на отношения, но также и не было просто дружбой. Чуть больше двух месяцев с момента, когда он впервые оказался в моей квартире, до утра, в которое всё переменилось — я был счастлив, и это чувство разрасталось во мне, пузырилось где-то под слоями кожи и мышц, ускоряя сердцебиение. Даже если виделись мы не так часто, как хотелось бы мне. Даже если мы не делали ничего особенного. Это не было «отношениями» ради секса — конечно, это было классно, и я ощущал себя невозможно хорошо, когда между нами с Джерардом не оставалось никаких преград, кроме повлажневшей кожи, но это не было основой того, на чём строилась наша связь. Первые пару недель, конечно, я неизбежно оказывался со спущенными трусами и перемазанный господь-знает-чем-а-лучше-бы-не-знал, но чаще мы просто… Уместно ли сказать, что мы проводили время вместе? Я не знаю, как назвать это иначе. Джерард забирался на мой диван или на мою постель, скидывая джинсы так, словно они чертовски мешали ему, ну, для чего угодно. Футболка оставалась на нём, он кутался в мои одеяла, он пил мой кофе из моей чашки, он прижимался к моему плечу, едва заметно улыбаясь своим мыслям — и он был такой неотъемлемой частью моей жизни, словно всегда был здесь. Словно моей жизни не существовало до того момента, как он впервые оказался в этой квартире, забираясь под одеяло со мной рядом. Так вот, как это было: Джерард приходил ко мне в мои выходные или увязывался за мной следом после окончания смены, мы заказывали еду — или он приносил что-то с собой, мы потрошили мои запасы пива или запасы пива в круглосуточном супермаркете двумя улицами ниже моего дома, мы курили — его сигареты, потом мои, потом травку, или наоборот, — и всё заканчивалось поцелуями или нет, или Джерард стягивал свою футболку и трусы, абсолютно одинакового фасона каждый раз, но всегда разного цвета, и я раздевался тоже, и оставлял на нём быстро сходящие следы поцелуев, пока он держался пальцами за мои волосы и звал по имени так, словно ничего важнее, чем эти пять звуков, в его жизни нет. У нас не было единого сценария. Иногда мы говорили всю ночь, даже не раздеваясь, а иногда не произносили ничего громче и важнее, чем звуки собственных имён. Но каждый раз концовка была одинаковой. Джерард поднимался с постели, не глядя на меня, и торопливо собирался, а я… Ну, за внешним смирением и спокойствием я испытывал обиду — не на него, а вообще, — и горечь подступающего одиночества, и немного злость, что это всё заканчивалось слишком быстро. Мне никогда его не хватило бы. Так что да, Джерард собирался, выкуривал последнюю, тянулся ко мне за поцелуем, упирался рукой мне в грудь — «лежи, не вставай», — и оставлял меня одного. Я не злился на него, но я ненавидел эти утренние часы, когда Джерард исчезал из моей квартиры, а вот запах его волос и тепло на моей подушке оставались. Несмотря на то, что эти ночи неизбежно заканчивались разочарованием, я любил каждую из них. Джерард понемногу, по половине шага за раз, открывался мне — иногда между делом, а иногда сам начинал говорить о себе что-то, что я ещё не знал. О детстве в Саммите — ужасно скучном, если сравнить с маленьким, приютившимся под боком у Ньюарка Белльвилем. Хорошие школы, загородный клуб с огромным полем для гольфа — боже, в Белльвиле никто не играл в гольф, — и Джерард сказал мне, смеясь (я чувствовал его смех на своём плече), что на этом поле он выкурил свой первый косяк, а потом шёл через половину города ночью, по хаотичному сплетению улиц, чтобы добраться до своей Проспект-стрит, засаженной вечнозелёной хвоей и с разбитым серым асфальтом перед двором. Я бы хотел знать, каким был его дом в этом скучном до зубовного скрежета Саммите — Джерард сказал, он был «обычным», и я живо представил такое же скопление серой черепицы и видавшего виды белого сайдинга на фасаде, как в моём родном доме. Его мать работала в салоне в центре города, рядом с магазином керамики* — Джерард, размахивая руками, рассказывал мне о бесконечных полках из сосны, наполненных керамическими заготовками для любителей раскрашивать фигурки, и о высоких стеллажах в рабочей зоне, где иногда выставлялись работы его бабушки, коробки с которыми он бережно вёз из Белльвиля в Саммит, прокладывая фигурки и кружки слоями шуршащей бумаги и пузырчатой плёнки. — Мама всё предлагала ей переехать в Саммит, — с нежностью в голосе рассказывал Джерард; его палец выводил линии на моей груди, заставляя меня ёжиться от мурашек. — Но Елену невозможно было переспорить. Она любила свой дом. Возле него росла джерсийская сосна* — она рассказывала, что её посадили из маленького саженца, когда ей было лет шесть или около того. Это было просто дерево, такое, знаешь, немного уродливое. Тонкий ствол, высотой почти до окон второго этажа, ветки во все стороны. Никакой тебе от неё тени. Вся улица была засажена вязами — боже, можешь представить, как меня трясло каждый раз, когда я оставался ночью у неё, насмотревшись ужастиков? И вот среди этих вязов — бабушкина сосна. Кривая и одинокая. Она отказывалась переехать из-за сосны, чёрт… Потом он замолчал, прикрывая глаза; в тот момент мне хотелось раствориться во времени, чтобы утро не наступало — ладно, я хотел так каждый раз, но тогда в особенности. Джерард был удивительно умиротворённым, а я не хотел, чтобы это заканчивалось. Он не произносил это вслух, но по давлению его ладони на левую сторону моей руки я понимал, что он был благодарен, что я дарю ему это спокойствие. — Надеюсь, новые жильцы не срубили её сосну, — нежность исчезла из его голоса очень быстро, и он стал звучать отстранённо, будто тоже растворился во времени — но не в том моменте рядом со мной, а где-то далеко. Что я мог сказать ему, чтобы поддержать? Я не знаю. Говорить о себе и о своём опыте было бы неуместно, так? Было так много вещей у меня в голове, скользящих по моему языку, которыми я хотел с ним поделиться, но почему-то я не мог произнести их вслух. Как бы это выглядело? «Ты открылся мне и делишься своими воспоминаниями, а я в ответ расскажу тебе о своих»? Ладно, это выглядело бы нормально. Абсолютно нормально — так общаются люди. Но что, если нет? Что, если бы я тем самым как будто бы отвлёк Джерарда от важности его воспоминаний? Я повернул голову, целуя его в лоб, хотя это даже поцелуем нельзя было назвать — просто мазнул губами по его волосам. Джерард выдохнул, переползая рукой мне на лопатку, чтобы обнять. — Ты не скучаешь по Джерси? Об этом он спросил меня в другую ночь; из-за моего выходного мы провели довольно много времени вместе в тот вечер — Джерард пришёл около десяти, удивив меня: я не думал, что он пропустит работу из-за того, чтобы прийти ко мне (с другой стороны, у него ведь тоже были выходные, так?). Это был один из тех вечеров, когда нам не хотелось разговаривать — в основном из моего рта вылетали звуки, связанные с тем, что Джерард не давал мне кончить, лёжа грудью на моей постели между моих ног, и с издевательской улыбкой делал — ну вы знаете, эти его штуки, включающие его язык и мой член. Правда, задал свой вопрос Джерард позже — когда я сумел довести его до всхлипывающих стонов на грани рыданий. Я зря, что ли, столько лет на гитаре играл? У меня, может, и не так много опыта — но у меня были гибкие пальцы, и запястье могло очень долго не уставать. Так вот, когда он поднял эту тему, я лежал грудью на подоконнике, вывесив руку из окна и стряхивая пепел на козырёк крыльца, и моя голая задница торчала Джерарду на обозрение. Он коснулся моей ягодицы, не то чтобы шлёпая, просто прижал ладонь, и я почему-то вздрогнул и выронил сигарету, начиная хихикать. А потом он спросил, да — скучаю ли я по Джерси. Я плюхнулся обратно на постель, зажимая его руку между своим телом и матрасом, и несколько секунд смотрел в потолок. Скучал ли я? Я скучал по маме. Я скучал по отцу. Я скучал по Джамии. Я скучал по Лоис, собаке моей матери, хотя я не знал её, но чувствовал себя так, словно должен скучать. Но не по Белльвилю, нет. Я вроде как скучал по своей родной комнате, с царапинами на обоях от скуки и кучей постеров, с рисунками привидений на стене над столом и с выбоиной на паркете от слишком плотно открывающейся двери — но одновременно с этим мне казалось, если я окажусь в своей комнате сейчас, каким-то невиданным таинственным способом, я буду чувствовать себя там не лучше, чем паук, давно засохший в облаке паутины под потолком. Я скучал по людям и по чувству дома, которое дарил Белльвиль; но находясь рядом с Джерардом я не хотел, чтобы в моей жизни что-то менялось. Я всё ещё не ощущал Сан-Франциско своим местом, но я ощущал «своим» место рядом с Джерардом. Поэтому я повернулся в его импровизированных объятиях и скользнул пальцами по его плечу. — А ты? — Я спросил первый. — Ну, а я перенаправил вопрос. Ты скучаешь по Джерси? — Я скучаю по брату, — прошептал Джерард, прижимая губы к моей шее. Я вздрогнул — точно, у Джерарда ведь был брат. Мне почему-то нравилась мысль, что у него были люди, о которых он скучал. Поддавшись, я перекатился на спину, а Джерард скользнул выше, прижавшись животом к моему; его губы продолжали касаться моей шеи. — Вы не виделись ни разу, как ты уехал? — Что? Нет, почему? — его локоть надавил на подушку рядом с моей головой, и Джерард приподнялся. Полумрак комнаты и его волосы, изрядно отросшие и спадающие на лицо, делали его лицо мягким — настолько, что мне захотелось ткнуть пальцами в его щёку, убеждаясь в этом. Что я и сделал, и Джерард хрипло рассмеялся, окончательно забираясь на меня. — Мы виделись несколько раз. Он приезжал как-то в Сан-Франциско пару лет назад, и в прошлом году мы вместе ездили на Комик-кон. Я звоню ему, довольно часто, на самом деле. Я пристыженно укусил себя за губу изнутри — Джерард был куда лучше меня в том, чтобы поддерживать семейные связи. Тогда я снова подумал, что неплохо было бы позвонить маме. Или написать Джамии, с которой мы последний раз переписывались ещё в первый год моего переезда. Я так хреново справлялся с тем, чтобы быть хорошим сыном или другом. — Я не скучаю по Джерси, — зачесав его волосы с лица назад, я потянулся, промазав губами по его подбородку. — Но… Я хотел бы поехать туда, не знаю, может осенью. На день рождения. — На Хэллоуин, верно? — Да, — улыбнувшись, я постарался не выдавать, насколько громко забилось моё сердце от того факта, что Джерард помнил о дате моего рождения. Несколько секунд я молчал, наблюдая за тем, как Джерард прикрыл глаза, слабо искривив рот от моих почёсывающих прикосновений, а потом как-то само собой получилось, что из моего рта вылетело: — Ты хотел бы поехать со мной? — Что? Ну, я молодец в том, что касается разрушения момента, это точно. В одну секунду Джерард переменился: и в лице — его брови нахмурились, и он дёрнул головой, будто бы уходя от моей ладони, и сам по себе — ушла расслабленность из его тела, он напрягся, но не слез с меня, хотя я всё равно чувствовал его тяжесть и то, каким жёстким стало его тело. — В Джерси. На неделю или около того. Вместе, — каждое слово было ещё одним гвоздём, забитым в напряжение между нами, такое плотное, что я мог почувствовать его так же просто, как мог чувствовать отзвуки вдохов Джерарда. Мгновение — и он слез с меня, оставляя ощущение пустоты на бёдрах и нарастающую боль в груди. — Если тебе нужен отпуск, обратись к Ронде, — пробормотал Джерард, перелезая через мой живот и хватаясь за сигареты. Я лежал, всё ещё держа руку немного в воздухе, а потом устало опустил её себе на грудь. — Окей, — хотя я пытался сделать вид, что меня это не задело, но моё горло изнутри сжало горечью. Да, это было глупо. Я не должен был заикаться о подобном. Это было слишком для нас, да? Для нас, которые не были нами. Никто не предлагает вместе поехать в Джерси парню, с которым просто спит. Я прикрыл глаза, чувствуя, как за рёбрами у меня начинают вибрировать сожаление и стыд, так сильно, что кожу словно пекло изнутри. Мне стало жарко, будто бы у меня горело лицо; я зажмурился ещё плотнее; Джерард закашлялся, подавившись дымом, и его пятка на мгновение коснулась моего бедра. Ненавижу это чувство. Я его даже определить толком не могу. Я ощущал себя немного униженным, очень глупым, безнадёжным, навязчивым, я ощущал стыд, я ощущал, как в моих лёгких что-то медленно закипает и плавится — и это совсем не те приятные чувства, которые ты хочешь испытывать, когда рядом с тобой он — твой любимый человек. Я зацикливался тогда на себе и своей маленькой боли вместо того, чтобы ловить ускользающие мгновения с Джерардом. Ну, да. Я очень глупый. Оставив его курить, я слез с постели и ушёл в ванную, в меньшей степени для того, чтобы отмыть с себя следы Джерарда, но в большей для того, чтобы остаться наедине с собой хотя бы на несколько минут. Потому что я идиот. Я гнался за чем-то недостижимым — прекрасно это осознавая. В то время Джерард и был для меня этим недостижимым. Я почему-то был уверен, что он никогда не полюбит меня — и это злило, это разрушало меня подчистую, а заново собрать себя я мог только в мгновения, когда он целовал меня. Смешно, что сейчас я уже не чувствую эту безнадёжную уверенность. Я смирился, что он не чувствовал то же самое — но отпустил мою любовь к нему, наслаждаясь тем, что он был со мной рядом. И, в то же время, я думаю — и эта мысль так смешит, что мне больно, — если бы у нас было чуть больше времени, то, возможно, просто возможно, я бы почувствовал, как с его стороны распускается что-то ответное. Но даже если нет — плевать. Я любил его не для того, чтобы получить любовь в ответ. Плохо, что я понимаю это так поздно. Если бы понимание этого пришло ко мне в мае, я бы не вцепился в эти эмоциональные качели, которые тащили меня из полного опустошения в почти жизненную необходимость дышать Джерардом — а потом обратно. В чём смысл любить кого-то, если тебя не будут любить в ответ? О, ну, такими вопросами я не задавался. Я просто хотел чувствовать себя важным ему настолько же, насколько он был важен мне — но знал, что даже если этого не будет, я не смогу перешагнуть через свои чувства, они крепко укоренились во мне. Я думаю, смысл в том, что когда Джерард улыбался мне, мне хотелось улыбаться ему в ответ — и сделать всё, что угодно, чтобы у него было больше поводов чувствовать себя хорошо. И быть рядом, когда это не так. Да, в этом смысл. Мне жаль, что я понял это поздно и успел так мало. Когда я вернулся в спальню — с мокрыми волосами и всё ещё непроходящим ощущением изжоги разочарования, — Джерард был уже одет, сидя на краю кровати с опущенными вниз глазами, будто бы он чувствовал себя виноватым. Я знаю, что чувствовал. Даже тогда знал и не устраивал сцен: вина была только на мне. Это я не мог себя контролировать. Я застыл в проходе, а когда Джерард подошёл ко мне, и ткань его футболки задела мою кожу, вздрогнул, растерянно глядя на него. — Прости, — я должен был это сказать; я действительно чувствовал себя виноватым. Вместо ответа Джерард коснулся лбом моего лба, и его ладонь грела мою щёку так, что мне за одно мгновение перестало быть нужно что-то ещё. Да наплевать мне было на что-то ещё. Пока он касался меня, я жил, и всё остальное переставало иметь значение. — Я не думаю, что Джерси это хорошая идея, — его плечи немного поднялись, тут же с тяжестью опускаясь. Я растерянно пробормотал в ответ: «Знаю, я просто…» — но не договорил. Потому что я не мог сказать об этом вслух. Это было слишком глупо. Это было не нужно ему. Но я хотел сказать, что просто хотел, чтобы у нас было что-то за пределами моей спальни. Я хотел провести всю ночь, гуляя с ним по улицам Сан-Франциско, я хотел встретить рассвет, сидя на холмах у Золотых ворот, я хотел прижиматься к нему на концерте, хотел повести в тот бар под Театром*, сыграть что-то для людей там, но так, чтобы только мы с Джерардом знали — это я играю для него. Я хотел, чтобы у нас было что-то, во что можно было верить — что заставило бы верить, что мы не были просто случайностью. Мы были случайностью, которую предопределил кто-то свыше. Но мы были просто. Я просто поцеловал его, прежде чем он опять ушёл из моей квартиры. Он просто держал мои пальцы в своих на пару секунд дольше, прежде чем переступить порог, закрывая за собой дверь. Я просто лежал после, перебирая в пальцах ткань одеяла, хранящего остатки прикосновений к его телу. Он просто вызвал такси, которое преодолевало расстояние между моим домом и его за пятнадцать минут по ночному городу — так мало, но между нами была огромная разница. Там у него была другая жизнь, о которой я мог только догадываться по обрывкам того, о чём он говорил мне. Его поношенные футболки и затёртые джинсовые куртки стоили дороже моей гитары, он жил с видом на Залив, одно его обучение стоило больше, чем я был бы способен заработать за жизнь; он был парнем, который заставлял полки своей дорогой квартиры комиксами, никогда не показывал мне, что писал или зарисовывал в своём альбоме, таскался на Комик-Кон, чтобы встретиться с братом, танцевал в одиночку под старые песни, целовался так, что нечем было дышать, смеялся так, что внутри всё лопалось, как пузырьки на поверхности колы, — и хотел вырваться из той, первой жизни, почувствовав хоть что-то. Откуда я это знаю? Он сам мне сказал. Просто, к сожалению, слишком поздно, когда я уже успел сделать кучу неправильных выводов. Я мог бы оправдаться, сказать, что в этом суть человеческой природы: делать глупости, думать глупости — но зачем списывать всё к «человеческой природе», если это была только моя ошибка? Много, много ошибок. Мы не рождаемся с умением любить — строить взаимоотношения с другим человеком сложнее, чем в мультфильмах, которыми нас кормят с детства. Я думаю, единственное умение, которое действительно остаётся в нас с рождения — умение ошибаться. С самого начала я думал, что моя история с Джерардом будет особенной, это только сказки заканчиваются на поцелуях. В реальности всё намного сложнее, и ты начинаешь делать ошибку за ошибкой, потому что другой человек отличается от тебя от и до, и нет универсальной инструкции, как сделать его счастливым, а тебя — счастливым тоже. Я не хочу думать о том, сколько ошибок я бы совершил в будущем, останься я жив. В любом случае, май шёл своим чередом, и впереди у меня было не так много времени чувствовать себя на своём месте, но очень много работы. Далеко не все клубы и бары в городе, находящиеся далеко за пределами Кастро, участвовали в Месяце Гордости, но «Кьяра ди Луна» была одним из тех мест, что преображалось к июню. Мне казалось немного странным, что клуб, принадлежащий такой консервативной структуре, как мафия, становился одним из участников радужного безумия, охватывающего Сан-Франциско, но я во многих своих суждениях ошибался, так что и это не исключение. В конце концов, раз все закрывали глаза на то, что глава семьи не скрывал свои отношения с другим мужчиной (какими бы ни были их с Джерардом отношения, да)… Мне нравится Месяц Гордости. Мама однажды спросила, что не понимает, зачем нужно гордиться тем, что моя ориентация не гетеросексуальная, раз я «просто родился таким», а в ответ я парировал, что зачем тогда отец гордится, что он итальянец? Я думаю, люди действительно не понимают, о какой гордости идёт речь. Ты просто не боишься заявить о себе, ты говоришь: «эй, посмотрите на меня — я бисексуален», и ты горд тем, что ты тот, кто ты есть. Бисексуальность не делала меня хуже или лучше других, это такая же врождённая характеристика, как цвет моих глаз или моя непереносимость лактозы. Она не была поводом относиться ко мне по-особенному, но я хотел, чтобы ко мне относились как к другим — уважая моё базовое право быть собой и не осуждая меня за то, что не было моим выбором, а просто было частью меня. Мне казалось важным в своё время донести эту мысль до мамы. Эта извечная уловка: «О, ты хочешь, чтобы мы уважали тебя за твою ориентацию? Но почему ты не уважаешь наше мнение, что твоя ориентация греховное дерьмо?». Ладно, моя мама так не говорила. Может быть, думала, но к счастью, держала эти мысли при себе. Но некоторые люди говорили. Люди вообще с трудом понимают разницу между мнением, которое они выбирают, и характеристикой, на которую я, например, не могу влиять. Люди ненавидят других за цвет кожи, за гендер, за ориентацию, за тонну других вещей, которые просто есть, как данность, и не подлежат мифическому «выбору» — но требуют, чтобы их в ответ уважали? Дерьмо. Просто дерьмо. В школе и в церкви люди говорили мне, что моя любовь к парням плохая и неправильная, но они выбрали так считать: они приняли решение быть гомофобами, ненавидеть тех, кто не верит в «священный союз женщины и мужчины», а я вот не выбирал родиться с любовью к членам наравне с любовью к вагинам. В конце концов, почему тогда не адресовать претензии Иисусу или кто там отвечает за создание новых людей? Это был выбор Иисуса сделать меня бисексуалом. Не мой. В общем, это парадокс толерантности (или как он там называется?). Всякие мудаки вроде Колина или тех придурков, которые избивали меня в школе за то, что я не был как они, всегда громко требуют уважения к себе. Но какого хрена я должен уважать мудаков? Они и так большинство (печальная данность; я не собирал статистику, но уверен, кто-нибудь — точно). Конечно, я испытывал радость от того, что был собой, не только в Месяц Гордости, но в это время — особенно. Возможно, ещё и из-за атмосферы самого Сан-Франциско, который круглый год заставлял меня чувствовать себя лучше хотя бы в этом плане, но к июню становился ещё ярче, преображаясь даже там, где ты совсем этого не ожидаешь. Даже на моей улице гирлянды разбавлялись небольшими радужными флажками, ярко трепещущими на ветру, и хотя большинство моих соседей неодобрительно поджимали губы, никто не возмущался вслух. Мистер Лю каждый год пытался сдать квартиру на верхнем этаже кому-то из туристов, приехавших на весь месяц (желающих было не очень много, потому что, чёрт, за эти деньги можно было и в месте поприличнее жить), и это нормально. Обратная сторона Месяца Гордости — большинство людей, поддерживающих его вслух, на самом деле озабочены только своей наживой. В Silver Spur мы тоже вывешивали парочку флажков у входа, и плевать, что в остальное время года здесь могли и избить кого-то, заблудшего со стороны Кастро. Да, в основном туристы собирались именно там, между Дюбус-авеню и 21-й улицей, но некоторые из них заходили и в другие районы. А те, у кого было достаточно денег, приходили в «Кьяра ди Луна», которая не отличалась от большинства «обычных» заведений города: точно так же коммерциализировала Месяц Гордости, извлекая выгоду. Больше туристов, привлечённых радужной подсветкой вокруг вывески — больше клиентов у бара, больше клиентов у марихуанового маркетплейса Ланза, больше тех, кто готов оставить сумму за вход. Всем находилась своя роль: Боб разрабатывал особую барную карту к Месяцу Гордости, Джерард почти не спускался вниз, разве что за дежурной текилой, и как я знал, он тратил много времени на планирование буквально каждого дня в июне — от вечеринки-открытия в честь начала месяца до грандиозной (Алисия так и сказала, закатив глаза: «Грандиозной!») вечеринки после парада Гордости 30 июня. — Неужели так много людей приходит? — спросил я в ответ на это её грандиозное закатывание глаз. Она пожала плечами, вытирая стойку: — Слушай, это не Кастро. Такой толпы здесь не будет. Но есть категория тех, кто приезжает попробовать коктейли от Боба. Тех, кто хочет приобщиться к культуре «Кьяра ди Луна», и чего удивляться, если среди них есть и геи? Да, у нас в основном здесь гетеро, — на этих словах Алисия фыркнула с насмешкой, — но богатые геи очень любят коктейли. — Иногда мне кажется, я в какой-то совсем другой мир попал, — я покачал головой. Брови Алисии, тонкие и графичные, изогнуто вскинулись вверх: — Ты здесь сколько работаешь? Четыре месяца? Только сейчас понял? — она потрепала меня по волосам, ершисто отросшим на затылке. — Черри очень старается. Приглашает выступать победителей DragRace, кто-то приходит ради них. Мне кажется, это что-то личное, знаешь — я не представляю, каково ему быть открытым геем в этой всей… — замолчав, Алисия многозначительно вздохнула. Я думаю, это было бы отличным началом разговора на тему гомофобии в криминальной среде Сан-Франциско, но никто из нас не был готов к нему. Забрав у неё салфетку, которой она усердно тёрла стойку, я кивнул: — Я понял, да. Можешь не продолжать. — Думаю, она по-своему переживала за Джерарда. Он был её боссом, просто боссом — посторонним, по сути, человеком. Но Алисия, как и многие другие, работающие в «Кьяра ди Луна», не могла не замечать, что иногда с ним происходили вещи, которые не были здоровыми. Но большинство всё равно, я думаю, предпочитали не замечать. Это нормально. Кого интересуют чужие проблемы? Меня? Нет. Я ведь не замечал проблемы Алисии или Боба, или кого угодно в моём окружении, пока не хотел начать это делать. Все так поступают. Я не думаю, что это повод рубить с плеча и обвинять в нечувствительности. Видите, какие глубокие мысли ко мне приходят на смертном одре? Так вот, я думаю — вот сейчас, да, — что это защитная система нашего организма в каком-то роде. Переживания изводят. Переживания за себя, за людей вокруг — в какой-то момент этого может стать очень много. Иногда ты закрываешь глаза, просто потому что пытаешься защитить себя. Если у тебя есть силы заметить, ты, конечно, делаешь это, но когда ты сам растерян? Это просто защита. Ну, или ты нечувствительный мудак. Никогда не узнаешь наверняка. Мы немного реже виделись с Джерардом во второй половине мая, как раз после того самого разговора, и у меня освободились вечера, которые я мог тратить на всё, что душе угодно (хотя хотел тратить на него). Я делал вылазки в Кастро, отнекиваясь от любой попытки вторгнуться в моё пространство с намерением познакомиться. Иногда мне хотелось залезть на стол или барную стойку и закричать, что я влюблён в лучшего парня на свете, который не отвечает мне взаимностью и с которым у меня нет ни шанса, потому что его бойфренд ёбаный мафиози и отстрелит мне голову или яйца, но вместо этого я старался выплёскивать эмоции на сцене — спасибо Зози, той девушке, которая была организаторкой творческих вечеров в маленьком баре под театром. Она была рада видеть меня, а я вот, хоть и испытывал умеренную радость от происходящего, не был доволен до конца. Потому что я хотел выступать, зная, что Джерард здесь, сидит в темноте за одним из круглых столиков. Но хер мне, а не Джерард-за-одним-из-столиков. Только в то время я по-настоящему начал понимать, как мне не хватало музыки: я почти ничего не делал с гитарой несколько лет, хотя раньше не выпускал её из рук, и теперь мне казалось, я иду совсем не тем путём, каким нужно. Работать в баре не было моей мечтой, но это было этапом, чтобы не умереть с голоду в большом городе и всё такое. Когда гитара была в моих ладонях, я вспоминал о том, что музыка всегда была тем явлением в моей жизни, благодаря которому я обретал целостность. Думаю, останься я в живых, я бы точно дошёл до того состояния, когда выбор в пользу музыки был бы очевиден. Или нет. Или к двадцати пяти годам я бы закончил общественный колледж средней паршивости и устроился бухгалтером. Я бы работал по стандартному графику из года в год, считая чужие финансы, а потом однажды проснулся бы, посмотрел на себя в зеркало, осознавая, что мне уже сорок семь, и я выгорел — и пустил бы пулю себе в лоб, как в дурной концовке романа про кризис среднего возраста. Я вообще не уверен, что мне судьбой было предначертано продолжительное счастье. Но хоть какое-то счастье, пусть и ускользающее сквозь пальцы, я испытывал, так что — спасибо и на этом. С Джерардом я не хотел спешить, одновременно с тем желая всё и сразу — но я говорил себе, что у нас ещё полно времени, поэтому мы не заходили слишком далеко. Наши встречи почти иссякли к концу мая, по крайней мере — Джерард не приходил ко мне домой, но почти каждый раз просил задержаться, и после целовал меня в раздевалке так отчаянно, будто совсем не боялся ничего. — В тебе ни капли осторожности, — после очередного такого поцелуя не сдержался я; у меня сильно вздымалась грудь после того, что губы Джерарда делали с моей шеей, кажется, целую вечность. Он сидел на моих коленях, вжимая меня, неловко примостившегося на краю низкой скамьи, спиной в стену, и выглядел чертовски усталым и одновременно взбудораженным. Я хотел схватить его за руку, потащить домой, включить первый попавшийся сериал на Нетфликсе и… Дальше мои мысли перетекали в русло «мы всю ночь смотрим сериал и я даю ему выспаться на своей груди», но я знал, что Джерард скажет «нет». Мне было сложно слышать его «нет», я знаю, это эгоистично и неправильно, но что-то переворачивалось каждый раз внутри меня, когда он отталкивал мои попытки сблизиться, и я иногда предпочитал молчать, не спрашивать зря, потому что боялся этого чувства. Джерард снова делал то, от чего у меня голова кружилась: он опустил ресницы, выдохнул мне на подбородок, лениво качая головой и задевая лбом мой лоб. Его ладони держали моё лицо так, что мне легко было поверить, что я ему важен и он делает это с осторожностью. — Я прекрасно знаю, — он снова вздохнул, — где здесь стоит быть осторожным, а где я могу позволить себе немного больше, — я кивнул, стараясь доверять Джерарду, и он сухо, коротко коснулся моих губ, позволяя мне на мгновение почувствовать изгиб его улыбки. Я хотел верить, что так он говорил мне, что скучает. Обняв его за талию, я просто уткнулся в плечо лицом, позволяя и себе немного расслабиться, передавая ему то чувство тоски по нашим редким не-свиданиям, что было со мной каждую секунду моей жизни. Я знал, что это может напугать Джерарда и показаться ему странным: то, как сильно я привязался из-за одиночества и растерянности именно к нему. Но это было подобно яркой вспышке посреди рутины — ощущать его рядом. — Марко собирается уехать на пару недель по, — он сглотнул; я чётко слышал этот раскатистый звук над своим ухом, — делам. Это будет в июне, и, может быть, мы сможем видеться чаще. Это звучало как надежда. Я поднял голову, даже не пытаясь скрыть свой взгляд, полный этого отчаянного ожидания, и широко улыбнулся. Одна его фраза, даже ничего не обещавшая по сути, заставляла меня чувствовать себя счастливее. Потянувшись, я поцеловал его, не так коротко, как Джерард касался моих губ до этого: мои губы раскрылись ему навстречу, и Джерард тихонько охнул, от чего я почувствовал вибрацию в своей груди. Я не строил планов — ну, каких-то конкретных, по крайней мере. Я просто радовался этой возможности: если Джерард захочет, ему необязательно будет уходить от меня под утро — и я цеплялся за эту мысль, каждый раз засыпая в одиночестве. Иногда, когда Джерард не мог прийти, но мог вспомнить обо мне, он звонил мне, и эти короткие три-пять минут разговора ни о чём помогали мне расслабиться после работы и перестать ощущать жужжащее жжение в груди, которое селилось там, когда мы не были рядом. В основном я слушал, как он тихо дышит, выдыхая сигаретный дым, пару раз — Джерард рассказывал мне так же тихо и спокойно о том, что он видит за своим окном. Только один раз его голос был более взбудораженным, чем я привык слышать посреди ночи: он делился впечатлениями о новом выпуске третьего тома «Юной Лиги Справедливости», и, клянусь, я совершенно ничего не понимал, но мне нравилось слышать радость в голосе Джерарда. От моего слегка уставшего сознания ускользало, в чём там драма у Супербоя, попавшего в другое измерение и обнаружившего там у себя жену с ребёнком, а «Тёмный Опал» для меня звучало… Не хочу обращаться к стереотипам, но я уверен, «Тёмный Опал» это скорее имя для порноактёра, чем для суперзлодея. Даже не знаю, какое бы я имя выбрал, снимайся я в порно… Никогда об этом не задумывался. — Ты знал, — ещё один сигаретный выдох прерывал его хрипловатую речь, и я улыбался, прижимая телефон к уху плотнее, — что Бендис* преподаёт в Портленде? Боже, мне стоило поступить в Портленд, — радость в его голосе скользнула по спирали вниз, и я отчётливо почувствовал горечь сожаления, вовремя прикусывая свой язык от неуместного комментария «если бы ты поступил в Портленд, я бы никогда не встретил тебя». Я будто чувствовал, что он сейчас скажет, и да, едва слышно Джерард продолжил: — Иногда я думаю, я зря поступил в SFAI. Мне стоило поступить в Нью-Йорк. В Портленд. Не знаю, куда угодно. Но… — Но? — я опять не пытался себя контролировать; в моём голосе звучала надежда, и эта надежда была на то, что это «но» для Джерарда — это я. Он усмехнулся там, за пару десятков улиц от меня, хрипло и немного сонно, тепло и сухо, так близко и бесконечно далеко, словно на другом конце галактики: — Но… Всё сложилось так, как сложилось. «И мы встретились», — мысленно добавил я, потому что сказать об этом вслух было бы слишком неправильно и эгоцентрично. Но я был рад, что мы встретились, пусть даже опыт, приведший нас к этой встрече, не был безоблачным. Я медленно прокручивал эту мысль в своей голове, так медленно, словно она превратилась в липкий ком, цепляющийся за стенки моей черепной коробки; так же медленно и Джерард дышал, едва заметно, мне казалось, он уже трубку положил, но — нет. Он оставался на связи, хоть между нами и повисла неловкая, неприятная тишина. Потом я выдохнул: — В конце концов, у нас всегда есть возможность переместиться в мир Драгоценных камней*, и посмотреть, как там происходят наши дела, — Джерард засмеялся, едва слышно назвав меня придурком, но это прозвучало даже нежно. — Может, ты сражаешься с Тёмным Опалом. Или всё-таки поступил в Портленд. — В мире Драгоценных камней нет Портленда, — ответил Джерард, всё так же посмеиваясь, а я нервно дёрнул ногой, сбивая на пол одеяло. Почему меня так пугала мысль, что мы могли никогда не встретиться? Я не мог сказать «ох, жить, не зная Джерарда, было бы невыносимо»: я ведь в таком случае не знал бы другого, не мог сравнивать, я бы просто жил как и раньше. Но сколько всего я бы потерял, так и не узнав, каково это, когда в твоей жизни есть Джерард. Тот наш разговор случился в первую неделю июня, и ему предшествовали почти десять дней, когда наше общение сводилось к сугубо рабочему: Джерард был слишком занят, и мне оставалось только смотреть на него издалека, услужливо подавая текилу, когда ему это требовалось, или получая его короткие смс, от которых теплело в груди. Я украдкой улыбался каждому его слову, сказанному мне лично или в переписке. Джерард улыбался тоже; я надеялся, это замечаю только я. — Ну-ка, какой тебе выбрать? — накануне первого июня Алисия притащила пластиковую коробку, заполненную эмалированными пинами разных цветов. Все они были в форме сердечка и размером в пару дюймов, разукрашенные под, кажется, все возможные прайд-флаги. Выцепив взглядом лежащее на поверхности малиново-фиолетово-синее сердечко, я достал его из коробки и покрутил пальцами. — Сердечко? — Да, — кивнула Алисия. — Любовь есть любовь и всё такое! Мы надеваем их второй год подряд, чтобы наши гости чувствовали себя комфортнее, видя, что мы инклюзивны и доброжелательны. Ооо, бисексуальность? Отлично. Поздравляю с камингаутом! — Да я вроде и не скрывал, — улыбнувшись, я позволил Алисии прицепить пин себе на грудь, наблюдая за тем, как металлический значок слегка оттянул ткань футболки. Она довольно хлопнула меня по плечу: — У меня тоже такой есть, — она повернулась ко мне, показывая сердечко, прицепленное к карману её джинсов, в аналогичных моему цветах. Я хмыкнул, чувствуя не совсем привычный, но довольно приятный комфорт за рёбрами от мысли, что мы с Алисией «делим» одну ориентацию. Я знаю, многие люди против ярлыков, и, если подумать, они правы — ярлыки то ещё дерьмо. Но в то же время это весьма приятное ощущение, что ты не один такой, что люди, которые с тобой рядом, переживают тот же опыт, что и ты. В мире столько гетеросексистского дерьма, что я думаю, нам не повредит немного общности с людьми, которые, как и мы, в эту систему не вписываются. Да кого, блядь, интересует, что ты там думаешь, Фрэнк? Ты умрёшь через пару секунд, подумай о чём-то хорошем. — Что, прихорашиваетесь? — Боб отвлёк меня от разглядывания значка на моей футболке, и Алисия тут же атаковала его вместе с коробкой: — Тебе как в прошлом году или что-то изменилось? — Что ж, — Боб вздохнул, — я всё ещё скучный гетеросексуал. — Ужасно, — закатив глаза, Алисия достала сердечко с треугольником радужных полос на фоне чёрно-белых*. — Исчезающий вид. В этом городе так точно. Так странно, что я не был по-настоящему близок ни с Бобом, ни с Алисией, ни с остальными, но я чувствовал себя рядом с ними на своём месте. Мне нравились их шутливые перепалки или внимать советам Боба, который планировал меня отправить на курсы повышения квалификации к концу лета и всерьёз переживал о моих успехах. Я знаю, что и близко не так талантлив, как Боб, в том, что касалось искусства смешивать коктейли и создавать из привычных ингредиентов нечто вроде «о боже тот самый коктейль который мы должны попробовать», но этот сдержанный акт поддержки был приятен. Так активно меня только отец с дедом поддерживали в том, что касалось музыки, но… Я проебался с их поддержкой: это не ушло дальше гаражных групп; я мог бросить колледж, чтобы стать рок-звездой, а я бросил колледж и стал барменом. Если я каким-то чудом выживу, то, клянусь, запишусь на терапию и займусь своим личностным ростом. Но этого не выйдет — никто не в состоянии выжить после пули в лоб, если ты не грёбанный Росомаха, поэтому мне придётся умирать, преисполняясь понимания, что я двадцатидвухлетний неудачник, самое большое счастье которого — безответная любовь к парню, запутавшемуся в своих внутренних демонах. О нет, что это, сожаления? Я же обещал без них. Ну, я обещал не жалеть о Джерарде. О нём я и не жалею. А вот остальное… Я думаю, это немного нечестно, что иногда нам нужна смерть, чтобы переосмыслить свою жизнь. Или пищевое отравление, которое я умудрился обрести через несколько дней после того восторженного звонка Джерарда, находящегося под впечатлением от новых комиксов. Впрочем, возможно, это была ротавирусная инфекция — я не уверен. Факт: десятого июня утром, после нескольких часов сна, следовавших за моей рабочей сменой, я проснулся от ощущения тошноты, и следующие полчаса блевал так сильно, что, казалось, из туалета я уже не выйду. Я, блядь, ненавидел болеть, вы помните? И если с простудой, которую вызывал мой подкосившийся из-за детских болезней иммунитет, ещё можно было справиться, то когда бунтовать начинал мой желудок, я был готов устроить себе лежбище рядом с унитазом, чтобы не таскаться от постели каждые десять минут. Удивительно, как много в себя может вмещать желудок, потому что даже после третьего захода, когда у меня уже чудовищно болело горло, я всё ещё чувствовал тошноту. Ненавижу блевать тоже. Отвратительнее ощущения не придумаешь. Я отсел от унитаза, не в состоянии даже смыть, и прижался затылком к стенке душевой кабины, пережидая, пока у меня не появятся хоть какие-то силы приподняться, умыться и убрать за собой. В моей не слишком насыщенной сексуальной жизни был один опыт незапланированного глубокого отсоса, и даже тогда моё горло болело не так, как сейчас, когда всю мою глотку сковало жужжащим напряжением из-за многочисленных спазмов. Мне нужно было подняться. Нужно было выпить ибупрофен от нарастающей головной боли и сорбенты от ощущения революции в моём желудке. Нужно было взять себя в руки, а я смотрел на плитку на стене передо мной, белую, с сероватой затиркой между квадратами, уходящую вверх к потолку, кое-где покрытую трещинами. Так странно, что в нашем сознании откладываются такие мелочи. Я едва ли могу вспомнить, какими духами пахла моя мама, но помню трещины на плитке в своей ванной. И, говоря честно: лучше бы они разбили моё лицо об эту плитку, чем крушили мою спальню. Я понимаю, что бессмысленно волноваться о таких вещах сейчас, но они точно повредили мою гитару, уронив её, и я знаю, что моя кровь запачкала ковровое покрытие у кровати, которое я сейчас ощущаю своими коленями. А ведь прошлой ночью я его коленями ощущал совсем по другому поводу. Так вот, когда я наконец смог вылезти из ванной комнаты, пошатываясь и обнимаясь со стенкой, был уже полдень, у меня впереди маячили почти два дня наедине с собой и отравлением, и я чувствовал себя настолько несчастным, что ничего не останавливало меня от того, чтобы эти два дня потратить на самобичевание и жалость к самому себе. В перерывах между опустошением желудка, конечно. Естественно, ничего из лежащего в моём холодильнике не было похоже на допустимую в таком состоянии еду, но я этому даже радовался — хоть после тошноты у меня болело не только горло, но и всё от солнечного сплетения до низа живота, я сомневался, что смогу сейчас что-нибудь съесть. Поэтому я влил в себя стакана три воды, добрался обратно до постели, закинувшись по пути таблетками, и выудил из-под комом лежащих одеял ноутбук. Первый пункт плана «не умри, пока будешь вливать в себя лекарства», кажется, был выполнен удачно. Голова всё ещё трещала от боли, но мне не хотелось просто лежать в постели, периодически проваливаясь в сон; я не мог читать, тем более я не мог взять в руки телефон, открывая заметки для того, чтобы своё состояние превратить в слова и фразы — господи, ну какое творчество, когда тебя тошнит от самой жизни? Поэтому я выбрал нетфликс, а телефон осторожно отложил подальше от себя, чтобы не вызывал соблазн написать Джерарду. Потому что — зачем? Поплакаться, как мне было хреново? Я не хотел, чтобы он видел меня в таком состоянии. То есть, знаете, я на сто процентов был уверен, что меня бы ничего не отвратило, если бы Джерарду стало плохо при мне, но я не хотел звонить ему и «знаешь, я сейчас сдохну от ебучего Перл-Харбора в моём желудке, ты не мог бы приехать и обнять меня?». Поэтому я открыл нетфликс, следующие пятнадцать минут пытаясь найти что угодно, что могло бы отвлечь меня от неизбежно лезущих в голову мрачных и унылых мыслей, как и каждый раз, когда я заболевал. Бо Джек*? Нет, от него мне бы захотелось ещё сильнее задуматься о том, что я делаю со своей жизнью (и где я поступаю не так). Может быть, посмотреть Титанов*? Нет, я понял, что мне тут же захочется позвонить Джерарду с вопросом, смотрел ли он их и понравилось ли ему вообще, а потом ввязаться в спор, который я точно проиграю, потому что вдруг ему не понравилось, а мне понравится? О боже, может, мне тоже не понравится. Может, этот сериал такой отстой, что мы оба согласимся и спора не будет. А может, нам понравится обоим и… Слишком много Джерарда. Я пролистал ниже, в секцию аниме, но ни одна заставка не вызвала желания открыть вкладку с сериалом. Следующая секция «TV Sci-Fi & Fantasy» тоже не особенно меня манила — кажется, я посмотрел всё интересное в ней ещё когда сидел без работы. Казалось бы, на нетфликсе был огромный выбор чего угодно, но я не мог выбрать себе сериал на сегодняшний день, и это бесило, напоминая о том, как моя мать могла бесконечно переключать телевизор с канала на канал, не в силах выбрать в информационном шуме что-то по-настоящему интересное. Я не говорю, что на нетфликсе не было ничего интересного — было, но его было слишком много, что создавало ощущение информационного пресыщения, и я злился, что не мог выбрать один чёртов сериал, чтобы занять следующие шесть часов своей жизни монотонным слежением за передвижениями персонажей по экрану, вместо того, чтобы думать о себе. Я не хотел думать о себе. Уже в тот момент я понимал, что что-то происходит со мной, от чего я чувствовал себя ещё более потерянным, чем обычно. Всё вставало на свои места в моменты, когда внимание Джерарда касалось меня, или когда я был занят чем-то монотонным, как на работе, или, наоборот, когда брал в руку гитару, окунаясь в зыбкую атмосферу музыкальных выступлений в баре под театром, но наедине с самим собой я ощущал, что мир слишком быстро кружится вокруг меня, и я не успеваю. Думаю, к тому моменту меня просто достал Сан-Франциско. Ужасно, три с лишним года понадобилось, чтобы я понял, что он не был моим городом. Приз за тупость уходит Фрэнку Айеро; впрочем, где гарантия, что я чувствовал бы себя счастливее сейчас, если бы остался в Джерси? Всё познаётся в сравнении. Я бы сидел в Джерси и думал «чёрт, я был бы так счастлив где-нибудь не здесь». А сейчас я сижу в Сан-Франциско и думаю «чёрт, я был бы так жив, если бы остался в Джерси». Но без Джерарда. Но живым. Очень сложный выбор. К сожалению, никто не предоставляет мне возможности выбрать сразу два варианта. В итоге я остановился на «Сумерках»*. Мне ужасно было необходимо что-то, что точно не заставит мой мозг работать, а ещё меня не раздражал саундтрек, и синий цветофильтр на экране не вызывал проблем для моего взгляда мельтешением ярких красок. Это немного напоминало мне о Джамии, которая любила «Сумерки» и потащила меня на последнюю часть в кино — я не планировал воскрешать воспоминания о том, как мы целовались, пока Джейкоб на экране ужасно стрёмно вёл себя из-за внезапной «любви» к едва родившемуся ребёнку, но до этого воспоминания меня ждали ещё три с половиной фильма. Я не осуждаю Джамию. Ей было пятнадцать; все девочки в её школе были как и она — «вау, Белла это точно я». Правда, я меньше всего катил на её Эдварда. И уж точно ещё меньше на Джейкоба, потому что если бы я попытался в одних штанах пробежаться по лесу, я бы подхватил пневмонию быстрее, чем выговорил бы своё полное имя. В любом случае, я был немного предвзят к «Сумеркам», как любой парень, чей пубертат случился в то самое время, когда вокруг них с восхищением вертелись все знакомые ему девчонки. В пятнадцать лет ты кривишься и говоришь «это дерьмо ужасно скучное и сопливое, только девчонки могут смотреть такое», а в двадцать два ты обнаруживаешь себя лежащим после отравления в постели и следящим за тем, как Эдвард испытывает влечение к Белле. Господи, я выгляжу так же напрягающе, когда слежу за каждым движением Джерарда из-за барной стойки? Если да, то удивительно, что он не уволил меня в первый же месяц, потому что «ты такой стрёмный, мужик». Мне стоило посмотреть «Гарри Поттера». Там тоже есть Паттинсон. Вы никогда не думали, что Седрик мог быть бисексуален? Клянусь, я бы на его месте тоже предложил Гарри сходить в «ванную комнату для старост». Если бы вместо Гарри был Джерард, конечно. Чёрт, нет, какая ванная для старост? Меня бы точно не сделали старостой. Я был бы тем парнем, который каждый год находится на грани отчисления из Хогвартса за то, что опять взорвал все котлы в кабинете Снейпа, но всё-таки успешно сдаёт экзамены и переходит на следующий курс. Пару раз во время просмотра «Сумерек» я слегка вырубался, потому что монотонное действие на экране действовало убаюкивающе. Возможно, меня также убаюкала жара, которая липко сочилась через открытое окно прямо в мою комнату. Влажный воздух ни капли не помогал справиться с тем, что в эти дни температура подскочила до сотни*, а надежды на дождь или хотя бы застилающие солнце облака не было никакой. Чёртов Сан-Франциско и погода в нём: эти перепады почти на тридцать градусов могли убить. Хотя кто сказал, что в Белльвилле было проще летом? Там тебя с ума точно так же сводит влажность, из-за которой деревья на моей улице начинали сладковато пахнуть древесиной от жары, а пот плёночкой покрывал тело от каждого движения. Но хотя бы без туманов. В такие дни, как этот, мне хотелось отправиться на пляж Бейкер* или выбрать какой-нибудь пляж поближе — например, Акватик-парк*, чтобы не тащиться через весь город по жаре, пусть там в это время была просто тонна туристов. Я бы хотел отправиться туда не один, или, может, всё-таки один — но так, чтобы моя голова не была забита одним конкретным человеком, и я был в состоянии знакомиться с другими людьми, как я делал раньше. Но я лежал, просунув между ног одеяло, смотрел «Сумерки», отвлекаясь от аномально жаркого Сан-Франциско на туманный Форкс, совсем один в своей комнате и с тщетной надеждой, что из открытого окна будут доноситься дуновения ветра. Хрен там, Фрэнк. Это тебе не штат Вашингтон, это Калифорния. Почему ты до сих пор не купил себе вентилятор? Вибрация телефона от серии входящих сообщений прервала моё внимательное слежение за сценой с игрой в бейсбол. Я обещал себе не трогать телефон и не навязываться Джерарду; я думал, это какой-то очередной спам, может быть, сообщение от кого-то менее близкого из тех, с кем я общался. Может, это вообще был Боб, планирующий выпить пива за пределами «Кьяра ди Луна», или кто-то из моих знакомых из Кастро, но… Конечно, я надеялся, что это Джерард. И это был он. «ещё немного и я умру от жары» «в кабинете сломалась сплит-система» «я люблю месяц гордости, но меня бесит что я вынужден работать сегодня» «В ЭТУ ЁБАНУЮ ЖАРУ» «как твой выходной?» Я застонал, ещё трижды перечитывая сообщения. Джерард иногда общался так сдержанно, словно побаивался быть более открытым со мной, а иногда — врывался в мои сообщения вот так, и я никогда не мог предугадать, в каком настроении мы будем общаться сегодня. Стараясь не думать о том, каким наверняка мокрым и вспотевшим был Джерард сейчас из-за жары (фу, Фрэнк, фу), я поставил фильм на паузу и перевернулся на спину, позволяя своему животу недовольно заурчать от голода и пустоты. «я выбрал самое неудачное время, чтобы заболеть» «но думаю, к концу выходных мне станет лучше» Ответ пришёл незамедлительно, и я сначала даже удивился, почему это Джерард так быстро на меня реагирует, словно ждал моих сообщений, но нет — это, по всей видимости, было сообщение вдогонку к предыдущим. «я не знаю, кто придумал делать окна в небоскрёбах не-блядь-открывающимися, но я их ненавижу. планирую перетащить ноутбук на террасу, но тогда меня хватит солнечный удар. тепловой или солнечный? что бы ты выбрал?» Я не стал отвечать сразу, несколько секунд разглядывая телефон без единой мысли вообще; только мой тяжёлый вздох вырвался из груди. Потом на экране появилось обозначение, что Джерард печатает, и я прикрыл глаза, ожидая ещё одно сообщение. «тебе стоит вызвать врача, если ты заболел.у тебя есть страховка?» «я смогу приехать только через пару часов.тебе нужны лекарства? что-нибудь ещё?» «у меня нет страховки, вы её не оплачиваете», — незамедлительно напечатал я, добавляя пару эмодзи-какашек. Потом решил смягчить тон своих сообщений, потому что страховка у меня всё-таки была, и они мне её оплачивали: «я в порядке, это просто отравление или что-то с желудком. не переживай. у меня есть лекарства. у меня большая аптечка». «ну, тогда я привезу что-то из еды. Что можно есть в таком состоянии?» «тебе необязательно» «хорошо я загуглю» «не умри до вечера пожалуйста» «я тоже постараюсь не умереть. эта жара? ненавижу» Я снова вздохнул; чёрт возьми, он собирался приехать, и это было одновременно супер-классно, потому что я хотел увидеть Джерарда и нуждался в нём рядом со мной, но в то же время — я не был уверен, что чувствую себя комфортно, что Джерард приедет ко мне именно в тот момент, когда я выблёвываю свои внутренности. Но он приедет, и деваться мне было некуда. Прислушавшись к своему организму, я понял, что от похода в душ мне не должно стать хуже, и оставил ноутбук, осторожно слезая с кровати. Хоть мне и было жарко, одновременно с этим меня знобило, и я разрывался между желанием закутаться в плед или включить воду в душе погорячее и желанием залезть в холодильник целиком. Какую-то часть следующих пары часов я провёл, пытаясь помыться и хоть как-то себя в порядок привести. Джерард оказался отличной мотивацией для того, чтобы я влез под душ и переоделся в чистую футболку, но на большее у меня не хватило сил. Пока я чистил зубы, меня снова начало тошнить, вероятно из-за голода, и… Да, мне пришлось почистить зубы дважды. Я ощущал себя развалиной. Футболка липла к коже, моментально вспотевшей заново, волосы тоже липли — ко лбу, от влаги. Когда я вернулся в постель, то натянул одеяло на себя, создавая с его помощью единственную преграду между мной и сочащейся из окна жарой. Синевато горящий экран ноутбука напоминал о себе, и я лениво нажал на кнопку воспроизведения, включая фильм дальше. Может, это я Белла? Такой же зацикленный на Джерарде, что голову сносит. «Ох, Эдвард — ну, Джерард то есть, — мне без тебя не жить! Пойду кувыркнусь с обрыва, потому что без тебя слишком ебано». Звучит так, словно я обесценивал её чувства, но скорее, это я обесценивал сам себя. Это было нездорово. Я любил Джерарда и знаю, что это было настоящим чувством, но… Наверное, иногда я перегибал палку в том, что фиксировался больше всего именно на нём. Возможно, если бы наши отношения развивались иначе, я бы остыл через какое-то время, перестав воспринимать его присутствие (или отсутствие) в моей жизни так остро. Да, я Белла. Джерард — Эдвард. Но, чёрт, он не похож на вампира. Хотя его лицо с этим мелким хайлайтером на скулах в тот вечер блестело ещё красивее, чем торс Эдварда… О, господи. Я совсем с ума сходил. Мне нужен был градусник, потому что мой мозг начинал плавиться то ли от жары, то ли от «Сумерек», то ли от мыслей о Джерарде. В итоге я снова уснул, немного крепче, чем в предыдущие разы. Только электрический треск звонка вытащил меня на поверхность сознания. Где-то там, внутри моей черепной коробки, крутились мысли, определённо связанные с Джерардом в роли Эдварда; на экране первая часть «Сумерек» уже подходила к концу, а я раскрыл глаза, испуганно глотая воздух, и накрыл ладонью грудь — под рёбрами билось сердце раз в десять быстрее, чем обычно, почти до боли перестукивалось. Так всегда, когда резко просыпаешься от чего-то неожиданного и не можешь понять, где ты находишься. Я пошевелил ногой, осознавая своё тело. Вздрогнул ещё раз от второго звонка. Это должен был быть Джерард. Это мог быть только он. Сейчас даже смешно об этом думать. Пару часов назад я точно так же лежал на кровати с мыслью «это должен быть Джерард». И что в итоге? — Привет, — пока я шёл к двери, волна тошноты поднялась от моего желудка вверх, но я сглотнул, морщась от горьковатого привкуса в горле. Джерард из-за жары был только в тонкой, ярко-зелёной футболке с олдскульным Акваменом, а его чёлка забавно топорщилась надо лбом, убранная с помощью рэйбэновских авиаторов. Я видел следы пота на его носу там, где очки особо плотно прилегали к коже. Моя попытка улыбнуться Джерарду провалилась, а вот он справился, мягко растягивая губы в ответ на моё «привет». — Я принёс еду, — вскинул он вверх руку с бумажным пакетом; в нём что-то стеклянным перестуком зашумело. — Я… Тебе не стоило. — Всё нормально, я столько раз ел твои замороженные бургеры, — фыркнув, Джерард оттеснил меня от двери, свободной рукой касаясь моего лба. Его пальцы были слишком горячими и влажными из-за того, как он вспотел. Я чувствовал металлические нотки пота сквозь плотную, кажущуюся сейчас удушающей завесу можжевельникового аромата от его кожи. Но я не сопротивлялся. Несколько секунд Джерард внимательно смотрел на меня, а я смотрел на влажный отблеск его кожи, пока его пальцы гладили меня по лбу. Потом он толкнул меня вглубь квартиры. — Иди в постель. Это возьми, я сделаю тебе чай. Вздохнув, я послушно ушёл обратно в спальню, забираясь на кровать. Я отвык от чьей-то заботы. И тем более я не ждал заботу Джерарда. Не потому что он казался мне бесчувственным, совсем наоборот. Просто… Чёрт, у меня в голове не укладывалось, что он мог сорваться (в то время, когда у него было полно дел, связанных с работой) ко мне, чтобы принести мне еду и позаботиться обо мне во время болезни. И, чёрт возьми, он притащил мне детское питание. Я высыпал содержимое пакета на подушку и возмущённо засмеялся, качая головой. Стеклянные баночки с детскими пюре в количестве пары дюжин кучкой лежали на моём смятом постельном белье. — Детское питание? Серьёзно? — Я читал статью про то, что можно есть после отравления, — закричал Джерард с кухни. — Правда, она была про детские отравления… Не важно! Я думаю, детское питание не худший вариант, их не нужно жевать! — У меня проблемы с желудком, а не с зубами, — прыснув, я вытащил одну из баночек, прищурившись. «Брокколи, морковь и индейка». Звучало отвратительно. А ещё это была совсем не вегетарианская еда, но… Джерард купил их для меня, и в моём сердце потеплело от этого факта. Я дождался, пока он придёт с кухни, пуская его на постель рядом со мной, и благодарно принял от него ложку, чтобы не пришлось есть пюре пальцами. К чёрту, я думаю, мне грозит ад совсем по другим причинам кроме той, что я предал свои принципы и съел не вегетарианское детское пюре. — Спасибо, — прошептал я, к своему стыду ощущая, как мои щёки краснеют, а плечи слабо опускаются одновременно в ощущении напряжения и расслабления. Джерард наклонился, прижавшись своей щекой к моему плечу, и в следующий момент потёрся, словно ласковый кот, от чего я нервно засмеялся, улыбаясь ещё шире. — Просто поешь, ладно? Ты «Сумерки» смотрел? Я включу? На все его вопросы я просто кивнул, отправляя в рот порцию пюре. Оно было безвкусным и вязко проскользнуло по моему пищеводу в пустой и побаливающий от голода желудок, но, клянусь вам, в ту секунду это было лучшей едой, что я ел в своей жизни. Так мы и сидели в тишине, пока я ел содержимое одной баночки за другой, а Джерард поглаживал меня по колену, рассеяно водя пальцами по хлопку моих домашних штанов. Когда фильм закончился, он, не спрашивая, включил вторую часть. Я снова нервно рассмеялся. Это было хуже, чем романтическая комедия. Это было… Мы с ним сидели рядом и смотрели вторую часть «Сумерек», чего никогда не происходило со мной и Джамией (тот раз в кинотеатре не считается). Почти залпом выпив слегка остывший чай, я поставил пустые баночки на пол и повернулся к Джерарду, вздыхая. Он тоже отвлёкся от компьютера и моргнул, а потом слабовато улыбнулся; край его губы пополз вверх, и он натянул губы так, что показались его зубы. Я хотел его поцеловать, но во мне было три баночки «брокколи, моркови и индейки» и одна баночка яблочного пюре, а ещё меня тошнило с утра столько раз, сколько даже после самого сильного похмелья не было, и хотя я чистил зубы тщательнее, чем когда-либо в своей жизни, я всё ещё не был уверен, что это будет уместно. Но его улыбка вызывала маленькую нарастающую вибрацию в моей груди. — Ещё раз спасибо, что ты приехал, но тебе не стоило, — медленно выдохнул я, пережидая всплеск какого-то неприятного, с привкусом желчи ощущения где-то в моём пищеводе, и сглотнул. Джерард скользнул ладонью выше и выше по моему колену, но прежде, чем это могло стать неловким прикосновением, он перенёс руку на моё предплечье, поглаживая невесомо и не глядя следы татуировок. — Ещё раз ты скажешь мне «спасибо» за элементарную заботу, и я… — он замолчал, усмехаясь чуть шире: — Не знаю, просто прекрати, ладно? Я сделал это, потому что хотел. Ты часто болеешь? — Сейчас не очень, — пытаясь сдержать румянец, я запрокинул голову назад. У меня голова слегка кружилась от его слов, странное было чувство. Может ли головокружение быть на уровне эмоций? Что ж, со мной так и было. Джерард кивнул: — Ты болел в феврале, так? — Откуда ты знаешь? — Фрэнк, я знаю всё о людях, которые на меня работают, — почему-то из его уст это не звучало как подчёркивание разницы между нами. — Я знаю, когда месячные у каждой из наших официанток. — У меня нет месячных, — глупо уточнил я, резко глядя на него слегка ошарашенным взглядом. Было не так просто утрясти в голове, что Джерард, остающийся молчаливым наблюдателем большую часть моего рабочего времени, знал всё в таких мелочах. Знал, когда я болел, хотя я не брал больничный, и что есть сил пытался не показывать своё самочувствие (хотя Алисия и Боб всё равно знали). Джерард засмеялся, разворачивая ладонь так, чтобы сжать мою, пропуская свои пальцы между моими: — Фрэнк, я в курсе. У тебя как бы есть член. — Да, есть, — я очень запоздало понял, что в моём голосе слышалась гордость от того факта, что у меня был член и Джерард это заметил. Осознав свою промашку, я всё-таки не смог сдерживать и скрывать румянец, более того: я закашлялся из-за смущения, неловко жмурясь. У меня было смутное ощущение, словно Джерард не против обсудить мои проблемы с пищеварением, судя по тому, как он выжидающе смотрел на меня с улыбкой и лёгким огоньком в глазах, но это не могло же быть правдой, так? По крайней мере я так думал, а потом он подтвердил мои догадки: — Так ты часто болеешь или нет? — Боже, прекрати, — я наконец-то сумел откашляться, ёжась и вжимая голову в плечи. — Тебя так интересует, как часто я зависаю с отравлениями? — Ты простудился в феврале, а не отравился, разве нет? — Всё-то ты знаешь, — закатив глаза, я сполз по стене, к которой прижимался, ниже, и задел затылком край подоконника. — У меня слабая иммунная система, я перенёс Эпштейн-Барр в детстве, в смысле, я знаю, что это дерьмо очень распространено, но… — Я вот не болел, — теперь уже в голосе Джерарда звучала лёгкая гордость, и я снова закатил глаза, едва сильно пиная его в бедро. — Окей, отлично. В общем, у меня был инфекционный мононуклеоз в детстве, из-за этого у меня проблемы с иммунитетом, и ангина или бронхит — привычное дело для меня зимой, — оставив в покое Джерарда, я сполз ещё ниже, пока не оказался целиком на постели, ёжась. Меня бесило, что даже в эту ужасную жару я, ощутимо вспотевший, всё равно слегка дрожал. И моя дрожь стала сильнее, когда Джерард опустил ладонь на мою грудь; это успокаивало, но в то же время я ненавидел своё болезненное состояние из-за невозможности стянуть сейчас футболку и попросить Джерарда прижаться ко мне наголо. Он пощекотал пальцами кожу над воротником футболки, вынуждая меня сдавленно хихикнуть: — У меня чувствительное пищеварение и иногда мне достаточно посмотреть на некачественную еду, чтобы отравиться. — Ты смотрел на неё вчера? — Да ну тебя, — фыркнув, я приподнялся на локтях, но окончательно вставать не стал, да мне и не хотелось. Я чуть сдвинулся, осторожно касаясь лбом бока Джерарда. Мне нужно было получить от него разрешение, негласное, естественно, что я могу сделать что-то большее. Джерард вздохнул, опуская мне на затылок ладонь, и я спокойно продолжил прижиматься к нему, пока не лёг щекой на его живот, поджимая колени под себя. — Возможно, это были не слишком свежие бобы в такос. — Звучит просто кошмарно, — он перебирал мои волосы на затылке, и от прикосновений его пальцев к коже вверху шеи я задрожал ещё сильнее. Футболка Джерарда пахла потом, в основном, как самая обычная футболка, которую, вероятно, не меняли несколько дней, но мне нравилось. — Ты поэтому не ешь мясо? — Ну… Боже, ты мой лечащий врач? — Ты хочешь этого? — игриво переспросил Джерард, и я взвыл, фыркая ему в живот: — Никакого сексуального подтекста! — ещё не хватало мне перевозбудиться вдобавок к тому состоянию, в котором я пребывал. Я и так был на грани только от присутствия Джерарда и его неловких попыток разговорить меня и узнать обо мне больше. — У меня столько пищевых аллергий и непереносимости, что проще было перестать есть мясо. Да и к тому же, тебе не кажется странным убивать животных ради еды? Мы в двадцать первом веке живём. Они ведь тоже не бесчувственные. Представляешь, какая-то корова на ферме думает: «О, этот бычок, Берни, такой клёвый, я хочу завести с ним телят и вечно пастись на лужайке!», а потом раз! И эта корова становится биг тейсти. Вот ты бы хотел стать биг тейсти? — Нет, но я и не корова, — Джерард вздохнул, и я слышал улыбку в его голосе, и чувствовал щекой, как его живот расслабленно смягчается, когда он садится на постели свободнее. — И ты не бычок Берни. — Берни — отстойное имя, — кажется, у меня к тому моменту действительно поднялась температура. — Единственное, из-за чего я грущу — это сыр. Типа, я знаю, что сыр делают из молока, а молоко делают не в самых этичных условиях, и над этими ёбаными коровами просто издеваются, чтобы я потом мог есть пиццу, но… Блядь, веганский сыр то ещё дерьмо. — Поэтому у тебя годовой запас веганских чизбургеров в холодильнике, да? — наклонившись, Джерард поцеловал меня в шею, и я резко вздрогнул. Это было неожиданно. Каждое его действие было неожиданно, даже если я вроде как предполагал, что он может так сделать, или хотел чего-то — всё равно, он выбивал меня из колеи. Двинув плечами, я сполз чуть ниже, задрал его футболку — его мягкий живот и волоски от пупка вниз прижались к моей щеке, а мои руки обняли его за талию. — Я не слишком люблю готовить. Однажды я сжёг мамину любимую сковородку, — пробормотал я. — Ты катастрофа. Я согласился с ним мысленно. Хотел согласиться ещё и вслух, но когда я приподнял голову, я вдруг резко почувствовал это: прилив тошноты. Сглотнув слишком громко для того, чтобы это звучало приемлемо, я поморщился, делая тонкий длинный вдох носом. Бесполезно. Тошнота не отступала, и я буквально кувыркнулся с кровати, хватаясь за живот. Ёбаный мой желудок, тупой кожаный мешок, который подводил меня в тот самый момент, когда я чувствовал себя невероятно. Мне даже стыдно было посмотреть на Джерарда, поэтому я влетел в ванную, с грохотом хлопая за собой дверью, и последние свои силы направил на то, чтобы включить воду в раковине, заглушающую звуки моего желудка. Я бы назвал это самым позорным моментом в моей жизни. Ладно, самым позорным моментом в моей жизни, связанным с Джерардом. Но, конечно, самый позорный момент в моей жизни, связанный с Джерардом, мне только предстоял — в ту проклятую секунду, когда я решился признаться ему в любви. Но до этого мне оставалось ещё несколько недель, а в тот момент я блевал чёртовым детским питанием, обняв унитаз, и ненавидел себя, свой желудок, боль в своём горле, слёзы, выступившие на глазах от напряжения — в общем, весь мир, кроме Джерарда. — Мне сделать ещё чаю? — голос Джерарда был едва различим за шумом воды (и моего блевания). Господи, я ведь съел всего три баночки пюре, откуда во мне было столько всего? Я уложил лоб на ободок унитаза и застонал: — Я не выйду отсюда никогда. — Ох, да заткнись, — судя по грохоту, Джерард стукнул ногой мою дверь. — Не хочешь чай, я налью воды. Умывайся и, когда тебе станет легче, выходи, ладно? Мы должны досмотреть «Новолуние». — Нахуй «Новолуние», — я досадливо царапнул своё колено, сглатывая в попытке понять, хочу я сблевать ещё раз, или вот на этот раз (какой уже? пятый с утра?) мой желудок настолько пуст, что ничего не получится. Горло болело, делая ситуацию ещё хуже. Лучше бы у меня так саднило горло от глубокого отсоса, чем от рвоты. — Нахуй Калленов. Нахуй Эдварда. — О, ты что, из команды Джейкоба? — Джейкоба тоже нахуй, — неловко завалившись назад, я дышал через нос, обнимая себя за плечи. Под моей головой был холодный кафель и не слишком чистый, пахнущий сыростью коврик, и я позволил себе несколько секунд жалости и отчаяния, поглаживая ладонью своё плечо. — На самом деле, — голос Джерарда слышался приглушённо из-за двери, и потому я не мог уловить в его тоне, говорит он серьёзно или издевается надо мной, — я думаю, лучшая пара для Беллы это Элис. — Мне нравится Джессика. Чёрт, почему Белла не могла устроить лесбийский тройничок с ней и Элис? — я не мог поверить, что мы всерьёз обсуждали возможных девушек для Беллы Свон в то время как я лежал на полу ванной, только проблевавшись, но именно это между нами и происходило. Странная метафора всех наших с Джерардом отношений. — Потому что Стефани Майер — мормонка, она бы никогда не написала ничего лесбийского, — послышалось фырканье из-за двери. Я с кряхтением поднялся, ударяя слабеющей рукой по кнопке смыва, и попытался сунуть свою голову под всё ещё хлещущий кран. Пусть я и довольно компактный по размеру, голова моя была среднестатистической, и под кран, естественно, не помещалась. Полминуты спустя я был полностью мокрым уже не от пота, вода затекла мне под футболку и расплескалась на полу, и плевать я хотел, что я влез в эти лужи ногами — мне уже на всё было плевать, я только что проблевался с Джерардом за соседней стеной и чувствовал, что это мой величайший позор. Я не успокоился, пока не почистил зубы трижды. Я бы почистил ещё раз, но мне начинало казаться, что это какая-то навязчивая идея, а Джерард ждал меня за дверью, наверное, целую вечность. Оставляя влажные следы от мокрых пяток, я подошёл к двери, настойчиво толкая её, и попал прямиком в его объятия, которые я не то чтобы ждал, но… Да, я хотел обниматься с ним каждое мгновение моего существования, но не думал, что он захочет сейчас. Джерард смотрел на меня сосредоточенно и с явной заботой. Возможно, я видел её, просто потому что хотел её видеть, но мне было приятно. Его ладони скользнули мне на мокрую шею, вынуждая мурашки потоком прокатиться по коже, и я резко дёрнул плечами, закусывая губу. Возможно, слишком резко: на мгновение Джерард отшатнулся, делая шаг назад, но потом взял меня за руку: — Пойдём в комнату? Ты всё ещё хочешь смотреть «Новолуние»? — Не хочу, — я послушно сделал шаг за шагом навстречу ему, пока мы не преодолели крошечное помещение кухни и не оказались в спальне. Знакомо прогибающийся матрас встретил мои бёдра, когда я сел, и Джерард снова с этой заботой погладил меня по волосам. — Тогда чего ты хочешь? «Чтобы ты был рядом», мог сказать я. «Чтобы однажды мы состарились вместе и всё остальное банальное романтическое дерьмо». «Чтобы я мог завтра приготовить тебе завтрак и целовать твоё заспанное лицо». «Чтобы тебе не нужно было уходить от меня, словно я твой самый постыдный секрет». Очень много этих «чтобы ты» было в моей голове связано с Джерардом. Но произнёс я другое: — Давай посмотрим какой-нибудь ужастик? «Сумерки» делают меня сентиментальным. — Мы все проходим через период, когда «Сумерки» делают нас сентиментальными, — кивнув, Джерард на мгновение коснулся моего лба губами: — Я всё-таки сделаю тебе чай. А ты пока выбери, что хочешь смотреть. Всеми силами я пытался отогнать от себя сюрреалистичность происходящего. На самом деле, если исключить тот фактор, что меня тошнило, этот день был похож на какой-то милый уикэнд с Джерардом вместе, о чём я мог только мечтать. К сожалению, всё-таки его омрачала моя болезнь. А ведь так хорошо было бы целоваться, пока на экране ноутбука мелькает какой-то ужастик! Но жизнь не особо стремилась радовать меня, как бы намекая — довольствуйся малым, Фрэнк. А ещё я не мог выбрать фильм. Беспроигрышным вариантом было бы посмотреть что-то знакомое до последнего кадра, вроде «Пятницы, 13-го»или экранизаций Кинга, но при этом я хотел посмотреть что-то новое, но опасался, что фильм окажется дерьмом и пустой тратой времени. Не то чтобы у меня было как иначе потратить это время (но я всё ещё ждал объятий от Джерарда). — Как насчёт третьесортной пародии на «Изгоняющего дьявола»? — я ткнул в фильм с ничего не обещающим названием «Метка дьявола», который даже по быстрому превью-нарезке кадров выглядел как нечто ужасно скучное и шаблонное про одержимых сатаной бедняг. Джерард отобрал у меня ноутбук, вручая взамен кружку с чаем: — Выглядит отвратительно. Включай. Этот фильм действительно был ужасным. Не кошмарно-пугающе-ужасным, а в самом плохом смысле. От банального сюжета, который я видел в сотне других хорроров, до игры актёров, вызывающей только смех. Но Джерард был рядом, и это делало ситуацию лучше в разы. Я быстро выпил чай, устраиваясь сначала на небольшом расстоянии от него, но Джерард и пары минут не вытерпел — надавил мне на плечо и без слов заставил прижаться головой к его груди. Это было хорошо. Спокойно. Я мог чувствовать, как его тело сильно дрожит, когда он смеялся над каким-то очередным тупым моментом, который должен был вогнать нас в ужас. Он гладил меня по волосам и шее, снова и снова заставляя испытывать мурашистый взрыв под кожей. Если бы я не был влюблён в него так безнадёжно сильно уже несколько месяцев, я бы влюбился в него именно в тот момент. — Это хуже третьего «Проклятия», клянусь, — после очередной сцены, копирующей подобные эпизоды в огромном количестве виденных мною ужастиков, Джерард не выдержал и застонал, запрокидывая назад голову. Я захихикал, ощущая, как моя тяжесть в животе превращается в недовольное голодное бурление, но нет, я не собирался поддаваться желудку и есть снова. Чтобы опять проблеваться? Спасибо, так себе опыт. — Они просто пересняли «Изгоняющего дьявола», но добавили больше тупых фраз. Правда, спецэффекты у них в стиле семидесятых, — фыркнув в ответ, я посмотрел на него, такого красивого, почти домашнего в моей постели и старой зелёной футболке. Очередной момент, который я хотел бы запечатлеть навечно, и навечно в нём остаться тоже. — Я могу тебя поцеловать? — мне слышалась осторожность в голосе Джерарда, но, как и с заботой в его взгляде, я предпочитал не надеяться зря, а заранее убеждал себя, что мне просто чудится всё это. Мне было страшно поверить зря, и одновременно я хотел в это верить больше, чем чего-либо ещё на свете. — Я чистил зубы, — мне казалось важным это уточнить. Он улыбнулся: его застенчивая улыбка, из-за которой он ещё сильнее был похож на ежа, с прищуренными глазами и натянутой верхней губой до ямочки на щеке, была словно разрывной снаряд прямо мне в сердце. Качнув головой, он потянулся ко мне навстречу, целуя так, как целуются люди впервые не с кем-то конкретным, а вообще: медленно, осторожно, это ещё сильнее заставляло меня чувствовать бурю вспорхнувшей любви к нему за моими рёбрами. Ноутбук съехал с моих коленей, где-то на фоне продолжали бормотать динамики, за окном сигналила чья-то машина на перекрёстке, визжали дети и птицы, жара ласкала мой затылок, пока пальцы Джерарда трепетно держали мою ладонь, и я прикрыл глаза в ответ, погружаясь глубже и глубже в этот непривычно спокойный поцелуй. Очередная крупинка счастья на моей чаше весов. На другой чаше моя скоропостижная смерть, но это ерунда, с этим я справлюсь. — Что бы ты делал, если бы мы не встретились? — когда наш мягкий поцелуй закончился, Джерард придержал моё лицо ладонью, не позволяя отстраниться — как будто я хотел подобного, боже. Склонившись к его руке, щекой прямо к нежному прикосновению, я осторожно пожал плечами: — Думаю, рано или поздно я бы уехал, — ответил я вместо тысячи мыслей, что взметнулись в моей голове потоком листьев, поднятых осенним ветром. Это было моё «Сан-Франциско обрёл смысл для меня только благодаря тебе». Это было моё «я бы никогда не узнал, каково это — любить кого-то каждой клеточкой тела». Моё «только рядом с тобой я научился ценить свою жизнь». Но эти признания так и не были озвучены — так же сильно, как я боялся, что зря верю Джерарду, я боялся ошибиться, сказав о них. Его палец скользнул с моей щеки на подбородок, он задумчиво смотрел на меня, скосив взгляд на щёку, будто бы изучал так, как это я обычно с ним делал. Я же не шевелился, пусть поза и не была слишком удобной для меня. Терпел тянущий дискомфорт в боку, наслаждаясь его прикосновениями, и осторожно улыбался в ответ, ожидая чего угодно. Любых слов. — Знаешь, — Джерард отпустил моё лицо, вызвав у меня короткий вздох разочарования, но только для того, чтобы через мгновение опрокинуть меня спиной вниз, — я думаю, ты… Ты моя Manic Pixie Dream Girl.* — Чего? — вцепившись в его плечи, я задержал дыхание. Я ожидал чего угодно, но не этого. Джерард не мог просто так взять и сравнить меня с «идеальной девушкой» из фильмов, потому что… Ну, во-первых — я не был девушкой. Во-вторых, я не был идеальным. В третьих — господи, я не был MPDG! Я был уверен, что я не перевернул жизнь Джерарда своим появлением, я не был эксцентричным или странным. Если уж на то пошло, то… — Брось. Это скорее ты. Потому что — да. Это был Джерард, если уж ему внезапно хотелось упростить всё до кинематографических тропов. Он ворвался в мою полную растерянности жизнь, он дал мне возможность чувствовать. До той секунды я даже не думал анализировать наши отношения — какими бы они ни были, — в таком ключе. Но в итоге лежал, разглядывая его будто бы под новым углом, и судорожно пытался представить, действительно ли кто-то из нас подходил на роль «маниакальной девушки-мечты». — Нет, это точно ты, — наклонившись ко мне, Джерард скользнул носом по моей щеке. Если он хотел этим разговором доказать мне что-то из разряда своих чувств, то у него получалось плохо. Я чувствовал смущение и не знал, было ли это хорошим смущением. — Серьёзно. Это ты, Фрэнк. Ты Кейт Уинслет, а я Джим Керри*. — Ничего ты не Джим Керри, — беспомощно пробормотал я. Это был подлый приём. Никто из честных людей не упоминает «Вечное сияние чистого разума» в таких разговорах. И я бы никогда не смог стереть Джерарда из своей памяти, даже если бы он бросил меня, даже если бы он растоптал меня на кусочки, как и моё сердце, если бы оттолкнул и оставил наедине с этой любовью — я бы никогда не захотел лишиться воспоминаний о нём. — Ты вообще ни разу не… — Ты Рамона, а я Скотт*, — боже, как я хотел в ту секунду знать, что он просто пьян. То, что он говорил, было слишком двусмысленным. Может, он просто имел в виду, что я как-то повлиял на его жизнь, заставляя чувствовать её иначе? Он не мог просто сказать «ты Рамона, а я Скотт», потому что ёбаный Скотт Пилигрим был влюблён в Рамону, а Джерард… Поверьте, я очень хотел, чтобы Джерард был влюблён в меня. Но я не был Рамоной. Не был. Объективно говоря, я знал, что он не чувствует то же самое ко мне. Потому что он не мог любить меня. Я не был Рамоной для Скотта, я не был Клементиной для Джоэла*, я был Фрэнком. Просто Фрэнком. — По-моему, это у тебя есть злые бывшие, разве нет? — мой голос сел на этой фразе, став тише и слабее. Я знал, что это совсем глупая отговорка, попытка защититься от того, что он говорил. Защита была бессмысленной: он не ранил меня своими словами, совсем наоборот — но я настолько привык к мысли, что я не могу вызывать у него ничего из подобных чувств, что попросту испугался ещё сильнее. Джерард, конечно, услышал моё тихое замечание. Его взгляд стал тоскливым и серым, и несколько секунд он хмуро смотрел в сторону, а затем усмехнулся и перекатился на спину тоже, ложась рядом с моим плечом. — Ты такой придурок, — так же тихо ответил он мне. Я молча кивнул. Я был придурком. — Ладно, к чёрту Рамону и Скотта. К чёрту «Вечное сияние». Я Джозеф Гордон-Левитт. Ты — Зои Дешанель.* — У меня не голубые глаза. — Заткнись! Ты Саммер, Фрэнк, — я думал, он будет злиться, но нет, он со смешком сжал мою руку, переплетая наши пальцы в который раз за вечер. — Нет, нет! — я запротестовал, поднимаясь на локте, только чтобы видеть его усмешку. — Саммер это ты. Ты больше похож, — «ты красивый, пусть твои глаза тоже не голубые», мысленно добавил я. — Ты… Ты любишь The Smiths. — Мы оба любим! Чёрт, в этом весь смысл, Фрэнк! — он ударил меня по бедру, громко смеясь, и я поймал его в объятия вокруг плеч, удерживая, чтобы он успокоился и послушал наконец обретшего дар связной речи меня: — Джерард, я… Чёрт. Я не знал, что происходит с моей жизнью, пока не встретил тебя, — наконец-то я мог это сказать, хотя это не было признанием в любви — скорее признанием в его важности в моей жизни. Джерард перестал смеяться, глядя на меня расширившимися от — да чёрт его знает, от чего, — глазами, и теперь он едва дышал в ответ на мои слова. — Не знал, что с ней делать. Не знал, живу ли я вообще. Эти месяцы, что я знаю тебя, ощущаются совсем иначе, понимаешь? Я закрылся в каком-то вакууме, растеряв все свои мечты, когда переехал сюда, я разочаровался в Сан-Франциско, я плыл по течению, но не был этим доволен. Я почти полгода не прикасался к гитаре, ты можешь это представить? Сейчас я снова играю, я знаю, что это не основное моё занятие пока что, но… Это делает меня счастливее, и я рад, что вспомнил это чувство благодаря тебе. Я счастлив быть твоим, — я сглотнул, облизывая губы, — другом. Слушать про комиксы посреди ночи. Смотреть с тобой «Сумерки» и прочее дерьмо на Нетфликсе. Узнавать тебя ближе и ближе. Ты — парень, сбежавший из Джерси, признавшийся своей матери, что он гей, поступивший в чертовски дорогой университет, чтобы… Живопись как протест! Ты выложил хуеву тучу денег, чтобы изучать живопись как протест! Ты сделал это! Джерард, я бросил колледж после одного семестра, а ты изучал живопись как протест! — Это чертовски шокирует тебя до сих пор, не правда ли? — он широко улыбнулся, так сильно, что у меня забухало сердце в груди раскатами набата. Я был готов закричать ему в лицо, что я чертовски влюблён в него, а не шокирован живописью как протестом, но я только устало вздохнул, а Джерард тихо продолжил: — Ты зря восхищаешься мной так сильно. Моя жизнь — хаос, и она была ещё большим хаосом, пока я не встретил тебя, такого… — Обычного? — Настоящего, — я слышал нежность в его голосе, и от этой нежности моё сердце было готово разорваться. — Ты настоящий, и делаешь мою жизнь тоже настоящей. Что толку от живописи как протеста, когда мой единственный протест — отказаться петь в те вечера, когда Марко приезжает в клуб? Я замолчал, сглатывая. Внезапно мне стало стыдно, что я вообще поднял эту тему. Нежность в его голосе сменилась на горечь, и я видел, что он расстроен от этого разговора, но прежде чем я попросил его забыть о моём глупом напоре, Джерард прижал ладонь к моим губам: — Я точно так же забыл о своих мечтах. Гораздо раньше, чем ты. Но когда мы общаемся, я начинаю верить, что могу их вспомнить. Что хуева туча денег за изучение живописи как протеста была потрачена не зря. Я смогу их вспомнить — и сможешь вспомнить ты. И не важно, кто из нас сильнее любит The Smiths, ты всё равно моя Саммер. — Может, ну всё это к чёрту? — поднявшись, я сел на кровати и обнял его руку, прижимая к своей груди. — Никто из нас не Саммер, Джерард. Это реальная жизнь, а не «500 дней лета». Наша, — и говоря «наша», я не имел в виду нас как нас, но всё-таки, — наша жизнь. — Но фильм ведь хороший, — отшутился он, и я засмеялся, задирая голову, чтобы не расплакаться в ту же секунду. Я не мог поверить в его слова, потому что они казались мне слишком хорошими, чтобы быть реальностью. Как я, самый обычный Фрэнк, мог для кого-то стать причиной вспомнить свои мечты? И чёрт, я не хотел быть Саммер для него — всё-таки у них с персонажем Гордона-Левитта ничего не получилось в итоге. Быть Саммер для Джерарда — это значит оставить его однажды, а я противился этой мысли так сильно, что моё сердце начинало болеть. И вообще, все эти истории про «девушку-мечту» заканчиваются плохо. «Девушка-мечта» — она просто слишком удобная для парней вроде Скотта Пилигрима, Дрю* или Тома*, она меняет их меланхоличную, застойную жизнь, не давая себе шанса раскрыться по-настоящему. Как можно назвать настоящей любовью отношения, в которых второй человек для тебя — просто удобное приложение? Дерьмо собачье все эти киношные архетипы. Но всё-таки. Всё-таки, Джерард первый сказал это. Первым поцеловал меня, первым сказал, что я важен для него. Теперь, когда я думаю об этих словах и обо всём том вечере, я начинаю воспринимать их в другом ключе. Да, я знаю, что вы сейчас скажете: «Фрэнк, ты совсем тупой? Этот парень сказал, что ты изменил его жизнь. Как можно было решить, что он имеет в виду дружбу, придурок?». Но именно так я в тот вечер и подумал. Потому что легче было убедить себя в «это просто дружеское» или «это не значит ничего особенного», чем поверить, а потом — а потом вдруг бы это оказалось действительно просто? Это невыносимо. Почему наш мозг так всё усложняет? Я сколько раз говорил, что додумывать за других людей — бессмысленная херня, но, тем не менее, я это делал. Каждый из нас так делает. Ладно, может и не каждый… В общем, я слишком часто додумывал за Джерарда, вместо того, чтобы спросить прямо. В этом и проблема. Ну, не единственная. Но она привела меня к ошибкам. К ку-у-уче ошибок. К одной большой ошибке. Ладно, в этом была и вина Джерарда тоже, но. Я на него не злюсь. В конечном итоге, я виню только себя. С тихим хлопком я закрыл ноутбук, сдвигая его так, чтобы он не свалился с кровати. Потом перекинул ногу через бедро Джерарда, без какого-то подтекста, просто мне хотелось быть ближе. Он поймал меня за талию (или где-то там), придерживая. Я наклонился, разглядывая его переносицу и пробивающиеся там волоски бровей. Погладил по ним кончиками пальцев. Хотел поцеловать, но вместо этого сместил ладонь на щёку. — Тебе нужен другой протест. Не изменить меню или отказаться петь, но, — знаю, что мои слова звучали глупо и наивно, но это то, что крутилось в моей голове: — твои идеи. Те сны, о которых ты рассказывал. Про вампиров в неоновом клубе. Про тысячу душ. Про ту школу для одарённых детей… — И это всё вторичное дерьмо, — Джерард повернул голову, кусая меня за палец. Я второй рукой надавил ему на плечо: — Тридцать шесть драматических ситуаций.* — Что? — Что, — передразнив, я наклонился ниже, целуя его в кончик носа. — То, что я бросил колледж, не значит, что я ничего не знаю. Все сюжеты в этом мире уже продуманы столько раз, что ты не найдёшь ничего оригинального, Джерард. Но это не важно. Не важно, насколько эта идея вторична, важно то, что ты в неё вкладываешь. То, во что ты её превращаешь. — В Ратгерсе вас учат таким вдохновляющим речам? — Джерард слегка толкнулся бёдрами вверх, подбрасывая меня на себе, и вздохнул. — Это всё равно никому не будет интересно. — Это было интересно мне, — отрезал я, — а я довольно придирчивый. Если ты хочешь, чтобы я поверил, что ты из-за меня вспоминаешь свои мечты, сделай это. Просто начни. Пусть это будет твоим протестом. — Тебя сексуально возбуждает слово «протест», я не понимаю? — через мгновение я лежал уже на спине, прижатый Джерардом, его горячим тяжёлым телом, к постели. Сглотнув от лёгкого чувства тревоги, свернувшегося где-то в желудке, я медленно кивнул, не уточняя, что меня возбуждал Джерард в любом виде, а протесты — это так, что-то вроде бонуса. — Я подумаю, ладно? Я… Я хочу изменить то, какой сложилась моя жизнь, но это не делается за пять минут. И не смотри на меня так! — Я не смотрю, — моргнув, я расплылся в улыбке. Может быть, я смотрел, чуточку совсем, выпучив свои глаза. Хриплый смех Джерарда отдавался вибрацией в моей груди, а его поцелуй, скользящий по изгибу моего носа, был мягким и невесомым. — Что насчёт тебя? — А что я? — Ты не можешь мотивировать меня менять свою жизнь, когда сам всю жизнь мечтал совсем не коктейли делать. — Это этап, — на самом деле я знал, что это неправильно, говорить Джерарду подобные вещи, будучи абсолютно растерянным в том, что касалось собственной жизни. — Я же сказал, я чаще играю сейчас. Дебби Харри* стала знаменитой в тридцать один. У меня ещё больше восьми лет в запасе! — Она классная… И она горяча, — вытянув шею, Джерард опять засмеялся. — Что? То, что я гей, не значит, что я не могу отметить, насколько классно выглядит какая-то женщина. — Да я разве спорю? Знаешь, ты просто… У тебя хотя бы идеи есть. Мои стихи слишком сырые и странные, чтобы стать песней, я думаю. — Ну, у тебя ещё больше восьми лет в запасе, — теперь была очередь Джерарда передразнить меня. Он щекотно поцеловал меня в шею, не смущаясь того, насколько потной из-за жары была моя кожа. Я начинал возбуждаться, вопреки тому, что моё состояние оставляло желать лучшего, а голова вновь была забита мыслями. Хоть выплёскивать эмоции в текст было привычным делом для меня лет с двенадцати, я редко думал, что этот поток сознания, облечённый в слова и метафоры, может стать какой-либо песней. — И всё же, ты мог бы показать что-нибудь мне. Если хочешь. — Наверное, это слишком личное, — мягко и уклончиво сказал я. Не готов я был показать Джерарду то, что было выплеснутыми на бумагу эмоциями из-за него. Он опять засмеялся, а потом его губы прижались к моему уху, и горячо, шумно, воздухом прямо по коже скользнуло его дыхание: — Твой язык практически был в моей заднице. Я думаю, мы на нужном уровне «личного», чтобы… — Просто заткнись, — мне пришлось вжать задницу в постель, чтобы мгновенная реакция моего тела не выдала меня с потрохами. — Это было случайно, я… — Мне понравилось, — Джерард же прекрасно знал, как я на него реагирую, и именно поэтому давление его живота и бёдер на меня стало сильнее. Пнув его в плечо, я засмеялся. Господи, минуту назад мы разговаривали о таких важных и глубоких вещах, а теперь я был моментально возбуждённым. Пытаясь удержаться от незапланированных стояков, на которые у меня не было сил, я скользнул пальцами к его волосам, отросшим настолько, что их можно было заплетать в косичку, не меньше: — Я бы, — в самый неподходящий момент я икнул, тут же краснея от неловкости, — боже, я бы попробовал что-то с этим сделать, если бы ты… Возможно, ты мог бы сходить со мной на музыкальный вечер в Кастро. Конечно, я знал, что он не согласится. Джерард, как и всегда, перестал улыбаться, вместо этого вздохнул, его ресницы опустились с сожалением, и я почувствовал, как между нами неосязаемой тонкой завесой возникло ощущение тоски. Конечно, он ответил «нет». «Не думаю, что у меня получится», — вот так он и сказал. Вместо того, чтобы досадливо ударить рукой по кровати, начиная злиться, я включил режим смирения. Что толку было давить на него? Я мог пытаться, зная, что удача меня ждать не будет, но заставить его? Никогда. Каким-то образом мы в итоге свернули с этой темы — не говорили больше о моей музыке и о тех мыслях, что Джерард всё робел воплотить в иллюстрациях, не говорили и об архетипичных ромкомах. Первым он пошёл навстречу, целуя меня и отвлекая тем самым от вороха сомнений, но прежде, чем поцелуи стали чем-то большим, мы вспомнили про ноутбук и так и не досмотренный фильм. Каким бы ни был он ужасным, в этом было его преимущество: мы могли неспешно целоваться, не переживая, что пропустим что-то важное. И самую малость мне было плевать на чувство неудовлетворения, комом стоящее где-то в горле. Я даже позволил себе поверить, что сегодня Джерард останется на ночь, хоть мы даже не поднимали разговор о подобном — но надежду на это давал тот факт, что, когда фильм закончился, Джерард спросил «что дальше?» и даже залез в сервис доставки, чтобы заказать нам что-то на ужин. Судьба меня никогда не баловала. Мы ничего не успели выбрать — его отвлёк звонок, несколько минут он торчал на моей кухне, громко и недовольно ругаясь с кем-то, а потом вернулся в спальню с настолько виноватым взглядом, что это ранило физически. Я даже без его слов понимал, что он собирается уйти. — У них что-то случилось на кухне, — попытался объяснить он. Мне, впрочем, объяснения не были нужны. Я чувствовал себя кем-то вроде тайного любовника сейчас, сидя на постели с задранной футболкой и ощутимым возбуждением в штанах. Знаете, что-то из разряда тех отстойных мыльных опер, где герой оставляет любовницу, потому что ему позвонила жена и сказала, что их ребёнку нужно в больницу. Только вот «ребёнком» Джерарда в данном случае была «Кьяра ди Луна». И я понимал прекрасно, что не имею права строить щенячьи глазки и просить «Джерард, останься со мной». — Всё хорошо, я понимаю, — пожав плечами, я одёрнул футболку, сражаясь с неловкостью, и кое-как слез с постели. Мне просто хотелось обнять его ещё раз, прежде чем он уйдёт и мы снова окунёмся в цикл «я вижу тебя на работе и иногда ты пишешь мне среди ночи, но я не могу даже коснуться тебя». Его очки лежали на полу, я поднял их, пока шёл к нему, а затем осторожно надел их ему на голову, цепляя носоупорами за спутанные волосы. — Ты закажешь себе еду? — Джерард, я не маленький, — фыркнув, я погладил его по щеке. — Я умею заботиться о себе. Мне уже лучше, я что-нибудь приготовлю. — Если тебе нужен выходной… — Не нужен, — мои ладони оказались на его шее, и я слегка поднялся на цыпочки, качнувшись к нему навстречу с коротким поцелуем в нос. Я не знал, как до него донести простую истину: даже если я умирать буду, я приползу на работу, чтобы просто его увидеть. Даже после смерти буду как чокнутый призрак торчать в «Кьяра ди Луна», ошиваясь между сиденьями в лаунж-зоне и пробираясь по лестнице к его кабинету, чтобы чувствовать его присутствие. Я знаю, что он не хотел уходить. Это читалось в том, как его ладонь властно и отчаянно одновременно прошлась по моему позвоночнику, как его губы коснулись моих, так же коротко, но твёрдо и уверенно. Мне нравилось, что Джерард целовал меня, оттягивая момент прощания, но это также и ухудшало ситуацию, ведь мне всё меньше хотелось его отпускать. — Если ты не хочешь идти в Кастро, я сыграю тебе как-нибудь, — пообещал я, застывая в дверном проёме в позе, которая до боли под рёбрами надоела мне из-за бесчисленных раз, когда Джерард уходил, а я провожал его так. — Но не обещаю, что тебе понравится. Спою песню о том, как чертовски скучаю по Джерси. Худшую и самую скучную песню на свете. — Песня про Джерси? Звучит очаровательно. Это будет новая Sweet Home Alabama*, — смешливое фырчание Джерарда было приятным звуком. Таким же приятным, как его сонное дыхание, пока он дремал на моей постели. Если сосредоточиться, я смогу вспомнить этот звук сейчас. Интересно, что будет громче: воспоминание о вздохах Джерарда, моё сердцебиение — или выстрел? *** примечания: * В центре Саммита действительно есть магазин-студия керамики Color Me Mine, но, к сожалению, я не знаю, в каком году она открылась — в качестве художественного допущения примем, что они на этом месте давно. В основном там проводятся занятия для детей по декорированию керамических заготовок, но, опять же, что нам мешает предположить, что готовые изделия от местных керамистов там тоже есть? :) * Джерсийская сосна больше известна как виргинская сосна (pinus virginiana). Эти сосны чаще всего используют на «рождественских фермах» в качестве тех самых праздничных деревьев, а в природе они в среднем вырастают до 9-12 метров. * Театр Кастро — центр одноименного района… Стоп, я кажется уже делал сноску об этом? * Брайан Майкл Бендис — сценарист и автор комиксов, в основном работающий с Marvel (он один из создателей альтимейт-вселенной Марвела), а с 2017-го года и с DC тоже, в том числе над линейкой «Юной Лиги Справедливости» для Wonder Comics. Джерард здесь имеет в виду его курс графического романа в Портлендском университете штата. * Gemworld — мир Драгоценных камней; одно из альтернативных измерений/миров во вселенной DC. В третьем томе «Юной Лиги Справедливости» действие связано с этим альтернативным миром, и присутствует много героев и злодеев из этого измерения помимо основной команды. * Радужный треугольник на фоне чёрно-белых полос — это флаг «гетеро-союзников», гетеросексуалов, поддерживающих ЛГБТК-сообщество. * Bo Jack Horseman — комедийно-драматический мультсериал на нетфликсе о мире антропоморфных животных и людей; главный герой — конь БоДжек, теряющая славу кинозвезда в кризисе среднего возраста. * «Титаны» — сериал по мотивам комиксов про команду супергероев «Юные Титаны». Вообще, в США он на нетфликсе не транслируется, вроде как (зато транслируется в Европе), но… Простим эту неточность, да? * Вся сумеречная сага появилась на нетфликсе только в 2020, но, опять же, немного анахронизмов на сюжет не повлияют. * 100 по фаренгейту — это около 38 градусов по цельсию. * Пляж Бейкер — один из самых известных пляжей Сан-Франциско, расположенный прямо у моста «Золотые Ворота» с непередаваемым видом на него. Кстати, на северной части пляжа обычно отдыхают нудисты. * Акватик-парк — самый «туристический» пляж в Сан-Франциско, расположенный близко к центру города, поэтому тут не так чисто, зато гораздо более спокойная вода и очень, очень много посетителей. * Manic Pixie Dream Girl — «маниакальная девушка-мечта», архетип героинь, зачастую в романтических комедиях или мелодрамах, которые появляются в жизни ничем не примечательного главного героя и меняют её на корню. * Кейт Уинслет и Джим Керри играли вместе в «Вечном сиянии чистого разума», одной из классических картин с тропом MPDG. * Рамона и Скотт — герои фильма «Скотт Пилигрим против всех» по мотивам одноименного комикса; Рамона также является героиней с архетипом MPDG. * Клементина и Джоэл — это, собственно, имена персонажей Уинслет и Керри в «Вечном сиянии…». * Зои Дешанель сыграла роль Саммер в культовой и, наверное, самой известной киноленте с тропом MPDG — «500 дней лета». * Дрю Бейлор — герой фильма «Элизабеттаун», ещё одного из подборки «фильмы с MPDG». * Том — имя персонажа Джозефа Гордона-Левитта из «500 дней лета». * Французский театровед Жорж Польти в 1895 году написал свою работу «Тридцать шесть драматических ситуаций», в которой классифицировал все стандартные драматические завязки сюжетов, исследовав свыше тысячи драматургических текстов от античности до своей современности. * Дебби Харри — солистка группы Blondie; ей был 31 год, когда Blondie выпустили свой первый альбом и приобрели популярность. * Sweet Home Alabama — песня от Lynyrd Skynyrd, восхваляющая менталитет жителей «американского юга». Суперизвестная, вы наверняка слышали её в куче разных фильмов и сериалов.