san-francisco (leaving you forever)

В моих не-отношениях с Джерардом было много положительных сторон, но знаете, что было очень круто? Наш секс. Вы не поймите меня неправильно, я не влюбился в него только из-за секса, я не ценил его только из-за секса, и я обожал проводить с ним время без секса. Но секс? Это было по-своему классно и важно. Я не мог бы представить наши не-отношения, состоящие только из секса, но также не мог представить их, лишённых его вовсе. Мы находили баланс, хотя никогда не обсуждали это. Просто я знал, что Джерарду хорошо рядом со мной, и не важно, участвуют в этом процессе наши члены или нет. Но когда они участвовали… — По шкале от одного до десяти, как ты это оценишь? — Джерард обернулся ко мне, всё ещё сидя у меня на груди; вместо ответа из моего рта вырвалось сдавленное бульканье. Потолок кружился, кровать, кажется, тоже. Я даже не знаю, как там по шкале. Пятнадцать? Шестьсот шестьдесят шесть? — Это вообще законно, так делать? — кажется, мои конечности были лишены костей вместе с тем как мои яйца были лишены… В общем, я не хотел шевелиться. Совершенно без сил мои руки лежали на бёдрах Джерарда; минуту назад мой язык был у него между ягодиц, а его язык делал вещи, которые явно противоречили католической морали и законам парочки штатов. И я это обожал так же сильно, как вечера в обнимку за просмотром сериалов. — Меня создали искусственно в Зоне 51, у меня семнадцать процентов ДНК колибри, — проговорив это совершенно серьёзно, так, словно это была правда, Джерард потянулся и сполз с меня, приземляясь на подушку. Я видел его член и знал, что он не кончил, но мне требовалась передышка, чтобы помочь ему с этим. Где моё волшебное зелье, выращивающее новые кости? Ах, да, мы не в Хогвартсе, мы в Сан-Франциско. Поэтому мне приходилось уповать лишь на собственные способности к быстрой регенерации. Джерард дотянулся до подоконника, снимая с него кружку с недопитым кофе. Он так часто пил именно из неё, этой кружки с лого Misfits, что я считал эту кружку «его кружкой», но, естественно, не говорил ему об этом. Я, конечно, могу быть дураком с поздним зажиганием, но даже до меня рано или поздно доходило, что некоторые границы Джерарда лучше не нарушать. Например, спрашивать «мы встречаемся или просто трахаемся?». Ладно, я так не спрашивал, но, думаю, он бы на такое вряд ли положительно отреагировал. — Фрэнк, — он позвал меня, щёлкая пальцами перед носом; я дёрнул головой, пытаясь их поймать губами, и, конечно же, не справился, заставляя нас обоих смеяться от этого глупого жеста. Разобравшись с кофе и привлечением моего внимания, Джерард сел обратно на меня, но теперь уже лицом к лицу. Его взгляд был сосредоточенным и немного хмурым. — Ты в порядке с тем, что мы, ну… — замявшись, он закусил губу, а затем сложил указательный и большой палец левой руки кольцом, несколько раз ткнув в него указательным пальцем правой. Это выглядело забавно, и я легонько прыснул: — Тем, что мы пока не дошли до четвёртой базы? — Да, именно, — клянусь вам, Джерард покраснел. Обретая возможность двигаться, я подкинул бёдра вверх, заставляя его подскочить, и улыбнулся: — Ну, мы миновали четвёртую базу, но достигли пятой, которая «римминг не для того, чтобы подготовить тебя к анальному сексу», это тоже хороший показатель, — мне нравилось, как очаровательно он продолжал краснеть всё сильнее, поджимая губы, но немного хмурости никак не уходило из его взгляда. Проведя ладонью по его бедру, я продолжил: — Слушай, всё в порядке. Если ты не хочешь или не готов… — Я хочу, но не… Не знаю, мне просто нравится то, что мы делаем, и без, ну, — казалось, он стесняется сказать «анальный секс», и, опять же клянусь вам — я не знал, почему он вдруг так засмущался, потому что иногда он говорил мне ужасно горячие вещи, похуже, чем «анальный секс», но смеяться над ним и заставлять его чувствовать себя более неловко я не хотел. — Хорошо. Когда ты захочешь, мы это сделаем. С тобой или со мной, серьёзно, без разницы, я не вижу смысла торопиться с этим, — моя ладонь скользнула от его бедра к боку, к маленькой складке там, где его нога сгибалась от сидячей позы, к мягкости кожи внизу живота, и Джерард вздрогнул, вытягивая шею и напрягая спину. — У нас ведь нет цели побыстрее добраться до простаты членом, так? — Ну, у тебя хорошо получается добираться до простаты и без помощи члена, — он тряхнул волосами, склоняя голову к плечу. Моя улыбка стала шире, когда я заметил, как он реагирует на скольжение моих пальцев по его боку. — Спасибо. У меня много лет практики. — Да? И сколько же? — теперь уже в его голосе слышалась насмешка, но обижаться было бы последним, что я собирался сделать в тот момент. У меня немного плыло перед глазами: Джерард сидел так, что жёлтый свет от прикроватной лампы выделял его силуэт мягким свечением; его кожа казалась немножко восковой и полупрозрачной, а плавная линия, которую я мог провести и взглядом, и пальцами от его подмышки к его бедру, выделялась чётче на контрасте с задним светом. Очень часто рядом с ним я терял ощущение реальности. Я не верил, что всё происходит в действительности, а не снится мне в реалистичном до последней детали сне. Но в ту секунду я по-настоящему потерялся. Не «чуть-чуть потерялся, но всё ещё ощущал грань реальности», а полностью растворился в нём, и в этом моменте, и в свечении его тела и волос из-за моей прикроватной лампы. В фильмах в таких сценах идут замедление и крупные планы; если бы я был режиссёром, я бы размыто показал край кривоватой улыбки Джерарда, и как его пальцы убирали прилипшие к лицу пряди волос, как упруго напрягался его живот, когда он всё сильнее изгибал спину, покачиваясь на мне. И звучала бы инструментальная музыка, прерываемая шелестом его смеха и доведённым до эха шумом нашего с ним дыхания. Я слишком глубоко погрузился в эту фантазию о фантазии. Я перестал различать, где в действительности звучала инструментальная музыка — в моей голове или моей комнате. Я ощущал уютную мягкость кожи Джерарда под пальцами, но не знал, действительно ли я трогаю его. Может быть, я всё ещё спал — не на исходе третьей недели июня, а в середине января, безработный, потерянный в Сан-Франциско мальчик, на последние деньги купивший дешёвого пива; и Джерард, и все эти месяцы, и горячая горечь моей любви к нему — всё это было моим подсознанием и не существовало в реальности, и никогда не будет существовать, и… — Фрэнк? — А? — я дышал так громко, словно запыхался. Он был тут. Реальный. Действительно настоящий, не придуманный мной. И, оу — моя ладонь лежала уже не на боку, а на его члене. Смущение теплом поползло от моей груди к лицу. Я даже не понимал, когда успел — и сколько вообще времени прошло. — Я спросил, во сколько ты потерял девственность, — Джерард издал шмыгающий звук носом. Он завёл руки назад, опираясь на мои колени, и я не был уверен, что это самый уместный момент — обсуждать мою потерю девственности, когда я пытался ему отдрочить, но зато, кажется, был уверен он. — Оу, дай подумать… С девушками или с парнями? — отпустив его член, я потянулся, нашаривая смазку, и вернулся к своему занятию, только когда пальцы покрыли скользкие капли. Джерард поморщился и передразнил меня: — С девушками или с парнями, — его голос был слишком высокий. Неужели я так пискляво говорю? Да нет же, он просто меня передразнивал. Обхватив пальцами его член чуть ниже головки, я сжал руку сильнее, чем нужно: — Ты что, ревнуешь? — Не-а, — это звучало сдавленно и хрипло, видимо, приложить чуть больше силы было хорошей идеей. — Вообще, я спал с девушками. С девушкой. Один раз. Я пытался понять, действительно я гей или всё-таки би, потому что она действительно нравилась мне, но я не знал, хочу я с ней спать, или мне просто нравится, какая она как человек. — И сколько было тебе? — опустив вторую руку над его коленкой, я слегка потянул Джерарда на себя. Не буду лгать: мне нравилось смотреть на его движения, на то, как он покачивался и изгибался, пока мои хорошо сдобренные «силиконовой смазкой с витамином Е» пальцы медленно двигались по его члену. — На первом курсе. Мы вместе… Она была моей однокурсницей, мы ходили на… — Живопись как протест? — Заткнись? — Джерард засмеялся, и я скользнул пальцами вниз, к самому основанию; мой большой палец давил ему на мошонку всего несколько секунд, пока я не повёл ладонью обратно к головке, проделывая этот трюк несколько раз. — Не важно. Она мне нравилась, но, наверное, это не было тем самым влечением, и когда мы оказались без одежды, она… Мне действительно нужно это рассказывать? — Ты сам поднял эту тему, — перестав гладить его по колену, я взамен пробежался свободной рукой по животу. На улице снова было довольно жарко, хотя был уже поздний вечер, переходящий в ночь, но легче в квартире не дышалось, и кожа Джерарда была слегка влажной от пота, но его соски торчали как от холода — может, я был виной этому, и мне это нравилось, что я мог парой размашистых движений ладонью по его груди заставить его реагировать вот так. Я знал, с какой силой нажимать, как поставить пальцы, насколько сильно захватить его округлые ареолы, — и мне нравилось, что я изучил его тело вот настолько. И что он вот настолько отзывчиво реагировал. — Она была невероятной, но как она ни старалась, у меня так и не встал, — то ли со смехом, то ли с мяукающим стоном, Джерард ещё сильнее отклонился назад, и мне пришлось сдвинуть ноги, чтобы он лёг на мои колени, находя в них опору. — Но потом немного встал, и я попытался войти в неё, и… Так странно, мы смотрели друг на друга и вдвоём понимали, что я жду инициативы от неё, а она ждёт от меня, и… — Если тебя утешит, то в свой первый раз с парнем я кончил примерно через три секунды, — решив не мучить его этим определённо неловким разговором, я перевёл тему на себя, раз уж Джерард тоже хотел знать, как прошёл мой первый секс с мужчиной. — С Джамией я продержался немного дольше, конечно, но… — Джамия? Так её звали, да? Твою девушку из Джерси? — я был уверен, что теперь действительно слышал чуть ревнивые нотки в голосе Джерарда. Мне пришлось ускорить движения рукой, чтобы его вопросы, касающиеся Джамии, тут же прекратились, превращаясь в эхом, облаком окутывающие нас стоны. — Я не буду обсуждать свою первую любовь в тот момент, когда ты трахаешь мой кулак, — не знаю, почему я так сказал. «Первая любовь». Нет, ну так и было. Джамия была моей первой любовью. Но необязательно было говорить именно так, да? Но я не прогадал, потому что Джерард прищурился, отталкиваясь от моих коленей, и рухнул на меня, крепко обхватывая за шею и плечи руками. Я видел, что он что-то ещё хочет сказать, но он молчал, закусив губу, несколько мгновений, и мы смотрели друг на друга в упор, пока он не вернулся в исходную позицию, подставляясь моим рукам. Не могу поверить, что мы действительно обсуждали наших первых партнёров во время секса. Но это был какой-то момент доверия, наверное. Я бы не смог обсуждать с ним Марко, конечно. Может быть, мне просто нравилось слушать его полный смущения голос, когда он, сбиваясь на вздохи, рассказывал о своём опыте, каким бы неудачным он ни был. Было ли хоть что-то в Джерарде, что мне не нравилось, не считая его привычки оставлять меня одного каждый раз, когда наше время истекало? Я бы нашёл миллион недостатков в нём, если бы времени у нас было больше. Я бы нашёл то, что мне не нравится. Может быть, я бы даже разочаровался в нём. Когда-нибудь в будущем, которое уже не наступит, я бы проснулся однажды утром и посмотрел на него не с нежностью, а с раздражением, или, того хуже — с пустотой. А потом вспомнил что того, за что я его люблю, всё ещё больше, всё ещё достаточно, чтобы заместить собой любую пустоту. В ту секунду я думал только о вернувшемся ощущении нереальности; он стонал под моей рукой, запрокинув голову так сильно, что я видел только напряжённую шею с округло перекатывающимся под кожей кадыком от его частых сглатываний. Никого третьего допускать к нам даже в мыслях я не хотел. Мои ладони, каждое моё движение, каждый поцелуй или прикосновение к его коже — всё принадлежало Джерарду (как и я весь, с потрохами). Я хотел, чтобы он тоже принадлежал мне — но даже тогда понимал до остроты за рёбрами, что это невозможно. Да и похрен. Сколько у нас было времени — столько я пытался забрать себе. Каждая наша секунда, каждый его вздох — я их с собой похороню, они только мои. Они могут по одному ломать мои пальцы и выбивать мои зубы, если захотят, они всё равно не доберутся до этой любви, потому что она глубже, чем они могут достать своими кулаками. Я смотрю на Марко Ланза около семи секунд, пока он не подносит пистолет к моей голове. Я знаю, что он хочет забрать у меня всё связанное с Джерардом; я знаю, что он завидует всему этому, что у нас с Джерардом было н а ш и м. Просто знаю. Даже когда он убьёт меня, ему это не достанется. Огромное, распухшее за моими рёбрами до болезненной вибрации чувство — оно моё. Я бы улыбнулся; я бы выплюнул ему это в лицо; но у меня совсем не осталось сил что-то ему говорить. Что гораздо важнее — Джерард. — Блядь, Фрэнк, Фрр… — клянусь, он так и сделал, зафырчал вместо стона, когда мои настойчивые движения вокруг головки принесли результаты. Мне казалось, это должно быть больно, так напрягаться, как выгнулся Джерард во время оргазма. Жирные следы смазки пополам с его спермой растеклись по моему животу, но мне плевать было, что я сейчас мог невыводимо запачкать своё постельное бельё. Мы мокро и грязно прижались друг к другу, когда я помогал Джерарду лечь, а потом он, так и не открывая глаз, потянулся ко мне в попытке поцелуя. — Мой рот был у тебя… — Да плевать, мой тоже не мамины блинчики кушал, — с таким аргументом спорить я не мог. Джерард целовал меня так же мокро, как всё, что он делал своим ртом до этого, а я совсем не сопротивлялся. У меня было много возможностей проявлять инициативу иначе, кроме как в поцелуе. Гладить его по животу и груди, например. Боже, кто бы мне объяснил, почему его кожа на животе, особенно в паре дюймов над пупком, там, где живот собирался складкой, когда он садился, была настолько мягкой? Я в жизни не трогал ни у кого подобной мягкой кожи. И Джерард был очень чувствительным, он смеялся в поцелуй, мокро чмокая мои губы, когда я щекотно гладил его по этой самой складке, где кожа была на несколько градусов горячее. Сначала смех, а потом его смех переходил в задушенный вязкий стон, когда я ладонью накрывал его грудь. — Ты меня тискаешь, словно девчонку, — хихикнул Джерард мне на ухо. — Я не виноват, что у тебя такие выдающиеся грудные мышцы, а у меня такая маленькая ладонь, что мне приходится её напрягать, чтобы потрогать тебя. — Фрэнк, я в жизни ничего тяжелее мольберта не носил, это не грудные мышцы, это последствия неправильного режима питания. — Просто заткнись, — не убирая руки с его груди, я прижался щекой к его плечу; мой нос касался точки родинки на три пальца ниже его челюсти, а губы были слишком близко к коже, чтобы я легко мог сдержаться от желания укусить его или оставить краснеющее пятно. Джерард редко оценивал собственную внешность в разговорах со мной, но если такая тема заходила… Не знаю, почему я злился, когда он говорил, что он слишком толстый или недостаточно красивый. Не только потому, что лично я считал его самым красивым человеком на планете, но просто потому что какое он имел право так о себе отзываться? Я думаю, красота не зависит от того, насколько наши животы мягкие, а лица — симметричные (хотя лицо Джерарда было довольно симметричным, как мне казалось, а я очень много и часто рассматривал его, вы же знаете). Да и не была его грудь «как у девчонки». Самая обычная мужская грудь, просто… Мягкая. Эта мягкость в Джерарде мне нравилась. Он был идеальным для объятий. Словно кинетический песок, только человек. Лучше, чем кинетический песок! От него идеально пахло. Да, даже потом. Я думаю, если есть какая-то совместимость по всей этой хрени вроде феромонов, мы с Джерардом были совместимы идеально. Ну, или он был для меня таким. Мне никогда не хватало смелости спросить, что он ощущал рядом со мной. Так вот, мы устроили небольшую перепалку на тему веса Джерарда, и все его стеснительно-унижающие самого себя аргументы были разбиты о стену моих фактов — в основном вместо фактов, конечно, я его целовал, пока он не перестал говорить глупости вроде «прекрати трогать мой живот» или «смотри, у меня растяжки на боку», и пока он не перестал смеяться, и не начал тяжело дышать, елозя головой по постели. В мои планы не входило заставлять Джерарда кончать снова, но… Планы — вещь очень изменчивая. Умирать на пороге двадцатитрёхлетия у меня в тоже в планах не было. — Боюсь представить, как ты на гитаре играешь, если ты… Ну. Твои пальцы очень умелые для человека с «маленькими ладонями», — как я любил его смех, вы даже представить себе не можете. Абсолютно дурацкие звуки, чуть писклявые, которые издавал его рот; его выражение лица, сморщенное и счастливое. Я даже простил ему наезд на мои ладони (ну, в конце концов, они и правда были маленькими). — Ты можешь послушать, — я мастер намёков, конечно. Не могу сказать, что Джерард прямо-таки избегал темы моей музыки — нет, конечно, мы тратили время на обсуждение творчества друг друга. Но у нас не было чего-то большего, чем просто разговоры. Джерард мог много часов рассказывать о своём восприятии мира через рисование, о том, какие идеи рождались в его голове, и как он хотел воплотить их с помощью карандашей и маркеров — честно говоря, даже от его рассказов захватывало дух, он мог и словами передать образы так, что они сами рисовались в моей голове. Но он никогда не предлагал посмотреть на свои иллюстрации, будто бы его скетчбук принадлежал только ему, и заслужить допуск на его страницы было не под силу кому-то смертному. Ну, по крайней мере, мне точно. Так же и с моей музыкой. Я рассказывал про попытки создать группу в мамином гараже, про то, как ходил на выступления деда и отца. О своих детских, наивных и теперь уже побитых взрослостью и несбыточностью мечтах однажды точно так же стоять на сцене в небольшом баре, перед парой десятков незнакомцев, которым ты сегодня осмелился доверить что-то из своих мыслей, тесно переплетённых с музыкой. Я упоминал свои стихи, забитые в заметки на телефоне или наспех нацарапанные карандашом в тетрадке, лежащей где-то среди книг — это был мой способ ухватить эмоции момента, превращая их в слова. Джерард слушал внимательно — вы знаете, по человеку всегда можно понять, действительно ли он впитывает каждое сказанное тобой слово. Но никогда не говорил: «Прочитай мне их». Никогда не говорил: «Сыграй мне». Поэтому я немного задохнулся от растерянности, когда он согласно кивнул: — Да, могу. Сыграешь мне? Ну, конечно, отказываться я не планировал. Была только одна проблема: я не знал, что ему играть. Растерянно поморгав и поглотав воздух, я неловко пожал плечами: — Если честно, ни одна песня, которую я писал, не готова. — Ладно, — не буду врать, его «ладно» меня слегка задело, как будто ему было всё равно. — Даже та, про Джерси? — Ты же знаешь, что я не писал песню про Джерси всерьёз, — укоризненно нахмурился я, а Джерард обнажил зубы в улыбке и потянулся, стукнувшись руками о подоконник. — Зря. Это было бы хитом. Если ты не готов играть что-то своё, ты можешь сыграть что-то… Что знаешь. — Как у тебя всё просто, — пробормотал я под нос, свешиваясь с кровати в поисках трусов. Это было задачей практически непосильной. Оказалось, Джерард забросил их в сторону книжной полки, и мне предстояло дефилировать с голой задницей целых пять шагов до неё, прежде чем я оделся и хоть немного был готов к продолжению. Я знал достаточно разных песен, которые мог бы сыграть, какие-то — даже с закрытыми глазами, но, понимаете, я не хотел, чтобы это было чем-то из тех ситуаций, когда ты садишься с гитарой перед любовью всей своей жизни и играешь ей (ему в моём случае) что-то из Nirvana или R.E.M. (не то чтобы я не любил Losing My Religion*, это прекрасная песня, и я играл её миллион раз, но для Джерарда я хотел чего-то особенного). Немного помявшись в размышлениях, я завозился, подключая гитару, и ласково погладил её лакированный бок — никого в этом периоде своей жизни я не касался с такой любовью, как Джерарда и гитары. Клянусь, я буду вечно преследовать Марко как огромный злобный призрак, если он только тронет Джерарда — а гитару мою они уже тронули, и хотя мне не суждено больше играть на ней, мысль, что она может быть повреждена, причиняет мне боль. Она не заслужила этого, окей? Я — может быть; возможно, в системе ценностей Марко я сделал много непростительного (например — влюбился в человека, которого этот мудак воспринимал как свою собственность), но моя гитара? Пошёл ты нахуй, Марко. Джими* на небесах стал яростным ангелом-покровителем гитаристов, я уверен, и он покарает тебя. Например, договорится в Аду, чтобы тебя вечную вечность били гитарой по голове, тупой ушлёпок. Я знал, что хочу сыграть. — Это была одна из первых песен, которую я выучил, — объяснил я, притащив с кухни стул, чтобы сесть перед своей благодарной публикой в лице одного-единственного Джерарда. Мне, впрочем, больше и не надо было. Если он услышит то, что я хочу донести, разве это не главное? Я бы не променял одного Джерарда и на десятитысячную толпу. — Но предупреждаю, я не слишком хорошо пою. И, возможно, она будет странно звучать, потому что я учил её на отцовской акустике, а это… — О, меня ждёт особенная песня, — чуть самодовольно протянул Джерард, обнимая подушку. Пока я собирался для игры, он даже не попытался одеться, и теперь подушка была единственной преградой между моим взглядом и его бёдрами. И всем остальным. И да, мне нравилось, как Джерард произнёс это «особенная песня», потому что он был особенным, и песня — тоже. Хотя она была довольно простой. И всё же… Один-три-четыре, один-три-четыре. Я был уверен, Джерард узнает её, стоит мне сыграть первый аккорд, но я не смотрел на него, сосредоточившись на музыке (и я не знаю, почему я боялся посмотреть ему в глаза в этот момент). Даже не пройдя дальше проигрыша, я услышал его тихий писк, который, как мне показалось, был довольно восторженным, и это придало мне сил, помогая не сбиваться. — The night we met I knew I needed you so*, — имели ли эти слова особенный смысл? Нет, я ведь в ночь, когда мы встретились, ещё даже не понимал, насколько важен для меня будет Джерард. Но я знал, что он чувствует песню вместе со мной. Каверы на The Ronettes — это классика и выпускных, и свадебных вечеринок, на которых частенько играл дед со своим небольшим оркестром. Конечно, Джерард знал её до последней строчки, но он не подпевал, чтобы не мешать мне — только подыгрывал пальцами, постукивая ими по своему колену, и слегка мяукал под мелодию, практически неслышно, но я знал, что он это делает. — And if I had the chance I'd never let you go. А вот это уже было правдой. Если бы Джерард позволил… Ладно, проблема была не в Джерарде. У нас просто не было шанса от тех, кто там, в небе, решает, позволить какой-то истории продлиться и быть или завершить её раньше, чем она смогла стать историей. А я упрямо отказывался в это верить. Сколько бы раз я ни ударялся носом о невидимую стеклянную стену между мной и Джерардом, обо все его «нет», обо все его попытки уйти от моих намёков — я продолжал надеяться, что у нас всё получится. Когда-нибудь. Я был мечтателем; я был безнадёжным. И мне немного было грустно, что Джерард просто слушает меня, но не пытается петь сам. Мой голос оставлял желать лучшего: если в игре своей я был уверен, то насчёт пения — отчётливо слышал, где я проскальзываю мимо нот. Но Джерарда всё устраивало, я знаю. Не то чтобы у меня были комплексы по поводу неидеального пения, но когда я наконец-то посмотрел на него и увидел довольную улыбку — о, именно поэтому у меня и была надежда. Может, это глупо, но я не хотел думать, что он просто так смотрит на меня таким взглядом. — So won't you, please? Be my little baby, say you'll be my darlin', — я безбожно пролетел мимо ритма песни, и это было больше, чем просто строчками известного всем и каждому хита; для меня в ту секунду это было почти признанием, было бóльшим, что я мог себе позволить. И я чем угодно поклясться готов, что мои слова не звучали так, будто я пою. Они звучали так, будто я спрашиваю совершенно серьёзно. Джерард запрокинул голову, хихикая. — Be my baby now! Whoa oh oh! — закончил он припев за меня, раскачиваясь на месте, и я сбился с игры, поставив палец совсем не туда, куда нужно. Что ж, по крайней мере, я пытался. Объясняться в любви намёками было не самой сильной моей стороной. Кое-как выправившись, я доиграл песню до конца, позволяя Джерарду взять припев на себя — его бодрое мяуканье неплохо сочеталось с моей игрой. В какой-то момент он взялся за свой телефон, направив его на меня — наверное, снимал на видео моё импровизированное выступление, я не знаю. Не знаю, зачем ему это было нужно. Я ведь был в курсе, что он удаляет мои сообщения. Что даже в его телефоне опасно быть хотя бы парочке следов Фрэнка. Я не позволял лёгкому разочарованию охватить меня. Пусть Джерард оставался глух к тому, что я пытался ему сказать, я всё ещё чувствовал к нему слишком много, чтобы отчаяться. Пока — нет. — И почему она особенная? — когда я доиграл, Джерард переполз ближе к краю кровати, ложась боком; подушка всё ещё была вполне осязаемой преградой между нами. Я пожал плечами, склоняя щёку к левому: — Я уже сказал, она одна из первых, что я выучил. Что-то вроде первой любви, первого поцелуя… Первая песня, да, — у меня не было ни малейшего понятия, что делать дальше. Играть ещё что-то? Или ему достаточно? Джерард лежал, как Роза в «Титанике», только вот художник из меня был откровенно дерьмовый. И я не хотел, чтобы у нас всё закончилось, как в «Титанике». Я бы без сомнений спас Джерарда, как Джек спас Розу, но… Серьёзно. Кому хочется, чтобы их любовь закончилась так же? — Она ведь довольно лёгкая. Дед сказал, что если я выучу парочку хитов, я всегда смогу играть на чьих-то свадьбах. Правда, в восемь лет я не мечтал о том, что буду играть на чьих-то свадьбах. — А теперь мечтаешь? — что-то лукавое, но совсем не задевающее меня чудилось в глазах Джерарда. Я обнял гитару, прижимая её к себе зеркальным движением того, как Джерард прижимал к себе подушку несколькими минутами ранее, и чуть потянулся вперёд. Это не помогло бы нам сократить расстояние друг между другом, но всё-таки. — Мне по душе мысли о тесных прокуренных барах, где на танцполе на тебя прольют пиво, и от людей тебя будет отделять всего шаг и только край сцены. Подвальные концерты — это лучшее ощущение на свете, — пожав плечами, озвучил я свои не то чтобы мечты, но… Просто мысли, скорее. Мысли о том, как было бы хорошо жить и существовать. Мне понадобилось одно мгновение, чтобы представить себя на крошечной сцене, тесную пьяную толпу перед собой, и там, где-то в глубине зала, который даже не задевают стробоскопы — Джерард, пьющий свою текилу с таким же лукавым взглядом. Вот это — да, это была мечта. — Я ненавижу петь, — Джерард сказал это очень тихо; я едва услышал его, но это подействовало — вырвало меня из размышлений. Я чуть не выпустил гитару из рук, удивлённый его откровенностью. А он смотрел мимо меня, медленно моргая: — В клубе, я имею в виду. Марко нравится, поэтому я это делаю. Но это… Какое-то цирковое выступление. «Смотрите, какая моя обезьянка красивая, послушная и хорошо поёт». Людям на самом деле плевать, что я пою. Ну, кто-то, конечно, хвалит, но это скорее вежливость. Это нужно только Марко. Он замолчал с резким, щёлкающим звуком сомкнутых челюстей. Я тоже не мог подобрать слова, нарушая неловкую тишину между нами только длинным и громким выдохом из носа. Джерард очень редко упоминал Ланза, когда мы были наедине. И никогда — в таком контексте. Мне хотелось думать, что он просто заботился обо мне или что-то вроде того, не поднимая тему Марко как своего любовника. У них были отношения. Какой бы ни была причина этих отношений, с чего бы они ни начинались и как бы ни реализовывались — они были. Они с Марко не жили вместе, но Джерард минимум три раза в неделю ночевал у него. И я даже задумываться не хотел, что он чувствует к этому человеку. Ведь когда эти мысли — о том, что Джерард может чувствовать к Марко, о том, что он, возможно, любил его, — попадали в мою голову, я испытывал ужасную болезненную растерянность. Пусть я прекрасно понимал, что у нас не было ни шанса, это всё равно терзало меня. Невозможность сказать о своих чувствах. Понимание, что они никогда не будут ответными. Знание, что у нас нет будущего. Конечно, я всё это знал. Просто знать — не значит, что я хотел в это верить. — Ты знаешь, — я намеренно задел одну из струн, резким звуком избавляясь от тишины, — со мной тебе не нужно делать то, что ожидаю я. Ты можешь делать то, что сам хочешь. — Знаю, — сдвинув подушку ниже, к бёдрам, Джерард подтянул на плечо край одеяла, будто бы замёрз, будто бы на улице не сохранялась жара после очередного аномально тёплого июньского дня. — Именно поэтому я здесь. Вы знаете, что если закусить губу внутри ровно посередине, а не сбоку — там совсем другой привкус? Острый, металлический, не такой водянистый, как сбоку. На мгновение я сжал зубы на клочке слизистой с внутренней стороны губы, растерянно моргая. Это было моим способом отвлечься от вспыхнувшего внутри бессильного огорчения. Я был для Джерарда местом, куда можно сбежать и спастись. Он для меня — местом, где моё сердце успокаивалось. Но… Это не было одним и тем же. — Сыграешь что-нибудь ещё? — Конечно, — музыка казалась лучшим способом не позволить себе в ту секунду уплыть в ощущение тревоги и одиночества. Будучи достаточно глупым, чтобы желать большего, я в то же время был достаточно благодарен Джерарду, чтобы ценить то, что он мне давал. И улыбаться ему было просто — я хотел ему улыбаться, что бы ни чувствовал внутри. Позволить нам момент единения через музыку — почему нет? Даже если он не подпевал мне вслух, я понимал, что он сейчас со мной на одной волне. Мы продолжили с помощью Extraordinary Girl*, потом Джерард откинул подушку, садясь на кровати ровно, и спросил, могу ли я сыграть Rockaway Beach*, — и конечно, я мог, это ведь классика. Пока я играл Helter Skelter*, Джерард раскачивался на месте, что-то гудя себе под нос, что я лишь предположительно мог обозначить как «подпевание». Не могу сказать, что всё это я делал для того, чтобы впечатлить Джерарда. Мне было немного некомфортно просто сидеть и играть; мне всегда нужно двигаться, чтобы энергия выходила из меня не только с помощью гитары. В итоге, не выдержав, я встал со стула, прекрасно понимая, что если мои соседи выдержали игру на гитаре предыдущие полчаса, то и немного прыжков по комнате тоже выдержат. Стул пал моей первой жертвой: я не придумал ничего лучше, чем сыграть Джерарду Boxcar*, и, от души пнутый моей ногой, стул улетел в сторону шкафа, падая на пол с едва слышным треском. Джерарда это веселило, не иначе. Он снова обнимался с подушкой и громко смеялся, а когда я под конец песни прыгнул коленями на кровать, задевая краем гитары его плечо, он и вовсе взвыл, заваливаясь на спину и наблюдая за моими нелепыми попытками изобразить из себя драйвового гитариста, пока мои колени упирались в скомканное одеяло. В этом что-то было. Совершенно особенное ощущение. Немножко ярости, немножко удовольствия — пока Джерард смотрел снизу вверх на меня, а я дёргал струны с абсолютно сосредоточенным, погружённым в музыку выражением лица. Может быть, мне и не нужна была сцена в подвальном клубе, чтобы испытать это. Мне было достаточно моей проминающейся под коленями кровати, пока на ней сидел Джерард — всё шло так, как надо. — Ты играешь довольно круто для выступающего на чьей-то свадьбе, — с улыбкой признал Джерард, когда гитара наконец-то была убрана на подставку, а я мог прижать к себе его вместо лакированного дерева. Я видел по складке между его бровями, что он собирается уходить, но не думал об этом. Не хотел. — Я ни разу не выступал на свадьбе, окей? — Но если бы ты выступал на моей, я бы сбежал из-под венца, — глупо хихикнув, он коснулся лбом моего плеча. Господи, зачем он так говорил? Эти слова звучали как последняя надежда для смертельно больного. — Это снова отсылка к какому-то фильму? — Может быть, не знаю. Моя мама смотрела огромное количество мелодрам. Возможно, что-то отпечаталось. — Это точно не «Сбежавшая невеста». — Да, я определённо не Джулия Робертс. — Если ты скажешь, что я тоже не Ричард Гир, я обижусь, — в шутку пригрозил я. Джерард мягко укусил моё плечо через футболку: — Ты лучше. — Спасибо. Правда, спасибо. Ричард Гир очень горяч, — разговоры о фильмах помогали хуже, чем музыка. Ладно, они не помогали совсем. За секунду до того, как Джерард отстранился, я положил ладонь ему на лопатку; под моим средним пальцем ощущалась слегка выпуклая родинка, которую я так и не успел поцеловать. Я так много не успел. Я хочу перестать думать об этом сейчас, но, чёрт возьми — у меня мог бы быть целый мир. Ну, а Джерард — он отстранился всё-таки и, виновато приподняв уголок губы в подобии улыбки, мягко сказал: — Я, пожалуй, пойду. — Могу я тебя проводить? — спросил я быстрее, чем сумел осознать это желание. Я ведь знал, что он никогда не вызывает такси прямо от моего дома, а отходит пару кварталов в сторону. Осторожность, да. Нам обязательно нужно было оставаться осторожными. Но были ли мы? Не-а. Мы нарушали собственные правила раз за разом, так что чего я удивляюсь, что всё закончилось именно так? Честно говоря, я был уверен, что он откажется. Настолько уверен, что разочаровался заранее, что, когда Джерард согласился, я даже не понял, что он сказал. Ему пришлось повторить дважды и тронуть мою щёку, помогая мне прийти в себя и осознать его согласие. — Всё в порядке? — наклонив голову, чтобы быть ближе к моему лицу, он задел губами кончик моего носа. У меня с такой силой побежали мурашки по рукам, что это было почти больно. Ладони легли в ответ на его щёки, я обхватил его лицо, задушенно глотнув воздух, и поцеловал, потому что так было легче сказать «теперь всё хорошо», чем словами. Наверное, это жалко — радоваться из-за такой мелочи так, словно она была целым миром для меня. Но я радовался, напоминая своим энтузиазмом едва обретшего приют щенка. Мне хотелось схватить Джерарда за руку и не отпускать так долго, как он бы мне позволил. Но тогда у него не получилось бы одеться, конечно. Волосы, отросшие настолько, что их невозможно было усмирить привычным зачёсыванием назад, Джерард перехватил тонкой канцелярской резинкой, невесть откуда взявшейся в его кармане. Вышло неряшливо, прядки падали ему на лоб и щёки, какие-то — тонко вились на шее, не желая цепляться в этот импровизированный то ли хвостик, то ли пучок. И, клянусь вам, я совершенно без умысла надел свою футболку с Alkaline Trio — совсем не потому, что на Джерарде была его футболка с их лого. Он этого даже не заметил, но я мечтательно улыбнулся, понимая, что мы с ним совпадали. — Мы можем спуститься по Пауэлл, — сказал Джерард, когда мы вышли из дома на улицу, всё ещё тёплую, пусть уже было за полночь. В моём районе в это время было тихо, разве что редкие машины проезжали мимо домов, но если пройти минут пятнадцать в сторону Финансового дистрикта, мы окунулись бы в заметное оживление прохожих, гуляющих и снующих мимо светящихся небоскрёбов. — Ага, и в итоге прийти в Тендерлойн?* Я не самоубийца, ходить там посреди ночи, ещё и за руку с другим парнем, — я отмахнулся от его предложения. Спуск по Пауэлл точно бы привёл нас в не самые благополучные районы, к тому же, я знал, чего хочу, и цель моя была совсем в другой стороне. Пока Джерард подключал свои наушники к моему телефону, снова планируя воспользоваться моей медиатекой, я уверенно направился к переходу, пересекая Пауэлл-стрит по диагонали. Мой путь лежал восточнее, до самого конца Пасифик-авеню, перетекающей в Бродвей. Хотел Джерард этого или нет, а я планировал добраться с ним до Пирамиды. Глупо? Ещё как. Слишком близко к «Кьяра ди Луна». И всё же, мне было плевать. — Куда мы идём? — Это короткая дорога, — полностью уверенный, сообщил я. Мы прошли мимо потрёпанного входа в продуктовый магазин, который удивительно контрастировал своей запущенностью со стоящим рядом двенадцатиэтажным жилым комплексом. Мистер Лю как-то обмолвился, что The Pings построили ещё в конце шестидесятых, но ухаживали за домами гораздо лучше, чем за трёхэтажными старыми особняками рядом по улице — чистые белые фасады казались почти новыми, особенно если сравнить с потёками краски на соседнем здании. Странно, что я так хорошо фокусировался на окружающих меня элементах городского пейзажа, когда рядом был Джерард. Но мне кажется, в тот момент всё просто дополняло друг друга. — Окей, ладно, — Джерард прищурился, задирая голову, когда мы проходили мимо жилого комплекса, а я перепрыгнул через несколько плиток тротуара, спеша побыстрее добраться до перехода через Стоктон-стрит. — Мне включить Alkaline Trio? Заметил всё-таки. Я засмеялся, мотая головой, и махнул рукой в его сторону, намереваясь схватить его за ладонь: — Это будет слишком банально, ты не думаешь? — Жизнь вообще до ужаса банальна, — фыркнув, Джерард сам поймал меня за руку, останавливая. Его левый наушник прижался к моему уху, он задержал пальцы на раковине, прежде чем отпустить — было милым и заботливым жестом то, как он поправлял наушник, чтобы тот не выпал, но я думаю, это потому, что он не хотел, чтобы я его наушник потерял, а не потому что ему нравилось моё ухо. Впрочем, я всё равно был доволен. — Включи случайный выбор. — Ладно. Мне кажется, мы больше времени потратили именно на это: на выбор музыки, чем на дорогу к Бродвею. А у Джерарда явно был скрытый талант находить именно британских исполнителей в моём плейлисте. Скрытый талант находить песни, о которых я даже забыл, что они там есть. Находить песни, которые мне хотелось повторить ему, слово в слово, прямо как тогда. Остановить его возле перехода через Грант-авеню, напротив круглосуточного продуктового магазина, в котором я когда-то работал, только переехав в Сан-Франциско, и сказать: «Я буду здесь, только, пожалуйста, заметь это и пойми, что скрываться от искренности бессмысленно»*. Как донести до Джерарда, что я больше не мог контролировать свои чувства, держа их в секрете, я не знал. У меня никак не получалось сказать ему три этих чёртовых слова, так, чтобы они ничего не разрушили. На Бродвее было и шумно, и ярко. Трансамерика светилась в полумиле от нас, с яркой искрой на шпиле, словно маяк, на который стекались все ночные любители прогулок если не всего Сан-Франциско, то этого района так точно. Половина окон в самой Пирамиде тоже горели, и мне почему-то было плевать, они горят потому что там засиживаются бедолаги в своих офисах из-за сверхурочных, или потому что они и должны гореть всю ночь напролёт. Конечно, это отличалось от моих фантазий — люди сновали мимо нас с Джерардом редким, но всё же существенным потоком, иногда пытаясь вклиниться между нами, и тогда я хватал его за руку, подтягивая к себе — и прохожим приходилось огибать нас, наверняка под нос ругаясь на «глупые парочки, которые не могут отлипнуть друг от друга». Мне нравилась мысль, что нас могли принять за пару. Словно мы были не сами по себе, и нас объединяло нечто большее, чем наушники и играющая в них музыка. Так вот, в моей фантазии мы были здесь на рассвете, в одиночестве. В реальности мы оказались здесь в половину первого ночи, окружённые шумом улицы и приласканные жёлтыми огнями многочисленной подсветки. Я застыл в сотне футов от входа в Пирамиду, сжимая ладонь Джерарда в своей, и задрал голову. Здесь было много серости. Серо-синее небо. Серо-жёлтый бетон. Даже зелёная листва имела какой-то серый подтон. И знаете, это была одна из самых ярких картинок, которую я видел в своей жизни. Не такая яркая, как рассвет в то утро, когда я решился Джерарду признаться в любви, но очень близко. — Марко уезжает двадцать седьмого, — я услышал Джерарда только потому что был будто бы настроен на него и на каждый звук, который он издавал. Короткий удар сердца выбился из размеренного ритма в моей груди, и я осторожно облизал губу: — И надолго? — На две недели, — он даже не смотрел на меня, скользил взглядом по бетонной пирамиде перед нами, и я впервые радовался, что он не обращает на меня внимания, иначе бы Джерард точно увидел, сколько глупого, наивного счастья было в моей улыбке. У нас будет две недели. Две недели без Марко. Да, конечно, это не значило, что Джерард непременно проведёт их исключительно со мной. Но мне казалось, что если устранить из условий задачи Марко, то всё будет правильно. Ничто нам с Джерардом не помешает оставаться рядом столько, сколько возможно. Ему не нужно будет уходить от меня посреди ночи, не нужно будет удалять мои сообщения, мы сможем остаться на весь мой выходной рядом, я приготовлю ему завтрак, я поцелую его сонное лицо, я… Господи. Мне казалось, мир откроется для меня с другой стороны, стоит Марко уехать и перестать нам мешать. — У тебя есть планы на тридцатое? — вдруг спросил Джерард, поворачиваясь так резко, что я даже немного отшатнулся от неожиданности. Планов у меня не было абсолютно никаких — потому что это был мой выходной, а значит, единственное, чего я хотел от подобного дня, это провести его с Джерардом. И его вопрос про мои планы, учитывая, что он прекрасно знал, когда у меня выходные — что ж, он звучал, как предложение. Вернувшись ближе к нему, даже ближе, чем я стоял до этого, я качнул головой: — Никаких. — Отлично, — кивнул он, — и не планируй ничего, ладно? — Мне стоит любопытствовать? — от волнения у меня сел голос, и звуки вырывались изо рта сипло и сдавленно. Джерард коротко улыбнулся, второй рукой касаясь моих волос. — Неа. Точно нет. Просто потерпи, не так долго осталось. Его палец скользнул по моему уху — снова, и он так нежно, так спокойно мне улыбался, что больше всего на свете я хотел поцеловать его. И я сделал это. Впервые мы целовались не тогда, когда были наедине, не украдкой, не так, чтобы никто нас не увидел — мы стояли в людном месте, в нескольких шагах от запозднившихся туристов и гуляющих ночью местных жителей. Я приподнял голову, раскрывая губы навстречу Джерарду, и он отшатнулся сначала, этой секундной, полной напряжения запинкой разбивая меня на кусочки, а потом собирая воедино тем, что порывисто потянулся ко мне, отвечая на поцелуй. Боже, конечно, мы целовались на улицах иногда, когда он за мной увязывался после работы, но тогда слишком много усилий уходило, чтобы убедиться — никто не смотрит. А сейчас люди смотрели. Я хотел, чтобы они смотрели. Потому что для меня мы были одним целым в тот момент; мои губы прижимались к его, остро очерченным и зацелованным за весь вечер до припухлости, я скользил языком по изгибу его улыбки, зажмурившись. Вряд ли в Сан-Франциско кого-нибудь можно было удивить парочкой целующихся на улице парней, но мне так хотелось, чтобы все видели — я люблю его. Он целый мир для меня. Если Джерард этого не замечал, то, может, заметили бы другие? Когда мы отстранились друг от друга, Джерард покраснел. Не от возбуждения, но с мягким, полным наивности смущением. Прежде чем отпустить его, я несколько секунд смотрел на его ресницы, запутавшиеся в уголках глаз, и на то, какими широкими, тёмными казались его зрачки. — Извини за это, — хотя на самом деле я не чувствовал вины за этот поцелуй. Я бы сделал так ещё сотню раз, но рисковал, что в итоге Джерард решит, что я злоупотребляю. — Всё, всё нормально, — заикнулся Джерард, первым разжимая руки, которые держал прижатыми к моему затылку и плечу. В моей голове было столько надежд, связанных с намёком Джерарда на то, что мы проведём последний день Месяца Гордости вместе, что ресурсов на лёгкую обиду не оставалось. В любой истории есть тот самый пик, когда герою кажется, что он достиг максимального уровня счастья. Я был в шаге от этого момента. Но, воодушевлённый перспективами, которые мне открывались, совсем забыл, что, допрыгнув до самой высокой точки, следом ты стремительно несёшься вниз — гораздо быстрее, чем даже спрыгнув с «Золотых Ворот» или шпиля Трансамерики. Это даже не было важно в ту ночь или всю следующую неделю, каждый день которой тянулся как невыносимо долгая вечность на пороге Дня, Который Перевернёт Мою Жизнь (я предчувствовал это, испытывая мандраж каждый раз, когда прокручивал в голове слова Джерарда). Мы расстались у пирамиды, когда Джерард вызвал такси, и я забыл отдать ему наушник, в последний момент осознавая это — пришлось пробежаться несколько футов и постучать в окно, чтобы всё-таки отдать его. Все эти маленькие глупые события между нами бережно складывались мной в коробочку воспоминаний; тогда я наивно думал, что сохраню их дольше, чем на несколько месяцев — на долгие, долгие годы. А потом вернулся в свою квартиру, впервые не ощущая одиночество после ухода Джерарда как что-то невыносимое. Наоборот, у меня были силы — да так, что на этой энергии я устроил внеочередную уборку в два часа ночи, а потом схватил наушники и отправился в круглосуточную прачечную. Даже атмосфера общественной прачечной не могла мне испортить настроение — вообще, я думаю, в этом что-то есть, знаете, вся эта сырость, запах дешёвого порошка, дребезжание стиральных машин, и обязательно транслирующийся по телевизору старый сериал из восьмидесятых, который смотрит работающая там старушка. Так и было в ту ночь — миссис Возняк, которая мне напоминала больше призрака, давно и накрепко зацепившегося за помещение прачечной и отказывающегося уходить в загробный мир, чем живого человека, громко хлюпала чаем и смотрела «Частный детектив Магнум». Моя бабушка тоже обожала этот сериал. Моя бабушка в принципе обожала любые сериалы, которые шли по кабельному. — Будешь печенье, Фрэнк? — каркающим голосом пробурчала миссис Возняк; она всегда кормила меня печеньем и говорила, что я напоминаю ей её внука. От печенья я отказался, стараясь быть вежливым молодым человеком, и оставил её наблюдать за приключениями Томаса Магнума, пока загружал постельное бельё в стиралку. Всё это время с моего лица не сходила довольная улыбка, особенно когда я зависал над очередной простынёй, прекрасно помня, откуда на ней такие пятна. У меня кружилась голова от того, как чувство любви пузырилось в моих лёгких, круче, чем в самой сладкой газировке. — Ты выглядишь влюблённым, Фрэнк, — чавкая печеньем, сказала миссис Возняк, когда я подошёл за дополнительной порцией кондиционера. Я не стал скрывать своё состояние и отнекиваться: кивнул, улыбаясь ещё шире. — Есть немного. — Она хорошая девочка? Или тебе нравятся мальчики? — Он самый лучший мальчик! — схватив сразу два пакетика кондиционера, я с дурацким хихиканьем отошёл обратно, падая прямо на пол перед стиральной машинкой. Чёрт, да. Джерард самый лучший. «Был» самым лучшим, сказал бы я — но он и останется таким, даже когда меня не будет на этом свете. Бывали мгновения, когда я ненавидел то, как сильно влюбился в него. Сейчас ненавидеть у меня уже не получается. Вы можете сказать, что я просто успокаиваю сам себя, чтобы мне не было так страшно, но… Мне не становится менее страшно, если честно. Сколько бы я ни говорил о смирении, нихрена у меня смирения нет. Умирать страшно. За смертью нет ничего; я не знаю, верю ли я во что-то потустороннее — Рай, Ад, Небытие, — но почему-то сейчас я сомневаюсь, что там меня что-то ждёт. Не верю я и в реинкарнацию. Слишком хорошо, чтобы быть правдой — получить второй шанс для своей бессмертной души. Хотя логичный, наверное, вариант: если душа бессмертная, то ужасно расточительно позволять ей существовать всего один раз, а не переходить из эпохи в эпоху. У меня в голове есть воспоминание о фильме, который я смотрел в глубоком детстве — такое размытое, что иногда мне кажется, это не фильм был, а сон, который приснился мне в ещё далёкие дошкольные времена, а я почему-то принял его за что-то увиденное по телевизору. В общем, там парень погиб в автокатастрофе и реинкарнировался в щенка*, а после пытался вернуть свою прежнюю жизнь — и свою любимую в прошлой жизни девушку. Или жену? Не помню. Вообще плохо помню, чем там в итоге закончилось. Вряд ли он смог воскреснуть, да? Это было бы слишком фантастически. Всё, что я помню до сих пор — сцена, в которой этот щенок, которого приютила бездомная женщина, смотрит на кольцо на её пальце, и вспоминает, как делал предложение своей любимой — ну, когда был человеком. Если реинкарнация всё-таки существует… Быть щенком — не самый плохой вариант. Но меня больше волнует другое. Буду ли я помнить Джерарда? Что, если я стану потом, за чертой моей нынешней жизни, таким же новорожденным щенком, или котёнком, или, не знаю, голубем или морским котиком? Ведь нет гарантии, что я стану человеком снова. Даже не знаю, что было бы хуже: переродиться в голубя или младенца, который начнёт свой путь в этом мире заново, но иногда — иногда вспоминать свою прошлую жизнь. Это было бы ужасно, в каком-то смысле: вспоминать то, что ты потерял, и никогда не сможешь вернуть, и даже не знать, было это наяву или это очередное ложное воспоминание, слишком навязчивое, чтобы просто перестать обращать на него внимание. Это ещё страшнее смерти, наверное. Если реинкарнация и существует, то лучше бы наши души не вспоминали свои прошлые воплощения. Воспоминания о них вели бы только к растерянности и чувству потери. Уж лучше совсем прекратить существовать — или, как миссис Возняк, остаться призраком в старой прачечной, окончательно потеряв понимание, где заканчивается реальность и начинается потусторонний мир. Умирать мне страшно. Но от сожалений становится ещё страшнее. Так или иначе, я отсчитывал дни до конца месяца. Даже вся праздничная суета, которая концентрированно сгущалась с каждым днём всё ближе к параду, закрывающему Месяц Гордости, мало меня волновала, хотя ощущалась она как нечто такое же искрящееся внутри, словно моя влюблённость — но всё-таки она просто была. Чем-то совершенно рядовым и привычным. Как будто естественный ход времени: вот июнь, из года в год; парад был здесь в прошлом году, и в позапрошлом, и три года назад тоже — и он будет после меня и после всех этих событий, неизменно, каждый раз в последний день июня. Но мой маленький мир, крутящийся по орбите этого мира большого, переживал потрясения куда более серьёзные, чем эта радужная стабильность. — Какие планы у тебя на тридцатое? — клянусь, порой мне казалось, что тридцатое июня в Сан-Франциско день более важный, чем тридцать первое октября в любом другом американском городе. Эмми поймала меня с этим вопросом перед сменой за несколько дней до того самого дня. Не могу сказать, что мы сдружились с ней — но несколько раз они с Алисией приходили в тот бар в Кастро послушать, как я играю, или звали куда-то с собой, и это было приятным провождением времени в их компании, отвлекающим от моей зацикленности на Джерарде. Мне это нравилось. Мне нравились они с Алисией. Они были милой, полной романтики парочкой, и я видел, как Эмми заботилась об Алисии, а её блестящие глаза выдавали, что она была влюблена, наверное, не меньше, чем я в Джерарда. Может быть, я слегка и завидовал тому, как легко у них всё получилось. Тому, что они не боялись ходить куда-то вдвоём, или что Эмми могла в перерыв подскочить к барной стойке, чтобы поцеловать Алисию в щёку или шею, а моя коллега в итоге стояла с довольной улыбкой и складывала сердечки из половинок лайма. Понравились бы Джерарду лаймовые сердечки? Не знаю даже. — Эм, — я запнулся, не зная, стоит ли упоминать Джерарда в контексте моих планов. Наверное, не стоило? Я не слишком доверял Эмми; нет, не так — я, наверное, доверял Эмми, но не настолько, чтобы обсуждать с ней мои очень тайные и опасные отношения. Учитывая, что Алисия догадывалась о моих чувствах, я подозревал, что Эмми была в курсе этих догадок, но озвучивать вслух? Нет уж. — Я хотела сказать спасибо, что ты поддержал меня, — даже не получив реакцию, Эмми всё равно немного торопливо делилась своими мыслями, не слишком громко — её голос тонул в фоновой музыке, которую уже включил Дерек. Я понимал, о чём она — за несколько дней до этого они с Алисией пришли в бар, в итоге остались после выступлений, и вместе со мной и ещё пятью или шестью людьми играли во что-то вроде «Один факт о себе». Было много пива и много доверия, хотя некоторых из присутствующих я знал не очень хорошо — только Алисию, Эмми и Зози, которой хватало энергии и активности, чтобы участвовать в любом движе в Кастро. Может быть, сработал эффект попутчика, и поэтому нам было легко говорить о чём-то, что обычно не озвучивалось вслух? Алисия рассказала, как сбежала из Миссури в двадцать: бросила парня, который собирался жениться на ней и при этом регулярно бил, сделала первую татуировку и побрилась налысо, потому что поняла — жизнь в патриархальном городке на Среднем Западе не была её счастьем. После такого я должен был рассказать что-то по-настоящему важное, и было бы неплохо признаться в том, как сильно я тонул в любви к Джерарду — но я рассказал о том, что даже ему доверить не получалось: о матери, об отце, о Джамии — о когда-то самых близких моих людях, с которыми я перестал общаться, оставив их в Джерси. Словно они не заслуживали стать частью моей жизни в Сан-Франциско — я не знаю, даже сейчас, на пороге смерти, я не знаю, почему я так поступил. Я прекрасно в курсе, как больно и обидно было моей маме. Я знал, что моему отцу не плевать, что я столько времени молчал и не пытался связаться с ним. Я читал обиду между строк в сообщениях от Джамии в редких переписках на фейсбуке — обычно по праздникам, раз в несколько месяцев. Они всё ещё были моими родителями. Джамия всё ещё была моей первой любовью, моей лучшей девушкой и лучшей подругой. И я знал, что их ранит моя отстранённость, но я не мог заставить себя общаться с ними, как бы сильно их не хватало мне порой. Так что, вот урок вам на будущее — даже когда вы будете переосмыслять перед смертью какие-то свои поступки, вы всё равно не сможете найти ответы на некоторые вопросы. Предсмертная рефлексия переоценена. Ну, а что касается Эмми — она держала Алисию за руку и, ужасно смущаясь, дрожащим голосом рассказывала о своём детстве в Теннесси: о старших братьях, один из которых избил её, когда увидел, как она красит губы помадой матери, о том, как она резала себя, ненавидя своё тело, о том, что она пережила, сталкиваясь с трансфобией дома, в церкви, в школе — куда бы она ни шла, везде люди ненавидели её, называя подделкой. Я даже не знал, что она была трансгендерной девушкой, но, когда она сказала об этом, впервые признавшись кому-то, кроме близких людей и Алисии, она плакала, и я чувствовал, что мне плевать, на самом деле — моё отношение не менялось к ней. Я всё ещё считал её отличной девушкой и видел, как сильно она дорожит Алисией, так что почему я должен был относиться к ней иначе? И я ценил то, что она доверяла мне. Только вот ответить ей тем же не мог, и это слегка стыдило меня. — Тебе не нужно говорить мне «спасибо» за то, что я просто повёл себя как, эм, человек? — отложив нарезку лимона для заготовок, я упёрся локтем в стойку, улыбаясь ей. — Не знаю, как лучше сказать, но… Я горжусь тем, что ты счастлива быть той, кто ты есть. — Ты не представляешь, как редко люди реагируют подобным образом, — дёрнув головой, она смущённо оглянулась вокруг, будто бы боялась, что нас подслушивают. — Моя группа поддержки каждый год участвует в параде. У них небольшая платформа, но они зовут всех желающих. В прошлом году я не была готова присоединиться, я… Это был сложный год. Но я хотела позвать тебя, ну, в смысле, мы с Алисией будем вместе, потому что, ты знаешь. Она моя девушка. Но… Ты был таким поддерживающим. Я ценю это. Мой стыд усилился: конечно, я должен был согласиться на её приглашение, потому что видел — Эмми хочет поделиться со мной частью своей дружбы, именно со мной, а не с кем-то ещё (за исключением Алисии, потому что, ладно — Алисия была важна для неё как самый первый приоритет, точно так же, как для меня важен был Джерард, чёрт возьми). Но я не мог. Именно потому, что моим приоритетом был Джерард. Закусив губу, я вздохнул, качая головой, и всё пытался найти слова. — Спасибо, что зовёшь меня, — наконец получилось сказать хоть что-то. — Но у меня вроде как есть особенные планы. С… — Особенным человеком, да? — её улыбка была по-настоящему сияющей. Может быть, при других исходных условиях я бы доверил Эмми правду. Но тогда я не был готов. Кивнув, я опять задрал голову, и мой взгляд сам по себе, на каком-то инстинктивном автоматизме, скользнул в сторону балкона третьего уровня. Конечно, Джерарда там не было. Но никто не мешал мне представлять, что он там, и на мгновение наши взгляды могут пересечься, заставляя нашу общую тайну вспыхивать в воздухе. — Да. Прости. — Я всё понимаю! Это день Парада, — почти нараспев произнесла Эмми. — Его важно проводить с теми, кто для нас особенный. Ох, как я надеялся на это — на особенную ночь. Маленький глупый Фрэнки, конечно, эта ночь была супер-особенной. Просто незабываемой. Ночь твоего особенного, незабываемого, великолепного, абсолютно неповторимого, мастерски исполненного позора. Джерард накануне тридцатого июня не пришёл в Кьяра ди Луна — видимо, у него был выходной, хотя, абстрагируясь от моих к нему чувств, я мог бы сказать, что это было не лучшим временем, чтобы себе выходной устраивать. Тридцатого после парада практически все клубы в городе устраивали тематические вечеринки, и Кьяра ди Луна не была исключением — суета и суматоха передавались каждому, кто был задействован в работе этой маленькой вселенной на тридцатом этаже ввысь от Сан-Франциско. Отчасти я даже радовался, что у меня на следующий день запланирован выходной: да, вечеринка обещала быть шумной, и лично Боб собирался работать в ночь с воскресенья на понедельник, но я всё ещё надеялся, что проведу эту ночь с Джерардом, а не за работой. Все были воодушевлены тем, что Месяц Гордости вот-вот закончится, и провести его нужно по высшему разряду — а я был воодушевлён мыслями о Джерарде. Он написал мне около десяти вечера: «Я заеду за тобой завтра в восемь. Отдохни, у меня много планов на завтрашнюю ночь». Это звучало очень обнадёживающе. Впору мне было руки потирать от восторга и предвкушения, но я думаю, меня бы неправильно поняли. Да и работы было столько, что не до восторженных воплей. Раз у меня освободился весь день, я мог бы пойти на парад, как меня и приглашала Эмми. Но мне хотелось набраться сил — я не простил бы себе, если бы в долгожданную ночь с Джерардом, которую я в голове определял не иначе как «ночь нашего свидания» (пусть мы и не обсуждали это вслух), клевал носом от усталости. Нет уж. Что-то хорошее должно было произойти, я верил в это, может, слегка наивно — очень сильно наивно, окей. Но как я мог сомневаться в Джерарде? Так что вместо парада, до которого мне было всего десять минут ходу от дома, я благополучно проспал утро воскресенья в своей постели. После того, как приходишь домой к семи утра, у тебя не так много вариантов, кроме как спать до трёх часов дня или даже больше. Шевелиться, двигаться, проявлять хоть какую-то активность — боже, мне так сильно было лень это делать. Я мечтал проснуться с Джерардом рядом, но даже в одиночку лежать в кровати было приятно, изредка лениво потягиваясь до хруста в спине и пытаясь понять, что же делать с одеялом: под ним было слишком душно, но без него, прикрывающего ноги или плечо, не так уютно, и я ворочался, шумно зевая, то сбрасывал его, то обратно натягивал. У меня оставалось меньше четырёх часов, когда постель всё-таки перестала быть приоритетом для меня, и я неспешно сполз с матраса на пол, улыбаясь во весь рот. Я не говорил себе «Фрэнк, это будет лучший день твоей жизни» — потому что невозможно выбрать один лучший день, но эмоции всё равно зашкаливали. Как много мы будем целоваться сегодня? Дойдём ли до секса? Куда мы отправимся? Что мы будем делать? Что Джерард будет делать? Вопросы не прекращали роиться в моей голове. Я так сильно нервничал, что меня вот-вот могло начать тошнить. Мои руки тряслись, когда я брился, и естественно, не обошлось без порезов. Чтобы успокоиться, я пытался отвлечься на чтение ленты друзей, отмечая как понравившиеся некоторые фото. Помогло ли мне это? Конечно, нет. Я развалился на кровати снова, раскидывая руки в стороны, и изо всех сил пытался просто дышать, пока мои лёгкие сжимало тревогой от ожидания. Почему бы Джерарду не приехать раньше? Что, если он опоздает? Я волновался, что всё это дурная шутка. Гейская версия «Кэрри». Сейчас Джерард повезёт меня на бал моей мечты, а потом меня обольют кровью и поставят на место, потому что, Фрэнк, ты серьёзно решил, что он хочет провести с тобой последнюю ночь в месяце Гордости? Это ощущение было ужасным. Мой мозг такой мудак, если подумать. Он даже сейчас подсовывает мне в голову кошмарные мысли и ощущения (хотя — куда уж хуже той ситуации, в которой я оказался?). Просто оставь меня в покое. Дай мне в последнюю секунду моей жизни представить, что Джерард рядом, держит меня за ладони и обещает, что всё будет хорошо. К восьми вечера я сумел немного успокоиться и даже победить желание нервно проблеваться — опустошение желудка входило в дурную привычку при мыслях о Джерарде, как-то это нездорово, наверное. Единственное, что помогло мне держаться, это гитара и бездумное перебирание струн, их низкий бормочущий гул, когда я вёл пальцами по ним, сидя на своём диване и скрестив ноги, пока часы отсчитывали минуты до момента, когда Джерард должен был оказаться у меня. Я совсем не хотел выглядеть так, словно прямо ждал его прибытия, поэтому, когда я услышал звонок в дверь, я остановился и дышал целых тридцать секунд, маленькими вдохами и выдохами, прежде чем пойти открывать. Я не хотел, чтобы он думал, что я совсем отчаялся. Боже, я действительно был отчаявшимся. Когда Джерард зашёл в мою квартиру, я издал кошмарный звук, что-то среднее между шумным вздохом, ойканьем и всхлипом, потому что он выглядел охренеть как. То есть, он выглядел всегда хорошо, и, по сути, его внешний вид не был каким-то сногсшибательным, на нём просто были тёмные узкие джинсы, идеально натянутые вокруг его ляжек, которые, клянусь, были моим самым любимым местом для «прижаться к ним щекой» после его живота, и чёрная тонкая футболка с растянутым воротником, и его излюбленная джинсовка, выглядевшая потрёпанной — и в этой потрёпанности было что-то особенное для меня, и… Джерард выглядел довольно обычно — не то чтобы я представлял его возможную одежду как что-то в стиле Элтона Джона, конечно, но он не выглядел так, будто мы собирались идти праздновать окончание месяца Гордости. Ладно, я тоже так не выглядел. На мне была старая футболка с криво нарисованным призраком, которую я сделал ещё в выпускном классе, и клетчатая рубашка сверху, но из-за этого я был похож на стереотипную лесбиянку из «Близких друзей» и, думаю, это делало мой внешний вид более квирным, чем у Джерарда с его чёрной футболкой. Ну, процентов так на пять более квирным. Дело не во мне было. В Джерарде. Точнее, в его волосах. Он их подстриг, и я не знал, как мне лучше реагировать. Возмутиться, потому что я обожал его длинные, закрывающие меня завесой со всех сторон волосы, когда он наклонялся ко мне, прежде чем поцеловать? Восхититься тем, как ему шла эта стрижка, немного неряшливо растрёпанная, едва прикрывающая уши и выглядевшая так, словно он не подстригся вот только что, а сделал это несколько недель назад и его волосы успели совершенно естественно отрасти и лечь? Его лоб был прикрыт непослушной чёлкой, а кое-где пряди торчали, взлохмаченные скользящим по улицам Сан-Франциско ветром. Заметив мой слишком пристальный взгляд, Джерард смущённо коснулся одной из прядей, которая от виска ложилась ему на скулу, и, клянусь — он покраснел. — Они просто так отросли, я… — Тебе идёт, — выдавил я из себя, точно так же краснея. Продолжая теребить прядку волос у виска, Джерард улыбнулся, а потом поджал губы. Его глаза блестели немного лихорадочно. Втянув его в квартиру, я прищурился, осматривая его ближе. Что он сделал со своими глазами, я не знаю — видимо, на нём были тени или ещё что-то, но и без того зелёные и глубокие, как примятая растущая в тени трава, они стали ещё ярче и зеленее, воскрешая в моей памяти воспоминания о коньяке и шартрезе. Мой излюбленный маршрут: излом его бровей с острым уголком, тонкая морщинка над ними, переносица и царапающий своим углом кончик носа, крошечный след от прыщика под глазом, резко очерченная галочка верхней губы — за несколько секунд я всё это разгладил пальцами, заставляя Джерарда расслабиться. И поцеловал, быстро, но так, чтобы последние его сомнения и волнения заставить исчезнуть. Хотя бы на ту секунду, пока мы целовались. — Спасибо, — пробормотал Джерард, и я поцеловал его ещё раз, чтобы убрать остатки неуверенности в его голосе. — У тебя отличная футболка. — Я сделал её в старших классах, — просиял я. — Эм, я купил свою в Gap? — Она тоже отличная, — заверив его в своей искренности, я наконец-то отпустил шею Джерарда, понимая, что мои объятия, наверное, были слишком навязчивыми. Волнение снова переполняло меня. Я начал замечать то, что не понял сразу: от Джерарда слегка пахло травкой — ладно, не слегка, я ни с чем не перепутаю этот сладкий аромат. Были темы, которые мы никогда не поднимали вслух. Я знал, что он много курит марихуану и часто пьёт, я знал, что иногда к этому добавляются таблетки — но ни один из нас не собирался это обсуждать. Однако, когда мы начали — я не знаю, не встречаться, но видеться чаще, — я заметил, что Джерард куда реже заказывает коктейли, я заметил, что чаще он предпочитает обычные сигареты траве, и… Слишком самонадеянно было бы думать, что я как-то был с этим связан. Конечно же, нет. Но мне всё равно нравилась мысль, что, пока я был рядом, Джерард меньше занимался вещами, которые — я знал, потому что, окей, он сказал мне это сам, — он делал потому, что так ему было проще. Однако в ту ночь я не совсем удержался от вопроса: — Как много ты выкурил? — пробормотал я, скрещивая руки на груди в попытке остановить себя от хватания Джерарда за лицо или запястья. Он дёрнул головой, морщась: — Всего три затяжки. Знаешь, я не праздновал месяц Гордости, наверное… Семь лет? Восемь? Я не собираюсь сегодня быть трезвым, — отмахнувшись от меня, Джерард по привычке зачесал волосы назад, но теперь, когда они были в разы короче, чёлка тут же упала обратно на лоб, делая его ещё более растрёпанным. Идея провести эту ночь в нетрезвом состоянии казалась мне привлекательной, но не настолько привлекательной, как планы просто провести её с Джерардом. Но мне казалось, если мы будем не такими трезвыми, как обычно, нам будет проще… Что-нибудь. Что угодно. Тем более что я понимал — мы не собираемся оставаться в моей квартире. — И куда мы пойдём, окей? — я спросил, пожимая плечами, и Джерард неопределённо взмахнул рукой, снова скривившись: — В Кастро. Зайдём в один бар, потом в другой клуб, ещё и ещё, пока нам не надоест. — Серьёзно? Это твой план? — Не, шучу, — он достал телефон, размахивая им. — Мы пойдём в Beaux. Тихо, тихо, я знаю, что там вечно огромные очереди, но я — я всё запланировал! Там была возможность попасть в список, и я это сделал. Сказать, что я охренел — о, это просто промолчать, пожалуй. Beaux был без преувеличения лучшим гей-клубом в Сан-Франциско, и я был там всего один раз — потому что туда вечно направлялась целая толпа, а очереди не раздражали меня только в одном случае — если это были очереди на концерт, а не в гей-клуб, окей? Но все в Кастро хорошо знали про Beaux, он был одной из легенд этого района. Джерард собирался провести со мной ночь в лучшем гей-клубе города. Если это не свидание, то что тогда вообще мы собирались делать? Запоздало я спохватился, не стоило ли мне прикупить пару пакетиков со смазкой или презервативы, и тут же отвесил себе мысленную оплеуху, потому что, господи, Фрэнк, то, что вы собираетесь в клуб вместе, не значит, что вы займётесь абсолютно пьяным сексом в туалете гей-клуба. Что за клише? — Земля вызывает Фрэнка, приём, — мягко пнув меня в плечо, Джерард потянулся, зависая с улыбкой напротив моего лица. — Я уже вызвал такси. Или ты хочешь пройтись пешком? — Эм, не знаю? Нам стоит? Боже, — судорожно вздохнув, чтобы взбодриться, я перехватил руку Джерарда и поцеловал его в кончики пальцев, улыбаясь до неприличия широко. Конечно, мы идём в гей-клуб. Сумасшествие какое-то. Будем ли мы танцевать под бессмертные квир-хиты вроде Raining Men? Меня снова колотило тревожным возбуждением от всех этих мыслей. В машине Джерард достал свой металлический портсигар, демонстрируя несколько косяков — для нас двоих, как мне показалось, этого было более чем достаточно. Несмотря на многообразие ассортимента в интернет-магазине, принадлежащем Ланза, Джерард предпочитал самостоятельно скручивать джойнты, а не использовать вапорайзеры или готовые скрутки. Так ему нравилось, как он однажды мне объяснил. Он знал, где скрутить чуть плотнее, какую бумагу подобрать, в каких пропорциях смешать сорта — если ему хотелось их смешать, конечно. Это было его способом медитации, в конце концов, когда он отказывался от машинки и скручивал вручную. — Это SexBud* — показал Джерард на косяки в белой бумаге, один из которых был явно уже частично выкурен, — её мы попробуем сейчас. Перед клубом. А вот это — BigBang*, — они были в голубой бумаге, лежащие в стороне, — с ними мы закончим. Утром. Не знаю, если мы доживём до утра. — Почему ты думаешь, что мы не доживём? — я накрыл его пальцы, перебирающие джойнты, и остановил его, каким-то шестым чувством ощущая, что он нервничал, несмотря на то, что уже выкурил, но я не знал, почему он нервничал. Неужели из-за того же, что и я? Потому что эта ночь была особенной и для него тоже? Слишком хорошо, чтобы быть правдой, ну конечно. Конечно, я понимал, что всё, что мы собирались делать, имело для Джерарда какое-то своё значение, слишком глубокое, не осязаемое лично для меня. И заставлял себя перестать обманываться — это не было связано со мной. Он просто нервничал, потому что — да мало ли причин? Потому что это была его первая вечеринка в честь окончания месяца Гордости за восемь лет, потому что он шёл туда без надзора Марко, потому что… Миллион причин. И ни одной из них не мог быть я. — Не знаю. Вдруг сегодня случится Апокалипсис? — мне показалось, что улыбался Джерард очень хитро, словно задумал что-то — хотя чем он ещё мог меня удивить? Я ещё не отошёл от новостей, что мы идём в Beaux. Потом он развернул свою ладонь, хватая мои мягко прикасавшиеся к нему пальцы в цепкий захват: — Всё хорошо. Я специально не взял ни таблетки, ничего, потому что хочу оставить свой разум травке и алкоголю, понимаешь? — Очень трезвеннически, — фыркнув, я качнулся к нему, игнорируя наличие водителя — да плевать, если нас увидят, ведь мы и так собирались всю ночь быть на виду. К моему удивлению, Джерард ответил на поцелуй. Дико было целоваться с ним вот так, при посторонних, игнорируя всё остальное. Но я так хотел этого! И даже не представлял, как много мы будем целоваться сегодня ночью. У клуба действительно было много людей — кто-то стоял в очереди на вход, кто-то просто гулял от бара к бару. Схватив меня за руку, Джерард не стал спешить протискиваться к секьюрити, он остановился у фонарного столба напротив входа в Beaux и достал портсигар, помогая мне прикурить косяк. На вкус было… Очень ананасово. Я всегда был слишком восприимчив к травке, и знал, что мне и половины косяка хватит, чтобы эффект оказался более чем достаточным. Но я глотал сладкий, с горчинкой дым, глядя на Джерарда сквозь завесу выдохнутого нами тумана, и улыбался, то и дело порываясь взять его за руку. — Как будто в «Наполеон Динамит»* кто-то добавил грейпфрутовый сок, — пробормотал я, пробуя травку на вкус, потому что, знаете — в Джерси всё намного проще. По крайней мере, в свои школьные годы я и мои друзья не были такими гурманами в том, что касалось марихуаны. Я не запоминал названия сортов, кроме парочки тех, что на самом деле нравились мне. Чаще всего мы с Дьюисом и остальными покупали Scout Cookies* — потому что, во-первых, они были дешёвые, а во-вторых, они были абсолютно убойные, и, что самое важное, не мешали мне играть, поэтому были хитом подготовки к гаражным концертам вместе с таким же дешёвым пивом, которое доставала Джамия (у неё был талант уговаривать продавца в магазине через три улицы продать нам пиво несмотря на отсутствие удостоверений — или, возможно, продавец слишком внимательно смотрел на вырез её футболки; один раз он сказал довольную мерзкую вещь в её адрес, и я подрался с ним — из-за этого сигареты и пиво мы с тех пор покупали только на заправке). — Так значит, ты отбивал подружку от продавца? Сколько тебе было? — Что? — Ну, ты рассказывал про Джамию и продавца из магазина на соседней улице, — Джерард засмеялся; его смех был громче и шума улицы, и звуков музыки из клуба; он сделал шаг навстречу мне и мазнул губами по моему носу. Только сейчас я понял, что уже больше, чем половина косяка истлела под моими частыми затяжками, и, судя по тому, что я не помнил, что говорил вслух, травка начала действовать. Засмеявшись в ответ, я обхватил его плечо ладонью, потянув ещё ближе к себе: — Я врезал ему в нос, потому что, — мне почему-то не хватало воздуха, и я издал что-то между бульканьем и смешком, — потому что он сказал ей «зачётные сиськи», а ей было всего семнадцать, и, знаешь, это было грубо с его стороны, но он сказал «ты слишком часто брала пиво просто так, вот если ты покажешь сиськи» — и тогда я ему врезал, потому что он мудак. — Грозный белльвильский рыцарь, — хихикнув, Джерард царапнул мои губы краем зубов. Боже, когда мы успели дойти до такого состояния? Нет, я успел. Я правда не знал. Я повис на нём уже с помощью обеих рук, восторженно облизывая его губы — потому что даже спустя несколько месяцев я с трудом могу признать реальность того, что мы целовались на улице посреди толпы людей, а уж в ту секунду я вовсе не мог соображать. Нагретый за день металл фонарного столба чувствовался под моей спиной сквозь слои ткани, и хотя мы только начали, я, кажется, начинал понимать, почему этот сорт травки так называется. От «печенек» в Джерси никогда не было такого резкого подъёма возбуждения. Чуть не подпалив ухо Джерарду тлеющим косяком, я облизал его рот снаружи так, что когда мы отстранились, его губы и даже пространство вокруг них блестели в ярком свете уличного освещения, но судя по его довольной ухмылке — он не был против. Он не был против. Я улыбнулся, не зная, как справиться с потоком тепла, сбивающим меня с ног. — Джерард. — А? — Джерард, — я протянул это так, словно не было звука лучше в этом мире, чем его имя. Хотя, наверное, для меня так и было в тот момент. Я понимал, что куда более размазанный от травки, чем он; теперь была моя очередь делать пьяные глупости, как делал он в нашу первую ночь наедине. Отстранившись, я затушил косяк о злосчастный фонарь. — Может, пойдём внутрь? — Да, пойдём, — отобрав у меня косяк, Джерард спрятал его обратно в коробочку. Мне всё чудилось, что он хихикает себе под нос, и я видел, как он улыбается, до ямочки на щеке — пока он тянул меня ко входу в клуб, я гладил свободной рукой эту ямочку, а потом прижался к нему со спины, ожидая, когда же секьюрити найдёт его имя в списке и впустит нас. Джинсовая куртка Джерарда пахла им более резко, чем он сам — запах был застаревший, крепко засевший в ткани: смесь табака, пота и его духов — и с отзвуком его кожи, конечно. Я прижался щекой к его лопаткам, прикрывая глаза, и снова засмеялся. Лучшая ночь в моей жизни покалывала на кончиках моих пальцев, я хотел танцевать, хотел пить с ним один слишком сладкий коктейль и потом целовать его, долго, долго, очень. Но нас окутала духота клуба, полного людей, и Джерард втолкнул меня вперёд, в толпу — но всё ещё держал мои пальцы, не отпуская, чтобы никто из нас не потерялся в этом ярком сумасшествии. У бара толпа была предсказуемо ещё более густой, но вёл меня Джерард не туда, в сторону сцены. — Мы собираемся танцевать? — перекрикивая музыку и шум других людей, спросил я, а Джерард только махнул головой: — Чуть позже! Мы с тобой слишком нормально выглядим! Я не понимал, почему наш вид был слишком нормальным, чтобы танцевать. Да, здесь было много людей в облегающей одежде, супер короткой одежде, яркой, сияющей из-за танца стробоскопов по стразам — но были и парни, одетые как мы, в джинсы и футболки. Только когда Джерард впихнул меня в какое-то помещение, я понял, что он имел в виду — это была гримёрка, кажется, по крайней мере, тут было зеркало, напольные вешалки с одеждой, а на столике сидела дрэг-королева в туфлях на таком высоком каблуке, что ими можно было проколоть мой живот насквозь. — Привет! — отпустив мою ладонь, Джерард помахал рукой в воздухе. — Это Фьюжн! Она выступала у нас на прошлой неделе! И у неё есть то, что нам нужно. — Я ждала вас чуть раньше, — Фьюжн поправила свой кислотно-зелёный парик, убирая парочку прядей с лица, и слезла со столика. Не знаю, как она умудрялась балансировать на таких каблуках. Это меня пугало, и я боролся между желаниями спрятаться за Джерарда, словно ребёнок прячется за мамой, и захихикать вслух. — У меня выступление через семь минут, свободных у меня пять. Справитесь? — Конечно, — заверив её в своей скорости, Джерард подтащил меня к столику, заставляя сесть на него, и стал потрошить чужую косметичку. Хотя вслух мы не обсуждали, что он собирается меня накрасить, я не был против. Мне нравилась эта идея — последний раз что-то косметическое касалось моих глаз ещё в Джерси, но это никогда не было проблемой для меня. Джамия ругалась, что я использовал весь её карандаш, чтобы выглядеть более отвязно, точно так же как я использовал все её чёрные лаки для ногтей. Но было что-то неповторимое в том, что Джерард собирался меня накрасить. — У тебя есть предпочтения? — Сделай из меня рок-звезду, — закусив губу, прыснул я. Джерард закатил глаза, а потом оставил поцелуй на моём лбу: — Ты уже рок-звезда. But you're not really here, it's just the radio*… — нараспев произнеся эти строки, Джерард достал коробочку с чем-то, что я определил как тени, и щёлкнул крышкой: — Закрой глаза, хорошо? Конечно, я сделал это. Доверился ему, опуская ресницы, и постарался не жмуриться, когда его пальцы, холодные и перепачканные чем-то кремовым, коснулись моих век. В голове вертелись мысли одна за одной, сливаясь в какофонию музыки, звучащей из-за двери — кажется, Бейонсе? — и той песни, которую вдруг решил напеть мне Джерард. Я слегка раскачивался, пожёвывая свою губу будто бы от нервов, и пытался перепеть Single Ladies строчками из Superstar — «помнишь ли ты, как говорил, что любишь меня, детка» — чёрт, кажется, я сделал это вслух, потому что Джерард резко промахнулся пальцами по моему глазу и уехал пятнами теней куда-то к виску. Да плевать. Я открыл глаза, моргая от непривычного ощущения тяжести косметики на веках, а он растерянно посмотрел на меня, а потом широко улыбнулся: — Посмотри вверх, я слегка внизу, хорошо? — конечно, я и это сделал, послушно закатывая глаза и дыша носом, пока его указательный палец размазывал пятна теней по моим нижним векам. Я уж думал, он отстанет от меня, но нет, отложив тени, Джерард достал другую баночку, круглую и с чёрной крышкой, а когда открыл её, я увидел там блестящую жижу. — Это что? — Это блёстки, — он посмотрел на меня как на идиота, опуская пальцы в жижу. Ох, чёрт, я был уверен — эта дрэг-королева, Фьюжн, убьёт нас за то, как расточительно мы обошлись с её косметикой. Блёстки были по ощущениям холодные и скользкие, словно на меня плюнул Слаймер*. Джерард размазал их по моим скулам и мазнул поперёк губ, потом зачерпнул ещё и зачесал мои волосы назад, а остатки вытер о мою шею. Было странно это ощущать, но ещё страннее было потом видеть себя, когда он позволил мне повернуться к зеркалу: вокруг моих глаз неаккуратно были размазаны красные тени, а блёстки, щедро развезённые по коже, блестели радужным и серебристым сиянием, преломляясь цветом, когда я двигал головой. — Я словно снимался в порно с единорогом, а потом он кончил мне на лицо, — констатировал я с восхищением. Мне нравилось. Джерарду нравилось тоже, видимо, потому что он прижался к моей щеке своей и довольно приласкался носом к коже: — Я, конечно, не единорог… — Заткнись, — крякнув от смеха, я чуть не свалился со столика. Дальше Джерард принялся за себя, размазывая всё те же красные тени по своим векам. Я вспомнил хайлайтер на его скулах в нашу первую ночь наедине — в ночь, когда я признал, что люблю его. Пусть блёсток сейчас было более чем достаточно, мне не хватало именно того переливающегося, словно пыльца феи, отблеска на его коже. Столкнувшись с ним пальцами, я залез в банку, захватывая ещё немного блёсток, и коснулся скулы Джерарда, медленно оставляя блестящий след от красноватой, бывшей прыщиком точки, вниз сначала по щеке, потом по краю подбородка, а затем — шея, ключицы, торчащие в вырезе футболки, начало его груди, и… — Я и так задерживаюсь, мальчики, — басисто хмыкнула Фьюжн за нашей спиной, и я отстранился от Джерарда с глупой улыбкой, вытирая остатки блёсток о его футболку. Если бы не Фьюжн, мы бы занялись сексом прямо там, на шатком столике у зеркала, клянусь вам. — Спасибо, — подмигнув ей, Джерард обхватил меня за талию — и было что-то совсем непривычное в его жесте, он немного покровительственно толкал меня перед собой и держал так, будто не позволил бы никому даже в мыслях подойти ко мне, не то что сделать это физически. Мне нравился этот контакт. Нравилось чувствовать его ладонь слишком близко к моему животу, даже ткань не спасала меня от переизбытка ощущений. Нравилось, как бережно он толкал людей вокруг меня, позволяя мне пройти. А потом вжал в стойку бара, и непривычное ощущение усилилось. Сколько раз я видел такие парочки в Кьяра ди Луна? Влюблённые, увлечённые только друг другом, даже у барной стойки они не могли отцепиться друг от друга. Сегодня такой парочкой были мы с Джерардом. Он обнял меня сзади, направляя мои руки к меню, и заставлял мои пальцы скользить по строчкам, пока мы выбирали коктейли; его губы мурашисто задевали мой загривок, вынуждая меня смеяться всё громче, и жмуриться от смущения. — Какой коктейль ты хочешь? — хотя в клубе было шумно, он не кричал, а шептал мне это на ухо, и я не сдержался, откидывая голову ему на плечо: — Мне всё равно. Что-то самое большое и сладкое? — Хорошо, — мгновение — и он вжался в меня ещё сильнее, и, я вам гарантирую это — у него уже стоял; я изумлённо раскрыл глаза, ощущая, как сильно мне не хватает свежего воздуха, а Джерард просто перегнулся через моё плечо и крикнул бармену просьбу «чего-то большого и сладкого». Нам пришлось подождать минут десять, прежде чем в моих руках оказался высокий тумблер, заполненный оранжево-красным напитком, словно настоящий закат в стакане, вот правда. На вкус он был сладким, словно малиновая сладкая вата, и оставлял после себя джиновую горечь. Держа в руках стакан так, словно он был по меньшей мере кубком за выигранное состязание, я был замкнут в кольце рук Джерарда, всё прижимавшего меня к барной стойке, только теперь мы стояли лицом к лицу. Две трубочки легли нам на языки, и я засмеялся, пуская пузыри воздуха в холодный коктейль, который незамедлительно выплеснулся мне на пальцы. — Достаточно сладко? — мурчаще спросил Джерард. — Недостаточно, — упрямо ответил я, отставил коктейль чуть в сторону и коротко чмокнул Джерарда в губы, а потом так же резко отстранился — Ну, вот теперь лучше. Чёрт, чувствую, я завтра умру. — Но это будет завтра, так? Сегодня у нас совсем другие планы, — прокричал Джерард теперь уже совсем громко, липко касаясь губами моего уха. Боже, я так сильно улыбался, что у меня болело лицо. Я так сильно был счастлив, что, наверное, этим кого-то там, на небесах разгневал, поэтому они так жестоко наказали меня позже. Музыка громко пульсировала в моих ушах и под моими веками, когда я жмурился, и мы, как влюблённые подростки, пили с Джерардом один коктейль через две трубочки. Я совсем перестал замечать людей вокруг. Зато ощущал его ладони на своей талии, задевал его бёдра своими коленями, и между мной и Джерардом было так мало пространства, что даже воздух становился липким, пропитанным взвесью пьяных, разгорячённых, счастливых людей вокруг. Мне хотелось ещё. Не коктейля, но поцелуев Джерарда. Когда на дне осталась только мутная, разбавленная льдом лужица, я отставил тумблер и оттолкнулся от стойки, хватая Джерарда за щёки для поцелуя — хотя это больше было похоже на бросок кобры, стремящейся ужалить его прямо в рот. Он опять засмеялся, а я стал отплёвываться от блёсток, попавших мне на язык. Внутри что-то трескуче бурлило, растекаясь густо и сладко, будто меня поддели вилкой, как фондан с шоколадной начинкой. Пока я подталкивал Джерарда к танцполу, в моей голове крутились ужасные пошлые ассоциации с вариантами начинок для фондана; в лучшем случае это включало в себя блёстки — много блёсток, так, чтобы единорог кончил не только мне на лицо. Я засмеялся снова, спотыкаясь о чьи-то ноги, упал Джерарду в объятия, и не знаю, как мы устояли — только из-за толпы, обжимающей нас с обеих сторон, наверное. Мне не хотелось двигаться дальше — в смысле, идти куда-то ещё, а не остаться посреди танцпола. Но двигаться в другом смысле я более чем хотел. Мне было жарко и, одновременно с тем, я начал дрожать из-за нехватки тепла — конкретного тепла от Джерарда. Он, к счастью, даже без намёков, без слов понял, чего я хочу, словно мысли мои прочитал. Теперь его ладони были под моей футболкой, он гладил поясницу так, будто вслепую повторял контуры татуировок над копчиком, а я совсем не сопротивлялся, вжавшись в его грудь своей и пристроив руки на его плечах. — Моя мама любит ABBA! — решил сообщить я, подпрыгивая на носочки, и в тот самый момент, пока выступающая на сцене Фьюжн во весь голос пела Feel the beat from the tambourine*, а Джерард подвывал себе под нос, я его в этот самый нос поцеловал, заставляя его отшатнуться, врезаясь спиной в танцевавшего рядом парня. — Моя тоже. Мне было девять, когда в Нью-Йорке ставили мюзикл, и она нас трижды с Майки водила, и каждый раз он начинал реветь, когда в конце Софи пела «I Have A Dream», — о, отлично, теперь мы делились своим опытом взаимодействия с песнями ABBA, пока играла, собственно, песня ABBA. Это было каким-то другим уровнем связи, обсуждать ABBA на танцполе, но кем бы я был, если бы сопротивлялся? Крутанувшись в объятиях Джерарда, я положил голову ему на плечо, а он двинулся ладонями под моей футболкой к животу, с нажимом проводя пальцами от пупка до пояса джинсов. Нужно было надеть ремень, потому что я чувствовал, что мои растянутые джинсы вот-вот свалятся, если только, конечно, моя эрекция не задержит их — а она была, но вряд ли кого-то в гей-клубе удивишь стояком, правильно? Особенно когда, знаете, ты танцуешь. Под ABBA. А после ABBA — под «Born This Way». И ещё под сотню абсолютно негетеросексуальных песен, с каждой из которых мне становилось жарче: из-за того, что я всё ещё был в рубашке сверху футболки в самом центре толпы — и из-за того, что делал Джерард. Он такой пластичный. Нет, я знал это и раньше, просто именно в танце я смог увидеть его только той ночью — не считая попыток Джерарда танцевать с самим собой в темноте Кьяра ди Луна под Pulp. Он всегда двигался плавно, даже когда ходил; я помнил, как он вёл себя в те не слишком частые моменты, когда пел на сцене — и там тоже было столько ленивой, размазанной по музыке пластики, что можно было задохнуться от восторга, просто наблюдая за каждым его движением. Но возможность видеть его по-настоящему танцующим выпала мне впервые. Иногда даже казалось, что ему не нужен я рядом, ему было достаточно очередного «I will survive», чтобы стать частью музыки, пропуская её через себя. Чтобы музыка стала частью его. А мне оставалось только кружиться по его орбите, задыхаясь от того, каким он был — даже если не для меня. И вот так это происходило: за одной песней следовала другая, за одним коктейлем — ещё и ещё, поцелуи я перестал считать на сотом за ночь, но ведь не в количестве было дело. Они становились жарче с каждым новым, они становились ниже, и в какой-то момент меня начало трясти от одного желания — чтобы Джерард остановился губами на проклятом скорпионе по правую сторону моей шеи, прикусил, оставил что-то более вечное, чем просто ощущение поцелуя. Он и так пробрался под мою кожу, но я хотел иметь и на коже его следы. В ту секунду эти мысли не казались нездоровыми или пугающими. Они были естественными; так же, как и дышать, я хотел полностью запятнать себя Джерардом, чтобы и эта ночь осталась не только воспоминанием. Мог ли я представить, что так и будет — она станет незаживающей царапиной на левой стороне моей груди? Нет. Я задыхался в Джерарде, в отзвуках грейпфрута и ананаса на кончике его языка, в запахах желания и веселья вокруг нас. Размазанные поцелуями блёстки теперь украшали, кажется, каждую точку моего лица, просыпались на мои рубашку и футболку, даже на языке остались, мешая глотать вязкую слюну. Я не помню, какая песня играла в тот самый момент, когда его ладонь почти болезненно надавила на низ моего живота, но в ушах у меня будто бы что-то взорвалось и с низким гудением растеклось внутри черепной коробки, как маленькая погибель в его руках — вот как это ощущалось. Одно прикосновение, и я понял, чего Джерард хочет. Обернулся к нему, толкаясь носом в его подбородок, и поцеловал, оттягивая момент своего соглашения. Есть что-то особенное в ожидании неизбежного. Поэтому людям так нравится контроль оргазма. Когда ты на грани, ты вот-вот, ты уже готов взорваться, но вместо короткой вспышки ты получаешь долгое, растянутое во времени удовольствие, нарастающее внутри тебя, заполняющее каждую клеточку твоего тела, по капле, всё больше и больше — ожидание это приятно. Если это только, конечно, не ожидание собственной смерти. А вот секс в туалете гей-клуба в последнюю ночь Месяца Гордости — это другое дело. За сладким ожиданием следовало что-то такое же невероятное, кружащее голову получше, чем и травка, и алкоголь, которых во мне было уже предостаточно. Вновь расталкивая толпу, Джерард повёл меня куда-то вглубь клуба, и его вспотевшая мокрая ладонь то и дело норовила выскользнуть из моей, из-за чего уже я начинал хвататься за него всё крепче и крепче. Чем дальше мы шли, тем реже становилась толпа вокруг нас, но людей всё ещё было достаточно, чтобы переживать, не потеряемся ли мы в этом столпотворении. За нашими спинами слышались довольные вопли, и я обернулся, глядя, как на сцене начиналось что-то вроде стриптиза — по крайней мере, я мог только так охарактеризовать двух блестящих от масла качков, двигающих бёдрами под Рианну. Я даже не был уверен до конца, был ли в Beauх даркрум до тех пор, пока Джерард не втолкнул меня туда: мало людей, меньше музыки, но больше запаха секса. И звуков секса. Боже, мы собирались заняться сексом даже не в туалете — в даркруме. И я был не против. Я дрожал от мысли, что мы будем делать это в шаге от других людей — которые, блядь, тоже трахались, потому что ну серьёзно, кто ходит в даркрумы для задушевных бесед? — Так что там о единорогах? — мурлыкнул Джерард мне на ухо, и от звуков его голоса я пьянел сильнее, чем был, хотя, казалось, куда уж дальше. Мы споткнулись обо что-то, что я охарактеризовал как диван. Низкое и мягкое, и, о чудо — свободное, хотя футах в пяти от нас кто-то громко стонал. К счастью, я ничего не видел. Даже если бы тут был выкручен на полную яркость свет, я бы видел только Джерарда. Упав на диван (да, судя по спинке, к которой я прижался лопатками, это был именно он), я обхватил Джерарда за бёдра, притягивая к себе, и не успокоился, пока моё лицо не оказалось прижато к его животу. Даже сейчас я находил мгновение для нежности, хотя знал — и ощущал по пальцам Джерарда, скребущим мой затылок, — что нам не до этого. Подняв голову, я прищурился, в темноте безошибочно различая очертания его лица, мягкую линию подбородка, с такого ракурса прижатого к шее, и мог бы ещё на несколько секунд залюбоваться, но вместо того губами подцепил подол его футболки, целуя его в живот. — Хочешь кончить мне на лицо? — Не хочу портить макияж, над которым я трудился целых три минуты, — его пальцы смягчились, поглаживая меня за ушами, но я знал, что Джерард не хочет поворачивать назад, и я сам этого не хотел. Момент сладкого ожидания закончился, теперь мне нужно было всё и сразу. И хотя это отличалось от тех разов, когда я отсасывал ему в своей квартире — от дивана в гостиной до стола в кухне, в общем-то, на любом из скудного набора мест, что предлагала нам моя временная жилплощадь, — я всё равно чувствовал себя комфортно. Джерард не торопил, но и не давал возможности отступать, поэтому я мог выбрать ритм, с которым мне было хорошо. Сначала — ритм поцелуев в его мягкий живот, скольжения губами по волоскам ниже его пупка, размашистых движений языком по коже над самой кромкой трусов, где она неизменно была более горячей и гладкой, и я, боже, любил вкус его кожи в том самом месте, горьковатый, насыщеннее, чем просто на животе. Джерард — слишком много Джерарда. Под моими ладонями, стягивающими джинсы без траты времени на такую ерунду, как попытка их расстегнуть. Под моими губами. Я ощущал, как сильно он возбуждён, он едва ли не тёрся о мою шею, но не толкал мою голову, и мне нравилось, что даже сейчас он не терял самообладание. Хотя, может, немного потери самообладания от Джерарда нам бы не помешало. И всё, что было кроме нас двоих — музыка за стеной даркрума, стоны внутри него, шум города где-то вдалеке, вся наша жизнь и весь Сан-Франциско, — предсказуемо перестали существовать, когда я услышал его первый стон. Я едва успел ртом Джерарда коснуться, а он шатнулся вперёд, толкаясь по моему языку глубже, и где-то высоко надо мной застонал, крепче сжимая пальцы на моём загривке. Я впервые отсасывал кому-то в таком состоянии: пьяном, накуренном, размазанном удовольствием и счастьем. Это и ощущалось как-то по-другому, со вкусом головокружения, с покалыванием искр, как от шампанского и карамельной шипучки, везде, где мои нервные окончания соприкасались с Джерардом: от языка до кончиков пальцев. Его член пульсировал на языке глубокими, мерными вспышками, и мне казалось, во рту никакого места не осталось после того, как он двинулся дальше — а потом наоборот отпустил меня, оставляя только головку на моём языке, и только вкус смазки, густо мажущий по моей слизистой. Джерард что-то говорил, а я слышал только его стоны; я не осознавал ни одного слова из его речи, но купался в звуках его голоса. Если бы я мог выбирать, я бы предпочёл умереть в его ладонях, которые касались бы меня так же крепко и ласково одновременно, как в ту ночь. Он баюкал моё лицо в своих руках, пока я старательно отсасывал ему. Он гладил меня с невероятной трепетной лаской — а может, это я хотел чувствовать её в движениях его пальцев за моими ушами или на моей шее. Я бы позволил ему в ту секунду что угодно. Хотел ли он трахнуть меня в горло? Или даже в этом безумии даркрума он тоже, как и я, пытался ухватиться за ощущение любви между нами — пусть даже не друг к другу, но хотя бы к тому, что мы делали и что нас связывало? Мне не хватало воздуха от члена в моём рту или от того, что я чувствовал? Хотел ли я, чтобы воздуха стало ещё меньше, чтобы он сжал ладонью не мои волосы, но мою шею, окончательно разрушая меня своими действиями, чтобы потом, когда он, наконец, кончит, я обратно по кусочкам обретал себя, собирая снова в единое целое, пока его вкус был во мне и на мне, как будто так было заведено законами Вселенной и к этому я шёл всю свою жизнь, к той самой точке на шкале пространства и времени, когда Джерард двигался своим членом в моём рту, пока мы были зажаты на диванчике в даркруме одного из крупнейших гей-клубов Сан-Франциско? Возможно, я хотел бы на повторе слышать его низкое, шелестящее, доступное только мне «Боже, Фрэнки, я…», — и, словно какая-то магия, я слышу это сейчас, как навязчивую мелодию некогда любимой песни, которая потом стала причинять слишком много боли из-за воспоминаний. Вспышка мурашек на моём загривке сейчас — от страха, — такая же яркая и колкая, как и тогда, от восторга и возбуждения, пока Джерард царапал мою шею, а я пьяно подставлял язык под густые капли. Вид у меня, конечно, был тот ещё — по щекам и подбородку была развезена слюна пополам с блёстками, я не успел сглотнуть, пачкаясь ещё сильнее, но волновало ли это хоть кого-то? Не меня и не Джерарда точно; мы были в месте, где я мог выглядеть ещё грязнее, и всех бы это устроило. Кончив, он рухнул на меня, приземляясь на мои бёдра, и прижался ко рту губами: так скользко, с мешающими на языке блёстками, продолжая тянуть за волосы. Я немного испуганно распахнул глаза — потому что в моём нетрезвом разуме такой напор от Джерарда ощущался как нечто из ряда вон, заставляющее сердце колотиться не только от желания, но и от тревожности происходящего. Его лицо было так близко, размазанное синевато-красным приглушённым освещением даркрума, с резким контрастом теней вокруг глаз и режущим глаза блеском на скулах. Джерард был похож на сон — знаете, те сны, которые сначала наполняют вас взрывом эмоций, а потом в один момент превращаются в самый страшный кошмар. Поэтому я чувствовал холод тревоги глубоко в моём желудке, пока он целовал — или пытался съесть моё лицо, скорее? Но я заставил себя расслабиться. Я не хотел портить эту ночь, поэтому сделал то, что, на самом деле, не так уж часто мне удавалось: заставил сомнения и напряжение спрятаться ещё глубже во мне, потому что мне было не до них. Я хотел ему доверять, и я доверился, расслабляясь под его напористыми прикосновениями. Джерард, может, и крепко держал меня за плечо и за волосы, но я заставил себя чувствовать в этих касаниях нежность и бережность. Сейчас я могу остановиться и задать себе вопрос: что заставило меня в ту ночь поверить, что он тоже чувствует ко мне любовь? Алкоголь? Травка? Энергетика этой безумной ночи в целом? Всё сразу, наверное. Нетрудно быть обманутым, когда ты сам этого хочешь. — Джи, — не знаю, почему я назвал его так. Он замер, прекращая целовать меня, и мне пришлось сглотнуть. С осторожностью касаясь его бедра, я пытался понять, насколько ошибочный шаг я сделал, а потом Джерард провёл пальцами по моим губам, следом выдыхая на них же: — Джи. Мне нравится. Меня давно никто так не называл, — развеял он мои сомнения. Ощущение расслабленности после его признания прокатилось внутри меня тёплой комфортной волной. Я даже о своём возбуждении вспомнил не сразу, это было что-то за границами моего сознания. Имело ли значение моё тело? Нет, потому что всё, что было важно — это ритм моего сердцебиения, который подстраивался под ритм вдохов и выдохов Джерарда. Мы были далеко не в самом романтичном месте на земле, но при этом я ощущал столько нежности, что даже свидание в Париже с видом на Эйфелеву башню не сравнилось бы с этим. Потом, правда, Джерард прикусил меня за губу, отстраняя немного лицо, но это не повлияло на чувство тепла в моей груди. Да, даже когда его ладонь опустилась между нами. — Чего ты хочешь? — растягивая звуки, спросил он меня в самое ухо. Я моргнул, собирая последние крохи своей трезвости и разумности, чтобы не сказать глупости о том, что хотел бы провести с ним эту ночь и миллион следующих, не отпуская до тех пор, пока у одного из нас не прекратит биться сердце. Так смешно, что даже последнюю свою ночь в этом мире я провёл без него. — Ты можешь отдрочить мне, и этого хватит, — растерянно пробормотал я в ответ. Я хотел донести до Джерарда свои мысли: — Я не хочу, чтобы ты становился на колени здесь. — Я столько раз становился на колени в странных местах, это — не худшее, — спокойно и как-то даже трезво ответил он мне, и я нахмурился, отчаянно пытаясь ухватить ускользающее от нас ощущение уютной нежности. Ни одному из нас не был нужен такой разговор сейчас. Я был готов к нему где угодно в другом месте и в другое время, но эту ночь я эгоистично хотел оставить для нас двоих. — Джи, — мне нравилось пользоваться тем, что теперь я мог его так называть; я подтянулся, обхватывая его за плечи, и поцеловал чуть ниже уха. — Тебе не нужно. — Ты такой романтик. — Безнадёжный. Джерард тонко засмеялся, но быстро прекратил, когда я поцеловал его улыбку. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, будто бы окутанные вязкой пеленой, а потом я ощутил, как он пальцами давит на низ моего живота, следом цепляя пуговицу на джинсах. Его ладонь была потной, но всё ещё недостаточно влажной, чтобы прикосновения шли гладко. Любой физический дискомфорт, впрочем, быстро оказался компенсирован тем, как Джерард меня касался. Он слишком хорошо к тому моменту знал, где стоит двигаться быстрее, а где лучше оставить мягкие прикосновения. Уткнувшись ему в шею, будто в самое безопасное место на свете, я застонал от второй ладони, которая двинулась от моего живота к груди. Две мысли сражались за главенство в моей голове: «только не трогай сосок» и «пожалуйста, сожми его». Джерард предпочёл вторую первой, и я рычаще вскрикнул, когда он всё-таки сделал это — крепко ухватил пальцами его вершинку, прижимая, и с оттяжкой дёрнул, прекрасно, блядь, изучив за столько времени, что со мной происходит из-за подобного. Если отсасывать кому-то под травкой и сладкими и крепкими коктейлями было головокружительно, то получать ласки от другого человека оказалось ещё хуже и лучше одновременно. Я чувствовал, что если бы Джерард не держал меня прижатым к дивану своим телом, я бы точно упал. Напряжение в мышцах так быстро сменялось откатами, что я даже контролировать это не мог. Словно его прикосновения высасывали из меня всю энергию до последней капли, а потом резко же впускали её обратно. Вакуум образовался вокруг меня и моей головы, или даже внутри неё — потому что ни одна мысль не могла оформиться во что-то явное и ясное. Просто Джерард. Как яркий холодный свет, режущий мне глаза даже через сомкнутые веки, как то самое ощущение, когда ты на русских горках замираешь на миг на самой высокой точке, прежде чем сорваться по лихо закрученным рельсам вниз, как первый глоток воздуха после того, как ты вынырнул после долгого пребывания под водой. Звон в ушах, как когда ты ударяешься головой обо что-то металлическое. Солнечные лучи, слишком жарко ласкающие твоё тело, когда ты лежишь на пляже в ясный день, и ты понимаешь, что уже пора спрятаться в тень, потому что этот солнечный свет начинает покалывать кожу сильнее, чем ты можешь выдержать — но ты остаёшься ещё на чуть-чуть. В младшей школе мы занимались в бассейне, и я до сих пор помню, как однажды вцепился руками в лестницу и сидел под водой едва ли не минуту, пытаясь понять, как долго я смогу задержать дыхание. Когда я вынырнул, у меня словно мозг повернул вспять, вот как это ощущалось — словно мысли резко меняли свой ход, одновременно мне не хватало воздуха и его было слишком много. Я снова хотел плакать от того, что он давал мне. Может, это и не было любовью с его стороны, но я её чувствовал, беспомощно цепляясь за его широкие покатые плечи, хватая его запястья, нажимая на косточки и костяшки, то ли в попытке безмолвно умолять двигаться быстрее, то ли пытаясь остановить его прежде, чем внутри меня что-то сломается. Что-то умрёт — или я умру, вот так, в его руках, ласковых и жёстких, только вот подобной смерти я не боялся, потому что знал, после неё мне будет хорошо, после неё я смогу вернуться в мир живых, чтобы пройти через это снова и снова, и Джерарда провести тоже, потому что в этом был какой-то порядок Вселенной. Это была не марихуана. Не джойнт с сортом Sex Bud заставил меня плакать под Джерардом от счастья и удовольствия, выстанывая ему в рот бессвязные звуки. Меня изнутри обволакивала любовь к нему, и я был готов кашлять до тех пор, пока слёзы не потекут из глаз, если бы это только помогло этой любви выйти наружу, царапая моё горло и остывая скользкими каплями на пальцах Джерарда. Может быть, тогда я и сказал ему впервые, что люблю? Может, это случилось в ту секунду, когда мы оба были за гранью любого осознания, и ни один из нас не различил эти слова в потоке сдавленных стонов, прерываемых толчками языка изо рта в рот? Может быть. К сожалению, я слишком хорошо помню момент, когда сказал это так, что мы оба услышали и осознали. До него оставалось несколько часов, и я хочу ещё раз пережить их, чтобы упиться этим счастьем напоследок. — Мне после такого нужен ещё один коктейль, — задыхаясь, сказал я примерно через пару вечностей после того, как кончил в руках Джерарда. Он гладил меня по шее, позволяя восстановить дыхание, и хотя формально это он сидел на моих коленях, я ощущал себя так, словно это я у него в объятиях свернулся, полностью защищённый от внешнего мира. Не знаю, сколько времени прошло к этому моменту, но за пределами даркрума играла уже более тяжёлая, электронная музыка, пульсацией ползущая по стенам, и стоны на небольшом расстоянии от нас прекратились, зато слышались другие с разных сторон. Всё ещё диким было осознавать, что мы занимались сексом в месте вроде этого. И я был мокрым, грязным и совершенно, блядь, не готовым двигаться. — Как насчёт выпить ещё один коктейль и прогуляться? — низко пощекотал меня шёпотом Джерард в самое ухо. Мысль о движении, о ходьбе — всё это было невыносимо, но даже не протрезвевший, я понимал, что нам это нужно. Подавив зевок прижатыми к плечу Джерарда губами, я кивнул: — Куда ты собрался? Или это снова сюрприз? — Не такой уж сюрприз. Я хочу на пляж Бейкер, — он почесал мою шею, как будто я был щенком, впрочем — учитывая, сколько восторга у меня вызывал Джерард, так оно и было. Я ещё раз зевнул: идти до пляжа Бейкер было, наверное, не меньше часа. Учитывая, что мы были пьяны — это затянется на все два. Но чем плоха была эта идея? Разве не об этом я мечтал: гулять с Джерардом по ночному Сан-Франциско? Конечно, об этом. Я потянулся, слабо целуя его в уголок губ, и он фыркнул. — Ты ведь не против? — Я за, но всё-таки, мне нужен ещё один коктейль, — теперь была уже моя очередь фырчать. Кое-как мы выбрались из даркрума, и на танцполе, пропахшем потными разгорячёнными людьми и алкоголем, дышалось в разы легче, чем в его пропитанной сексом вязкости. Обо что Джерард вытер руки, я даже думать не хотел. Вероятно, о себя. Как ни странно, я не чувствовал тошноты или головокружения, хотя подозревал, что ещё один коктейль будет лишним — поэтому в итоге вместо коктейлей мы взяли по банке Red Bull, выходя на улицу, уже заметно опустевшую, словно на другую планету. Я не мог никак осознать, что уже середина ночи. Мой телефон чудом обнаружился в джинсах, никуда не потерявшись, и я не верил тому, что уже почти три часа, но да — мы пробыли столько времени в Beaux, что ночь вот-вот обещала подойти к концу. Мы как раз добрались бы до пляжа Бейкер к рассвету, если бы поторопились. Но сейчас небо было низким и рыже-чёрным, а воздух пах привычно асфальтом, бензином и редкой зеленью. Жадно проглотив почти половину своего энергетика, я шатнулся, прижимаясь к спине Джерарда щекой. — Включишь навигатор? Было бы глупо заблудиться на улицах в такую ночь, — хмыкнул я, пробираясь ладонью ему под футболку, к мягкому и тёплому животу, по которому пробежала ощутимая дрожь именно тогда, когда мои пальцы надавили над пупком. Джерард шумно сглотнул из своей банки и вручил её мне, доверив как самое ценное, пока его телефон выстраивал маршрут. — Час тридцать четыре. Как думаешь, успеем быстрее? — Мне кажется, мы ещё медленнее идти будем. — Ты зря в нас сомневаешься. Пошли, — подмигнув, он обхватил моё запястье. Это было так глупо — мы еле шли, спотыкаясь и начиная смеяться невпопад, и путь до угла Кастро-стрит, которая была вот тут совсем рядом, буквально рукой подать, занял у нас почти десять минут. Пару раз я спотыкался о стыки плит на тротуарах, и Джерарду приходилось ловить меня — и банки с энергетиком, которые я старательно нёс, пытаясь не расплескать. Мне было неловко настолько, что лицо горело ещё сильнее, чем там, в даркруме. — О боже, это плохая идея была, — заржал я, в очередной раз запутавшись в своих ногах, когда мы наконец-то добрались до перекрёстка Масоник и Уоллер. Казалось, мы прошли сотню миль, хотя в реальности едва ли преодолели и четверть маршрута. Мой Red Bull к тому моменту был пустым, а во рту поселилась суховатая горечь, как бывает после большого количества выпитого. Я уселся на тротуаре напротив тёмно-синего особняка в викторианском стиле, задницей прямо на следы мелков на плитке, которые оставили, по всей видимости, малолетние жильцы этого дома. — Ты уже сдаёшься? Фрэнки, я думал тебя хватит на дольше, — Джерард немного помялся, а потом сел рядом, устраивая щёку на моём плече. Мои ноги слегка гудели от усталости после короткой прогулки и от того, что я ещё не пришёл в себя от оргазма, судя по всему. Да и как можно прийти в себя, когда дело касается Джерарда? — Дай мне пять минут и мы продолжим, — застонал я. Теперь уже была очередь Джерарда громко смеяться: — Ты всегда так говоришь! — И мы всегда продолжаем, — я хмыкнул, правильно уловив его намёк. В следующее мгновение ладонь Джерарда переползла мне на коленку, а я не сопротивлялся, накрывая её своей. Сколько времени прошло с тех пор, как я впервые коснулся его руки, грея его пальцы и защищая от холодных металлических поручней террасы «Кьяра ди Луна»? Всего несколько месяцев, а как будто целая вечность. Времени всегда мало. Иногда тебе кажется, что у тебя его в запасе, но оно ускользнёт между твоих пальцев быстрее, чем ты успеешь моргнуть и, тем более, им насытиться. Я коснулся выступа на его запястье, по окружности обводя его. Совсем рядом к косточке был маленький синяк. Я не знал, стоит ли спрашивать Джерарда о нём, но… — Ты ударился? — Немного. Пару дней назад, — спокойно ответил он, дёргая второй рукой дыру на моих джинсах. Мне показалось, что Джерард не испытывал напряжения из-за этого вопроса, поэтому я осмелился задать ещё один: — Марко тебя ведь, ну… — Нет, — он не дал мне договорить, видимо, понимая, к чему я веду. Возможно, общее настроение ночи не давало Джерарду разозлиться на меня за неуместные вопросы, однако он поднялся, за руку подтягивая и меня встать. Правда, очень быстро наше рукопожатие разорвалось. — Послушай, Фрэнк, я… Это очень сложно, понимаешь? Вся эта тема с Марко. Он не… Знаю, как это прозвучит, учитывая, что он чёртов босс мафии, но… В его голосе не было привычной стали напряжения, но он дрожал. Да и сам Джерард дрожал тоже. Я заморгал, не понимая, что мне делать. Он заикался, сбивчиво пытаясь объяснить мне что-то про Марко, но я, пусть и сам задал такой вопрос, слышать про Марко не хотел. Может, мне стоило надеть на него рубашку? Я попытался снять её с себя, но Джерард только отмахнулся, нетрезвой походкой устремляясь на запад по Уоллер-стрит. Мне пришлось ускориться, чтобы догнать его — на самом деле он двигался слишком быстро для пьяного, хотя я, наверное, был в разы пьянее его. — Прости. Я знаю, что мне не стоит в это лезть, — глупо промямлил я себе под нос. Джерард снова отмахнулся, вскидывая руки вверх и подпрыгивая на месте: — Всё хорошо! Боже, Фрэнк, всё хорошо, — завыл он, посмеиваясь, а потом обхватил себя руками. Наши банки с Red Bull так и остались на тротуаре перед тёмно-синим особнячком на углу Уоллер и Масоник, и я не стал за ними возвращаться. Джерард упрямо шёл прямо по середине проезжей части, игнорируя пешеходную сторону, но машин вроде как не было — а потому мы могли не переживать. Поравнявшись с ним, я не придумал ничего лучше, кроме как отзеркалить позу Джерарда, обхватывая себя руками, а он вдруг шумно вздохнул. — Просто, знаешь. Он мудак, да. Я знаю, Фрэнк, я не глупый, я просто… Он сделал для меня много чего. Он меня вытащил, можешь себе представить? Если бы не он, я, я не знаю, где был бы. Был бы одним из тех конченых наркоманов в Тендерлойне, из-за которых туда по ночам никто не лезет. Я один раз видел, как на вентиляционной шахте спал голый мужик. Ты можешь представить? Я мог бы быть одним из них, если бы не Марко. Я знаю, что он ужасный человек, но я в таком долгу перед ним — ты даже представить себе не можешь. От такой откровенности я опешил. Конечно, я не был слепым и догадывался, что у Джерарда проблемы с алкоголем и наркотиками, но чтобы опуститься до уровня тех, кто населял Тендерлойн? Я даже представить себе не мог. Но что, если так подумать, я вообще знал о нём? Какие-то факты его прошлого в Джерси? То, какую музыку он любил и какие комиксы читал? За плечами Джерарда была огромная жизнь без меня, и кто сказал, что он собирался впускать меня туда? Я, конечно, на это надеялся. Но получал только обрывки далёкого прошлого или вот такие сбивчивые, ничего не объясняющие объяснения. Мы прошли ещё пару кварталов, а потом Джерард уселся на тротуар снова и фыркнул: — Не хочу идти. Я вызову такси. — Мы уже прошли Панхандл! Ещё немного и придём. — Не, — он зевнул. — Не хочу. Ещё через весь Ричмонд переться… Давай такси, давай, иди сюда, — он похлопал по тротуару рядом с собой, а потом потёр глаза, словно маленький ребёнок. — Знаешь, что мы сделаем? Я хочу лечь на пляже и накуриться. — Тебе было мало? Я до сих пор чувствую вкус ананаса. — Нас ждут два прекрасных джойнта с Big Bang, не будь занудой! — Ладно, я просто пытаюсь быть заботливым, — сдавшись, я сел рядом ожидать проклятое такси, понимая, что в чём-то Джерард прав — идти через половину Сан-Франциско пешком в таком состоянии всё-таки идеей было не лучшей. Он коснулся моей руки снова, перебирая мои пальцы, словно маленький ребёнок, а потом чихнул. — Ты всегда заботливый, — вдруг признался Джерард, так тихо, что я едва это услышал. В моей груди что-то перевернулось и с грохотом упало с высоты рёбер прямо в пятки, и я замер, чувствуя, как от его слов я одновременно и холодею, и изнываю от жары. Такая мелочь, но… Я чувствовал себя полезным, и мне это нравилось. Иногда я задумывался, что больше беру от Джерарда, чем даю. Он заботился обо мне в те мгновения, когда мне было плохо. Приходил ко мне домой с дурацким детским питанием… Боже, он делал все эти маленькие, но важные для меня вещи. Помнил, какие сигареты я курю, и всегда покупал кокосовое молоко для кофе. Сложно оценить степень своей заботы о другом человеке, потому что иногда мы даже не замечаем смысла своих действий, просто выполняя их на голом автоматизме. Что из того, как я вёл себя с Джерардом, воспринималось им как забота? Что он отмечал как нечто важное? Я же не мог просто в лицо спросить: «Эй, а что из того, что я делаю, тебе нравится больше всего?». Это было бы странно. Хотя, может, и стоило. Но я думаю, раз он возвращался ко мне, значит, я что-то давал ему? Никто бы не стал возвращаться к тому, с кем тебе некомфортно. Но помните, что я был его рецептом спасения? — Если честно, — произнёс Джерард, прижимаясь к моему боку уже в такси, — я ни с кем никогда об этом не говорил, понимаешь? Я кивнул, делая вид, что понимаю — о чём «об этом». Правда, понимал я с трудом. О Ланза? О зависимости? О прошлом? Слишком много тем для разговора повисло между нами для того, чтобы мы обсудили их, так что сложно было понять, с чего бы нам начать. Но всё, как оказалось позже, было взаимосвязано. Главное — что Джерард готов был со мной говорить об этом, пусть и давалось ему это с трудом. — Это похоже на дурную историю про Золушку в наркомафии, — продолжил он, тихо щекоча своими словами мою шею. — Я иногда сам не понимаю, как так получилось. С одной стороны, знаешь — мне слишком повезло. А с другой, это такое… Такое странное везение. — Если ты не можешь говорить об этом, ты не должен, — мне пришлось умерить своё любопытство, потому что меньше всего я хотел доставлять Джерарду вопросами дискомфорт. Он слабо пожал плечами, заставляя меня ощутить это движение, и медленно, очень неровно выдохнул: — Я хочу. Просто слова с трудом подбираются, — никогда его голос ещё не звучал так открыто. Словно я обнаружил новую грань мягкости в работе его голосовых связок, и мне так нравилось это замечать. Повернувшись так, чтобы было удобнее обнимать Джерарда, я погладил его по волосам, всё ещё влажным после клуба, а он толкнулся щекой к моей ладони поближе, прикрывая глаза. Я думаю, мы оба в эту секунду ощущали странное, дребезжащее в своей неуверенности счастье, несмотря на то, что обоих терзали внутри вещи, не дающие покоя в обычное время. Но какую бы сложную тему ни планировал обсудить со мной Джерард, я знал, что мы ловим друг от друга успокоение, и он доверял мне — он готов был доверить мне своё прошлое, ту самую бессмысленную и грустную историю, о которой предпочитал не говорить. Но я его не торопил, и он сам тоже оттягивал момент начала разговора, пока мы не приехали на пляж. Если честно, в какой-то момент я даже решил, что Джерард уснул, но нет, пусть его сопение и было слишком умиротворённым, он всё равно смотрел перед собой, немного остекленевшим, немигающим взглядом. А потом отстранился так резко, что я даже испытал короткий болезненный укол в груди от внезапной потери его тепла рядом с собой. — Вы можете остановиться на заправке? Я хочу колы, — зевнув, Джерард прижался вместо меня лицом к оконному стеклу. Я только вздохнул, про себя кивая. Когда мы наконец добрались до пляжа, купив в круглосуточном магазине несколько банок колы, огромную шоколадку и упаковку чипсов, словно какие-то сбежавшие в ночи подростки, сонливость с Джерарда как рукой сняло, зато вернулось его нервозное возбуждение. Мне снова было поручено нести весь наш провиант, а вот Джерард замер на границе пляжа, завозившись, и я не сразу понял, что он просто снимал с себя кеды. — И как песок? — После дневной жары? Просто отлично! — размахивая кедами, крикнул он, отбегая от меня. Мне оставалось только вновь поспевать за ним, думая, какая это всё-таки отличная идея — разуться, только вот с руками, занятыми едой, я вряд ли бы с этим справился. Футах в пяти у воды Джерард наконец остановился, а потом раскинул руки в стороны и с громким воплем упал на спину, с явным удовольствием возя волосами по чуть влажному ночному песку. Светлеть начинало едва-едва, где-то далеко за мостом начинало сереть небо, а над нами оно ещё было тёмно-синим и с остаточной россыпью звёзд, которую редко можно было увидеть в самом городе. Я приземлился с Джерардом рядом, сгружая на песок колу, и принялся расшнуровывать свои кеды. — Собираешься купаться? — Я не взял купальник, — хихикнул Джерард; его ноги забавно елозили по песку, взбивая его в кучки. — Но я думаю, мы можем прогуляться потом по воде. Ближе к мосту. — Почему не сейчас? — Сейчас я хочу пить, — он поднялся на локте, открыл одну из банок и шумно стал глотать, пачкая случайными каплями свой подбородок. Я больше хотел есть, чем пить, поэтому принялся за чипсы. Меня, наконец, отпускала эйфория, в которую я погрузился ещё вчерашним вечером, и я острее чувствовал окружающий мир — каким сырым был песок под моей задницей, как пахло солёной водой, как стопа Джерарда врезалась в мою, когда он активнее начал болтать ногами по песку. Он покончил с одной банкой колы быстрее, чем я мог заметить. Потом всё-таки достал свой заветный портсигар, и в серой темноте вспыхнула рыжим огоньком зажигалка. — Я полгода провёл в реабилитационном центре, — шмыгнув носом, Джерард сделал первую затяжку. Косяк с BigBang пах так, как пахло Рождество в доме моего деда: хвойной смолой и сладкими, слегка переспелыми яблоками позднего осеннего урожая, лежащими в большой деревянной вазе над камином. Ваза тоже была то ли из сосны, то ли из можжевельника — уже и не помню, — и нагревалась, отдавая яблокам свой запах. Так и травка пахла, гораздо резче, чем приторно-ананасовая SexBud, но это не было противно. Повторив за Джерардом пару затяжек, я лёг так, чтобы прижиматься к его бедру своим, и нащупал вслепую его руку. К моему счастью, он не стал сопротивляться моей попытке переплести наши пальцы. — Я так понимаю, вот это, — я взмахнул вверх рукой с косяком, — не было причиной, да? — Это в медицинских целях, — слабо фыркнул Джерард. — И я не шучу, у меня есть рецепт. Не на эту, правда… Ладно, я знаю свою меру, хорошо? И с алкоголем тоже. Я умею держать себя в руках. Просто раньше не умел. — Ну, мне всё равно. Даже если ты был героинщиком, я не думаю, что это заставит меня относиться к тебе хуже, — я провёл пальцем по внутренней стороне его запястья, не без удовольствия понимая, что Джерарду щекотно и он вот-вот дёрнет рукой. В отличие от SexBud, которая обухом ударила меня по голове резко и неожиданно, здесь я чувствовал, как эффект наползает на меня шаг за шагом, будто кто-то льёт мне на макушку тёплое масло. Джерард ещё раз фыркнул: — А если бы ты узнал, что я убил кого-то за дозу? — А ты убил? — Определённо нет, — он покачал головой, шелестя волосами по песку, а потом резко сел, поджимая ноги под себя. Мне пришлось подняться за ним, потому что мне не нравилось лежать и смотреть на его спину снизу, но как оказалось, пусть эффект от косяка проявлялся не резко, я всё равно чувствовал свои руки и ноги такими расслабленными, что приходилось делать усилие, чтобы ими пошевелить. С пятой затяжки мне жутко захотелось пить, и я порадовался, что мы взяли целую упаковку колы. Джерард тем временем начал ковырять какую-то царапину на своей ноге, и это увлекало его явно больше, чем разговор со мной. Что ж, я готов был ждать. И ещё ждать. И ещё минуточку. Потом он всё-таки заговорил: — Это в основном были таблетки. И кокаин ещё, но у меня не было так много возможностей его добыть. Так что, да, таблетки. Я, кстати, почти не курил тогда. Травка ощущалась так, словно меня в носу кто-то пощекотал. Мне этого не хватало. И я бы никогда не смог колоться. Даже когда мне не хватало таблеток, я не представлял, как всажу в себя иглу. Это отвратительно. — Ты говоришь это человеку, на котором почти два десятка татуировок, между прочим, — я отвечал заторможенно, потому что мой мозг наконец-то тоже размяк и расслабился, и на осознание смысла чужих слов уходило чуть больше времени, чем обычно. Конечно, было глупо шутить сейчас, но Джерард засмеялся, и это звучало даже искренне. — Ты иногда пугаешь меня этим. Ужасно. Ты набил татуировку на соске! На шее! Там же такая тонкая кожа! — Это было кошмарно, боже, ты даже не представляешь, каково это, когда иголка прокалывает твою кожу, а потом ещё, и ещё, и так несколько часов, — устрашающим голосом продолжил я, и Джерард завыл в притворном ужасе, пиная меня в плечо. — Заткнись и не отвлекай меня, — несмотря на его слова, его голос звучал ласково. Прыснув, я согласно кивнул и занял свой рот жеванием чипсов вместо глупой болтовни. Джерард ещё раз шумно вздохнул: — Так, наверное, мне стоит по порядку начать, да? В общем… Когда я поступил в университет, я довольно быстро понял, что совершил самую глупую ошибку в своей жизни, потому что, блядь, я мог поступить куда угодно, я мог распорядиться бабушкиным наследством не ради учёбы в месте, где толпой торчала сплошная золотая молодёжь, которым родители вместе с оплатой обучения дарили собственные художественные галереи, но нет. Я упрямо назло родителям поступил в SFAI. Мать вообще хотела, чтобы я шёл в юридическую школу. Нахрен мне эта юридическая школа? Она сказала, я ничего не добьюсь и только зря потрачу время и деньги, и поэтому я сказал, что поступлю в самый лучший художественный университет, чтобы они с отцом поняли, что не могут мною и дальше манипулировать. А потом… А потом закончился первый семестр, я сдал первые экзамены и понял — как же меня это всё раздражает. Я не чувствовал себя комфортно, потому что я был, знаешь, простым мальчиком из пригорода в Нью-Джерси, закончившим государственную школу в не самом благополучном районе, у меня в школе искусство вёл какой-то ужасно древний дед, который умел рисовать хуже, чем половина моих одноклассников! И всё это вычурное дерьмо вроде твоей любимой «живописи как протеста», — откровенно съязвил он, издавая крякающий звук, — я не этим хотел заниматься! Я хотел… Создавать что-то. Но мне было скучно на лекциях, я не чувствовал удовольствия от практических занятий, и я тратил столько времени на учёбу, что в итоге мне уже не хотелось ничего. Я протянул первый курс, всё чаще тратил время на вечеринки, чем на занятия. И я чувствовал себя таким ничтожеством. Я привык быть лучшим художником в своей школе в Саммите, но в университете мне постоянно казалось, что я слишком посредственный. Мне казалось, у меня был какой-то талант, но я смотрел на других людей, и видел талант в них, а в себе не видел ничего. Мне буквально пришлось выдавливать из себя работы на финальный просмотр, и меня тошнило от рисования — а это всегда было моим смыслом, Фрэнк. Я рисовал столько, сколько себя помнил. Когда первый курс закончился, я был в настроении только лежать всё чёртово лето в своей комнате в общежитии. Я сравнивал себя с другими — и никогда в свою пользу, я не получал отдачи от учёбы, я хотел забрать документы даже — но понимал, что тогда я буду совсем неудачником, потому что моя бабушка завещала мне свой дом, чтобы я мог что-то сделать в своей жизни, а я потратил деньги на учёбу, которую бросил? Это было бы просто ужасно. Я бы возненавидел себя ещё сильнее. И в какой-то момент тогда я перестал справляться сам, и мне нужно было что-то, что поможет мне не думать так много. Я не мог заставить себя пойти на терапию, потому что мне казалось, даже врачи решат, что я слишком ничтожный, чтобы получить помощь. И тогда на одной из вечеринок я познакомился, хм… Кое с кем. В тот момент, когда он произнёс это «кое с кем», я вздрогнул, растерянно роняя пакет с чипсами. Голос Джерарда был напряжённым и слегка дрожащим всё время, пока он говорил, но так резко смягчился к концу, к этому «кое с кем», что не оставалось сомнений — этот человек был важен для него. Я не злился и не ревновал. Всё, чего я хотел — чтобы он говорил так обо мне тоже. С этой осторожной, неуверенной нежностью, словно лелеял в памяти каждое мгновение с этим человеком. Может быть, так он говорить будет и обо мне лет через пять, когда я уже давно стану просто воспоминанием в жизни каждого, с кем мои пути пересекались, и он будет рассказывать обо мне как ещё об одной истории из своего прошлого — но с осторожной нежностью и мягким выдохом. Это лучше, чем быть забытым. Это лучше, чем быть просто Фрэнком из прошлого. Растерянно затушив остатки косяка, я перебрался ещё ближе к Джерарду и обнял его за руку: — Это кто-то, с кем ты был близок? — подбирая каждое слово, взвешивая прежде, чем позволить ему соскользнуть с языка, спросил я, и Джерард запрокинул голову назад, издавая непонятный, немного сопливый звук выдоха носом. — Мы встречались. Эм, мы жили вместе. Потом. В общем… Блин, так глупо. Я правда никому об этом не рассказывал, даже Майки, — расстроенным голосом продолжил Джерард, и мне было ужасно неуютно слышать его таким, полным печали и отчаяния, но я ценил каждое слово, что он доверял мне, поэтому свои чувства запихнул поглубже. Всё, что я мог, это обозначить свою поддержку тем, как сначала гладил его по руке, а потом, когда он повернулся, устраиваясь на моей груди головой, принялся перебирать его волосы. — Он толкал таблетки, всякое дерьмо, в общем, у него, наверное, что угодно найти можно было, и мы познакомились на вечеринке. Романтичная история знакомства, да? Начинающий торчок и его барыга. Про нас бы сняли ужасно скучный фильм, который никому бы не был интересен. Я закусил губу изнутри, уткнувшись Джерарду в волосы чуть повыше виска носом. Как ни странно, ни тогда, ни сейчас — я не испытывал какой-то зависти к человеку, с которым он когда-то встречался. Наоборот, мне нравилось слышать, что был в его жизни кто-то настолько близкий. Кто-то, рядом с кем Джерард чувствовал себя счастливым, может быть? Словно озвучивая мои мысли, он пробормотал чуть громче: — Я даже не знаю, что это было, по-настоящему любовью или просто стечением обстоятельств. Но мы разговорились, оказалось, у нас совпадали вкусы в музыке и взгляды на искусство, и в итоге в первую же встречу всю вечеринку я проболтал с ним, сидя рядом с чьим-то холодильником на чьей-то кухне. Это было клёво. Я не чувствовал потерянности, знаешь? Впервые за почти год в Сан-Франциско я не чувствовал, что я оказался выброшен в этот город как, чёрт, как маленькая рыбка, которую выпустили в большой океан после аквариума, и все другие рыбы плывут мимо тебя, а ты не знаешь, куда тебе плыть и вообще, кажется, после аквариума разучился плавать, а не просто дрейфовать в воде. Конечно, я знал. В этот момент я снова почувствовал укол боли за рёбрами, медленно кивая в ответ на все эти риторические вопросы Джерарда. Я ощущал себя так же, пока он не появился в моей жизни. Только вот у меня это заняло три года, а не год. Но я не мог злиться, что кто-то просто появился в жизни Джерарда раньше меня и потому успел вызвать у него такие чувства, когда я даже не помышлял о побеге куда-нибудь в место вроде Сан-Франциско. Это просто судьба. Мне было предначертано встретить его именно в этом году, слишком поздно для нас обоих — слишком поздно для себя. Это нормально. Я не мог придумать ничего другого, более логичного, чем — ну, так просто получилось. Возможно, это травка не давала мне чувствовать разочарование из-за факта, что кто-то для Джерарда был тем же, кем Джерард стал для меня. А может, к тому времени я просто окончательно отчаялся. Я не знаю. Меньше всего я хочу рассуждать об этом сейчас. — Мы стали встречаться чаще, — проведя линию по песку ногой перед нами, Джерард чуть потянулся в моих объятиях, и обнял меня за колени. — Не только на вечеринках. Я не знаю, работал ли он на Марко или ещё на кого. Но у него не было травки, в основном, конечно, таблетки, много разных таблеток. Знаешь, не думай, что он просто давал их мне — в смысле, да, он давал их, но следил, чтобы я не злоупотреблял. Говорил, мой разум на грани трезвости звучит лучше, чем когда я совсем потерян, — смешливо хмыкнув, Джерард снова задвигался, пряча в складках моей футболки свой нос. А я снова растерянно, не до конца понимая происходящее, кивнул. Ему нужно было выговориться, я ждал этого. И я не имел права быть разочарованным, понятно? Вот я и не был. Я просто оставался рядом, давая возможность Джерарду говорить. А он продолжал: иногда говорил быстрее, громче, сбивался с фразы на фразу, а иногда его голос становился тихим и он делал огромные паузы между словами, заставляя меня терпеливо ожидать продолжения. Кем бы ни был тот парень, Джерард явно не злился на него за то, что тот, пусть и косвенно, стал причиной его зависимости. Поэтому и я себе сказал не делать этого. В любом случае это было прошлое Джерарда, и раз он решил отзываться об этих событиях с ностальгическим теплом в голосе, а не со злостью или сожалением, я это уважал. Он рассказал, как протянул ещё один семестр в университете, как съехался с этим парнем — и упрямо не называл его имя, но я и не требовал. Так даже было легче. «Этот парень» без имени ещё проще отделялся от образа сегодняшнего Джерарда, и не злиться на него и не ревновать было легче и легче с каждой фразой, которую Джерард вверял мне, ворочаясь в моих объятиях. Это не Марко, которого я знал, не раз видел — нет, на него не злиться не получалось. А вот какой-то абстрактный парень из прошлого… Да, так было лучше. Хорошо, что я не знал его имени. Главное, что Джерард его имя помнил. И, надеюсь, моё запомнит тоже. — Когда я к нему переехал, он стал кем-то, не знаю, вроде главного дилера в районе? Я правда не разбираюсь, как это описать, — он зевнул, чуть приподнимаясь, и перекочевал головой мне на плечо с груди. Я вздохнул — мне нравилось, когда Джерард прижимался щекой между моей грудью и животом, но пихать его вниз не стал, ведь мало ли, вдруг ему сидеть неудобно? — В его квартире, ну, понимаешь, там было очень много товара. Через него проходил товар к тем, кто толкал его на улицах, на таких же вечеринках, как та, где мы познакомились. И когда у тебя под носом очень много таблеток и очень много порошка, сложно сдержаться. Мы начали ругаться, потому что я не мог себя контролировать. Это как жить на фабрике сладостей, когда у тебя зависимость от шоколада. Конечно, он мог давать мне таблетки бесплатно, но не столько, сколько я употреблял. Я завтракал таблетками, я закидывался ими на занятиях, я запивал их кофе после учёбы и не мог уснуть без таблеток тоже — а когда мне даже от них легче не становилось, тогда в дело вступал кокаин, и, блядь, клянусь тебе, я тогда наконец-то стал чувствовать хоть какое-то удовольствие от учёбы. Было круто не чувствовать постоянное напряжение, было круто всё успевать: учиться, работать, не проёбываться везде. Но потом да, потом я начал таскать таблетки у него вне того, что мог получить без особых проблем, и мы начали ссориться, и в один момент, — его голос стал сухим и совсем растерянным: — Всё как бы изменилось. Мне перестали помогать таблетки, экзамены были на носу, а я резко перестал чувствовать какую-либо энергию. Я даже не помню, как сдал их. Каким-то образом вроде бы сумел не завалиться окончательно, но тот месяц — он был как в тумане. И у меня снова наступило лето, а я валялся в его квартире целыми днями, питаясь кофе, дешёвым пивом и всеми теми таблетками, которые плохо лежали и попадались под руку. Это был пиздец. Я просыпался и не понимал, зачем я это делаю, зачем встаю каждое утро, есть ли смысл вылезать из постели, есть ли смысл вообще существовать? Я опять не мог рисовать, я не хотел есть, и чтобы хотя бы встать с кровати — мне нужны были таблетки, но потом они отпускали меня, и я снова чувствовал всё это дерьмо внутри меня, и вокруг тоже, я заливался пивом или водкой, мне становилось хуже, я пил таблетки, и… Это был замкнутый круг. Знаешь, что было самым ужасным? — остановившись, Джерард попытался перевести дыхание. В каждом его выдохе я слышал всхлипы, влажные и слезливые, и эти звуки делали мне больно, потому что я никак не мог забрать у него ни эти воспоминания, ни эту боль, хоть он и не плакал вслух, но я видел насколько тяжело ему вспоминать. В один момент его рассказ из ностальгического стал пугающим и болезненным. Запутавшись пальцами в его волосах, я с нажимом погладил его за ухом, и Джерард благодарно потёрся лбом о мою грудь. Так мы и сидели пару минут, пока он не сумел говорить дальше: — Мы подрались несколько раз, однажды я даже толкнул его головой в зеркало, а он потом уронил меня на пол и надавил мне на спину ногой так сильно, что я не мог дышать, я буквально чувствовал, как задыхаюсь, и, блядь, я даже не боялся этого. Я понимал, что могу умереть, и думал: «Хах, ну и ладно. Всё равно нет смысла для того, чтобы я жил». Но я ничего не мог с собой делать, потому что я был слишком трусливым. Я боялся резать вены, потому что мне не хотелось видеть кровь и чувствовать боль, я не хотел отравления таблетками, потому что мне не хотелось умереть в луже собственной блевоты. Я думал, сброситься с крыши или моста — это клёво, но что если я не умру сразу? Что если я буду лежать со сломанным позвоночником в крови какое-то время, прежде чем сдохну? Если бы он придушил меня в тот момент, я был бы счастлив умереть так, чтобы это кто-то сделал со мной. Но он этого не сделал. Он остановился, и мы продолжили ругаться, и так было ещё месяца два или три, Фрэнк, я даже не помню, сколько времени прошло. Нихрена не помню. Этот год как в тумане в моей голове. А однажды он просто уехал. Собрал все свои вещи, забрал все таблетки, кроме одной банки, оставил мне немного денег и сказал, что ему нужно «по делам». И всё. А я даже его не остановил. Потому что, блядь, я не понимал, что он уезжает. Я даже не помню, что сказал ему напоследок. Я лежал в постели, которую не менял месяца полтора, смотрел на таблетки и думал, что если я приму слишком много сейчас, то потом мне придётся где-то брать ещё, а я не был в состоянии устроиться на работу. Серьёзно, единственное, что меня отличало от торчков в Тендерлойне — что я жил в квартире, которую снимал другой человек, а не в палатке на улице. И мне было плевать. Он уехал? Плевать. Я не мылся неделю? Плевать. Я питался только кофе и антидепрессантами, на которые у меня не было рецепта? На всё плевать. Резко отстранившись от меня, Джерард сел ровно, напрягая спину так, что даже мне больно в мышцах стало. Он тяжело дышал и не моргал, глядя на серую рябь воды в заливе перед нами. Пока он рассказывал всё это, стало светлее, но не настолько, чтобы позволить восходу солнца помешать нашему разговору. Хотя это больше смахивало на монолог. Впрочем, я вообще не знал, что чувствовать и как реагировать. Что я мог сказать ему в ответ на всё это? Что мне жаль, что он был на грани суицида из-за наркотиков? Что мне жаль, что человек, который был ему важен, просто свалил, оставив его одного в таком состоянии? Конечно, мне было жаль, но я видел, что он винит себя во всём этом. Это читалось в напряжённой линии бровей, в том, как он губы поджал, плотно и сосредоточенно, почти закусывая их вовнутрь, и в тоне его голоса, уже не пропитанном тёплой ностальгией по прошлому, а болезненном и, да — сожалеющем. — Если бы мы встретились тогда, ты бы решил, что я полное ничтожество, — едва слышно прошептал Джерард, опуская ладонь на песок и оставляя на ней свой след. Я подполз рукой под ладонь и сжал её, чувствуя покалывание песчинок на коже. — Может быть. А может, и нет. Мы встретились тогда, когда должны были, — я упрямился. Я не собирался позволять ему тонуть в этом болоте саможаления и самоненависти. Джерард хмыкнул, я крепче взял его за руку. — Ты же смог из этого выбраться. С чего бы кому-либо считать тебя ничтожеством? — Я бы не выбрался, если бы не Марко, — он шмыгнул носом, а потом выудил руку из моей хватки, потянувшись за чипсами. — И это, наверное, самая странная часть истории. В общем. Когда я остался один, я несколько дней даже не понимал, что происходит. Не помню, ждал я, что он вернётся, или нет. Там вообще дни в один слились. Сплошная каша в голове. Потом я понемногу начал понимать, что меня бросили. У меня вроде как сердце было разбито, что он так просто взял и съебался. Боже, я не помню предшествующих дней, но помню точно, что в то утро закинулся остатками таблеток и собирался сделать себе что-то поесть, потому что я не ел уже дня три или четыре, а может, всю неделю? Я готовил ёбаную яичницу, и тут ко мне пришли двое очень крепких ребят и разбили мне нос. Но яичницу выключили, спасибо большое, что не устроили пожар. Я даже не помню, откуда там яйца были… Блядь. Так вот, они разбили мне нос. И очень, очень хотели знать две вещи: куда он съебался и где деньги. Я мог им предложить, ну, полторы тысячи долларов? Или две? Он мне, конечно, деньги оставил, но не в таком количестве, как было нужно им. В общем, оказалось, он не просто так свалил. Он каким-то образом наебал Марко. На очень крупную сумму денег. Я не знаю, как они вообще связаны были! Он никогда не посвящал меня в свои дела, он не позволял даже близко подбираться к тому, что касалось «работы». Не знаю, чем он думал. Я был ни сном, ни духом, но эти парни едва ли не по плите моим лицом елозили, свято уверенные, что я в курсе. Я ведь, блядь, «его подстилка» — ну, они так сказали. А я, блядь, не знал! Я до сих пор не знаю, и это сейчас смешно, а тогда я понимал, что меня сейчас убьют, и так странно было понимать, что я несколько месяцев грезил об этом, я хотел сдохнуть и освободить мир от себя, наконец, а тут меня собирались убить, и я этого не хотел, Фрэнк. И, может, во мне взыграл тогда адреналин, но я сказал им, мол, парни — я буду говорить только с вашим боссом. Хотите правду? Отвезите меня к нему. Не хотите? Ну, тогда можете застрелить, но тогда он нихера не узнает и будет злиться на вас, тупые вы куски дерьма. Ладно, я не так сказал! А может и так. Но я уверен, смысл был именно таким. Я понимал, что если они не купятся на мой блеф, то мне пиздец, и в лучшем случае меня просто пристрелят. Но я тянул время, как мог, в итоге один из них позвонил Марко. В смысле, тогда я не знал, что это Марко. Я просто взял трубку и слышу, как меня спрашивают: «Ты знаешь, где он?». А я не знаю. Но говорю: «Да, конечно». И он спросил: «Ты ведь понимаешь, что если ты мне лжёшь, я убью тебя?». Конечно, я это понимал, блядь, я был обдолбанный — но не тупой. Но мне всё равно было бы не жить, он меня пристрелит или его шестёрки — вот, Джерард, ты ведь хотел, чтобы это случилось, ты хотел умереть, так получай. Почему бы не развлечься напоследок? Каждый раз, когда он резко останавливался от рассказа, словно у него закончился воздух в лёгких, я вздрагивал. На этот раз Джерард залпом допил колу из ближайшей к нему банки и подскочил на ноги, пошатываясь. Мне опять пришлось встать за ним, но он не собирался уходить, просто подошёл ближе к воде, пробуя её голой ногой. Потом сделал ещё один шаг, и ещё, пока его лодыжки не оказались окутаны прибрежным накатом вместе с подолом его джинсов. — Фрэнки. — А? — Иди сюда, пожалуйста. Я послушно подтянулся к нему, и Джерард обнял меня за талию, разворачивая так, что мы оба теперь стояли по щиколотку в воде, обволакивающе прохладной, глядя на совсем светлое небо в стороне за мостом. Рассвет был совсем близко, и я видел лёгкие розовые всполохи далеко на востоке, но меня они мало волновали. Только руки Джерарда на моём животе имели значение. — Как получилось, что Марко… Ничего тебе не сделал? — Везение, наверное, — пробормотал Джерард мне за ухом. — Я думал, такое только в фильмах бывает, но нет. Меня везли час, наверное, через весь город, в бронированном джипе. Когда привезли к дому Марко на побережье — я охренел, я такое только в кино видел, какой он был огромный. Я словил отходняк к тому времени, и меня конкретно колотило, но я держался. И знаешь, это правда сюрреалистично. Меня завели в столовую, а там Марко: сидит, ест какой-то выебонский тост, пьёт кофе, смотрит на океан через окно. В брюках, в рубашке, с дорогими часами — и блядь, я так остро понял, что моя жизнь стоит дешевле, чем его часы. Моя жизнь стоила дешевле, чем его ботинки или трусы, я даже не знаю. Он предложил мне присесть, он выгнал всех остальных и держался со мной не так, словно я был неделю немытым торчком в пижаме с Дартом Вейдером, а будто я имел значение. — И что он тебе сказал, когда понял, что ты ничего не знаешь? — Он рассмеялся. Сказал, ему нравится моя уверенность. Я признался ему, что просто не хотел, чтобы меня застрелили в той квартире, а он ещё раз рассмеялся. Знаешь, что он сказал мне? «О, ты не хочешь умирать, но ты же торчок. Ещё немного — и ты сдохнешь от передоза, так какая тебе разница?». И тут я понял, что да. Меня осознанием ударило. Я не хочу умирать как торчок, я это так чётко понял. Я вообще не хочу умирать. Все те месяцы, когда я мечтал об этом, казались мне фарсом. Мне было двадцать, и меня осенило: я хочу жить. Там, в конце пути, будет что-то интересное, и я не хочу проебать это сейчас только потому, что у меня не хватило сил держать себя в руках в последние полтора года. Я так и ответил ему. Прекрасно понимал, что от этого человека зависит моя жизнь, но сказал прямо, потому что терять мне было нечего. Вздох, ещё один. Джерард согревал мою шею своими короткими, дрожащими выдохами, и я не выдержал, развернулся к нему лицом, впервые за последний час или сколько там прошло, пока он рассказывал всё это, целуя его. Его рот был сухим и вязким из-за долгого монолога. Я старался целовать его влажно, но без напора. На моё счастье, Джерард ответил, и мне даже почудилась улыбка в этом поцелуе. — Он отправил тебя на реабилитацию? — осмелился спросить я, когда Джерард перестал сухо царапать мои губы своими. Он не казался опечаленным, скорее задумчивым. Переступив с ноги на ногу, он потянул меня обратно на песок: — Да. Ему понравилась моя честность, а может, моя самоубийственная уверенность, не знаю. Он оплатил полгода реабилитации, но даже не спрашивал, готов ли я к такой щедрости, — наши бёдра соприкоснулись, когда Джерард сел вниз, подтягивая меня устроиться на его коленях, и я придержал его голову от встречи с песком. — А когда я вышел, он сам приехал меня забрать, и ещё раз поставил перед фактом, что закрыл мой кредит на учёбу с учётом дополнительных семестров, к которым я вернусь, как только смогу — но я должен работать на него. И когда я спросил, кем, блядь, я должен работать на босса мафии, он ответил, что ему нужен личный помощник, а если я даже будучи объёбанным умудрился заговорить его — то я справлюсь с чем угодно. Упираясь руками в песок, я склонился над Джерардом, задевая его лоб кончиком своего носа. На языке вертелись вопросы о том, что связывало их с Марко сейчас. Вообще слишком много вопросов у меня было в ту секунду. И я опять боялся их задавать, как и делать выводы из того, о чём даже понятия не имел. — Прости, я не хочу рассказывать то, что было потом, — теперь Джерард звучал устало. Он коснулся моего лица, наконец-то давая мне внимание не только своими словами, но и прикосновениями, и я прикрыл глаза, слегка приласкавшись к его ладони. Мне нравилось ощущать её на своей коже. Мне нравилось его ощущать на своей коже, и это значило для меня больше, чем все эти рассказы о благодетельстве Марко Ланза. — Я знаю, что он ужасный человек, и иногда он… Не совсем правильно поступает со мной. Но я сам виноват. Он говорит, я не ценю то, что он сделал для меня. Я ценю, Фрэнк. Просто… Я так устал. Я променял одну жизнь, которую не хотел, на другую, которую не хотел тоже. Когда я представлял себя в двадцать семь, я думал, я добьюсь чего-то. Я буду на своём месте, мои идеи будут давать мне возможность высказываться о том, чего я боюсь и о чём переживаю, но я буду в порядке. Но я снова начал пить за последний год, я не возвращаюсь к таблеткам, но иногда думаю об этом. Марко подарил мне «Кьяра ди Луна», чтобы извиниться за то, что сделал однажды, но мне не нужна «Кьяра ди Луна». Я должен быть благодарен, но… Мне так сильно хочется всё закончить. Знаю, что следующий мой вопрос прозвучал глупо, когда я осмелился его задать: — Почему бы тогда тебе не прекратить работать на него? — да, именно так я и спросил, десять баллов за догадливость, Фрэнк. Очевидно, на Джерарда тоже распространялась омерта или как там называется кодекс чести у мафиози, не дающий им оставить Семью? Правда, он так и не сказал мне, был ли он частью Семьи или оставался просто человеком, работающим на Марко. Но дело даже не в этом. Джерард грустно улыбнулся, сдвигая брови к переносице, и запустил руку в мои волосы: — Фрэнки, — выдохнул он голосом того, кто уже давно к моей глупости привык. — Даже если однажды он отпустит меня… Этого не будет, ты же понимаешь, что если однажды до меня доберутся федералы, мои показания смогут его уничтожить? Хотя если они доберутся до меня — он узнает об этом первым и первым за мной придёт. Но даже если я смогу… У меня ничего нет. В смысле, я не знаю, что я буду делать. Ни одна моя идея не имеет смысла настолько, чтобы я мог поделиться ею с людьми. Многие позавидовали бы моему образованию, но уже я сам в нём смысла не вижу. И меньше всего я хочу быть управляющим какого-то клуба, понимаешь? — Я мог бы с тобой поспорить, — с кряхтением я слез с его бёдер и плюхнулся на песок, вытряхивая в рот остатки чипсов после. Потом туда же пошла шоколадка, потому что мне было проще жевать, чем говорить о своих чувствах. Джерард тихонько захихикал, опуская ладонь мне на колено, и снова стал теребить вылезшие из дырки на джинсах нитки. — Но? — Но спорить я не буду, просто вот что скажу: ты самый удивительный человек из тех, кого я встречал, и плевать, как много дерьма у тебя было в прошлом или как ты растерян сейчас, то, что ты всё ещё хочешь что-то сделать — вот что главное, — для надёжности я ударил кулаком по песку, и Джерард захихикал ещё раз, но хихиканье быстро перешло в едва слышное всхлипывание. Повернувшись к нему, я видел, как он растерянно смотрит в небо, а по его вискам, минуя островки скопления блёсток, стекают слезинки. Он сам был как небо — ясное и звёздное. Я не хотел, чтобы он плакал сейчас или когда-либо ещё. Снова наклонившись, я невесомо поцеловал его в слезливую кожу, и он фыркнул, обнимая меня за шею. — Пойдём в сторону моста? Уже почти рассвет, — прошептал он, и вместо ответа я поцеловал его мокрый от слёз рот. Теперь он нёс оставшиеся банки с колой, а я — наши кеды, пока прохладные волны щекотали наши пятки, набегая на полосу прибоя в неровном ритме. Хотя мы шли к мосту и вроде как должны были смотреть на него, чтобы наблюдать за восходом солнца, Джерард был повёрнут ко мне лицом. Он очень резко переключился из того состояния, в котором был, на мягкую задумчивую улыбку. Я тоже был задумчивым: пытался осмыслить всё, что узнал от него. Хотя он не сказал прямо, я понимал, что Марко вряд ли уважал его границы — во всех смыслах. Меня охватывала злость только от мысли, что Джерард мог пережить насилие со стороны других людей, но ещё сильнее я злился от того, что Джерард считал в этом виноватым себя. Как будто то, что он якобы плохо ценил благодетельства Марко, могло повлечь за собой что-то подобное. Да хрен там. Просто Марко был мразью, и на меня накатывал страх от мыслей, что ещё он мог делать с Джерардом, о чём тот пока не был готов мне рассказать, как далеко распространялись его гниль и мерзость — и не было ли это причиной, почему Джерард оказался так подавлен в последний год, как говорил он сам. Правда, ещё я злился на того парня, с которым Джерард был близок раньше. Потому что, может, о нём Джерард и говорил с пусть тоскливой, но улыбкой, но он, очевидно, тоже не сиял образцом морали: он давал ему наркотики, он чуть не придушил его, и… Как вообще можно было поступать так с тем, с кем ты встречался? Кто тебе дорог? Это бесило меня. Я знал, что моя внутренняя ярость ничего не изменит, но если бы я сумел вернуться в прошлое, я бы хотел защитить Джерарда, двадцатилетнего и ещё более потерянного, чем я сейчас (или до встречи с ним), от всего этого дерьма. — Эй, знаешь, что? — он вырвал меня из раздумий, и я споткнулся, с громким шлепком плюхаясь по воде. Джерард всё шёл передо мной, неспешно и спокойно. Восходящее солнце подсвечивало красным его волосы сзади, мягко бликуя на круглых щеках, выделяя контрастом его острый нос и линию подбородка и надбровных дуг. Знаете, когда говорят «дух захватывает от красоты», никто не объясняет, каково это — но глядя на Джерарда, я всё прекрасно понимал, потому что мои лёгкие сжимало очень, очень сильно. — М? — Жаль, что мы не догадались взять гитару, — он остановился на мгновение, водя перед собой ногой по воде так, словно застеснялся чего-то. И я уверен, что это именно смущение, а не первые утренние лучи делали его скулы розового цвета. Выставляя кеды перед собой как преграду, я вытянул шею, чмокая его в тут же ускользающий нос, и Джерард сопяще фыркнул: — Разве тебе не кажется, что момент идеальный? Ты мог бы сыграть что-то, а я спеть. Мы почти дошли до края пляжа, но «Золотые ворота» всё равно оставались далеко за пределами того, чего мы могли бы достичь. Но я в большем и не нуждался: достаточно было того, что Джерард уже сейчас находился вместе со мной в этом идеальном моменте. Отшвырнув кеды на песок и заставив его туда же кинуть несчастную колу, я взял его за руки и поднялся на цыпочках, теперь уже не позволяя ускользать от поцелуя. — Эта ночь — самая счастливая моя ночь в Сан-Франциско, — я поймал улыбку Джерарда губами, ещё даже не представляя, что меньше чем через час самая счастливая ночь станет ночью, когда моё сердце было растерзано на кусочки. Для меня она бы не стала ещё лучше, просто потому что я и без того видел в ней в ту секунду предел своего счастья. Даже если бы Джерард спел мне, но… Я не хотел отказываться. Я так давно мечтал о том, чтобы он сам захотел спеть для меня. — Не смотри на меня так пристально, я начинаю стесняться и не могу петь, — закатывая глаза, Джерард попытался в шутку оттолкнуть меня, и я упёрся лицом ему в плечо, слабо усмехаясь. Если бы он по-настоящему отстранился, я бы тут же разжал руки, но он наоборот обнял меня за шею, царапая кончиками обгрызенных неровно ногтей шею. — Ладно, я просто… Просто послушай. — Я слушаю, — ответил я, так и не поднимая на него взгляд, и он несколько секунд ещё гладил меня по шее, прежде чем я сумел услышать его гораздо более неуверенный, чем когда-либо ещё, дрожащий голос: — She came from Greece, she had a thirst for knowledge, — и я усмехнулся, узнавая песню с первого же слова, теряясь в водовороте ощущений. Мы словно снова вернулись в мартовскую ночь в «Кьяра ди Луна», но в то же время мы были в уже июльской ночи рядом с «Золотыми воротами», и кроме нас в мире ничего больше не осталось: только мы и музыка Pulp, которую я отчётливо слышал в своей голове — но ещё ярче я слышал то, как Джерард пел, и с каждой новой строчкой его голос набирал уверенности, будто он наконец-то позволял себе что-то. Закончив первый куплет, Джерард вдруг отстранился от меня; его рука сжимала мою ладонь, будто приглашая в танец, но я медлил, позволяя паузе проскользнуть сквозь нас. Танцевать я не умел совсем, ну точно не что-то подобное — это было слишком романтично, слишком интимно и близко, как тот самый пресловутый танец на твоём первом школьном балу, только лучше в разы, потому что я больше хотел смеяться, чем нервничал. Джерард повёл меня, шлёпая по воде, и задрал голову: — She said: I want to live like common people, — совсем громко пропел он, рывком толкая меня навстречу своей груди, и я неожиданно для себя подхватил, слегка сбиваясь мимо воображаемой мелодии в голове: — I want to do whatever common people do, — Джерард засмеялся, останавливаясь, и качнул нас обоих, будто бы вокруг своей оси провести хотел. Я видел только его глаза, зелёные и ядовитые, но знаете, я совсем не против быть отравленным им, и тогда он наклонился ко мне, мазнув губами по скуле: — I want to sleep with common people, I want to sleep with common people like you, — вместо пения у него получился практически шёпот, и я не знал, то ли бриз с залива забрался мне под футболку, заставляя в эту секунду вздрогнуть, то ли те самые пресловутые призраки проскользнули через моё тело, или это всё-таки его голос — но я задрожал, а потом усмехнулся ему в губы: — Я посмотрю, что смогу сделать*, — и вместо того, чтобы петь дальше, Джерард громко, счастливо и звонко засмеялся, тем самым своим высоким тонким смехом, колебавшим пространство мелкочастотными смешинками. Иногда я опасался, что пересеку какую-то грань между нами слишком грубо или не вовремя, если поцелую его первым, и каждый раз, когда я хотел поцеловать его, я останавливался и задавался вопросом: точно ли он хочет этого? Что если он оттолкнёт меня сейчас? Я знал, что это уничтожит меня, если случится — я буду раздавлен, если он отвернётся от моего поцелуя. Но в ту секунду я не боялся. Мне настолько плевать на всё было, настолько легко внутри всё взорвалось. Я впутал пальцы в его волосы, запачканные песком, и прижался к его рту, жалко и едва слышно всхлипнув, когда он не стал меня отталкивать, а наоборот, ответил, раскрывая губы мне навстречу, приглашая меня быть увереннее. Спутанными шагами мы отступили обратно к пляжу, падая на песок уже чёрт знает в какой раз за ночь (или скорее утро?). Даже сейчас ситуацией владел он и только он, но я не сдавал позиций. Джерард прижал меня к песку, знакомой, любимой тяжестью сокрушаясь сверху, и я только крепче по его волосам провёл ладонями, зачёсывая их со лба назад. Я целовал его так, как целуют в последний раз перед долгой разлукой, не зная, будет ли хоть один шанс на возвращение. Джерард то ли мяукал, то ли всхлипывал в поцелуй, закрывая меня собой от всего окружавшего нас мира. Застонав, он вскинул голову, и я посмотрел на его губы, красные из-за меня, и мне снова хотелось заплакать, — и я даже не знал, как я был близок к этому. — Are you sure you want to live like common people? You want to sleep with common people like me? — то ли пропел, то ли всерьёз спросил я. Джерард заморгал, улыбаясь мне, и я не мог не улыбаться ему в ответ — до боли в скулах, до пощипывания от прищуренных счастливо глаз. Ещё один его поцелуй меня обезоружил, но я чувствовал — это тот самый момент. Мы завозились по песку, ворочаясь, и теперь уже я оказался над Джерардом, мокро скользя в его рту языком. Он гладил меня по груди, умудряясь как-то шептать моё имя не прекращая поцелуя, а может — мне просто казалось это в голове, потому что я слишком хотел, чтобы он меня по имени позвал, прямо сейчас. Я знал, что я сделаю это. Мы запыхались, останавливаясь, и Джерард снова прошептал: — Фрэнки, — и его рука скользнула по моей щеке самым тёплым в мире касанием. — Я люблю тебя. Всё прекратилось, едва я сказал это. Мне казалось, даже моё сердце перестало биться, пока Джерард молчал, судорожно, резко дыша, будто после долгого бега. Он смотрел на меня, сначала шокировано, а затем — со страхом, будто я сказал нечто ужасное, а не раскрыл грудную клетку для него и не вытащил оттуда сердце, вкладывая ему в дрожащую ладонь. Я не хотел, чтобы он молчал. Я не хотел, чтобы он говорил мне что-либо. Мне было самому страшно; я впервые говорил эти слова кому-то, не подразумевая под ними дружескую или родственную любовь. То, что я чувствовал к Джерарду — это особенные чувства, и мне снова было больно любить его, будто мои рёбра изнутри обросли иголками, о которые ударялось моё сердце каждый раз, как билось. — Джи, я… — Замолчи, — он всхлипнул; страх в его глазах не исчез, и тогда я думал, что он боится меня. Я упал задницей на песок, когда он столкнул меня, и перекатился, опираясь о землю локтями. А Джерард лежал рядом, вздрагивая от слёз, и мотал головой. — Пожалуйста, позволь мне… — Ты дурак, — в эту ночь я слишком часто видел его плачущим, и он выглядел прекрасно, когда слёзы текли по его лицу, но в то же время я никогда бы не захотел видеть это вновь. Его лицо, искажённое рыданиями, пугало меня. Джерард поднялся с песка так неуверенно, словно ноги его не держали, и сделал пару шагов от меня, а я понял, что меня тошнит. Я дурак, да. Я дурак. С чего я вообще взял, что ему нужна моя любовь? Что ему нужен я? Он сделал ещё несколько шагов, а затем снова плюхнулся на песок, обнимая себя руками, но когда я попытался подойти, что-то сказать, то Джерард вскрикнул, чтобы я держался подальше — или что-то в этом роде, не знаю, он снова плакал, громко и отчаянно. Это не та реакция, которую вы ждёте, когда признаётесь в любви человеку, один взгляд которого заставляет вас видеть смысл во всём, что вас окружает. Чувствуя горечь во рту и растерянность, я опять дёрнулся к нему, но ладонь Джерарда крепко врезалась ребром мне под носом, и он всё-таки оттолкнул меня. Опять. Опять. Я прижал руку к носу, но машинально — боли я не чувствовал. Не в носу, по крайней мере. Джерард откинулся спиной на песок и закрыл лицо руками, вздрагивая от рыданий. — Просто уйди. Уйди, — тихо завыл он. Я послушно сделал шаг назад, потом ещё несколько. Джерард выглядел как человек в истерике. А я не понимал, что только что произошло. Я не мог признаться себе, что всё закончилось. Что моё признание всё разрушило, как я того и боялся. Что я собственноручно взял наш идеальный момент и нарвал на мелкие кусочки, потом поджигая их и заставляя тлеть на песке. Я, это только я виноват. Я любил слишком сильно, но недостаточно, чтобы это стало чувством, которого хватило бы на нас двоих — без требования отдачи от Джерарда. И я заслужил бы его злость — но Джерард не злился на меня, он плакал, и вот его слёзы были последним, чего я хотел когда-либо. Он не любил меня. Это — нормально, но я понемногу осознавал эту правду и начинал задыхаться. Сначала мне с трудом давался каждый пятый вздох, но через несколько секунд — каждый первый, и мой желудок сжался внутри вместе с моими лёгкими. За одно мгновение картинка перед моими глазами поплыла, только вот что я плачу, я понял не сразу. — Не иди за мной, — никогда я ещё не слышал его таким отчаянным и, в то же время, резким. Я стоял, замерев, и всё ещё держал ладонь напротив своего рта и носа. Ни одного звука не получалось произнести, сомневаюсь, что я вообще смог бы сказать что-то внятное. Джерард поднялся с песка, держась от меня на расстоянии, будто опасался, будто я мог ему навредить. — Фрэнк, не трогай меня. Вообще. Перестань. Это… Всё, Фрэнк. Я не люблю тебя, — хоть он и говорил тихо, я всё равно слышал. Каждое его слово, подхваченное бризом с залива, который бросал эти слова мне прямо в лицо. Он не любил меня, и я знал, что заслужил это. Всё, что я мог — это смотреть, как Джерард вызывает такси, а затем обхватывает себя руками, съёживаясь в своей куртке до крошечного состояния. Как ветер треплет его волосы и как следы песка осыпаются с его джинсов. Как блёстки слегка мерцают в раннем утреннем солнце и как он уходит от меня. А я просто замер, чувствуя тошноту от самого себя. А потом споткнулся о свои же ноги, только вот теперь Джерарда рядом не было, чтобы меня подхватить, и я осел на песок, наконец-то убирая ладонь от лица. Знаете, я никогда не рыдал в голос. Ну, может быть, в далёком детстве, но не став взрослым. Когда я чувствовал потребность расплакаться, я делал это тихо. Так было и тем утром. Я растерянно обнял свои колени и уткнулся в них лицом. Я чувствовал, как слёзы текут по моему лицу, и чувствовал это банальное, ужасно обычное ощущение — как рыба, выброшенная на берег. Клише? Клише. Но я не знаю, как сказать лучше. С каждой новой секундой моих слёз мне хватало всё меньше воздуха. Я всхлипывал и задыхался, я выглядел отвратительно и чувствовал себя так же, но всё ещё не издавал ни звука громче, чем те самые судорожные, скомканные всхлипы. Не могу поверить, что я всё так оглушительно, превосходно проебал. Но, кажется, портить свою жизнь — вот мой главный талант, и совсем не игра на гитаре. *** примечания: * Ничего личного по отношению к Losing My Religion – это мой самый любимый кавер в исполнении Фрэнка и одна из первых песен, которую я у него услышал вообще; но согласитесь, его так много раз использовали в фанфикшене. * Джими Хендрикс – гитарист-виртуоз, названный «величайшим гитаристом современности». * Здесь и далее Фрэнк поёт для Джерарда Be my baby от The Ronettes. Ссылка на кавер – в примечаниях в начале главы, но лучше послушать оригинал (прости, Фрэнк, вот этот твой кавер я не люблю). * Extraordinary Girl от Green Day, ссылка на кавер Фрэнка, опять же, в начале главы. * Ramones – Rockaway Beach. Послушать, как её скаверил Фрэнк, можно по ссылке в начальных примечаниях. * Как вы догадались, эту песню Beatles Фрэнк тоже каверил (и на неё тоже есть ссылка вверху). * Угадайте, где вы можете найти кавер Фрэнка на Jawbreaker – Boxcar и посмотреть, как он прыгает под неё? * Тендерлойн – район в центре Сан-Франциско, известный тем, что там огромное количество бездомных и наркоманов, своеобразный центр уличной торговли наркотиками в городе. Очень грязный, полный преступности район, куда и в дневное время попасть неприятно, несмотря на то что там находится несколько городских достопримечательностей. * Джерард и Фрэнк слушают Basement – Right Here. * Фрэнк вспоминает фильм «Флюк» 1994-го года. Ну, собственно, описанный в абзаце сюжет – всё, что можно сказать об этом фильме. * SexBud и BigBang реально существующие сорта марихуаны (ЭТО НЕ ПРОПАГАНДА). Первый характеризуется тонизирующим и возбуждающим эффектом, а второй больше размазывает и релаксирует (нет, я не пробовал). * «Наполеон Динамит» здесь не культовый одноименный фильм 2004-го года, а коктейль на основе грушевого бренди, ананасового сока и бузинного ликёра, созданный известным японским барменом Ацуси Сузуки. Кстати, в состав коктейля ещё входит белый винный уксус – Ацуси Сузуки его добавляет, кажется, в половину своих авторских коктейлей. * Girl Scout Cookies – ещё один сорт марихуаны, со сладким землянистым вкусом и очень быстрым эффектом, потому что у него высокое содержание наркотических веществ в составе (господи, не баньте меня, эта информация есть на первой странице гугла, я ничего не пропагандирую). Один из самых популярных сортов в США, очень распространённый и сравнительно дешёвый. * Извиняюсь за триггеры, но это всем известная (а лучше бы, блядь, не) Superstar от The Carpenters. * Слаймер или Лизун – персонаж «Охотников за привидениями», зелёная плазматическая жижа. * «Feel the beat from the tambourine» – строчка из Dancing Queen группы ABBA. * Как вы уже догадались, они поют Common People от Pulp, которую, кстати, прекрасно каверили MyChem (ссылка в начале главы). Конкретно здесь Фрэнк перефразировал одну из строчек: «Well what else could I do — I said yeah, I'll see what I can do».