прекрасное далёко

Миша чуть не плачет. В горле комом стоят последние — крайние — слова, сказанные ему Николаем, и Рюмин послушно пытается их выполнить: ни слова, ни звука не издаёт, дышит едва-едва, — только Пашу лихорадочно на себя тянет и одним лишь взглядом умоляет остаться. Секундное замешательство в лице Пестеля сменяется клокочущим ураганом ненависти, в котором безошибочно угадывается первородный страх. И Бестужев знает, почему ему страшно, и Мише самому страшно, и он цепляется за мотоциклетку, за патронташ, за двустволку — удержать, остановить, не пустить; Паша взбешён настолько, что больше похож на разъярённого зверя, и никакая, даже божественная, сила не способна его угомонить. Он — бушующая энергия, безудержный атомный взрыв в пределах одного ослабшего тела, и мишино так и не выплюнутое, но на гландах вырезанное стой стой стой пожалуйста стой никак не поможет. Он горит. Он сходит с ума. Он, кажется, не человек уже, но концентрация боли, скорби и гнева, и он не видит перед собой ничего, кроме жизненной необходимости броситься следом за Николаем. И ощущение, будто он за ним и на тот свет полезет, и в ад спустится — и всегда-всегда, несмотря ни на что, вытащит, куда б их не закинуло. Мише паника перекрывает дыхание. Миша смотрит в темноту в поисках помощи, а находит только испуганный взгляд Ипполита — тот прячется за домом через дорогу и трясущимися руками собирает винтовку. Мишу трясёт самого. Если Николай погиб, они — покойники тоже. Он не мог, не мог ведь? Просто так. Резко, внезапно, секунду назад рядом стоял, и тут — всё. Не мог и всё. Не бывает такого, что люди людей убивают, правда? Как хочется верить, но как глупа эта вера. — Идиота кусок, блять, — Паша хрипит и вырывается, вырывается, вырывается, а Миша чуть ли не руки себе ломает, хватаясь за всё, что хватается, — я ему, блять, я его... Пустые угрозы тонут не в отсутствии слов, но обоснованном страхе, курсивом выбитом на подкорке: ты ничего не сделаешь тому, кто уже мёртв. Нельзя думать, что он погиб, нельзя, такой мысли вообще существовать не должно, нет такой реальности, где Николай не жив; но мысль существует и собой отравляет каждый синапс, разгоняясь по всему телу и пропитывая нутро полностью. Миша — он же маленький мальчик, пусть и двадцать один по паспорту, он крошечное существо, он сгоревшая спичка, что он против урагана сделает? И кажется, если Пашу сейчас отпустить, не сдержать, то весь мир схлопнется в точку и попросту быть перестанет, а Миша Пашу точно не сдержит. Особенно того Пашу, по венам которого течёт николаево имя, смешанное с запахом пороха. — Стой, стой, тихо! — Серёжа появляется незаметно, внезапно, из ниоткуда будто, хватает пашину вторую руку и не даёт всему хрупкому укрытию рухнуть за какое-то мгновение до того, как Миша сдастся. — Паша, нам нельзя туда, Паш, он же нам сказал уходить, если что, да, Паш? И Рюмин словно может снова дышать. — Да похуй мне, что он там сказал, — шипит Пестель змеёй, стягивая с себя винтовку и путаясь ремнём в руках товарищей, и собственное имя из уст Муравьёва словно шрамами остаётся на коже, прожигая плоть, — я его не оставлю. — Давайте просто свалим по-хорошему, пока нас тоже не расстреляли, — раздаётся тихий голос Рылеева метрах в трёх левее, за покосившимся забором. — Ну и ёбаный трус же ты, — цедит едко Паша, заряжая ружьё, и ощущение такое, что он сам Кондратия расстреляет, стоит тому хотя бы дёрнуться бежать. — Заткнитесь, сука, вас слышно. Все оглядываются на Мишу, который сам свой голос не в силах узнать, и — на удивление — замолкают. Одёрнув воротник, он изо всех сил старается сделать вид, будто в его глазах не стоят слёзы, а самому кричать не хочется, и сильнее сжимает локоть, уже не понимая, Паши он или Серёжи, просто чтобы не упасть на промёрзлую землю. Без Николая будто и земли под ногами нет, и всё, что впереди, это бесконечное падение в бездну. Мише страшно. С щелчком, на фоне смешанных тяжёлых дыханий оглушительным, Ипполит снимает винтовку с предохранителя. Смотрит на брата, на Пашу, одними губами спрашивает, что дальше — и никто из них не знает, что дальше. Все их планы составлял Романов, все муки выбора на себя брал, ответственно и срочно решал, что делать, а сейчас среди них нет никого, кто бы взялся за это, не потому, что не хотят, но потому, что вся их решительность ушла следом за Николаем под тот злополучный выстрел. Остался лишь пашин взрывной энтузиазм — а на нём они уедут только в ближайшую канаву, продырявленные свинцом. — Мы не пойдём без него, — шепчет Миша, мотая головой для себе самому непонятной уверенности. — Он должен быть жив, они же сказали, что стреляют, если не выйдем, а он вышел, с чего бы им в него стрелять, да? — И что нам, им верить? — Рылеев выглядит так, словно от невозмутимого побега его останавливает только ружьё в пашиных руках. — У нас нет выбора, кроме как им верить, — всё, что Бестужева сейчас интересует, это чтобы Пестель тоже в его слова поверил, услышал и принял это бьющееся, кровоточащее он должен быть жив, чтобы не вырывал себя из чужих рук и континуума, лишь бы спасти его одного. — Нам просто нужно придумать, что делать, пока не стало поздно. И Пестель верит, кажется, и верит слишком сильно. — Прикройте мелкого, мелкий — прикрой меня, — командует он, вскидывает приклад и уже готовится бежать за угол, но безапелляционно руки лучшего друга в последний момент сжимаются сильнее на его куртке. — Да куда ты несёшься! — шипит Серёжа, так предусмотрительно Пашу не выпустивший из крепкой хватки. — Нам план надо продумать, надо успокоить нервы, а не бросаться вперёд ногами в пекло! — Ты — думай план, стратег ты наш, а я пойду спасать Ника. — Пестель! — Муравьёв отчаянно тянет его назад. Он не успевает придумать, что сказать, и Миша не успевает тоже, но тишина всё равно проглатывает грубый и неотёсанный шёпот Рылеева, приглушённый респираторным фильтром: — Вдруг там уже нечего спасать? Пашиным взглядом можно вены резать и деревни сжигать, так искрятся в нём ненависть, боль и желание Кондратия посильнее ударить. И он ударил бы, в лицо, несколько раз, так сильно, чтобы тот понял всю пашину ярость, но Апостол его крепко держит рядом, и это скорее его прикосновения, чем тяга остаться, заставляют Пашу сдержать агрессию. — Они просто изрешетят тебя на швейцарский сыр, — добавляет Каховский, неловко перебирая в пальцах вальтер. Он чертовски прав, но Пестелю плевать. — Да пошли вы все нахуй. Миг — и уйдёт, миг — и они все пропали. Миша запоздало понимает, что локоть держит всё же серёжин. Собственные пальцы сводит, на коже Муравьёва наверняка синяки останутся. За это нужно будет извиниться, и Бестужев усиленно пытается это запомнить, но знает, что забудет через секунду, как отпустит руку Серёжи — и стискивает её через парку дальше, потому что вдруг не получается у него свой же кулак разжать. Нервы сдают, тело отказывает; Рюмин будто теряет власть над самим собой. Это дурость, но Миша всё ещё не уверен, что не упадёт, оставшись один. Миг проходит одновременно с пашиным выдохом, отмечая, будто гонг, начало новой секунды и конец их реальности, но — писк. Еле слышный, незнакомый, мурашки по коже вызывающий; звучит всего мгновение, но всё меняется так, будто прошла вечность. И Паша даже не пытается больше уйти, но это потому, что тратится на попытки понять, какого чёрта. Сразу после писка слышатся треск и неразборчивые чьи-то слова, и до Миши доходит. Рация. У Паши в сумке, он же сам её видел — рация. — У кого вторая? — пока Пестель нервно роется в трёх вещах, спрашивает Петруша. Бестужев будто знает, у кого, но до последнего не хочет верить — чем сильнее надежда, тем больнее бьёт по лицу реальность. Выудив устройство, издающее практически только треск, Паша не успевает ответить — с того конца раздаётся изломанный голос. Нужный, тот самый. Родной практически. Искажённый помехами, но легко узнаваемый по северной холодности. — И что вам от нас-то нужно? — спрашивает у кого-то Романов, всё по-своему строго и беспрекословно. Так, как будто цену булки в магазине узнаёт, а не стоит под прицелом. Живой. Чёрт возьми. Будто всеми силами разом покинутый, Паша оседает на землю и до спазмов в груди тяжело дышит, сорвав респиратор. В его дыхании и облегчение, и осколки страха, и фантомная боль — Мишель его так понимает. Он, правда, не совсем уверен, дышит ли сам. С той стороны звук обрывается, оставляя только звенящую тишину и перебой шести неровных пульсов. Пестель смачно ругается, так, как только он умеет, проводит пятернёй по волосам и с силой бьёт себя же по колену — приходит в чувство. Блять, Ник, — эхом отражается пашин голос в бестужевской голове. Возможно, он этого не говорил. Возможно, Миша сходит с ума. Возможно, Миша просто знает, что Паша только об этом и думает. Он тянет рацию ко рту, хочет сказать что-то, пальцами только не может на боку кнопку найти; у Рюмина стреляет в черепной коробке — нельзя! — Чшш! — выдёргивая рацию из его рук, Миша зажимает ему рот ладонью. Машинально. Невольно. Резко для себя даже. — Он показывает, что жив. — А я хочу показать, что мы всё поняли и летим, блять, его вытаскивать, и что он придурок ёбаный, и что я ему голову откушу, — мычит Пестель в его руку, поднимаясь на ноги и отрывая её от лица. Он будто и не думает ни о чём, только броневиком прорывается через любые оборонные линии, не жалея свою далеко не железную кожу. — Заткнись, — Бестужев снова упорно кладёт ладонь Паше на губы. Тот возмущается, но его сбитое приглушённое "ты нарываешься, сука", тонет во вновь раздавшемся треске. — У него рация далеко ото рта, он её незаметно включает, и если мы ответим, его спалят, блять, Паш, а если спалят — вот тогда спасать правда будет нечего. Это кажется Мише столь логичным, столь очевидным и простым, что он даже не может понять, как это не доходит до самого Пестеля. Нельзя — и всё. Просто нельзя. Так Николая не спасёшь, так только хуже станет. Рюмин не хочет оборачиваться, но зачем-то делает; взгляд у Серёжи непривычно тёплый, в отблеске луны как будто отливает золотом, а не зеленью, и Мише кажется — ведь быть такого не может, — но он видит в его лице подобие восхищения. Ничего такого, разве нет? Нечем восхищаться. Всего лишь пытается спасти дорогого не ему одному человека, как умеет, как может, из последних своих юных сил. Это совесть, наверное, грубо режущая собственные лёгкие, вера в неосуществимое всеспасение и желание стать нужным; это идиотское невыполнимое стремление из кожи вон вылезти, но по-настоящему быть полезным. Сквозь помехи радиосвязи, работающей лишь в пределах пятисот метров — Паша рассказывал, как с Серёжей по шагам считали, — кое-как слышится разговор. Приходится едва ли не дышать, чтобы хотя бы один из них понимал, что говорят Николаю: — Пусть все выйдут. — Все-то вам зачем? — Вдруг среди вас один наш в заложниках. — На кой нам брать ваших поставщиков в заложники? — А на кой кому-то выкашивать половину? Месть. Жажда крови. Голод. Может, убили кого-то из ваших, откуда ж нам знать. Гулкое дыхание Серёжи прямо над ухом слышно. Миша хватается крепче за его локоть, будто это способно помочь, но он даже не знает, от чего помогает и помогает ли вообще, или, может, это ему самому требуется помощь, и это так он её находит. Оттого, что Муравьёв позволяет ему за себя держаться, острые ножи паники растворяются в тепле отрезвляющего чувства, непонятного даже самому Мише. — Паш... — Тсс! — Пестель не даёт никому говорить, пусть Серёжа и пытается просто заставить его расслабиться, потому что выглядит он так, словно кости от напряжение скоро прорвут его бледную кожу. Он слушает. Слушает внимательно, так, будто голос Ника, живого, целого, спокойного даже, — последнее, что держит его в здравом уме. — У нас нет никого из поставщиков, за это я могу отвечать. — Тогда покажи мне всех. — Как я узнаю, что вы не убьёте просто всех нас? — Тебя же не убил. — Это неубедительно. — Окей — твои условия? Помни, что нас шестеро, а ты один. На это Романов никак не отвечает — думает, видимо. И это видно, что Паше важней всего услышать, какие чёртовы условия предложит Ник, и они все знают, почему: Николай Романов всегда выберет их вместо себя. И Пестель не хочет этого ему позволять. И Пестель не позволит — выбежит, выбросится в темноту криком, заставит того заткнуться и собой закроет. Это не в его духе — оставить кого-то беззащитным, будучи ещё способным этим щитом стать. Звук прекращается — Николай убрал палец с кнопки. О, боже, лишь бы не заметили. Миша жмурится, ожидая, но надеясь не услышать следующий за этим выстрел — и не слышит. Тишина, только облегчённый пашин выдох, смешанный с тяжестью осознания, что Николай сейчас там торгует своей жизнью взамен их сохранности, и шорох подошв со стороны Ипполита. Махнув рукой, он забирается в окно полусгнившей недостройки, дверной проём которой почти полностью завален стройматериалами, и подтягивается до второго этажа. Заряжает обойму в свой Аншутц и принимает позицию у окна — снайперскую, едва заметную. На вопрос, видит ли Романова, отвечает наполовину жестами, наполовину громким шёпотом: — Всех вижу, метров сто отсюда, слишком темно для прицельной стрельбы. Или, может, он совсем другое говорит, или, может, Миша просто всё это выдумывает, а на деле и Аркадий, и олень двухголовый, и голос из темноты — лишь кошмар, игра ублюдского воображения; и всё хорошо, правда хорошо. — Паш, — тянется к нему Серёжа, обладающий удивительной привычкой постоянно обращаться к другу по имени. Иногда — по фамилии. И всегда с дерзко-барбарисовым привкусом долгой дружбы. — Он не один. — Да, и я заставлю этих уёбков зубы отскребать от асфальта. — сглатывает слюну Пестель, до самого костного мозга в себя вбивая эти слова. Не один, не один, не один. Потому что у него есть мы. Потому что у него есть я. — Если они хоть пальцем его коснутся, если, блять, хоть волосок упадёт с его кудрявой головы, я, блять, я... — Заебал воздухом бурлить, давай ты лучше свою злость в продуктивность конвертируешь, — сипит Рылеев, оглядываясь на всех. — План-то в итоге будет? — Заставить уёбков отскребать зубы от асфальта, — как можно спокойнее отвечает Миша, конвертируя только свои страхи в неутолимую жажду провалиться под землю. — А вы можете пиздеть поменьше и делать дела побольше? — хрипит Ипполит из окна, как можно тише принимая позицию выигрышней. — Он на мушке как минимум у трёх, и один точно пасёт рацию. Не дыша, Миша едва-едва выглядывает из-за угла, но почти ничего не видит. Его не видят тоже, либо он даже тем, вооружённым людям с явно враждебным настроем не нужен. Жестом Пестель указывает сбросить рюкзаки, каждого оглядывает, продумывает что-то. — Что по оружию? — интересуется у Поли, будто если у них только эти три ствола — это ничего страшного, можно вперёд и с песней. — У каждого автомат, возможно, в кузове ещё что. — В кузове? — обескураженно переспрашивает Паша, на мгновение даже прекращая бесконечно метаться туда-сюда. — Они, блять, сидят на грузовой тачке, их шестеро, за рулём никого, — Муравьёв срывается на чересчур громкий всхрип, но вовремя себя останавливает. — Скорей, Паш. Придумай что-нибудь, пока они не убили его, пока они не убили нас всех, сделай что-нибудь, пока не поздно, — слышится в этом скорей, и Поля изо всех сил сжимает в дрожащих руках винтовку, игнорируя эту дрожь. — Пиздец, — констатирует Пестель и всё-таки срывается на Романова, — договорщик ёбаный. Через пелену глубокой задумчивости и до макушки накрывшего страха Миша вдруг чувствует не к месту мягкое прикосновение к плечу, осторожное, будто бы нежное. Оборачивается — сначала видит Серёжу, затем, в руках его тонких сжатый бронежилет. Предлагает? Предлагает, вроде. Зачем же? — Я не возьму. — Бери, — на своём стоит Апостол и буквально впихивает его в руки Мише. — Их всего три у нас. — Вот вы и надевайте. Будто точку в споре поставив, отворачивается, но Серёжа бесцеремонно, не слушая, или не желая слушать, натягивает бронежилет ему через голову, хрипя: — Пестель не возьмёт, Романову уже не нужен, мой у меня, Ипполит, — кидает болезненный, полный отчаяния взгляд на брата, — спалимся, что он там, если попытаемся передать, а третий Каховскому — он с оружием. — Рылееву отдай. Совесть ли это, или же простое желание поскорее сдохнуть, защищая своих, Миша знать не знает, но готов на что угодно, лишь бы у этих людей всё наладилось. Как там Николай говорил — ему надо, чтобы они дошли до Иркутска? Мише тоже надо. Это плата — не за рай, но за то, что декабристы захотели помочь ему туда прийти. А его рай, может быть, совершенно даже и не метафорический. Держа за острые плечи, Муравьёв смотрит на него красноречиво, взглядом, недвусмысленно спрашивающим: а ты бы серьёзно отдал свою жизнь за Рылеева? И Миша думает, без сомнений, обиняков, и это наверняка читается в его взгляде ответном: отдал бы за любого из вас. Только спустя мгновение его догоняет шальная, но вполне очевидная мысль, что такой человек, как Серёжа, не спрашивал бы о таком. Серёжа, готовый спасти любого незнакомца, Серёжа, который в их команде за альтруизм отвечает, Серёжа, чей один-единственный взгляд способен заставить каждого из них почувствовать укол вины за то, что не было сделано; разве такие люди могут не любить кого-то настолько, что весь их моральный кодекс рушится по отношению к одному-единственному человеку? Рюмину кажется, что он просто интерпретирует все эти серёжины взгляды абсолютно не правильно, что Апостол — он апостол не только по фамилии, что это страшно, если всё-таки Кондратия не ценят совсем. Да, он сам их ценит как-то по-своему, из своих, наверное, корыстных, целей, но ведь нельзя же так. Или, может, у них есть на то ряд объективных причин? — Выходите все впятером, по очереди, руки над головой, — искорёженный рупором голос рвёт канву неаккуратно вышитых мишиных мыслей на клочья, заставляя вздрогнуть. — Оружие, если есть, держите над собой, любое резкое движение — и следующий выстрел в вашего психа будет не предупредительным. У Паши глаза за психа кровью наливаются. Никто не смеет угрожать ему смертью Ника, и это — мантра, которую мир должен повторять вечно. Он стискивает челюсти, выдыхает и, подняв руки с двустволкой, выходит из-за стены прямиком на линию огня. — Впятером? — шёпотом спрашивает Миша, судорожно застёгивая бронежилет и путаясь своими пальцами в пальцах Муравьёва, что пытается ему с этим помочь. — Не знаю, — отвечает удивлённо тот. — Ипполит может остаться прикрыть. — У него пять патронов в обойме, а их шестеро. — Он не будет стрелять прицельно по головам, идиот, — Серёжа звучит так, словно ни за что не дал бы брату так делать. Нарочито громко: чтобы Поля услышал, чтобы понял, что так нельзя. — Идём, идём, быстро, за Пашей. Миша его обгоняет, ведомый мыслью о том, что на нём уже есть хоть какое-то подобие защиты, а на Апостоле — нет. Следом за Пестелем выныривает из-за угла, поднимает в воздух руки и жмурится, не желая видеть направленных на себя автоматов. — Отпустите его! — кричит Паша в пустоту впереди. — Я главный, можете поменять меня на него, если хотите. Врёт, и голос не дрожит совсем. Миша вслушивается в любые шорохи: шаги сзади, ломающие асфальт подошвами, пашино сбитое суровое дыхание через респиратор, отчётливо различимое движение впереди, с каждым новым шагом проникающее будто сильнее под кожу. Это конец. Это конец, конец, конец, конец. Вспышкой, как если б боеголовка ударилась в городскую землю, зажигаются фары. Глаза закрыты, но Мишу всё равно ослепляет на мгновение. Рискуя тут же упасть в обморок от страха, ведь он уже успел нарисовать себе в фантазиях ужасный образ кровавых монстров, Рюмин понемногу приоткрывает веки, щурится и пытается сфокусироваться на сцене перед собой, чтобы увидеть только развёрнутую кабиной к лесу грузовую машину с тремя фигурами в кузове, одним человеком с рупором в руках, прислонившимся к крыше, и ещё двоих — уже на земле. На каждом то ли боевая форма, то ли перекрашенная под камуфляж химзащита, противогаз с пугающе огромными чёрными стёклами глаз и чёрный угрожающий бронежилет, ни миллиметра открытой кожи, все поголовно вооружены. А перед ними, как псевдоискусное фальшиво красивое изваяние, на коленях с руками за головой стоит Ник. У него разбита губа и порван ворот куртки, но в остальном он цел, и у Мишеля словно камень с души падает, как если бы голос Романова был недостаточным доказательством того, что он жив, и нужно было самому увидеть. С уверенностью и на удивление тёплой попыткой поддержки Ник смотрит Паше в глаза и слабо пытается улыбнуться, словно всё в порядке, всё под контролем, ничего не случится, словно они выберутся даже из такой патовой ситуации без потерь и крови. Он выглядит так, будто нет никакой угрозы, но один из боевиков держит дуло прямо у его затылка. — Встаньте друг за другом, — командует с крыши главный. — Клён, проверь их. Что за глупый позывной — Клён. Невольно Миша оборачивается назад, надеясь найти за спиной не пустоту, а Серёжу. Серёжа и правда стоит прямо за ним, встречается взглядами — кивает еле-еле. Успокоить пытается. Сказать: я здесь, видишь, я никуда не делся. Краем глаза Бестужев замечает, что в итоге его бронежилет незастёгнутый висит на Рылееве. И он совершенно тому не удивлён. Боевик с глупой кличкой приближается к ним, и Миша заметно дрожит, как бы сильно ни пытался сдержаться — автомат в чужих руках заставляет холодный пот стекать по виску. Выдохнув, Серёжа молча встаёт перед ним. Собой закрывает? Дурак, идиот, Рюмин же в броне, а ты нет. Жестом Клён заставляет их остановиться, но Паша неумолимо, не замечая для себя препятствий даже в виде практически нарисованной на собственном лбу мишени, идёт вперёд. — Стой или я стреляю! — предупреждает тверской. Миша уверен — тверские. Кому ещё здесь быть. — Я сказал: отпустите его, — продолжая держать руки над головой, говорит Пестель. — Проверим — и пойдёте, — второй парень спрыгивает с капота, подбегает ближе и упирается дулом ему в грудь. Он, хмыкнув, надвигается на него дальше. — Или вам есть, что скрывать? — А вам, кроме того, что вы послушно жрёте человечину и ни за что убиваете людей? — едким голосом спрашивает Паша, надавливая телом на чужой автомат. — Паша, блять, хватит, — подаёт голос Ник, озвучивая мысль Мишеля раньше, чем он сам её осознает. И голос его хриплый, надорванный, он будто умоляет Пестеля голову включить и не делать глупостей, хотя знает, как и они все, что Пестель создан, чтобы глупости эти делать. И Паша останавливается, разводит руки в стороны и отбрасывает винтовку, но не перестаёт нагло ухмыляться и с тем одновременно метать глазами молнии. Он зол. Он в бешенстве. Он будто пуленепробиваемый и неостановимый монстр, способный перекусить надвое каждого из боевиков. — Что, и меня убьёшь? Ну давай, жги, фраер, тебе же так нравится стрелять по беззащитным, — сарказмирует он, искусно притворяясь невозмутимым. — У меня только желание последнее есть: чтоб вы моего человека отпустили и чтоб нахуй все пошли, — это два, правда, но, считай, надбавка за крайне опасное положение. — Паш, заткнись, ради бога, — просит второй раз Романов, болезненно морщась и злобно оборачиваясь на одного из тверских, что задевает его затылок дулом. Все на одно лицо, и это создаёт ощущение, будто Миша видит галлюцинации; Клён — Рюмин уже даже не уверен, что это он, — стоит прямо перед Серёжей, автоматом едва ли не задевая его живот, и жестом зовёт товарища — Ястреб, не тормози! — с собой проверить остальных. Через маску не видно, но Бестужев как чувствует — он смотрит прямо в его испуганные глаза. В груди больно от страха. Ну кого они могут найти, ну уж точно не в Мише — он их всех впервые в жизни видит, правда ведь? Только бы не нашли никого в Серёже. Он ничего не делал, ничего не мог сделать, Серёжа ни в чём не виноват, это всё глупости и скоро пройдёт, их посмотрят и отпустят, Серёжа — не тот, кого они ищут, пожалуйста. Миша не выдерживает. — Твой парень правильно говорит: завали-ка ты ебало, — командует тот, что с рупором. Едкая и не к месту подобранная — Рюмин вдруг замечает, что отчего-то такая правильная, — формулировка бьёт в болевые точки и режет слух. — Какая к чертям собачьим человечина? — Так мне ебало завалить или на вопрос отвечать, я не понял, поясни? — язвит Паша, чуть дёргаясь, то ли когда автоматом давят на плоть сильнее, то ли ещё почему-то. — Проверять поставщиков надо, я тебе скажу. На предмет того, чью вам ногу всучили, мужскую или медвежью, ну, так, на всякий. Совет на будущее. — Что за хрень ты несёшь? — А, так вы в подвалы к ним не заходили? Ну, так мы расскажем вам, что там, хотите? Паша, идиот, тебе же сказали замолчать. — Так это вы убили почти всех наших мясников? — вожак встаёт на ноги, прекращая этим словесную перепалку. Его пистолет указывает теперь ровно в одну точку, и даже не Паше меж глаз — на Ника. — Чего, блять? — голос Пестеля оседает разом. — Говори правду, или я убью его. Как знает, что на себя Паше плевать, что ни одно из направленных на него дул Пашу из себя не выведет, что он хоть на танк безоружным попрёт — чтобы спасти его одного. И даже если Романов уже был на мушке, это — настоящая, солью на языке оседающая угроза, это почти физически ощущается нутром, и это срывает все пашины предохранители. — Какое нахуй убили, о чём ты? — вся его бравада и дерзость сдуваются воздушным шариком в умело, но недостаточно хорошо скрываемую панику. — Там один из наших был, только один. Сбежал. Всё. Никого он не убивал, блять, это они девочку маленькую убили, понимаешь? Это вот с такими вы партнёрство строите? Самим не паршиво? — Паша сглатывает слишком шумно в тишине и дышит загнанно, как если бы пробежал марафон. Секунду, две ничего не меняется. — Убери пистолет, я тебе правду сказал. — Ты так его защищаешь, что я даже проникся, — иронизирует вожак. Спрыгивает с капота, демонстративно медленно подходит к Пестелю, проводит ледяным дулом по его раскрасневшейся щеке. Близко-близко наклоняется, и это настолько чересчур кинематографично, что блевать тянет. Спрашивает, тихо очень, но будто бы весь лес слышит: — Он знает, что ты его любишь? В воздухе искрами резонирует ненависть, Паша напрягается столь сильно, что практически слышно, как звенят его натянутые нервы и скрипит эмаль. Оборона рушится, и Миша будто бы слышит грохот ломающихся стен. А может, это его собственный пульс набатом стучит внутри собственного черепа. Грубо. Отвратительно. Нельзя так. Это последнее, что Миша бы хотел слышать и что этот недочеловек должен был говорить. — Тебе-то откуда знать, ублюдок? — цедит Пестель и отходит на шаг. Не признавая поражение, но будто не желая даже дышать с вожаком одним воздухом. Пытаясь понять, значило ли это нет на пашином языке, Миша смотрит расфокусированным взглядом перед собой и не совсем понимает, где вообще находится. Домой хочется. У него нет дома. Не оборачиваясь, медленно и совсем незаметно для посторонних, Серёжа заводит левую руку назад и аккуратно касается его запястья пальцами. В этом касании тихий шёпот: всё будет хорошо, — в этом касании искренняя попытка успокоить и поддержать, в этом касании тепло, пусть и руки у Серёжи холодные. Какая-то часть Рюмина, возможно, он сам в себе уже не разбирается, хочет остаться здесь, пусть и под прицелом, но чтобы Серёжа его никогда не отпускал. Еле слышно Петруша матерится на Пашу и его безрассудство, и его даже можно понять. Они все под угрозой, потому что Пестель — сумасшедший. И уже даже не по-хорошему бешеный. От Ипполита никаких вестей, словно и нет его там, сзади, но он есть, и это последняя ниточка, держащая их на грани благоразумия, ведь Поля — их, пусть даже и крохотная, но гарантия защиты. Клён с Ястребом доходит до Кондратия, стоящего позади всех, и долго молчит. Оборачиваясь с Муравьёвым одновременно, Миша видит, как они стоят и вглядываются в ледяные серые глаза, будто что-то в них нашли. И прежде, чем кто-либо его остановит, Ястреб стягивает резко респиратор вниз, царапая фильтром чужую щёку. — Рылеев? — спрашивает он недоверчиво. Бестужев даже задуматься не успевает, как тверской направляет автомат на Кондратия. — Пизда, это декабрьские! У Миша нет и секунды, чтобы спросить, откуда они знают Рылеева, что происходит и что делать, когда Серёжа вдруг толкает его на землю, уберегая от попадания под раздачу. Перчатки спасают от того, чтобы разодрать в кровь ладони, но Бестужев всё же сильно сбивает колени и локти об асфальт и, приземляясь, задевает головой стену. Боль отходит на второй план за шумом выстрелов и страхом: Апостол на его глазах размахивается и тем недопосохом, что ему Паша вырезал, сбивает с ног и Клёна, и Ястреба, — подло, со спины, но это хотя бы спасает Кондратия от точного попадания в лоб. По рукам ударяя ногой, Серёжа выбивает автоматы из их рук куда-то в кусты, и Миша не успевает понять, кто подбирает ближайший — Каховский или Рылеев, — потому что отвлекается на выстрел. Пуля Ипполита, удивительно бесшумная на фоне боевого оружия тверских, как раз вовремя попадает в предплечье тверского, который контролировал Пашу, чтобы тот успел увернуться от смертельного выстрела меж рёбер. Его одолевает доселе сдерживаемая ярость, и он с громким криком, одной рукой отталкивая от себя дуло вожака в сторону, второй, со скрипом кожаной перчатки сжав кулак, бьёт точно в не защищённый пластинами противогаза висок противника. Ник за его спиной тоже выпрямляется резко, оттягивая ствол за своей головой так, чтобы стреляло в землю, выкручивает руки, ногой в грудь пинает, чтобы боевик упал навзничь. Всё происходит так быстро, что голова кружится. — Серёжа! — вырывается предупредительный крик из горла Мишеля, когда он видит, что шестой, оставшийся, целится в него. Муравьёв пригибается, успевая укрыться от очереди, и в ту же секунду второй полин выстрел сносит неудачника, так необдуманно покусившегося на братскую жизнь. Стекло противогаза трескается. Пока что спор с Ником Ипполит выигрывает на все сто, безропотно попав точно в глаз. — Говорил же, блять, не трогать! — орёт Паша и с кулаками идёт на вожака, и забыв будто об автомате в его руках. Как в десанте учили: отводит дуло, заламывает запястья, ногой в рёбра; у него это получается не так изящно, как у Романова, но гораздо более сурово, словно этой ногой он способен проломить грудную клетку насквозь. — Ты, сука, мне ответишь, блять! За всё ответишь! И бьёт, бьёт, бьёт, не давая опомниться, ломая костяшки пальцев о металл фильтра, не замечая даже, как пуля, выпущенная из автомата то ли Ястребом, то ли ещё кем, свистит ровно над взлохмаченной макушкой. Кубарем под чужим усилием перекатывается по грязной земле, то прикрываясь главным из тверских, как живым щитом, то снова оказываясь в выигрышной позиции для новых и новых ударов. Больнее, наверное, ему самому, чем упрятанному за защиту вожаку, но Паше и на это наплевать. Так наплевать. — Уходим, уходим! — зовёт за собой Рылеев, унося ноги в темноту, откуда они пришли. Петруша убегает за ним, звеня переброшенным через плечо чужим автоматом: против троих не вывезет, как ни храбрись. Серёжа вдруг оказывается вплотную рядом, за грудки поднимает на ноги и тянет в сторону, уходя от очередного выстрела. Скрывшись в темноте, плутает между зданиями, видит самое целое из них и тащит Мишу внутрь через окно. Пули, наугад в их сторону выпущенные, попадают по раме. У Бестужева впервые появляется секунда, чтобы передохнуть и хотя бы задуматься, и, боже, лучше бы он ни о чём не думал. В них стреляли. В Серёжу стреляли. Они буквально чудом все до сих пор живы — Миша запрещает себе думать, как с каждым новым выстрелом всё вероятнее, что не все. Там где-то Паша, обезумевший от гнева и ярости, насмерть дерётся с вооружённым боевиком, и с ним рядом Ник, а вокруг — стреляют разъярённые тверские. Миша заставляет себя сосредоточиться на одном: если стреляют, то всё ещё живы, — и это страшно, когда выстрел становится звуком надежды. Крупная и, кажется, даже тёплая ладонь Серёжи накрывает его собственную, усмиряя дрожь. Через силу Бестужев даже заставляет себя кинуть вниз взгляд — и правда, рука на руке, и большой палец рисует едва заметные круги на костяшках; выдыхает облегчённо, будто бы боялся, что это почудилось. Без будто бы — он правда боялся. — Надо помочь им, — шепчет едва слышно Муравьёв, откидывая голову до удара затылком о стену. Прикрывает глаза, и губы его дёргаются: проверял будто, с ним ли Миша, жив ли, цел ли. Или жестом этим успокоить его пытается, зная, что всё равно не получится. — Тебе нельзя высовываться, — парирует Рюмин и вдруг замечает над воротом свитера следы крови. — Это что? — тут же вскакивает, паникуя. — Тебя ранили? — Нет, нет, шов разошёлся, — Серёжа мотает головой и снова находит руку Мишеля своей, сжимая пальцы чуть крепче, но всё ещё едва ли ощутимо. — Всё хорошо. — Тут сиди, всё у него хорошо, — успокоившись, вздыхает тот и приподнимается, чтобы выглянуть наружу. — А по движущимся мишеням у Поли вообще получится попасть? — Он биатлонист, а не спецназовец, ты как сам думаешь? Вдалеке виднеются силуэты Рылеева с Каховским, скрывшихся за последним домом на краю деревеньки. В другую сторону смотреть небезопасно, видно будет в окне его вихрастую голову; Мише всё равно — он высовывается из-за оконной рамы и ищет взглядом Романова с Пестелем. Пожалуйста, живых. Живы. Ник за мотоциклетку Пашу вытягивает из драки, успешно пользуясь тем, что, стоя друг напротив друга по обе стороны от них, тверские не рискуют стрелять — авось в своего попадут. По щеке у него стекает кровь, но он не замечает даже, что по касательной ему пропахало висок, только орёт на Пестеля и прикрывает его от возможных пуль. — У них снайпер! — вопит Ястреб, держась за простреленное плечо и пиная Клёна, которого Серёжа чересчур сильно ударил по затылку, чтобы пришёл в себя. Тот мычит только и держится за голову, перекатываясь по асфальту. — Ублюдки, — сняв противогаз и отхаркивая кровь, поднимается с земли вожак. В спины Нику и Паше, что уносятся в другую сторону ото всех, выпускают последние патроны, но впустую. — Мы вас всех отыщем, и вы будете молиться, чтобы мы вас просто расстреляли! Если фортуна так долго и широко улыбается им, значит ли это, что скоро она от них отвернётся? Не бывает так, чтобы везло всегда. И Миша заставляет себя не думать о том, кому из них не повезёт. — У тебя есть что из оружия? — присев обратно, спрашивает он у Апостола на самое ухо еле слышным шёпотом. — Если бы, — вздыхает тот, стирая ребром ладони кровь с шеи. — Мы в пизде. Не особо задумываясь, Бестужев окидывает Серёжу взглядом, не пустым, но почти стеклянным — сил нет даже на то, чтобы банально помочь избавиться от капель крови на коже. Смотрит на необычную ямочку на носу, на родинки по всему лицу, на ресницы длинные — просто так, без какой-либо подоплёки, впервые оказываясь настолько близко. Он ведь и правда красивый, по-офицерски. Глупая мысль, на фоне ругани и перекрикивания тверских за стенами звучащая, как настоящий фарс, но ведь правдивая. Наотмашь по лицу бьющая. Такая, которую по языку невысказанными словами приятно перекатывать, пока горло не сожжёт терпением. У него волосы на лицо падают и взгляд мягкий, как плюшевая игрушка. Мишка. Рюмин сначала не замечает даже, что Серёжа в ответ на него смотрит, а потом только краснеет едва-едва, ушей кончиками, и хочет сказать что-то то ли в оправдание, то ли просто ради того, чтобы сказать, — но эту глупую, на вкус приятно-сладковатую мысль сменяет грубая и неотёсанная, взрезающая голосовые связки хрипом: — А Поля там прикрыт кем-нибудь? Серёжа ещё сильнее бледнеет. — Вашу мать, — срывается на выдохе. Он тут же пытается вскочить на ноги, позабыв о том, что у него тело до сих пор всё кровоточит. — Эй, сиди, — Миша, встав быстрее, крепко держит его на месте за плечи. — Я пойду. У меня броник, ты всё ещё ранен, я вытащу его, ладно? Я вытащу, и ничего не случится. — У них автоматы, — протестует Муравьёв, вцепляясь в его запястья, — а у тебя шило в жопе и полное отсутствие навыков. Тебя просто пристрелят, как дворовую собаку. — Это всяко лучше, чем бесславно и ублюдочно подохнуть здесь, так и не попытавшись что-то сделать. — Я прельщён тем, что ты считаешь смерть рядом со мной ублюдочной. — Спасибо за благословение, — язвит Рюмин, поднимаясь в полный рост. Он ни за что не даст Серёже даже голову высунуть, как бы тот его ни убеждал. Это самоубийство, это глупо, это опасно — и Мише всё равно, что он сам это делает. Теперь в сто крат осторожней, он выглядывает в окно снова: убитого товарища они перетаскивают под дерево, оставляя тошнотворным памятником зиять на всё поселение окровавленной дырой в обзорном стекле. Ругаются и истекают кровью, и Бестужев не может поверить, что это вышло так. Не то звёзды сошлись, не то кто-то точно украл заячью лапу. Или это мироздание расплачивается за принесённые страдания таким неожиданным способом? Или же наоборот, за страдания, которые ещё принесёт? — Вепрь, тащи сюда Клёна! — командует вожак, скрываясь с двумя другими за капот грузовика от снайперских пуль. — Я сдохнуть не хочу. — Если он не стреляет по Клёну, то и тебя не тронет, шуруй, бля! — Это ловушка. — Ну ты и чушка, блять, пиздуй уже. На проверку встают, руками машут — в ответ тишина. Заматывают друг другу раны бинтом, чтобы перестало кровоточить, оглядываются в поисках следов сбежавших декабристов, перезарядив автоматы. Шансов сейчас подойти никаких — вооружены до зубов и стрелять будут на поражение, даже раненые способны держать в руках оружие, да и от кузова легко отрикошетит. Не уедут ведь просто так, да? Будут рыскать, пока каждого до последней косточки не разберут, пока от них ничего не останется. — Почему Поля не стреляет? — взволнованно спрашивает Миша, глядя, как один из боевиков остаётся охранять этот участок дороги, встав так, чтобы точно не быть на виду из домов с правой стороны. Они знают, откуда были выстрелы. — Они, кстати, в машину садятся вчетвером. — Потому что спалит позицию, — предполагает Серёжа и — он чувствует — смотрит прямо на чуть освещённое через окно мишино лицо. — Ждёт, пока уедут. Он один не справится с ними. — А если в его сторону поедут? — Давай молиться, что Пестель их настолько из себя вывел, что они его хотят грохнуть в первую очередь, — вздыхает Муравьёв. — Потому что этот сам кого угодно грохнет, даже если будет с голыми руками и в одной подвязке, чтоб прикрыть детородный орган. — Они не могли далеко уйти всё равно, — Миша вытирает нос рукавом и следит за Ястребом. Двигатель заводится, грузовик с двумя свирепыми боевиками в кузове и одним лежащим без сознания Клёном отъезжает в глубь деревни. Всё-таки за Пестелем. — А Паша... Он зачем на дуло пёрся? Вдруг бы прямо там пристрелили. — Эмоциональное давление и статус кво, он там в психологии разбирается, ну и просто идиот безбашенный, — Серёжа морщится от боли в груди и желания Паше, когда встретятся, по роже дать за такие выходки. — Я удивлён, что его и правда не пристрелили. — А я думал, из-за Ника. Со стороны Муравьёва доносится подобие усмешки, но Миша даже мимолётного взгляда на него не кидает, внимательно наблюдая за тем, как машина скрывается за поворотом. Вместе с пульсом бьёт в кончиках пальцев мысль нужно Полю спасать, нужно Полю прикрыть. Они обязательно вернутся. Вернутся и будут искать снайпера, а найдут одинокого испуганного мальчика со спортивной винтовкой. И ни один мускул не дрогнет его там же и расстрелять, и совесть не колыхнётся, и хоть бы в голову не пришло его перед смертью мучить. Миша морщится, сдерживая рвотный позыв. Картинки в голове чересчур красочные, и он никак не может от них отделаться; чуть ударившись виском о шершавую наштукатуренную стену, он приводит мысли в порядок, фокусируясь лишь на том, как, чёрт возьми, перейти дорогу. — Они не вместе, если ты об этом, — голос Серёжи действует не хуже седативных, и Бестужев понимает смысл того, что он сказал, через целых пять секунд. — Я так и понял, просто тот парень... — бормочет он, не зная, что собирается вообще говорить. — Слушай его больше. Может, послушаем Пашу, каждое слово которого расшифруется в "я за него жизнь отдам"? Вместо ответа Рюмин пожимает плечами и пытается поймать момент, когда Ястреб — судя по ране в плечо — отвернётся хотя бы на пару секунд, чтобы выпрыгнуть наружу через окно. Миша не спецназовец тоже, и даже не гимнаст, он и по деревьям-то лазал только с ребятами на спор, но выбора ноль: выбираться бесшумно, шагать на цыпочках, и чтобы даже травинки не колыхались у двора. И о чём он думал, правда? Когда вперёд всех решил полезть, когда про Пашу непонятно зачем спрашивал, когда позволил себе засомневаться, что отравленная реальность разрешает какие-либо чувства. Глупости всё это, сплошные детские глупости; ему об этом думать не положено, и никому мысли эти уже давно не приходят, один он такой — застывший ещё там, в прошлом, где всё это было важно. Сейчас конкретно важно, чтобы Поля был цел, а Серёжа оставался в безопасности, а остальное — мусор, отвлекающий от чёткости плана и ведущий прямиком к смерти. — Я пошёл, — салютует Рюмин, замечая, что Ястреб двигается в противоположную от него сторону. — Миша! — серёжин вскрик отдаётся треском где-то в рёбрах, Муравьёв пытается зацепить его за куртку, но Бестужев уже наступает за карниз. — Придурок, стой! И без того подвернутая нога отдаётся ещё большей болью — дурак, приземляться не научили. Не шипеть, не ругаться, не обращать внимания на выстрелы вдалеке, не думать о том, что Серёжа о нём волновался, — только спрятаться поскорее от сверкающего дула в руках тверского. Пригнувшись, Миша как можно быстрее хромает к самому первому домику у дороги, за которым как раз лежат их сброшенные вещи. В пальцах сжимает брелки на своём рюкзаке, представляя, что это ладонь старшего брата, и он если и погибнет, то не будет один. Переводит дух, стараясь не дышать слишком громко, сердце в горле бьётся, руки дрожат — никогда старуха с косой ещё не была так близко. — Я слышу тебя, зайка, — нарочито ласково лепечет она голосом Ястреба. — Вылезай из норки. Непонятно, как услышал, шаги ли, прыжок ли, или дыхание шумное, а может, просто блефует. Миша не движется. Ногой не дёргает — хотя болит. Респиратор бы снять, но Бестужев даже моргнуть боится. Скрип тяжёлых подошв медленно приближается, ощущаясь так, будто наступают на горло; не блефует, видимо. Стреляй, Поля, самое время стрелять. Рядом только Ястреб, никого другого, попасть будет проще, он ведь почти стоит. И ведь уже одного убил — Мишу щекочет до крови осознание, что они убили человека, — и тому же Ястребу пропорол плечо над ключицей, почему сейчас — нет? Пожалуйста, Поль, что тебе стоит, я ведь умру прямо сейчас, если ты не выстрелишь, стреляй, ну же. Поля не стреляет. Миша встревоженно поднимает взгляд к окну, где Муравьёв занимал позицию, и понять пытается, в порядке ли он. В порядке ведь. Не может быть не. Просто винтовку заклинило, или патроны кончились, или какой ещё форс-мажор — правда? Ничего страшного, это не что-то непоправимое, это не повод винить себя, что они одного его оставили, потому что ничего не случилось. Он в порядке, в порядке, слышишь, Серёж, в порядке. Тот слышит его мысли будто: швыряет из окна камень в другую сторону, заставляя кусты шелестеть. И это помогает — Ястреб отвлекается и уходит дальше от Мишеля, позволяя тому, наконец, выдохнуть. Смерть откладывается на неопределённый срок, и Бестужев, внимательно наблюдая за фигурой тверского в тридцати метрах от себя, перебегает дорогу. Окно этого дома выше, обломанный карниз сильно впивается в ладони, но Миша не обращает внимания: подтягивается на тощих руках, царапает мыски ботинок о кирпич и кубарем падает внутрь здания, очевидно привлекая внимание. Плевать. Забаррикадируются, подкараулят в дверном проёме, починят быстро винтовку и подстрелят — придумают, обязательно, что делать. Главное, чтобы были они, а не он один. Миша хочет позвать, улыбнуться и потрепать по макушке, но, забравшись по балкам на второй этаж, видит только то, что заставляет душу уйти в пятки: Апостол полулежит, опираясь на стену, рядом с ним на полу винтовка, а по толстовке стремительно расползается чёрное-чёрное пятно, окрасив уже практически половину ткани. Бледный, рукой пытается безуспешно рану зажать, плачет тихонько. — Поля! — Рюмин тут же подбегает ближе, падает рядом. — Поля, живой? — Да, — вздрогнув от неожиданности, слабо кивает он, будто бы даже радуясь видеть Мишу перед собой. Губы расплываются в грустной ухмылке, тихий стон омрачает и без того мрачную комнату. — Шальная... Шальной плечо пробило. Больно. — Чшш, спокойно, — Миша аккуратно касается его плеча, но Поля тут же заходится натуженным воем. — Тихо, эй, тихо. — Блять, ты стебёшься, что ли, — цедит Муравьёв, ударяясь затылком о стену, будто это заглушит адскую боль. Если это — метафорический и наполненный злобой иронией зуб за зуб, глаз за глаз, плечо за плечо от бога удачи, то Бестужев его лично готов задушить. Почему не он? Почему обязательно Поля? Лучше бы он — честно. — Пытаюсь помочь, — отрешённо бормочет Миша, стараясь не обращать внимания на кровь Ипполита, стекающую с перчаток вниз по запястьям. — Ты не помогаешь. — Могу уйти. Поля шутки не шутит, он хватается здоровой рукой за куртку на его груди и заставляет остаться рядом с собой. Прямо в глаза заглядывает, и у него самого глаза красные, мокрые, по щекам от слёз остаются смешные в чём-то чистые дорожки, но взгляд — безумный. То ли от боли, то ли от страха, но Ипполит может и не говорить, потому что Миша и без слов понимает — если он останется один ещё хоть на мгновение, он просто застрелится. — Где Серёжа? — спрашивает он тихо. Рюмин замечает, что губы у него дрожат. — Там, в третьем доме с той стороны дороги, — пытаясь отдышаться, шепчет он, непроизвольно гладит Полю по предплечью и словно хочет этим жестом всю боль забрать. — С ним всё хорошо, не задело ничем. — А ты тут что делаешь? — Тебя прикрываю, — хмыкает Миша невесело. По коже бегут мурашки от вида не обессиленного и старающегося хоть как-то перестать плакать мальчика в окровавленной кофте. — Опоздал, видимо. — Да ладно тебе, — Поля шмыгает носом и вытирает слёзы, но глаза тут же наполняются новыми. — Будешь единственным свидетелем моей героической кончины, потом памятник поставите. — Да не умрёшь ты, идиот. Метрах в ста снова раздаются выстрелы. Криков вроде не слышно, но Миша даже не уверен, что правильно различает какие угодно звуки. У него на уме только одно: Ипполит и нужда срочно что-то с ним сделать, но он ведь даже не знает, что. Научиться не успел, по жизни никогда не знал, и сейчас он — самый бесполезный человек из тех, кого Поля мог бы ждать. А где-то там стреляют по Паше. Или по Нику. Или по обоим. Или отыскали Рылеева с Каховским. Стреляют — а он здесь. Он, тот, кто меньше всех заслужил жизни, сейчас в относительной безопасности, а ребёнок, мальчишка, которому ещё даже алкоголь не продали б, в его руках истекает кровью, и люди, способные самостоятельно выгрызть себе путь в лучшее будущее, бегут от хищных лап безрадостной смерти от свинца в теле. Мише страшно. Мише никогда не было так страшно, как сейчас. — Всё будет хорошо, — одними губами шепчет он, сжимая пальцы на тонкой руке Ипполита чуть сильнее. Он знает, что не будет, но старается сделать вид, будто не врёт. Шум ревущего мотора чем-то напоминает Мише какофонию сотен людских воплей, смешанных в единый гул. Тверские переговариваются, спрыгивают с кузова, топчут асфальт твёрдостью подошв, а Бестужев только молит всех богов, чтобы они пошли куда угодно, но не в третий дом по другой стороне улицы. — Что будете делать без главного? Выползайте, и мы, может быть, пощадим вас! — металлический голос рупора режет надвое низкое ночное небо. И говорит не вожак. От одной только мысли, что они в западне, Миша захлёбывается воздухом. Без Ника? Откуда им было знать, что он главный, если сам не сказал. Без Паши? Неужели они этому придурку пустоголовому поверили, понятно ведь было, что он взбешён и за слова не отвечает. Без какого главного — не важно, потому что это не отменяет того, что кого-то они смогли догнать. Убить. Бестужеву кажется, будто сердце сейчас остановится. Нет нет нет нет нетнетнетнетнет. Непривычно небольшая, мягкая рука находит его ладонь, сжимает сильно-сильно, отросшими ногтями чуть задевая кожу. Мише приходится через самого себя переступить, чтобы посмотреть вниз: Поля держит его за руку, до белых костяшек крепко, — и не совсем понятно, кому из них это нужно сильнее. За стеной слышатся несколько пар шагов, тверские разбредаются кто куда. Ищут. Знают, что найдут, всех до единого, перебьют, а потом в лес поедут догонять Петю с Кондратием, и тех тоже убьют, и это будет последний миг, когда кому-то их бренные души ещё будут нужны. А дальше — забвение. Как миллиарды уже погибших, они сгниют, и жизнь, если и продолжится, то продолжится без них, а они не станут даже именем в книжке — ведь имена будут только у тех, кто выжил. В стекло первого этажа, прямо под ними, раздаётся почти весёлый стук. Ни Миша, ни Поля не собираются даже смотреть, кто пришёл, но знают оба и без этого — без разницы, кто, главное, что с намерением изрешетить их без суда и следствия. От входа их не видно — Бестужев это помнит. Тянется к оставшейся от строителей арматуре, и получается даже достать одну, не уронив остальные десять. В кулаке сжимает, как чёртов Экскалибур, а на деле он дрожит, как будто на самом деле осиновый лист, и жмурится, накрывая Ипполита собой. — Бери винтовку, — командует еле слышным шёпотом на самое ухо. — Направь туда и жди, когда появится его голова — стреляй, — Миша сам подаёт мелкому его оружие. — Если он будет стрелять в нас, то я в бронике, ты останешься цел, я, может, тоже, главное — чтоб ты остался жив, понял? — Я правша. — Сейчас ты гений стрелкового дела, а не правша. Всё будет хорошо, помнишь? Под аккомпанемент скрипа половиц первого этажа Бестужев втягивает голову в плечи и сжимает арматуру в пальцах так, словно навсегда хочет впечатать в кожу ребристый узор на её поверхности. Судя по звукам, боевик что-то ищет, но уже не их. У Миши так сильно трясутся поджилки, что он практически уверен — ещё секунда, и он упадёт в обморок. — Лестница, — шипит Поля ему на ухо, увидев торчащие из дыры концы деревянных балок. — Он нашёл лестницу. — Я вас слышу, малыши, — грозно предупреждает тверской, зная, что они его слышат тоже. Кардиограмма Рюмина сейчас напоминала бы рисунок хвойного леса, или, скорее, давно бы уже стала прямой линией. Есть только один лес — настоящий, и Миша хочет просто туда вернуться, живым, со всеми своими декабристами, и идти по нему дальше, такому почти родному. Если бы Бестужев умел, он бы молился. Чтобы ступеньки поломались, чтобы лестница упала, чтобы враг никогда до них не добрался. Он не умеет — и потому считает секунды. Перекрёстные выстрелы резко вскочившего на последнюю ступеньку тверского и Ипполита отдаются сначала взрывами в голове, потом — собственным, невесть откуда взявшимся криком, рефлекторным, совсем не желанным: — Блять! — орёт Миша, хватаясь рукой за спину. Пуля попадает чуть справа от позвоночника. Боль острая, жгучая, судорогой проносится по всему телу, но первичный шок быстро проходит — попало в бронежилет. Поля обнимает его крепко и не плачет больше. Дрожит всем телом. Миша оборачивается, чуть не свернув шейные позвонки. Чужак держится за собственную уже шею и падает на пол. Нога соскальзывает в дыру в полу, но он успевает схватиться за балку перекрытия. Поднимает руку с автоматом, но Миша, вырвавшись из объятий Ипполита, оказывается рядом быстрее: с размаха выбивает оружие и бьёт железом по голове. Дважды. Трижды. И старается не обращать внимания на хруст кости под ударами. Арматура со звоном падает на пол, Бестужев — хочет тоже, но на ногах держится еле-еле. На Полю смотрит пристально, будто боится, что тот сейчас закричит, но Муравьёв лишь сглатывает шумно и слабо-слабо улыбается. — Рэмбо, блять, — выдыхает он, облегчённо откидываясь на стену. Миша, хромая, подходит к окну. — Не ругайся, — срывается с его губ. Рано ещё облегчённо вздыхать, Поль. — И ты туда же, блять. Тверских всего двое, спорят, куда идти. Не рискуют соваться туда, откуда только что слышали выстрелы — ждут главного, видимо. Миша не может разогнуться от боли в спине, и непрошенные слёзы застилают глаза, но он всё равно видит: один из них, самый целый из всех, перебежками добирается от дома до дома с другой стороны дороги. В руках его автомат, предплечье замотано бинтом, а прямо по его курсу — чёрт возьми. — Поль, там Серёжа, Поль, стреляй, — тянет Миша за рукав Муравьёва, сгорая от паники. — Поль, пожалуйста, у него там ни оружия, ни защиты, ничего, Поля, ты сможешь, давай. Он готов Апостола хоть сам на руки поднять, игнорируя собственную боль, но тот через силу встаёт и пытается прицелиться. Дышит с присвистом. Слёзы градом текут по щекам — больно, но он, как истекающий кровью ребёнок может держаться, держится. — Я не попаду, — Поля практически скулит, вытирает кулаком щёки и посильнее стискивает зубы. Приклад давит ровно на раненое место. — Стреляй и всё. Ипполит стреляет. Все пять из обоймы разом, почти в никуда, на испуг. Отдача приходится как раз толчками в пулевое отверстие, и Миша из последних сил не закрывает уши ладонями, чтобы не слышать адский звук сдерживаемых в себе криков Муравьёва. Рюмин обнимает его со спины, шепчет что-то первое на ум приходящее на ухо, успокаивает, и Поля выглядит так, словно готов рычать на него своим привычным "отвали, ты не помогаешь," но молчит. Ему это тоже нужно. Всполошившись, тверские разбегаются по укрытиям. Я думал, этот снайпер подох! — кричат. Апостол заряжает последнюю обойму, но не находит в себе сил даже нажать на спусковой крючок. Его колени подкашиваются, и только руки Бестужева удерживают от падения. — Давай мне, — предлагает он, забирает винтовку, усаживает Полю в дальний угол на пол поудобнее. — Ты молодец, правда, ты герой. — Заткнись со своими соплями, а, — закатывает глаза Муравьёв, но видно, что он улыбается. С другой стороны от их развалин слышится шорох. Кто-то бесшумно почти забирается через злополучное окно, и Миша хочет орать о том, как он устал, как хочется просто перестать чувствовать сердцебиение в горле, как все его бесят до трясучки. Вместо этого он проглатывает ненависть и страх, абсолютно неправильно берёт в руки винтовку и занимает выжидательную позицию между окном и дырой в полу второго этажа. Только сверкни макушкой, и я тебя застрелю, поганый ублюдок. Бестужев дрожит. На этот раз он правда готов спустить курок. И это лишь бравада, потому что человек поднимается по лестнице и успевает даже посмотреть на него, а Миша всё ещё не выстрелил. Это лишь бравада — и это к лучшему. — Повремени стрелять, Мишель, — шепчет Ник, устало улыбаясь. — Свои. Опустив дуло, Бестужев зарывается пальцами в волосы и тоже позволяет себе улыбнуться. Спасибо, что живой. С окровавленным лицом, порванной курткой и раскрасневшимися от бега щеками, но живой, целый и невредимый. К нему подходит, рядом садится. А потом Мише снова бьёт в голову очередная, болезненно-справедливая мысль: если этот главный жив, то второй... — Паша... — только и может сказать Рюмин, не сводя с Ника встревоженного взгляда. — Что Паша? — переспрашивает Романов, забирает из его рук автомат и окидывает комнату беглым взглядом. Чуть вздрагивает, заметив Ипполита в тёмном углу, но быстро в себя приходит. Хмыкает, когда Поля слабо машет ему рукой. — Где он, кстати? Мы разделились, он сюда шёл, а я этих за собой вёл дальше в лес, пока меня не потеряли. — Они сказали: "Что будете делать без главного", — мёртвым голосом объясняет Миша, чувствуя, как вместо пульса сердце отбивает ритм похоронной музыки. Ник хмурится, на его лбу снова появляется характерная складка. Осознает сказанное. Зачем-то глядит в сторону окна — отсюда всё равно ничего не увидишь. — Блефуют, — говорит он как можно более уверенно, но будто сам сомневается. Нельзя сомневаться в Паше, слышишь? — Они ехали за мной, в меня стреляли, в меня, Миш, не в него. Точно блефуют. Он, может, за Каховским побежал. — А где они? — отвлекая себя самого от мыслей про Пестеля, спрашивает Рюмин. — Скорее всего, в самом первом доме по дороге. Чтобы и подальше от событий, и нас не терять. Либо совсем идиоты и рванули в лес, — выдыхает. Совсем близко на улице кто-то стреляет, и даже Романов вздрагивает. Понижает голос и не даёт Мише выглядывать — опасно. — Я, кстати, забыл про тебя. С дуру по привычке ляпнул, что нас всего шестеро, а оно вот, как пригодилось. Да, Поль? — теперь глядя точно на него, Ник замечает, что Муравьёв бледнее смерти. — Поля? Тот медленно поднимает на него взгляд, морщится и откидывается на стену. Его толстовка настолько пропитана кровью, что с края рукава капает — или может, Мише уже чудится. Поля, пытаясь оттолкнуться ногой, чтобы приподнять своё обессилевшее тело, хрипит неразборчиво: — Да всё нормально, — нога проскальзывает по полу, и Ипполит опадает ещё ниже, шумно тяжело дыша. Прежде чем Романов спросит, Миша шепчет: — В плечо пуля попала, навылет, но всё хорошо ведь будет, — а потом замирает. Щупальца вечных сомнений обвивают шею. — Будет же? — Должно, — хмурится Ник, подползает к Поле и окидывает взглядом весь ужас ситуации. — Шапку дай. Прихромав к ним же, Миша без вопросов её отдаёт. Не церемонясь, Романов разрывает её по шву на одну длинную полоску ткани, забирает у Рюмина винтовку и ему же отдаёт остатки от шапки. — Перевяжи плотно-плотно, я прикрою, — указывает, перехватывает оружие и выглядывает в окно. — Чего... Миша не успевает даже промокнуть кровь: бросается к Нику, выглядывает в окно тоже, удивляясь его непривычной растерянности. Хочет спросить, в чём дело, необдуманно далеко вылезает за раму, сбивает прицел — но Романов и не целится, и Бестужев тут же понимает, почему. Там двое из тверских лежат на земле в абсолютно неестественных позах, а их тела перешагивает Рылеев. В серёжином бронежилете и с подобранным автоматом он создаёт впечатление одного из них же, но, будто наглядно это опровергая, он добивает одного выстрелом в голову. Вот так просто. Видимо, не идиоты и в лес не убежали. Видимо, ждали, когда выпадет шанс напасть. Простая математика: на асфальте два трупа, третий под деревом, за мишиной же спиной четвёртый, а Клён всё лежит, то и дело теряя сознание, в кузове, и похоже, они не лгали насчёт своего количества. Нет одного. Миша переводит взгляд на дома. — Выходи, подлый трус, — нараспев зовёт Рылеев, отталкивая руку мёртвого тверского от своего ботинка. — Завали ебальник, мозги что ли отсохли? — знакомый петрушин голос раздаётся откуда-то снизу, Бестужев, любопытство не сдержав, высовывается и видит за стеной их развалюхи куда более дальновидного Каховского, который не суётся на открытое пространство. Впрочем, видимо, это и не важно, потому что у последнего из тверских, что появляется у Кондратия за спиной, из оружия — только окровавленный нож в руке. У него нет противогаза, и Миша узнаёт вожака в нём, но даже не успевает вскрикнуть, чтобы Рылеев обернулся: Романов стреляет в него дважды. Попадает только один раз, в левое бедро. Одновременно с мишиным наполовину восторженным, наполовину испуганным выдохом тверяк падает на землю, хватаясь за ногу, и на шум оборачивается Рылеев, держа почти пустой на патроны автомат наготове. — А, вот ты где, — с заметной ухмылкой в голосе говорит он, подходя ближе. Вожак рычит совсем не по-человечески и хочет напасть на него, но слишком далеко для ножевой атаки, и Рылеев почти в упор сносит ему голову. — Упс, прости, неловко вышло. — Какой же ты обмудок, Рылеев, — ругается Петруша, с отвращением смотрит на трупы и отворачивается. У него в руках всё тот же вальтер, на одежде пятна крови, но словно бы и не его. — Пиздец, ёбаный в рот, а ты мог, ну, не знаю, поменьше жестокости? — Я лишил их страданий, как минимум, а ты посносил им руки. И кто из нас жесток? — Могли бы и спасибо сказать! — кричит Романов из окна, убирает автомат и выдыхает. Миша чувствует абсолютно не приятное облегчение, скорее горькое и отдающее болью в каждой клеточке тела. Он, не в силах больше смотреть на кровавую сцену разборок, отходит от окна и, шатаясь, хромает к Поле. Перевязывает остатками шапки плечо в попытке импровизированно спародировать жгут, и костяшками пальцев вытирает с юного лица слёзы, смешанные с собственной его кровью. На душе скребут не кошки, но пантеры, заставляя сдерживать гулкий кашель. Выкашлять бы лёгкие, да незачем и не как. — Вы тоже, — кричит с улицы Кондратий, намекая на убитых тверских. — Чё у вас там? — интересуется Петруша, судя по звукам, покидая укрытие. — Все целы? — Аптечку тащи, Рылеев! — зычно командует Ник, не осознавая даже степень волнения в своём обычно ровном голосе. Сложно осознать уже Мише, как он мог быть спокойным под дулами автоматов, если он всё-таки способен на беспокойство. Мягко отстраняя его от Ипполита, Романов подхватывает мальчика, уже почти потерявшего сознание, на руки и вместе с ним кое-как спускается вниз и пролезает в покосившуюся дверь. Так и не придя окончательно в себя, хотя вряд ли он уже когда-нибудь сможет, Миша забирает оружие, переступает тело одного из тверских, стараясь не смотреть на кровавое пятно, впитавшееся в пол, и бежит за ними следом, вытирая перчатки о куртку. Ему тошно от одной мысли, что на них тоже кровь — уже другая. Юная, свежая, так несправедливо пролитая. Кровь парнишки, который вообще никогда не должен был страдать, у которого жизнь впереди, которому бы сейчас учить параграф к следующему уроку, собирать лего или пить в подворотне с друзьями дешёвое пиво, а не терять сознание на чужих руках. У Ника руки крепкие, но ведь и они не способны вынести всё на этом свете. С другой стороны дороги Серёжа бежит к ним, в распахнутой парке, взмыленный, бледный совсем, и это не скрывает даже рдяный свет чужих задних фар. За секунду из ликования выражение его лица сменяется на удивление, а затем — на настоящий, душу леденящий ужас. — Поля! — кричит он, ещё сильнее ускоряясь. — Что с тобой? Поля, что... Не задумываясь, Миша оттаскивает Серёжу за руку с пути, чтобы не мешать Романову нести Ипполита ближе к их единственному доктору. На удивление, Муравьёв-старший даже не сопротивляется, только сжимает пальцы Бестужева до боли и смотрит, смотрит, смотрит, выискивая в брате признаки жизни. Она должна быть через край — у шестнадцатилетнего-то мальчишки, — но её нет совсем будто бы, Поля только стонет тихонько и изредка пытается открыть глаза. — Живой, Серёжа, живой он, — сипит Мишель, оттягивая Апостола на себя, как если бы это могло помочь. Ник кладёт мальчика на землю, пристраивая у обвалившейся стены на примятой траве. Садится рядом, и спина его могучая дрожит, пока он пытается понять, что делать, ведь вся его военная подготовка не включала уроки по совладанию с собой перед раненым подростком. Рылеев с всё тем же чёрным пакетом в руках подсаживается к нему и роется среди коробок таблеток в поисках того, что должно спасти Ипполита от слишком сильной кровопотери. — Задело его, ничего смертельного, правда, Серёж, он в порядке будет, — кое-как старается успокоить Муравьёва Миша, на деле успокаивая и себя тоже. Это ведь он не успел. Апостол смотрит на него то ли гневно, то ли благодарно, вырывает руку и бежит к брату. — Серёжа! Прежде, чем Бестужев потянется вперёд, чтобы схватить его за куртку, чем Кондратий скажет Нику, что ему делать, и приступит к каким-либо действиям вообще, чем Серёжа успеет сделать хоть шаг — гремит, как последний удар курантов, отмеряющий конец не года, но всего. Выстрел. Все разом оборачиваются. Целые — не попало. Мише не больно, но всё равно страшно, что он попросту уже умер; не умер — оглядывается на звук со всеми вместе. До конца не собравший себя из кусочков, Клён, пошатываясь, целится по ним из пистолета. Из дула струйкой в небо поднимается дым, и второй грохот выстрела не бьёт по нутру: Романов достигает его в два шага, выбивает оружие из руки и одним ударом в солнечное сплетение сносит на землю. Подхватив за грудки, чтобы не повалился полностью, срывает противогаз. Аркадий, сука. — Знакомые все люди, — грубо и безрадостно хмыкает Ник, тяжело дыша. Миша подходит чуть ближе, даже не слыша своих шагов. — Клён, говоришь? А тупой, как дуб. — Скорее липа, — с придыханием шепчет Рюмин. — Какая разница, — Романов достаёт из кобуры табельное и направляет Аркадию промеж глаз. Сирены в мишиной душе заходятся воем. — Слушай, может, не надо? — просит он и касается руки Ника пальцами. — Он безоружен. — Коля, эй! — кричит из-за спины Серёжа предостерегающе. — Он пытался стрелять в спину, а ещё, позволь напомнить, они хотели нас убить, — громко говорит тот, чтобы каждый услышал. Даже мёртвый. Даже Серёжа. — Я говорил, что застрелю тебя, если встречу по дороге, — обращается он уже к Аркадию. — Зря ты меня не слушал. И тут же, не терпя возражений, не позволяя оспорить своё не беспристрастное, но на гневе и злости основанное решение оспорить, стреляет в упор прямо в лоб. Аркадий падает мёртвый, но Миша этого уже не видит. Он резко, сдерживая тошноту, отворачивается, в глазах темнеет, кружится пустая юная голова. Господи боже. — Коля! — орёт Серёжа, и в одном слове — четырёх буквах, — скрещиваются воедино отвращение, ужас и ненависть. Николаю всё равно. Или это так кажется. Он, стирая с щеки каплю чужой крови, разворачивается на пятках и отходит подальше. Останавливается посреди злополучного участка на въезде. Убирает табельное в кобуру и тут же становится словно на сто уровней проще, слабее, уязвимей. Он не был похож на невозмутимого убийцу, но создавал такое впечатление, и Мише страшно. Опять. — Все в норме? — обеспокоенным взглядом Романов находит каждого, проверяет будто, в порядке ли они, живы, целы. Ипполит в братских руках стонет тихо, но стойко держится, ждёт, пока Кондратий в своей аптечке нужное отыщет. Резко наступившая тишина пугает сильнее, чем если бы лес кричал от непрекращающегося триумфа человеческого безумия. Не хватает только, чтоб кто-то пришёл, руку на плечо положил и безумней этого рассмеялся с собственной отвратительной шутки. — Где Паша? — голос у Ника тихий, севший, и Мише даже кажется, что спокойный. — Паша где? Спокойствие — иллюзия, потому что Романов озирается по сторонам практически в панике, и Бестужев чувствует страх, прилипающий к пищеводу, тоже. Оборачивается: Пестеля нет нигде, ни куртка его красным не отсвечивает, ни дула над плечами не видно, ничего. И окровавленный вожаков нож мозолит глаза. — Паша! — зовёт Ник и хочет дернуться с места, искать пойти, рвануться, если понадобиться, на помощь, но он не знает совсем, куда бежать, и эти глаза практически в ловушку загнанного зверя пугают до холода в кровотоке. — Пестель! И разом будто тучи сгущаются — боязно. Мгновение, два, никто не отзывается; Серёжа зовёт Пашу по имени следом, Каховский, откашлявшись, присоединяется. Их голоса смешиваются воедино, сводя Мишу с ума. Они зовут, зовут, и каждая секунда словно отпечатывается внутри, оставляет на рёбрах засечку — не такую, как на прикладе пашиного ружья, но глубокую, шрамом грозящуюся остаться. Паша, блять, вылезай, ты выиграл эти прятки. Миша не верит. У Миши в голове не укладывается и никогда не уложится, ведь такие, как Паша, не умирают. Он ведь танк. Бронепоезд. Само ядро Вселенной. — Эй! Ты ж чёртов ублюдок. С другой стороны посёлка Пестель, спотыкаясь, но с улыбкой на лице, выбирается из переулка. Чего ты, сука, улыбаешься? У него разбита скула и кровоточит бровь, хромает на правую ногу, но на вид цел. Жив. Города покорять готов. — Чё разорались? — насмешливо спрашивает он, встряхивая плечами. Ник срывается с места, почти бегом до него добирается. Ещё секунда, кажется, и по и без того разукрашенному лицу вмажет, добавляя новый синяк — но нет. Он облегчённо выдыхает и крепко прижимает Пашу к себе за плечи, да так крепко, что почти слышно, как трещат рёбра. Тот, опешив, но будто ещё сильней улыбнувшись, обнимает Романова в ответ. — Ты меня, сука, не пугай, — бормочет Ник ему в висок. Он сильно выше, но их объятия выглядят так, будто удобнее этого для них нет положения. — Не, — смеётся Паша, касаясь его спины только тыльными сторонами ладоней, — ты от меня так просто не отделаешься. Просто так. Это ведь не просто. Они вместе, живы — но не просто. Там Поля стонет в руках брата и Кондратия, там Петруша, бледно-зелёным окрашиваясь, держится на грани, там вокруг них шестью гранями своеобразной звезды лежат убитые ими же люди. Но пока Паша и Ник, на удивление целые, здоровые, снова друг друга нашедшие, объятия не разрывают, можно думать об одном только: они победили. В этом неравном бою, который невозможно было выиграть — выиграли. Вот только у победы металлический привкус крови.