***
Безлунная ночь принесла многим орханским воинам вечный покой. Раскинув руки, пустыми глазами смотрели павшие воины в небосвод, а их тела устилали недавнее поле битвы. Словно посланники смерти, несколько человек оттаскивали трупы обратно в лагерь. Казалось, вся земля пропиталась кровью. Звуки боя стихли лишь несколько часов тому назад, израненные и измученные янычары укрылись в шатрах, зализывая раны, а часовые внимательно всматривались в ночной мрак, опасаясь нового нападения. Поражение было неминуемо. Алпаслан лишился покоя. Под слабым светом от огарка свечи повелитель склонился над картой, в сотый раз обдумывая, что же он сделал не так. Один из стражников заглянул в шатер к падишаху. — Повелитель, к вам пожаловал Ахмет-паша. — Пусть заходит, — коротко бросил Алпаслан, не отрываясь от своего занятия. Великий визирь склонил голову в приветствии, а затем кратко доложил обстановку. Новости были неутешительные. Мавинское войско теснило орханцев к реке Ихт, окружая плотным кольцом. Треть янычар пали, а оставшиеся были измучены и изранены. Некоторые войны уже начали дезертировать. Однако, признать поражение означало открыть мавинцам путь к орханской столице. Каждый мускул Алпаслана напрягся, он до боли «впился» пальцами в поверхность стола и, не оборачиваясь, тихо спросил: — Ахмет-паша, что, по-твоему, я должен сделать? Зять султана понуро и мрачно взглянул на правителя из-под густых бровей. — Повелитель, я думаю, вы и так сделали все, что только было в ваших силах. Пламя свечи задрожало, будто бы от сильного ветра, а затем и вовсе потухло. Шатер погрузился во тьму. — Выйди, паша, мне нужно побыть одному. Хоть повелитель этого и не видел, Ахмет все равно почтительно поклонился и вышел прочь, оставляя падишаха наедине со своими мыслями. Как только ткань, служившая в шатре дверью, с шелестом заняла прежнее положение, Алпаслан позволил себе с громким гортанным рыком в порыве гнева смести все со стола. Султан не мог поверить в происходящее. Орханская империя несколько месяцев готовилась к этому походу, как вышло так, что мавинцы были подготовлены лучше? Он громко стукнул кулаком по столешнице. Ноющая боль, распространяющаяся от кисти до локтя, немного отрезвила повелителя. Мужчине казалось, что он продумал все, однако, как оказалось, это было не так. Признавать свою беспомощность альфа не хотел. Но и сделать что-то уже не мог. За своими размышлениями султан не заметил, как воздух в шатре потяжелел. Всегда ли здесь было так душно? В голове зашумело. Внезапно тело повелителя пронзила острая боль и тут же стихла, будто бы ее и вовсе не было. Алпаслан охнул и схватился за край стола, чтобы удержаться на ногах. Повелитель помнил, что означает подобная внезапная боль. Мысленно он потянулся в Орхан, во дворец, где он оставил свою семью и… не нашел отклика. Альфу прошиб холодный пот, он тянулся снова и снова, но ответа не было. По спине побежали мурашки. Все это время султан был занят военными действиями и особо не отвлекался на другие факторы. Что произошло во дворце? Метка, некогда поставленная омегой, неприятно заныла. От нее исходил такой холод, что казалось, что тысяча льдинок сейчас вонзаются в плечо Алпаслана. Вдруг мужчине стало очень страшно. Прошлый опыт подсказывал ему, что что-то случилось. Падишах поднес трясущуюся ладонь к лицу — что, если наложник погиб? В отчаянье он снова мысленно потянулся к своей второй половинке и уловил слабый жизненный огонек. Живой. Альфа судорожно выдохнул, Эмин был еще жив. Наспех надев обувь, Алпаслан вылетел из шатра в прохладные объятья ночи. Он оглядел свой лагерь: тут и там были слышны стоны раненых и умирающих солдат, воздух был наполнен тяжелым запахом железа, а где-то вдали завывали волки. Печальное зрелище. Султан мечтал о том, что ему и в этот раз доведётся услышать радостные возгласы янычар, празднующих победу, но и эта его мечта разбилась вдребезги. Противоречивые чувства смешались в душе султана. Его сердце рвалось домой, прямо сейчас, в эту самую минуту. Рвалось к любимому омеге. Что с ним? Как он? Все ли с ним хорошо? И в то же время долг перед своим народом лежал на его плечах тяжким грузом. За что Солнцеликий так наказывает его? Он не принес победу и славу своей стране и не смог уберечь возлюбленного. В последний раз окинув взглядом лагерь упавших духом янычар, падишах принял решение. — Повелитель, вы что-то хотели? — осторожно осведомился стражник. — Да, собирайте срочный совет.***
Тюнчай сидел у изголовья кровати, перебирая четки. Он редко молился с помощью их, но вот уже второй день омега не выпускал их из рук. Эмин так и не пришел в себя. Лекари поили его разными отварами, делали припарки, мазали мазями — бестолку. Юноша не просыпался. Прогнозы были неутешительными: если наложник не очнется и на третий день, вряд ли он вообще придет в себя, умрет от голода и жажды. Слуги пытались поить своего господина с помощью пропитанной водой тряпки, но перестали это делать, когда одалис чуть было не подавился. Теперь они только смачивали больному губы. Рядом сидел притихший Йозеф, непривычно неразговорчивый. Спустя несколько часов после той страшной ночи, оставшись наедине с Тюнчаем, конопатый юноша расплакался и припал к его ногам. — Это все моя вина, это я не уследил, я проворонил… Тогда Тюнчай не ответил. Он грубо вздернул омегу за руку и одним рывком поставил на ноги. Какое-то время он молча взирал на его причитания, а затем размахнулся и отвесил слуге хорошую оплеуху. Скорее от удивления, нежели от боли, Йозеф не устоял на ногах и завалился на пол. Прижав к покрасневшей щеке руку, он в изумлении уставился на мужчину. — Да, ты виноват. И всю глубину своей вины ты почувствуешь, когда посмотришь в глаза своему господину. Твоя ошибка могла стоить Эмину жизни. Однако твои причитания — это последнее, что я хотел бы сейчас слышать. Возьми себя в руки, мне нужно надежное плечо, а не размазня. Или ты думаешь, что на этом все закончилось? Тюнчай помог другу подняться. — Мне нужно, чтобы ты собрался. И Йозеф действительно больше не плакал, однако он почти перестал говорить. Омега стал задумчивым и мрачным, часами он сидел подле Тюнчая, тихо читая молитвы вместе с ним. В глубине души Тюнчай жалел, что так сурово обошёлся с юношей, но говорить об этом со слугой он был пока не настроен. Да и сейчас были проблемы посерьезнее. Как и боялся старший омега, больного стал часто проведывать управитель гарема. Иногда он просто молча смотрел на бледное и осунувшееся лицо омеги, иногда желал скорейшего выздоровления, не забывая перед уходом бросить, что все страдания скоро прекратятся. Конечно, Айташ-султан участвовал и в групповых омежьих молитвах за здоровье любимого наложника падишаха, которые, в соответствии с обычаями, организовывал Акюлдиз-султан, но Тюнчай-то знал, насколько лицемерен был первый фаворит. Ничего хорошего омега от него не ждал и всегда с опаской относился к его визитам. Подле Эмина они вместе с Йозефом дежурили круглосуточно. Благо, Акюлдиз-султан настоял на том, чтобы слуг у киталца не отбирали до тех пор, пока тот не встаёт на ноги. Ведь больше он не был будущим оми, а значит, должен был освободить свои покои, также фаворит не мог более иметь одалисов в услужении. Однажды Айташ-султан, уходя, спросил: — Откуда такая преданность? Чем этот простой наложник смог заслужить ее? Тюнчай окинул презрительным взглядом первого фаворита. — Своей честностью и чистотой, которой, увы, многим здесь не хватает. Сикхар фыркнул, однако цепляться к словам слуги не стал. Мужчина отвлекся от своих мыслей и посмотрел на своего господина. Намочив тряпку, он вытер выступившую на лбу Эмина испарину. Йозеф взглядом проследил за действиями друга. — А что будет с нами, если он не очнется? — почти шепотом спросил он. — Не знаю… — также тихо ответил Тюнчай. — Тебе лучше не задавать таких вопросов и верить в лучшее.