Entre nous

      В голове набатом стучали Володины слова. «Поцелуйменяпоцелуйменяпоцелуйменя. Поцелуй меня!»       Саша беспомощно раскрыл рот в немом крике. Чего?.. Что, блять, здесь происходит? Что вообще сейчас делать? Он бредит или спит? Или это уже белая горячка? Реальностью это точно быть не могло. Но, к счастью или к сожалению, — Пушкин так и не понял, — Владимир стоял перед ним, вполне себе реальный и осязаемый. В ушах зазвенело. А Маяковский ждал. Стоял и, пытаясь дышать, просверливал Сашу взглядом. Оба не могли выговорить ни слова. Сейчас обоим просто нужно было пару секунд, чтобы осознать, где они, кто они, и что и когда вообще происходит. Александр набрал в лёгкие воздух, но не смог издать ни звука. Слова застряли где-то в груди. Руки затряслись. Он выдохнул и, проглотив вставший поперёк горла ком, хрипло и тихо, почти шёпотом, выговорил: — Так работают новогодние чудеса?       Володя нервно хмыкнул и пожал плечами. У него кружилась голова, болело горло, невозможно было дышать. Ответил он тоже шёпотом. — Не знаю…       Саша зажмурился и отвернул голову. Такого быть не могло, но оно было. А ведь он первый раз в жизни написал в уходящем году письмо деду морозу. «Дорогой Дедушка Мороз! В этом году я был хорошим мальчиком, исправно сдал сессии на первом курсе, хорошо работал на сцене, всем помогал и влюбился. Наверное, это тоже хорошо. Пожалуйста, пусть в этот Новый год я не буду один. Саша Пушкин. Студент РГИСИ. 19 годиков»       А может быть и правда есть кто-то, кто эти письма читает. Может быть, его желание исполнилось? Он распахнул глаза, боясь увидеть, что за дверью никого нет, и это был просто сон или бред. Но Володя все так же стоял и ждал.       «С Новым годом!» — прозвучало из динамиков ноутбука. Забили куранты.       Саша понял — либо сейчас, либо больше уже никогда. Если это правда новогоднее чудо, то чудеса должны сбываться.       Он шагнул ближе. Володя поднял брови и задрожал. Все это время он думал, что сейчас лучше всего будет просто развернуться, выбежать на улицу, с разбегу пробить головой лёд Фонтанки и, как декабрист, красиво утонуть под звуки выстрелов фейерверков. Но он не шевелился, будто врос в бетонный пол парадной. Пушкин неуверенно сделал ещё один шаг, опустив голову и мысленно отсчитывая бой курантов. Три… четыре… пять…       Он поднял взгляд на Володю. Ресницы дрожали, опухшие и замыленные слезами глаза уставились на большую чёрную глыбу. Тот беспомощным котёнком стоял на месте. Маяк слегка наклонился вперёд. Шесть… семь… восемь…       Пушкин поднялся на носочки. До такого шкафа дотянуться непросто, разница в росте у них приличная. Владимир нервно дёрнулся и чуть наклонился. Движения у обоих были неуверенные, скованные, испуганные. Девять… десять… одиннадцать…       Александр проморгался, вытер рукой мокрые и горящие щеки, помотал головой, все ещё сомневаясь в реальности происходящего. Он закрыл глаза и резко качнулся ещё ближе. Двенадцать.       Пушкин прижался губами к губам Володи. Тот замер, распахнув веки, не отвечая. Он просто не верил, что его не послали куда подальше, и не верил в то, что прямо сейчас случилось и случается. Маяковский зажмурился, постоял статуей ещё пару секунд и ответил Саше. Руки, ресницы, губы у обоих дрожали все сильнее, сердца колотились с бешеной скоростью, готовясь разломать рёбра и выпрыгнуть. Пушкин свёл брови к переносице и замер, не разрывая контакта. Вова трясущейся и онемевшей ладонью коснулся его щеки. Александр вздрогнул от холода, но тут же схватил его руку, прижимая ближе к своему лицу и, шумно вдохнув, подался вперёд, углубляя поцелуй. Он неуверенно раскрыл рот, хватаясь за Маяковского, как за последнее, что может удержать его на ногах. На самом деле, это было правдой. Он готов был прямо сейчас рухнуть здесь и самолично остановить своё сердце.       Маяковский тоже не особо понимал, что происходит и что он делает. Всю жизнь это казалось таким отвратительным, таким неправильным, но сейчас этот момент таковым вовсе не являлся. Может, все это время прав был Есенин, и права была бабушка, а мать несла какую-то ахинею? Может нет ничего в этой дикой и дурацкой влюблённости такого страшного? Может так и должно всё быть? Новые чувства пугают до дрожи в пальцах, а это просто вводило в тихий ужас. Три месяца Владимир забивал голову тем, что он больной, что его надо лечить, и что Пушкин такой же, и что это ненормально, и что это противно, мерзко и неправильно. Но всего час назад вся его жизнь остановилась и перевернулась с ног на голову. Вспомнились слова матери о том, что нельзя любить свой пол, и что это против природы. Всю жизнь Вова в этом с ней соглашался, но сейчас захотелось ее посильнее ударить. Любовь к другому человеку, блять, не различается! Она просто есть, и это уже хорошо и правильно.       Они боялись. Это было до безумия страшно. Но теперь-то чего бояться? Дороги назад уже нет и не будет. Владимир попытался выдохнуть. Не получалось. Его переполняло слишком много чувств, которые прямо сейчас нужно было куда-то деть. Он, широко дрожа, прикусил сашину губу и чуть оттянул назад. Пушкин всхлипнул и дёрнулся, то ли испугавшись, то ли от неожиданности. В этом поцелуе не было ничего страстного — он был таким пугающим, таким волнительным и одновременно таким обоим безумно нужным… Они неуверенно касались губами, застывали на, кажется, целую вечность, не имея возможности и желания отрываться друг от друга хоть на секунду. Казалось, что если сейчас они остановятся, всё вокруг растворится и больше ничего не будет. Будто после того, как они оборвут этот момент, мир закончится, планета остановится, солнце погаснет и останется только чернеющая тишина. Пушкин подумал об этом лишь на секунду, но тут же из глаз снова покатились слёзы. Он зажмурился и качнулся вперёд, прижимаясь ещё ближе и с силой впиваясь в володины губы. Тот отшатнулся назад, и положил руку Саше на плечо, чтобы не упасть. Холод и таящий снег больно обжигали лицо и руки, и одновременно согревали и успокаивали. Это было настолько интимно и осторожно, что, казалось, погас свет и пропал звук. Как будто больше ничего не существовало, как будто время остановилось, как будто были только эти двое, и кроме них не было ничего. Как будто, если это закончится, закончится воздух. Они жадно, но до невозможности осторожно и нежно дотрагивались друг до друга, пытаясь зацепить каждый чужой атом, каждый сантиметр. Они целовались, как будто это был самый первый поцелуй в жизни, трепетный, осторожный, нежный, неопытный и пугающий. Как бы не было прекрасно, и как бы не хотелось отрываться друг от друга, это должно было когда-то закончиться.       Владимир осторожно отодвинулся от Саши, опустил руку и открыл глаза. Тот все ещё стоял, зажмурившись и приоткрыв рот, хватая пропавший из лёгких кислород. Он распахнул веки. Голос дрожал, он пытался издать хоть звук. Получился тихий сдавленный шёпот. — С Новым годом, Владимир Владимирович…       Маяковский дёргано кивнул и нервно улыбнулся. — С Новым годом, Александр Сергеевич…       «Ну нихуя себе Новый год…» — хором пронеслось у обоих в мыслях.       А что дальше? Что делать и что говорить? А говорить и делать что-то всё-таки было нужно. Маяк так и стоял на пороге, просто забыв о том, что если хозяин квартиры открыл тебе дверь, наверное, в неё нужно зайти. Саша сильно протер руками лицо и потряс головой, чтобы протрезветь, но не от алкоголя, а от того, что только что тот, по которому он страдал ёбаных три месяца, за минуту до нового года заявился к нему в квартиру и сказал поцеловать его. Нужно было прийти в себя. Он же актер, должен уметь импровизировать и действовать в любых предлагаемых обстоятельствах. Но в голове орали сирены, что это задачка практически невыполнимая. — Зайдёшь?       Владимир опомнился. Он неуверенно шагнул в квартиру и закрыл за собой дверь, медленно разуваясь и снимая куртку. Саша прошёлся до кухни, поднял с пола у дивана свой пустой бокал, достал с полок ещё один и налил в оба заканчивающийся виски. Руки дрожали, один стакан чуть не полетел на пол, но зашедший за Пушкиным Владимир успел его поймать. — На тебя не похоже, — усмехнулся он.       Саша тяжело вздохнул, отпил виски и повернулся к Вове. — Да знаешь, на тебя тоже.       Слов больше не находилось. Только сейчас они заметили, что из динамиков компьютера доиграл гимн России. — Пиздец романтично под гимн целоваться, да? — Маяк сел за стол и прислонил к губам бокал. — Пойдем покурим… — Пушкин с силой захлопнул ноутбук и вышел на балкон.       Владимир неуверенно встал. Курить ванильное говно он все ещё не собирался, и ещё не успел согреться, широко дрожа всем телом, но всё-таки пошёл за Сашей. Холод опять пробил все тело. Он сжался, скрестив на груди руки и ссутулившись. На его невероятно огромное удивление на подоконнике лежала пачка 'чистых'. Саша достал одну сигарету и закурил, протягивая коробочку Маяковскому. Тот сначала пошарился по карманам в поисках своей пачки, но только потом вспомнил, что он вообще-то, можно сказать, спиздил чужие вещи и убежал в них на другой конец города. Он взял одну сигарету из рук Пушкина и, чиркая колесиком зажигалки, сильно затянулся, выдыхая колючий сизый дым в ночь. Во дворе выпившие и до невозможности веселые соседи кричали, поздравляя друг друга, и жгли бенгальские огни. Зубы застучали, даже курить нормально было невозможно. Холодно до ужаса, до костей. Пушкин глянул на трясущегося Владимира и, положив дымящуюся палочку в пепельницу, быстро стянул с себя огромную для него кофту и накинул на плечи Маяковскому. Тот кивнул в благодарность и закутался в неё. — Ты перешёл на нормальные сигареты? — дрожащим холодным голосом спросил Вова.       Александр хмыкнул. — Ну, можно и так сказать… — говорить о том, что 'чистые' начал курить только из-за самого Маяка, он не собирался.       Почему? Потому что слишком не хватало все это время. Потому что просто хотелось почувствовать на языке неприятную горечь, просто потому что такое нравится большой страшной чёрной глыбе. Владимир потушил оставшуюся половину сигареты и, схватив кофту дрожащими пальцами, попытался в ней утонуть, только бы было тепло. Александр, заметив это, тоже оставил окурок в пепельнице и, осторожно толкнув рукой Маяка в плечо, пошёл на выход. Володя засеменил за ним. Он скинул с себя чужую кофту и пошёл в ванную. Горячая вода больно и колюще обожгла красные онемевшие руки. Он простоял так, с ладонями под водой, минут пять, тупо пялясь на себя в зеркало. Кто он теперь? Что только что было? Что он чувствует к человеку за дверью, да и вообще, что он чувствует? Холод, волнение, страх, обиду, злость… Последние два пункта были направлены к отзеркаленному лицу напротив. За то, что три месяца страдал хуйней и не хотел принимать очевидную простую истину. За то, что все понимал, но упорно отталкивал и прогонял. За то, что убивался, как самый тупой подросток. За то, что он просто обиженный жизнью и глупый мальчик, оставшийся лежать в луже, смотря на догорающую желтую кофту.       Руки перестало колоть, пальцы, наконец, зашевелились. Владимир вышел из ванной. Пушкин заваривал в две кружки чай… и мешал его с виски. В целом, перспектива и согреться, и напиться выглядела заманчиво. Володя сел за стол и приложил всё ещё холодные ладони к горячей кружке. Всё тело прошибло приятным теплом. Он отпил немного этого невероятного «коктейля». «А между прочим, не так уж и плохо…» — Кофту-то оставь, замерз же, — Саша снова накинул ему на плечи толстовку. — Тебе вещи нужны переодеться?       Маяковский вскинул одну бровь. — Зачем? — А, ты собрался в минус тридцать в Новый год, когда ни такси, ни транспорт не ходят, переться пешком час обратно до Васьки? — Александр немного погрустнел.       А вот действительно. Куда он собирался идти и что делать после неожиданного появления в квартире Пушкина, Маяк не продумал. Он вообще ни о чем не думал весь тот час, пока бежал почти с одного конца города на другой. — Не знаю… Я вообще в чужой куртке и ботинках, схватил первое, что под руку попалось. По хорошему, вернуть надо, — он пожал плечами и отпил ещё чая с виски. — Завтра вернёшь, — Александр ушёл в свою комнату, и, судя по звуку, начал рыться в шкафу в поисках одежды побольше. Он повысил голос, чтобы его было слышно с кухни. — Ты в таком состоянии далеко не уйдёшь, там слишком холодно, а ты сам не согрелся ещё.       Минут через пять он принёс штаны и футболку. — Мне всё большое, не знаю, на тебя налезет… — Спасибо, — тихо поблагодарил Маяковский и снова закрылся в туалете.       Саша видел все его шрамы и торчащие из под кожи рёбра, но он всё равно по привычке закрывался в других комнатах или уходил подальше, чтобы его никто не видел. С детства повелось. Тогда мальчики в раздевалке перед физкультурой смеялись над ним за синяки и порезы. За это он обычно получал новые гематомы. Горький опыт стал причиной глупой детской привычки, от которой Владимир не мог избавиться. Вещи на него налезли, и даже вполне свободно. В голове появился вопрос, откуда у Саши такая одежда и зачем она ему. Снова стало до жути холодно. Он вышел обратно и сразу укутался в кофту, сел на диван и прижал к себе колени. — Отмечать будем? — спросил Саша, сидя рядом с плитой и свесив с разделочного стола ноги. — Новый год, вроде как. — Выпить можно, а так я очень сильно спать хочу, — пробубнил Маяковский.       Тепло квартиры медленно окутывало и расслабляло тело. Плюс алкоголь и тёплый чай давали о себе знать. Александр пожал плечами и долил в обе кружки ещё виски, опустошив, наконец, бутылку, и отдал алкогольный горячий напиток Владимиру. Он сел рядом. Маяк хмыкнул. — За что пьём? За новый год? — Давай за любовь. — За любовь надо до дна пить. — Ну тогда пьём до дна.       Они нервно усмехнулись и чокнулись кружками. Градус сильно обжег горло. Оба отставили стаканы на пол, морщась и покашливая. — Так, всё, — Маяковский резко выдохнул и повертел головой. — Спать.       Пушкин не возражал. Он встал и направился в свою комнату. Остановился в дверном проеме, не решаясь сказать то, что хотелось. Он собрался с силами и повернулся назад. — Вова? — М? — прохрипел в ответ Маяковский. — Можешь… со мной лечь? — слова вышли сдавленными и испуганными.       Володя округлил глаза. Ну… а что делать? Вроде бы так и должно было быть после того, что случилось около получаса назад. Александр ушёл в комнату, оставив дверь приоткрытой, и выключил там горевший до этого свет. Маяк потупил в пол пару секунд. В голову ударило осознание, что сейчас засыпать на холодном диване в одиночку ему совершенно не хочется. Он неуверенно встал и медленно доковылял до сашиной комнаты. Тот уже лежал в кровати, прижавшись лицом к стене.       Владимир уже был в этой комнате. Всего дважды. Если летом она была прибрана и выглядела… спокойной, то сейчас здесь творился, по меркам Маяка, хаос. На стуле и на полу были разбросаны вещи, повсюду стояли пустые стаканы. За окном выстрелил фейерверк, осветив комнату. На столе что-то сверкнуло. Он подошёл ближе. Канцелярский нож. Маяковский взял его и приблизил к глазам, пытаясь рассмотреть в свете уличных фонарей. На кончике лезвия запеклась кровь. Дыхание перехватило. Совершенно не хотелось думать, что это из-за него, но скорее всего именно эта правда была верной. Он положил нож на место и аккуратно лёг на самый край кровати спиной к Саше, сжавшемуся в комочек и пытавшемуся раствориться в стене. Вова накрылся вторым одеялом, которое любезно положил сюда Александр.       Пусто. И холодно.       Маяковский неуверенно повернулся на другой бок. Кровать совсем небольшая, он почти дышал Пушкину в затылок. Тот вздрогнул, но через секунду тоже развернулся лицом к Владимиру и осторожно переплел их пальцы. Володя придвинулся ближе и нерешительно приобнял его за плечо. Кудри приятно щекотали щёки. Он уткнулся носом в чужие волосы, чувствуя, как Саша, успокоившись, выдохнул.       Больше не пусто. И больше не холодно.       За окном взрывались новогодние фейерверки.