Entre nous

— Володь, ну пожалуйста! — слезно взмолился Серёжа. — Да не пойду я, отъебись!       Празднование Нового года было в самом разгаре. Все общежитие тряслось от громкой музыки и криков уже выпивших ребят. Ещё не было двенадцати, а кто-то уже блевал в туалетах. Романтично пиздец. Маяковский всё так же курил в окно. Он просто прирос к этому подоконнику, был тут уже, как статуя. У Есенина шило в жопе заиграло, и ему нужно было срочно пойти к однокурсникам и влезть в самый центр событий. А это он умел. — Курильщик, ну Новый год, ты так и будешь сидеть здесь и убиваться по какой-то херне?! — Да! — Маяковский потушил сигарету.       Сергей тяжело вздохнул. — Если включишь мозги и подумаешь о том, что можно просто напиться и весело провести время, приходи, — он остановился на пороге. — Мы на третьем этаже.       Мозги включились. А вот правда. Можно ведь просто набухаться и отвлечься от всех мыслей, которые едят его изнутри уже три месяца.       Слова бабушки не выходили из головы. Мать с детства вдалбливала ему в мозги свою истину. «Пидоры — это нелюди, их надо истреблять». Было бы это просто преувеличением… но это прямая цитата. И Вова ведь правда всю жизнь в это верил. Только теперь, когда он сам таким оказался, и когда бабушка сказала ему, что это нормально, в голове всё перевернулось. Но ведь это плохо! Но ведь он… любит, а разве любовь — это плохо? Принимать сам себя он не хотел ни в какую. Ему было плохо. Саша занимал все мысли, но Маяк упорно их прогонял. Не получалось. Такого не должно быть, это неправильно, но тогда почему он засыпает и просыпается с мыслями только об этом «неправильно»?! Почему он так страдает и убивается по такой херне, почему это так отвратительно, за что ему это всё?! Он никогда себе не признается, что может быть тем самым «пидором», о которых так много говорила его мать. Что происходит с Пушкиным, он узнавал через Есенина. Нехотя, пересиливая себя он каждый раз задавал этот вопрос. Ну вот нахуя ему знать, что там с этим актёром?! Но знать почему-то было нужно. Просто необходимо. Было противно от самого себя. Он каждый вечер говорил себе, что никакая это не любовь, что это просто необъяснимая хуйня, которая скоро пройдёт, просто стресс, но все равно по ночам в наушниках и под одеялом, прячась, как подросток, но не от мира, а от самого себя, пересматривал видеозапись с того литературного вечера, где Пушкин читал «Послушайте!». Самой страшной и отвратительной была мысль о том, что Саша действительно читал красиво. Возможно, немного приторно, но почти так, как задумывал это Володя. И сам Александр на сцене был красивым. Блевать хотелось от этих раздумий, но отвратительные плотные и забавные кудри, отвратительные цвета июньского утреннего неба глаза, отвратительные лёгкие тонкие и изящные руки не выходили из головы. Владимиру хотелось изрезать себя от пяток до головы, вырвать себе все волосы, скинуться с крыши, только бы где-то в груди не болело так горько и кошмарно. Он не понимал, что происходит, не понимал, как избавиться от этого, и упорно не признавался себе, что просто влюбился. Ведь в кого, в парня, в девушку — неважно. С этим точно что-то нужно было делать. Предложение Есенина оказалось заманчивым. Володя спрыгнул в подоконника и громко хлопнул дверью комнаты.       На третьем этаже веселье шло во всю. Вахтерша даже не поднялась к ним — утром успели уговорить на веселье, ну ведь Новый год же! Здесь были, кажется, все. Почти не протолкнуться среди огромной кучи уже пьяных студентов. В триста двадцать третьей комнате соорудили импровизированный ресторан-бар; здесь были новогодние покупные и самодельные салаты, полуфабрикаты, разогретые на плите общей кухни, даже традиционные национальные блюда, привезённые родителями студентам из разных уголков России, а за «барной стойкой» в виде двух сдвинутых столов ребята мешали коктейли из всего, что было под руками: водка с соком, водка чистая, вино из коробки, виски с колой, пиво. Кто-то разорился, и на этих столах стояли уже почти пустые бутылки мартини и егермейстера. Что было очень даже удивительно, потому что в общежитии обычно никто не славился особой щедростью. Но очень даже приятно. Там же стояла огромная куча пластиковых стаканов, чьих-то принесённых кружек, короче, чем беднее гуляем — тем веселее. Володя подошёл к «барменам» ближе, это были Саша Родченко и Лёня Кузьмин. Александр сразу оживился, завидев Владимира. — Какая честь, кто к нам изволил пожаловать! — перекрикивал он громкую музыку. — Маяковский, что налить? — Что-то пиздец какое крепкое, если есть, — тяжело выдохнул Маяк.       Да, напиться до потери памяти и просто весело отпраздновать Новый год! План надежный, как швейцарские часы. Родченко расплылся в широкой и уже пьяной улыбке — сам потягивал из стаканчиков тот ужас, который намешивал. — Мы только тебя и ждали, а то все хотят куранты, видите ли, с ясной головой встретить! — он достал из-под стола дорогущую с виду бутылку. — Чистый ром, пятьдесят градусов! — Лей побольше, — усмехнулся Владимир и забрал стакан.       Алкоголь обжег высоким градусом горло и приятно разлился теплом в груди. Володе напиться сложно, почти два метра роста и восемьдесят килограмм веса этого сделать иногда не давали, но сейчас он планировал сбить эти настройки. Пока что получалось плохо. После рома он сразу опустил градус, потому что было бы неплохо не отрубиться во время гимна России. Сам гимн был ему не особо интересен, но посмеяться и чокнуться стаканчиками с ребятами хотелось. Он медленно пил смешанное с какой-то газировкой не самое вкусное вино, когда к нему подошёл качающийся, но невозможно довольный Есенин. — Ну что, курильщик, здорово? — он забавно икнул и допил очередной стаканчик чего-то алкогольно.       Почти никто здесь уже не разбирал, что там намешивают Саша с Лёней, главное, чтобы было весело. — Неплохо, — буркнул с легкой улыбкой Вова. — Ты надумал что-нибудь про свои загоны? Новый год надо встречать без проблем и радостно, а ты с моего дня рождения ходишь до пизды мрачный, — Серёжа отставил пустой стакан. — Напиши Пушкину, хотя бы с праздником поздравь!       Володя нахмурился. — Блять, не порть настроение, и так тошно… — Да пойми ты хотя бы сейчас, не так много времени осталось, что ты нормальный, и что любовь — это охуенно! И в ней нет разницы, ну Володь! — Сергей вдалбливал это в голову другу битых три месяца, и последней попыткой была эта. — Да есть разница, пошёл ты, балалаечник! — в чем разница, Володя для себя так и не установил. — Пока что ничего охуенного. — Так, ну все, ты меня заебал, — Есенин выдохнул и повертел головой. — Насть! Настя, иди сюда! Саш! Родченко, подойди на пять секунд!       Он позвал из толпы какую-то девочку с первого курса и главного бармена этого праздника жизни. Ребята, тоже пошатываясь, подошли к нему. Серёжа уверено повернулся на Владимира и сверкнул пугающими чёртиками в глазах. — Смотри.       Он взял девушку за руку, притянул к себе и поцеловал. Та сначала ошеломлённо замерла, но потом ответила на поцелуй, впиваясь своими губами в серёжины. Вова моментально понял — балалаечник задумал какую-то неведомую и страшную хрень. Есенин кое-как оторвался от девушки, отпустил ее и подмигнул. А затем… повернулся к Саше. Не-е-е-ет… нет-нет-нет! Володя с ужасом осознал, что сейчас хочет сделать Серёжа и отлип от стены, на которую облокачивался. Но было уже поздно. Родченко первый смекнул, что к чему, и сам наклонился к Сергею. Первый положил руки на есенинские раскрасневшиеся от алкоголя щёки, оба закрыли глаза и просто… наслаждались этим. Они кусали друг друга, пытаясь перенять первенство на себя, жадно втягивали носом воздух, задыхаясь, толкались языками. Серёжа положил руки Саше на талию и прижал его ближе к себе, наклоняя голову. Володя ошеломлённо смотрел на происходящий пиздец. Да не может такого быть! Ужас для Вовы оказался в том, что это, блять, было красиво! Есенин, наконец, разорвал поцелуй и вытер рукавом раскрасневшиеся и припухшие губы. Родченко улыбнулся. — Расскажешь потом, где так научился, — подмигнул он и вернулся за свою импровизированную барную стойку.       Серёжа повернулся к Владимиру, который замер в ступоре. — Нет. Никакой. Разницы! — выпалил он. — Я тебе клянусь, с Сашей мне даже больше понравилось! А я его даже ни капли не люблю, так подумай хотя бы секунду, крути там своими шестерёнками, может быть тебе с Пушкиным хорошо будет целоваться! Ты влюблён, Вова, а это охуенно! Звони ему прямо сейчас!       Есенин ушёл за очередной порцией алкоголя, а Володя не мог сдвинуться с места. Что, блять, здесь только что произошло?! Отрицать что-то больше было нельзя, просто невозможно. Серёжа целовался одинаково и с парнем, и с девушкой, и ему это нравилось. И никто над ним сразу же не посмеялся, ни у кого это не вызвало отвращения, наоборот! Стоящие рядом, которым посчастливилось увидеть эту попытку доказать Маяковскому, что он нормальный, улыбались и свистели, смеясь, но совсем не зло, а, напротив, обрадовавшись за такое настроение ребят. Ну ведь не может этого быть, не может! Это ненормально! Хотя сейчас этот поцелуй выглядел так, как будто всё здесь кристально чисто и абсолютно нормально, и Есенин с Родченко ведь абсолютно нормальные ребята! Они никого не «превращают» в геев, никого из парней постоянно не соблазняют, не пытаются вдолбить всем свои убеждения, которых у них даже нет! Они влюбляются в девушек, но даже для них нет ничего такого в том, чтобы поцеловать человека своего пола! Володя ещё немного постоял так, пытаясь осознать произошедшее. В голове, наконец, щёлкнула последняя шестеренка. Все тело пробила дрожь, по спине покатился холодный пот. Он сорвался с места и, пытаясь протолкнуться через кучу людей, схватил на выходе чью-то чужую куртку, кое-как нашёл чужие ботинки своего размера и понёсся прочь из этой комнаты и из этого общежития.       Наверное, он ещё никогда не бегал так быстро. По всему городу ходили огромные толпы людей, везде взрывались фейерверки, отлетали пробки шампанского, смех, не переставая ни на секунду, катился по льду Невы. Университетская набережная, дворцовый мост, Невский проспект, улицы-улицы-улицы. Улицы-лица… Снег больно бил в лицо, крутка оказалась совсем не тёплой, Владимир даже не застегнул ее. Всё онемело от холода, но изнутри все горело то ли от бега, то ли от того, что Маяковский, наконец, понял. Да, да, да, ладно, хуй с ним! Он любит! Впервые в жизни! Да, он, блять, влюбился, влюбился в парня! Ну и что?! Бабушка сказала, что любовь не различается, а ее мнение всегда имело для Владимира высшую цену. Он задыхался, пытаясь схватить ртом воздух. Всё, больше невозможно.       Осталось немного. Маяк остановился и рухнул плечом на стену дома, пытаясь отдышаться и хватаясь за грудь. Почти разряженный телефон показал без пяти двенадцать. Чуть-чуть осталось, нужно дойти, совсем немного! Меньше ста метров! Он осторожно шагнул. Ещё шаг, ещё один. Он ускорился. Горло больно жгло, пальцы не гнулись от холода, но он упорно шёл дальше.       Понадобилось пару секунд, чтобы вспомнить код от калитки и домофона, но Маяковский дрожащими ледяными пальцами набрал нужные цифры и понёсся по лестнице вверх. Осталось меньше двух минут до боя курантов. Володя, раскрасневшийся, замёрзший, без возможности нормально дышать, жмурился от боли в горле, в ногах и где-то в сердце. Даже стоя здесь, напротив знакомой двери, сомнения не отступали ни на секунду. А что, если всё равно? А что, если не откроют? А что, если это всё-таки неправильно?       Он резко выдохнул, потряс головой, попытался пригладить волосы и с силой вдавил в стену подъезда кнопку дверного звонка.

***

      Саша сидел на диване и допивал третий бокал виски, уставившись в экран ноутбка, на котором зачем-то включил речь президента. Девочки звали его отмечать вместе, но он вежливо откатался и пошёл в магазин за новой бутылкой алкоголя. Сейчас он краем уха слушал ежегодное «этот год был трудным», а из глаз сами катились слёзы. Он улыбался. Улыбался своей ненужности и бесполезности. Это был самый отвратительный и печальный праздник в его жизни. Он остался совсем один. Сначала это чувство пугало, но теперь просто бешено ныло в груди. Отмечать Новый год с бокалом виски, ноутбуком, в домашних растянутых штанах и такой же футболке, в смешных тёплых носках и кофте, укутавшись в одеяло — то ещё удовольствие. Даже завернувшись в такую капусту было холодно. Только холод шёл не с улицы. Он шёл изнутри. Льдом прожигал дыры в груди. У этих дыр было даже физическое проявление — исполосованные рёбра. Пушкин отставил на пол пустой бокал и опустил голову, жмурясь и убирая непрекращающиеся слёзы с щёк.       Оглушительно зазвенел дверной звонок. Саша даже испугался. Гостей он точно не ждал, тем более до нового года осталась одна минута. Первой мыслью была та, в которой приехали родители, второй, в которой поздравить его всё же пришли девочки. Третья была настолько нереальной, что Александр упорно отгонял ее подальше. Это уже был просто пьяный бред сумасшедшего. За этой дверью мог стоять вообще кто угодно, только не он.       Пушкин нехотя выпутался из одеяла и пошёл открывать. Он медленно поворачивал замок, шмыгая носом и пытаясь вытереть с лица слёзы. Он распахнул дверь, не решаясь поднять голову. Но всё-таки сделать это пришлось. Увидев, кто стоит на пороге его квартиры, он округлил глаза и от удивления отшатнулся назад. — Да ну нахуй…       Маяковский, красный, засыпанный с ног до головы снегом, широко дрожащий от холода, тяжело дышал, вздымая грудь. Глаза цвета Петербурга были переполнены всеми чувствами, на которые способен человек. Они горели огромным и поглощающим пламенем. Саша не мог пошевелиться и сказать хоть слово, и, видимо, Владимир тоже. Но не для того он бежал целый час в холодную новогоднюю ночь, чтобы просто молча стоять. Он набрал в грудь побольше воздуха, задыхаясь от холода и волнения. — Поцелуй меня.