Артефактор. Ловушка времени

Моя жизнь делает очередной крутой поворот. В доме мастера Джию, которого я по обычаю, принятому здесь, называю сэнсэем, нет суеты – всё размеренно и, кажется, течёт вне времени и пространства. Мне не нравится ни дом мастера, затянутый рисовой бумагой, ни погода, ни еда, ни обычаи, которым приходится повиноваться. Поначалу мне сложно дышать на такой высоте, ветер настолько пронизывающ, что я постоянно мёрзну и шмыгаю носом – поэтому вместо воды получаю травяной отвар. Возможно, он и полезен, но на вкус омерзителен, пусть и всегда разный – это зависит от настроения моего нового наставника. Утро мы начинаем с чашки отвара и горсти сушеных оранжевых ягод. Потом я спускаюсь к реке, за ночь покрывшейся по берегам тонкими ледяными корками, сверкающими маленькими радугами, и тащу два ведра воды в дом. Сэнсэй настаивает, чтобы я делал это чуть ли не бегом, но в тряпичной обуви я постоянно оскальзываюсь – колени не успевают заживать. Мои мучения не заканчиваются: мастер Джию прерывает уроки каждые тысячу капель клепсидры и заставляет меня то стоять в позе журавля, то махать руками и ногами. Конечно, так я не успеваю замёрзнуть настолько, чтобы заболеть и умереть, но после простых, казалось бы, движений приходится усмирять дыхание, и попервам я очень плохо усваиваю его науку. Способы обучения у лорда Слизерина и мастера Джию абсолютно разные. Сэнсэй не наказывает меня даже за откровенный саботаж: он считает – я слишком молод, чтобы противостоять своему дикому волшебству, и предпочитает напоить очередным снадобьем из крыльев летучих мышей или ещё какой-то пакости, вроде червей и жуков. Да, в зельях мы использовали всё, но после уваривания в котле, эти субстанции не выглядели противными. Варить снадобья при острой нехватке древесины – сущее расточительство, поэтому жуки и черви идут в составы сырыми, что не прибавляет мне желания одомашнивать свою магию. В отличие от наставника у мастера Джию я – единственный подопечный, а кроме того, в маленьком, продуваемом всеми ветрами домике нет ни одного слуги или эльфа. Так что часть домашней работы ложится на мои плечи. Я ношу воду, ловлю корзинами угрей (это требует некоторой сноровки), спускаюсь вниз за хворостом и помогаю на кухне. И только раз в десять дней к нам приходит старая женщина, справляющаяся со стиркой одежды. Всё в этом мире для меня остаётся странным и, думаю, таким останется навсегда. Еда, почти полностью состоящая из риса, рыбы и сушёных плодов, отсутствие кровати и даже способ письма. Мастер Джию долго смеётся, пока я старательно, закусив кончик языка, вывожу корявые строчки на зернистой, сваренной из тряпок и отходов бумаге гусиным пером, привезенных с родины. Чернила плывут, и после усилий, вложенных в послание, я с огорчением понимаю, что оно не читаемо. Приходится срочно осваивать иной метод письма – кистью. И ко всем моим занятиям добавляется каллиграфия, возведённая здесь в ранг искусства. Не раз и не два я ругаю собственные руки, которые не способны на плавные и твёрдые линии. Мне сложно управляться с кистью, есть рис оструганными палочками (и никогда не наедаться досыта), засыпать под протяжное завывание снежных барсов и видеть во сне истекающее жирком жареное мясо – только с вертела. Сложнее всего мне даётся наука мастера Джию: сначала долгие беседы о самоцветах, об их энергии и способах её обуздания, потом о металлах, о выплавке и ковке. Я записываю и зубрю, не понимая, зачем мне всё это нужно. Иногда пробую что-то смастерить. Сэнсэй учит не злиться на собственные неудачи, он кладёт руку на мой лоб и долго что-то пытается почувствовать, а затем отсылает меня не думать на гору. У него для этого процесса – столь же непривычного как всё вокруг – есть собственное название: медитация. Я не умею отрешаться от мыслей, а посему просто сижу на горной площадке и бросаю вниз камешки, слушая эхо – голос вершин. Когда его удовлетворяет то, что он ощущает ладонью, мы перебираемся ниже, в седловину двух гор, где больше древесины, трав и людей. И где у мастера припасена маленькая кузня. Хотя и не кузня вовсе. В ней есть меха и горн, тигли и куча непривычных инструментов – я бы скорее назвал лабораторией артефактора эту крошечную хижину. Домик стоит на склоне горы, и теперь, чтобы добраться до реки, приходится плутать в длинных травяных косах. Под ногами хрупают сочные стебли, и тряпичная обувь быстро напитывается зеленью. А в нашем меню появляется мясо. Нет, не такое, как я видел во сне – оно сварено вместе с рисовой лапшой, маленькие тугие шарики, но меня радует и это. Ветер здесь не такой жгучий и он приносит совсем иные запахи. Иногда мне даже кажется, что в его аромате запутались нотки овчины и дымка от пастушьего костра. Ночами меня тревожат совсем другие звуки: снежные барсы спускаются на эти высоты редко, зато есть возможность наткнуться на медведя. Но магия мастера Джию надёжно бережёт наше столь же некрепкое строение. Письма приходят и сюда. Именно они тот хрупкий мост, который не даёт сорваться в пропасть уныния и чёрной тоски. Да, мне интересно учиться у сэнсэя, но родина... Она словно зовёт меня обратно. Во снах я возвращаюсь в замок (снам не объяснишь, что он сгорел и заброшен), топочу по каменным ступеням, сижу на занятиях, слушая Брайана вполуха, любуюсь гордым профилем лорда Слизерина. И даже вижу помороженного Амандуса в одном из видений, и тогда становится совсем невмоготу. Но чаще всего мне снится тот недопоцелуй на прощание. Только во сне он рождает не недоумение, а странное томление, которое перерастает в жар, но неизменно гаснет, стоит мне открыть глаза. Сэнсэй всегда исчезает раньше, чем я просыпаюсь, так что удаётся без проблем убрать следы ночных видений со своей одежды. Оливер пишет часто и скрупулёзно, его послания похожи на романы – с началом, сюжетом и обязательной моралью, которая, почему-то адресовывается мне. Уж я так точно в порочащих деяниях не был замечен. По крайней мере, я на это надеюсь. Из одного из посланий я и узнаю, что лорд Слизерин приобрёл девять с половиной тысяч акров (14) земли, на которых расположился бескрайний древний лес и огромное природное озеро. Каким путём Оливер не знал, но ровно с того дня, как наставник показал им с Амандусом свиток с дарственной на своё имя, один и тот же филин, почти угольный, приносит письма, которые мастер бросает в огонь, не читая. Но, как не раз замечал мой рыжий побратим, наш учитель после этих посланий пребывает в угрюмой задумчивости. Амандус пишет мало, но его письма выводят меня из состояния созерцательной гармонии надолго – столько яда и ехидных намёков гнездится в жалкой паре строк. Но хуже то, что от лорда Слизерина я не получаю ни одного послания. Да что там письма – даже слова в чужих письмах. И всё равно я жду. Сэнсэй любит брать в руки мои «детища», и почти всегда я получаю от него краткую похвалу. Мне нравится создавать не столько украшения, но и оружие. Это моё – я чувствую их, словно они дышат для меня или, как выражается сэнсэй, поют мне свою песню. Кинжалы, метательные ножи, сабли, которые они называют «тати»… За это хорошо платят, даже слишком, если считать, что в обмен обычно приносят драгоценные камни и золотой песок. Но моё английское сердце желает другого. Увы, все эти тати и танто не трогают меня ни капли, хотя я вкладываю в каждый из них кусочек собственной души. Кузница Мастера Джию не знает ни дня покоя – я провожу там большую часть времени, экспериментируя, оттачивая своё мастерство. Но мне бы хотелось создать что-то и для себя. Сэнсэй хитро смотрит на меня и шелестит в обычной для себя манере: – Птица желает жить в каменной башне, но не может поднять камень. К своей чести я понимаю, что он хочет сказать мне. «Желай разумно». По всему дому валяются неряшливо оборванные куски бумаги с расчётами и эскизами, но ни один из них не приближается к моему идеалу и на десятую часть. И за неимением конструктивных идей я принимаюсь за очередной заказ со стороны. На удивление, заказчиком оказывается не здешний военачальник или вельможа, а француз, ещё к тому же и маг. Мне остаётся только гадать, почему он не хочет связываться с гоблинами, мастерские которых у него под боком, а решил заказать ритуальный кинжал так далеко от дома. Но в числе материалов, переданных им, оказываются весьма редкие даже для нас, магических оружейников: звёздное серебро, тусклое, серое и ноздреватое, и кусочки чёрного стекла, такие же бесформенные и пористые, как и серебро, тоже упавшие с неба. Но кроме них я замечаю меч, изуродованный настолько, что я с трудом узнаю благородное оружие. Зазубренное лезвие, лишённое гарды и рукояти, сломанное остриё – жалкие останки былого великолепия. А в том, что это был потрясающий меч, я не сомневаюсь – отзвуки магии всё ещё бродят по потускневшему серебру. И эту магию нельзя не узнать – сложная и запутанная с точки зрения её понимания, и эффективная в использовании. Однозначно гоблинская работа. Это замечалось в тонкой насечке по лезвию, в многослойности и закалке металла. Сэнсэй печально качает головой при виде изуродованного оружия: – Скорбен век, когда звезда погасла. Жаль, но переплавить меч на заготовку для заказанного кинжала мне не удаётся – магия, что дремлет в оружии, воспринимает мою попытку, как опасность, и меня здорово прикладывает к стене кузницы. В глубине души я этому рад. Мне приятно касаться столь совершенного творения, пусть и в таком ужасающем состоянии. Почему-то кажется, что попытайся я доковать остриё и приладить рукоять, гоблинская магия бы это позволила. Но увы, меч принадлежит не мне. А вот серебро, кажется, наоборот жаждет сменить свою бесформенность на строгие линии. Ритуальным кинжалам не требуется ни особой закалки, ни изыска в украшении, так что я изготавливаю его в кратчайшие сроки: изогнутый серебряный клинок с вплавленными в него зазубренными кусками стекла по лезвию. Глазчатый агат, практически чёрный (15) в головке кинжала, инкрустация слоновьей костью по рукояти и печать охранного ритуала на пяте – защита от магического рикошета (16). Это, конечно, не боевое оружие, но и в нём есть нечто особенное. Заказчик – худой, плюгавый мужичонка с бегающими глазками и какими-то беличьими ручками – появляется сразу, как только сэнсэй подаёт условленный в договоре знак. Он разодет в парчу и шелка, но теряется на их фоне совершенно – обломок гранита, найденный у дороги и оправленный в золото. – C'est génial (17)! – Невзрачное лицо оживляет радость, а лапки-ручки цепко обхватывают кинжал. Для такого оружия не делают ножен, поэтому он завёрнут в шкурку горностая, но тут же лишается драгоценной обёртки, чтобы лечь в деревянный ящик с оккультными символами на крышке. Заказчик, имени которого я не знаю, доволен так, что чуть не приплясывает на месте. Но всё же он склоняет голову к плечу и, прищурившись, спрашивает, – Je vous dois quelque chose?(18) – Нет, достаточно, – скромно отвечает мастер Джию, пряча узкие ладони в широких рукавах своего кимоно. – Что прикажете делать с мечом? – L'épée? Laissez-vous! (19) – Он царственно машет рукой, украшенной крупными перстнями. Заметив вежливый поклон сэнсэя, он добавляет: – Оh, c'est peu de chose! La récompense au Maître (20). Теперь готов плясать уже я. А в голове мало-помалу рождается дерзкий замысел: «… и именная гравировка на лезвии…». Но отдаться столь захватывающему занятию мне не удаётся. Кажется, всем и именно сейчас требуется оружие. Поэтому я стараюсь урывать время на мой меч, экономя на сне. Моего магического потенциала не хватает, и сэнсэй берётся за ковку сам. Но всё равно такими темпами я стану напоминать привидение уже очень скоро. Мастер Джию спаивает мне Восстанавливающие зелья пинтами, но от них нет толку – процесс создания вытягивает все мои силы. Да, сложно быть Демиургом… К концу ноября наплыв заказов, наконец, спадает, а я перестаю бояться сильного ветра, намеревающегося снести меня, чтобы побаловаться ещё одной маленькой песчинкой. Теперь я предоставлен самому себе и моему мечу, который за время ажиотажа приобрёл только новое остриё, но и оно мне дороговато обошлось в плане сил. Мне предстоит одна из самых сложнейших задач, которая только могла быть перед оружейником – не просто дополнить имеющийся клинок рукоятью и гардой, но и сделать это всё так, будто само оружие только вышло из-под рук гоблинских мастеров. Клинок меча был и оставался серебряным. Мне не один день пришлось поломать голову, чтобы, наконец, разобраться, как закаливать мягкое по своей сути серебро в стальную твердь. Не раз и не два я отшвыривал непослушный металл и шёл на склон горы проветриться. Чаще всего следом за ветром приходил сэнсэй. Он присаживался на ближайший валун и рассказывал какую-нибудь поучительную историю, которая и приводила меня в чувство. И тогда мы вместе с ним поднимались и шли в кузницу, чтобы попробовать снова. В попытках пролетел декабрь, а январь стал первым месяцем, когда, наконец, всё начало получаться. В определённый момент я перестал оглядываться на опыт других, а стал прокладывать собственный путь. И только тогда гора сдвинулась, чтобы открыть мне свои сокровища. Металл перестал упрямиться, и мои непривычные к тонкой работе пальцы под управлением головы изобрели рукоять и покрыли её узором. В самом центре рукояти я изобразил фигуру человека с бородой, в мантии и колдовской шапке. Сэнсэй усмехнулся в висячие тонкие усики, но ничего не сказал. Я старался спрятать от слишком прозорливого мастера свою покрасневшую физиономию, но, по-видимому, не преуспел. В том месте, где выступы гарды сходились с рукоятью, в обрамлении веток и цветов раскинул свои крылья грифон, как страж, что бережёт сокрытое глазу. А на рикассо в обрамлении, похожем на герб, изогнул шею единорог. Для меня это особый зверь: пронизанный магией, он символизировал светлый путь познания. Я знаю, что моя символика отличается от общепринятой, но мой единорог должен оберегать меня от кривой дорожки Тёмного волшебника. Всегда есть возможность оступиться и пойти в другом направлении. Закончив, я с удивлением осмотрел меч. Мне хотелось спросить, я ли мастер, способный сотворить подобную красоту или это сон мальчика при конюшне после обильного возлияния на Имболк. – Красив, – сэнсэй вертит меч в руках. Даже без отделки камнями он привлекает внимание, а уж каким он станет после, я боюсь представить. – Но сможет ли он тебя защитить? Мастер перебрасывает меч мне, и я ловлю его ещё в полёте. Рукоять сидит, как влитая, не толще и не тоньше нужного обхвата, а моё имя на клинке видно издалека. Я не успеваю полюбоваться моим детищем – сэнсэй нападает. Я не ожидаю от него такой прыти, поэтому стою и смотрю, как посох, изготовленный из железного дерева и оббитый для крепости железными узорчатыми пластинами, летит мне прямо в лоб. В последний миг я отшатываюсь назад и вскидываю руку с мечом. Металл противно скрежещет о металл. Меч, словно играючи, парирует удары, серебро тонко звенит. Но не гнётся и не ломается. И, что главное, рука не устаёт от почти незаметного веса оружия. Оно идеально! Бой заканчивается также внезапно, как и начинается. Мастер Джию улыбается и шелестит, подобно ветру: – Пойдём, твоему мечу нужно найти достойное украшение. Мой выбор тут же падает на изумруды, но приглядевшись к тем камням, что у нас есть, я разочаровываюсь сразу – в них нет той прозрачности и света, которые я видел в глазах наставника. Поэтому мне только и остаётся, как перебирать самоцветы, но так не находить искомого. Сапфиры, опалы, янтарь… Многообразие форм и расцветок, разные свойства, характеры, а главное – душа. Но всё не то!.. Пока мой взгляд не натыкается на рубины… После истории с тем камнем, что жаждал смерти, я сторонился их – мне они казались кровью невинно убитых. Нет, я, конечно, работал с ними, если того желал заказчик, но не любил ни прикасаться к ним сверх нужного, ни любоваться, как причудливо свет рождает внутри этих «слёз земли» новые краски, а уж тем более, никогда не прислушивался к их «голосам». Должно быть, моя откровенная неприязнь столь очевидна, что сэнсэй приносит мне целую пригоршню рубинов. Даже не беря их в руки, я отмечаю: камни высочайшего качества: цвета голубиной крови и прозрачны – с рубинами происходит это, в общем-то, нечасто. Но не могу пересилить себя – всё в них мне напоминает о неизвестном недруге наставника, чьё тело сгорело в очаге таверны. Мастер Джию с силой усаживает меня на мат, на котором я привык работать, и укоризненно качает головой: – Кровь есть везде, но не всегда это зло. Что течёт в сердце твоём? – он протягивает мне необработанные кристаллы. «В моей руке чья-то душа», – так и подмывает меня сказать, потому что рубины неожиданно отдают пульсацией и теплом любящего сердца, стоит только слегка прислушаться к их «песне», а вовсе не жаждой крови или смерти. Я вспоминаю чистоту весеннего заката, покрасневшие листья дикого винограда, уютное пламя камина и душистые ягоды земляники, которую особенно любил собирать в детстве с ватагой таких же мальчишек, как и я сам. Мне не хочется выпускать из рук эти маленькие солнца – от них по телу разливается тепло и умиротворённость, и тогда я понимаю, что моим метаниям пришёл логический конец – вряд ли я захочу попробовать другое в отделке моего меча. Я работаю над камнями всю ночь и весь следующий день, полируя крупные и мелкие кабошоны так, чтобы ни одного изъяна не осталось на их поверхности. И вкладываю всю свою любовь и нежность к каждому, даже самому мелкому камушку. И только, когда рассвет нового дня окрашивает стены нашей общей комнаты, которая и служит мастерской, я заканчиваю свою работу. И сам не могу сдержать восхищённый вздох: в лучах рассвета, по-зимнему холодного, рубины сияют победным светом. – Ты справился и с этой задачей, – слышу я голос сэнсэя. – Больше мне учить тебя нечему. Мой контракт с мастером Джию завершён. Он опечален – это видно сразу. Горы могут подарить умиротворение и гармонию в себе, но от одиночества они, увы, не лечат. Я кланяюсь наставнику. Скрыть ликование за кивком мне удаётся – мои сердце и помыслы уже летят в дом, куда я стремлюсь попасть по возможности раньше. *** В моих мечтаниях я возвращаюсь буквально на следующий день. Лорд Слизерин выходит из пространственного коридора, улыбается и распахивает руки для объятий – шутка ли, сколько времени мы провели вдали друг от друга. Но проходит один день в ожидании, потом второй, неделя… Ни портала, ни наставника, ни весточки… Конечно, я не сижу без дела, иначе безумие настигло бы сразу, но и отдаться любимому занятию полностью не получается. Мастер Джию отговаривает меня от самовольного путешествия, но разве можно усидеть на месте?! Из последнего письма Оливера я уже знал, что лорд Слизерин настоял на скорейшем переезде, и сейчас они обитают где-то на краю дикого и пугающего леса с таким зверьём, которое не снилось даже в кошмаре. Он сам уже успел повстречаться с фестралом, гиппогрифом и схлестнуться в схватке с неизвестным порождением тьмы, у которого была мощь нунду, ядовитые шипы по спине и смрадное дыхание – Оливер утверждал, что он лечил ожоги на лице, когда на него упало несколько капель едкой слюны. Мастер Джию, наблюдая, как любовно я укладываю в свою котомку вещи, пытается отговорить от рискованного пути. Он не делает этого силком, потому что верит в фатум. Мол, все горести, беды и счастье заключены в книге нашей жизни и обойти хотя бы букву в ней никому не удастся. – Тебе незачем спешить… Лорд Слизерин всегда откликается на мой зов. Наверное, он сейчас немного занят – стоит подождать… *** Ожидание. Мастер Джию уверен, что это добродетель, а потому взращивает её, подобно травам из аптекарского садика. Мне же не понять покорности судьбе – в отличие от наставника, я собрался ковать её собственными руками. И не списывать ошибки на неудачные страницы в книге моей жизни. Мрачные мысли, тщательно загоняемые в тёмные углы сознания, выплёскиваются и теперь не дают мне ни минуты покоя – а вдруг, мастер решит прервать ученичество?.. Не знаю, что послужит этому поводом: интриги Амандуса, который мнит себя моим вечным соперником во всём, мой магический дар, отличающийся уже сейчас от его способностей или что-то ещё, о чём я даже понятия не имею. К тому же для меня неясно, насколько я нуждаюсь в лорде Слизерине, и правильно ли испытывать к нему такие сильные чувства. И даже чуждая философия мастера Джию не способна ответить на мои вопросы. И я решаюсь пойти наперекор замыслам лорда Слизерина, глянуть в его глаза и спросить, нужен ли я ему так, как нуждаюсь в нём сам. Единственный доступный мне способ перемещения – это одноразовый портал. Многоразовыми я пока не пользовался, да и не по моему магическому резерву такая энергоёмкая игрушка. Я ещё расту. Оливер не поскупился на описание деревни, находящейся поблизости их временного обиталища. Я даже представлял её: приземистое, словно прижатое к земле поселение, состоящее из белённых домиков с тёмно-коричневыми ставенками и сероватыми, уложенными неаккуратными копнами осоковыми крышами. Возможно, среди этих жилищ есть парочка побогаче, крытых осколками сланца вместо вечно протекающей осоки. Может быть, они даже двухэтажные, с маленькими круглыми чердачными окошками. Улочки посёлка извилистые, как след ужа на песке, а базарная площадь – мощёная неровным камнем. Таких деревенек сотни, если не больше. Но всё же, мне кажется, что в этой есть какое-то собственное очарование. Название посёлка тоже смешное – Hotmeadburg. Порт-ключ я готовлю быстро – это довольно легко, а уж если сравнивать с порталами постоянного действия – так вообще, детское развлечение. Всё, что требуется – это название конечного пункта, стремление и упрямство, которого мне не занимать. Остальное довершит магия. Расставаться с сэнсэем в разы сложнее, чем в своё время с отцом и родным домом. «Не можешь повлиять на ситуацию – прими её!» – говорит он, стирая с моего лица, может, росу, а, может, и нечто другое. Мы тепло обнимаемся на прощание. Он суёт мне в руки мешочек, который ощущается пустой шкуркой, но я примащиваю его за пазуху так, чтобы не потерять ни в коем случае. Тогда я и замечаю, насколько вырос за этот пролетевший год – раньше сэнсэй был ненамного ниже меня, а теперь мой нос так и норовит уткнуться в его макушку. Порт-ключ послушно наливается голубоватым светом, знакомое ощущение рывка за пупок… Сперва я даже не понимаю, куда меня занесло. Вот только земля подо мной оказывается на пару футов ниже, чем подошвы моих сапог. Я падаю на четвереньки, теряя равновесие, а сверху на меня приземляются мои пожитки. Это в руке меч лёгок, а вот по затылку бьёт так, что из глаз сыплются искры, и гудит в голове. И где я ошибаюсь, чтобы вместо деревеньки с кривыми улочками попасть на край земли? Да ещё и в это время года! Вокруг завывает вьюга. С небес нещадно сыплет снег, но не большие пушистые хлопья, а острая ледяная крупа, которая противно колет лицо и тут же тает за шиворотом, воровато пробираясь за воротник. Ветер, раздувающий «дар неба» по округе, жалобно стонет и треплет полы моего дорожного плаща. Я оглядываюсь по сторонам и не сдерживаю дрожи: в радиусе пяти ярдов – дальше не видно – нет ни намёка на человеческое жильё. Холод пробирает до костей, украдкой выхолаживая тепло, а я ругаюсь сквозь зубы, протягиваю озябшие руки впереди себя в надежде ощутить токи магии. Вокруг пусто. Темно, как бывает лишь зимней ночью. В одном месте я чувствую или мне кажется малюсенький отклик. Я направляюсь туда, натянув на уши воротник и кутая руки в длинных полах плаща. Мой меч при каждом шаге бьётся о бок. Где-то вдалеке надрываются волки, и я ещё не раз скажу спасибо судьбе за то, что полнолуние уже миновало. Огонь быстро приближается. Скорее всего, это несколько припозднившихся вилланов, испуганных необходимостью остаться на ночь в насквозь промёрзшем лесу, развели костёр и греются возле него. Хотя вряд ли группку чахлых деревьев посреди ледяной пустоши можно назвать лесом. Думаю, селяне будут не против, если я присоединюсь к ним – люди, способные держать оружие в руках, в наше время дорогого стоят. До вожделенного огонька, разведённого посреди этой рощицы, остаётся немного, когда я слышу резкие лающие звуки, переходящие в тонкий, вибрирующий вой. И понимаю – это не волки. Ветер, дующий от человеческой стоянки, несёт в темноту ночи запахи дыма и неясный шум. Я разворачиваю свой меч, аккуратно снимая слои промасленной материи и кожи, скидываю плащ, сминая его в неряшливый комок и бегу на звук. Крики накрывают меня, когда до костра остаётся всего несколько ярдов. Крупа, заменяющая снег, щедро окрашена кровью и украшена телами. Некоторые из них ещё шевелятся и хрипят, но движения больше похожи на агонию. Судя по одежде, это не вилланы, а наёмники, которые далеко не новички в ратном деле. Лающий рык раздаётся совсем близко, и я бросаю в небо огненный шар «Люмоса». Передо мной застывает готовая к прыжку химера. Мощная лапа, вооружённая трёхдюймовыми когтями, тянется ко мне, а единственный жёлтый глаз – на месте второго зияет чёрная дыра – уже распознал меня как свою добычу. С оскаленной пасти на снег краплет горячая слюна, и пар клубится вокруг раздувающихся ноздрей. И вдруг химера нападает. Не рыча и не приседая, как это делают обычные хищники. А вот так с места, разевая немаленькую пасть с несколькими рядами зубов. Но вместо испуганной и податливой добычи разъярённого зверя встречает лезвие меча, которое с лёгкостью рассекает толстую кожу магического существа, и заклинание, ранящее глубже, до самых костей. Зверь зарывается мордой в снег, но тут же вскакивает, приволакивая переднюю лапу. Его истошный вопль, больше похожий на крик баньши, перебивает завывания ветра и звенит в ушах. Вокруг подают голос остальные: мяукающий лай переходит в предвкушающее бормотание. Оно то нарастает, то наоборот стихает. Я пробую сосчитать быстрые тени, и результат заставляет предплечья покрыться гусиной кожей: меня зажимают в кольцо где-то с полдюжины тварей. Полдюжины высоких, с крупного дога тварей, с короткой шерстью, мощными кошачьими лапами, тонким хвостами, подобным бичам, со сложенными по бокам крыльями, которые не позволяют поднять это мощное тело в воздух, но придают манёвренности. На спинах поблёскивают тёмные костяные пластины, защищающие гибкий позвоночник. Морда у химеры вытянутая, выдающиеся надбровные дуги закрывают жёлтые глаза с ромбовидным зрачком. Узкое рыло заканчивается костяным наростом, напоминающим птичий клюв, но по обеим сторонам его раздуваются влажные ноздри, а под ним пасть, полная мелких треугольных зубов, позволяющая химере не задумываться о способе питания – более всеядного хищника сложно представить: она не гнушается падалью, с удовольствием охотится на живых, в особенно голодные годы даже ловит рыбу. Но рыба – это так, запасной вариант на крайний случай. Они пялятся на бледнеющий свет и подбираются ближе, неторопливо перебирая лапами. Ветер затирает их следы сразу, тонким покровом маскируя и уже неподвижные тела людей, и уродливые деревья, словно в молитве поднявшие узловатые ветви к непроницаемому небу. Я помню, наставник говорил нам: химеры – одиночки, сбивающиеся в стаи совсем редко, но тогда они становятся будто бы одним организмом: с одним разумом, одной повадкой боя и одной памятью. Чтобы не погибнуть бесславной смертью, мне необходимо исчезнуть отсюда и бросить всех вероятно выживших на корм голодных тварей. Но с другой стороны: кто сказал, что здесь остался хоть один живой человек?.. Я недолго колеблюсь перед выбором. Перехватив меч удобнее, я первым нападаю на подраненную зверюгу. Ночь сжимается до узкого пятачка, наполненного лязгом металла о костяные пластины на шкурах химер, тяжёлым дыханием, запахом крови и вывороченных внутренностей, забивающим ноздри и достающим до горла. Хочется сплюнуть, чтобы выхаркать всю эту вонь, но я не могу остановиться. Ибо стоит мне замереть на одно мгновение, как острые когти или зубы достанут меня, а дальше пойдёт в ход их численное превосходство. Даже охотясь всей стаей, химеры не мешают друг другу, а нападают слаженно, стараясь исподтишка нанести как можно больше царапин и ран. Ладони начинают соскальзывать с рукояти, пальцы совсем коченеют на ледяном ветру, ноги подламываются – несколько ссадин горят огнём. Волшебство ещё отзывается, но химеры умело меня выматывают – скоро и его не останется. Мои силы постепенно иссякают – мне же только шестнадцать. И я решаюсь на отчаянный шаг: парируя бросок очередной твари, я наколдовываю огненный шар, отбрасывая его в самую гущу зверья. К запахам добавляет вонь палёной шерсти, а к звукам – жалобный скулёж пострадавших. В глазах пляшут белые точки, я способен на ещё один шар, и он разгорается в дюйме от моей озябшей ладони. Но воевать больше не с кем: химеры, вероятно, решили, что я им не по зубам, и исчезли в ледяной мгле. Ещё несколько лающих завываний, и на пустошь наваливается тишина. Я затравленно оглядываюсь и не верю своему счастью: в мыслях я видел собственный, выбеленный всеми ветрами скелет, сквозь который проросли дикие травы и чахлый здешний кустарник. Огонь на ладони гаснет и ему на смену приходит тусклый светлячок, ровно такой, чтобы не жрать силы, но не оставляющий в кромешной ледяной бездне. Я ощупываю каждое попавшееся на пути тело, но найти живых не удаётся: я брожу в окружении одних лишь мертвецов. Поэтому нахожу уже прогоревший и подёрнувший холодным пеплом костёр, раздуваю его, сдабривая тряпками и хворостом, разбросанным в пылу схватки. Огонь дрожит и ложится под порывами ветра, но всё же понемногу разгорается, шипя и выплёскивая наше общее негодование. Я злюсь на себя и Оливера, который наверняка что-то напутал, если я обретаюсь на краю земли в обществе трупов и вьюги, а не сплю в мягкой постельке. Понемногу я пригреваюсь, едва не клюю носом в колеблющееся пламя и прикрываю глаза, слезящиеся от холода и яркого света. Сперва мне кажется, что химеры вернулись: какой-то тоскливый крик звучит в унисон с метелью, потом я решаю – почудилось от усталости. Но нет, звук повторяется, в нём появляется жалобные, стонущие нотки. Я всё же вскакиваю, хватаясь за меч. И я почти уверен, что крик издаёт попавший в беду человек. Бросаться, очертя голову, в темноту мне не велит осторожность: мало ли, кто бродит ночной порой по этой пустоши. Но понемногу приближаясь к разгромленному обозу, где тел больше всего, я слышу, как кто-то скребётся и кричит в опрокинувшейся карете, в темноте выглядящей кособоким монстром с переломом плеча. На ветках висит рванина, вероятно, из телег, колышется на ветру, отчего монстр, лишившийся в жизненных передрягах двух колёс, вздыхает и пытается улечься поудобнее. Я, оскальзываясь, влезаю наверх, на жёсткий, лакированный бок и кричу в абсолютную тьму дверного проёма: – Есть кто живой? – Да, сэр. Тут я и мама, – голос явно принадлежит ребёнку, судя по тембру, но сколько ему я определить не могу. – Она ударилась головой о дверцу, когда карета перевернулась. – Вылезти сможешь? – Я протягиваю руку куда-то в темноту, и за неё хватается ледяная ладонь. Очень скоро я вытаскиваю наружу тощего паренька лет десяти-одиннадцати в разорванной одежде, с подсохшим кровоподтёком над бровью и зарёванным лицом. Но его силёнок хватает, чтобы мы вдвоём (и с небольшим толчком магии) наклонили карету и выволокли из неё полную женщину, до сих пор пребывающую в беспамятстве. Вот только даже умоляющие глаза мальчика не делают из меня целителя. А посему кое-как напоив даму Восстанавливающим из их же запасов, мы укладываем её поближе к огню, укутывая в шкуры. Да, я бы мог применить Согревающие Чары, но боюсь, что при таком расходе магии я завтра просто не поднимусь на ноги. Горсть снежной крупы охлаждает огромную шишку на её затылке. Зная, что где-то здесь по-прежнему могут бродить химеры, я оставляю мальчишку рядом с матерью, а сам ищу жизненно необходимый нам хворост. К тому времени, как я притаскиваю целую вязанку, мальчик успевает достать нехитрую снедь – холодное мясо, сыр и хлеб – и теперь ждёт меня к столу. В его фляге находится совсем немного торфяного виски. Вот так, сидя рядом, подбрасывая в полыхающий до крыши кареты огонь с трудом добытые ветки и жуя ледяное, но невероятно вкусное мясо, мы и знакомимся. Мальчика зовут Бродерик Пуффендуй. И он совсем недавно потерял отца в вечных стычках у приграничных земель. Бродерик оказывается говорливым: он даже забывает дышать, когда живописует их с матерью невзгоды. Он рассказывает об отце, а я вспоминаю своего, но почему-то воина, мою чуть более взрослую копию, заслоняет образ совсем другого человека. Кирк Пуффендуй был первым везде. Со слов Бродерика, он был горазд и отбить набеги соседей, и выпить чарку-другую пенного эля. Но смерть прибирает к себе даже отчаянных смельчаков – Бродерик украдкой вытирает глаза, когда безжизненно рассказывает об израненном теле отца на промокшей от грозы телеге. Больно слушать, как с сырой соломы каплет на землю розовая вода, а мать кусает губы, чтобы не показать своего горя, за неё стараются дворовые девки, которым положение в обществе не мешает плакать и кричать, когда им вздумается. Богатства Кирка не дают покоя его младшему брату, и Бродерик, пробиравшийся к матери в надежде отогнать навязчивый кошмар, застаёт дядю в её спальне, требующего выйти за него замуж или умереть. Он сообщает это так, что даже мальчишке становится ясно: его ни в одном из вариантов оставлять в живых никто не собирается. Мать Бродерика, вероятно, женщина весьма практичная, не стала дожидаться милости неба. Выдержав небольшую паузу, словно собираясь с духом, мальчик говорит с гордостью – будучи колдуньей и великолепно разбираясь в травах, она пробралась на кухню и подлила в еду маковый отвар. А затем, сопровождаемая небольшим отрядом воинов, верных её покойному мужу, бежала вместе с сыном на юг, стремясь добраться к родственникам, пообещавшим ей покровительство и защиту. Вот только сначала погоня, а потом и химеры не дали завершиться этому побегу благополучно. Я подгребаю замёрзшего мальчишку поближе к себе, и он, пригревшись, дремлет. Я едва раздираю слипающиеся глаза, но поминутно хватаюсь за меч, заслышав новые стоны стихающего ветра. Наконец, метель заканчивается. Снежная труха перестаёт сыпаться за шиворот, и пламя костра вспыхивает с новой силой. Я расталкиваю мальчика, предлагая ему перебраться к матери. Бродерик засыпает быстрее, чем его взлохмаченная голова касается свернутой конской попоны, чуть-чуть окровавленной, но похоже, это волнует меньше всего. А я прислоняюсь к стволу дерева, у корней которого сижу, и рисую на белом слое загогулины и завитушки тонкой веткой. И надо бы встать да стащить тела погибших в кучу, чтобы потом похоронить, но не охота отрывать спину от шершавой коры, да и одна только мысль прикоснуться к холодным, словно размазанный вокруг снег, телам, вызывает тошноту. Поэтому я успокаиваю собственную совесть тем, что пока я буду заниматься мертвыми, найдётся голодная тварь, которая посягнет на спящих под моим надзором живых. Ночь протекает без происшествий, и только резкий крик филина не даёт прилечь рядом с Пуффендуями и уснуть. Утро наступает медленно, сперва разбавляя непроглядную темень ночи прозрачной синевой, а потом окрашивая небо и кривые деревца яркими малиново-оранжевыми красками. Бродерик ещё забавно сопит, уткнувшись носом в попону и свернувшись невообразимым калачом. А леди Пуффендуй, едва заметно охнув, неловко садится, моргая осоловелыми глазами. Ночью я её не рассматривал – не до того было, но сейчас, в не слишком чётком свете мне она кажется обычной простолюдинкой, каких много в любом захудалом городишке. Невысокая и дородная, с достаточно грубыми, лишенными изящества чертами лица. Да и простота её одежды не отражает её высокого происхождения. Мы ещё какое-то время приглядываемся друг к другу, но потом она, напившись зелий, начинает заниматься завтраком, по-хозяйски размножив жалкую кучку оставшегося валежника в приличный запас. – Тебе лучше немного подремать, пока ещё есть время, – обращается ко мне она, привычно кроша кусочки солонины в парующее варево. Я, словно жду этого предложения, ковыляю к оставленному ею ложу и валюсь без сил. Просыпаюсь я от соблазнительного аромата еды, когда солнце уже высоко стоит над верхушками деревьев. Пока я протираю глаза пригоршнями снега, Бродерик уплетает кашу за обе щеки, и от его миски в воздухе вьётся душистый парок. Мне достаётся такая же миска, а ещё большой ломоть хлеба с куском жирной колбасы. Но на мгновение оторвавшись от еды, я замечаю, что окружающая нас картина мало напоминает могильник. Ни людских тел, ни павших лошадей не видно, а скупое зимнее солнце быстро расправилось с окровавленным снегом, превратив его в липкую грязь. Позаботиться о трупах могла только леди Пуффендуй, и я, вспоминая своё нежелание приближаться к мёртвым, невольно чувствую восхищение этой неординарной женщиной. Правда, у меня мало примеров для сравнения. Ну не ставить же леди на одну ступень со служанками, которые занимались отцовским хозяйством?.. – Завтракайте, – у леди Пенелопы приятный грудной голос, – по-видимому, до города нам придётся добираться пешком. Впрочем, это и так очевидно: лошади разбежались, часть их стала закуской для хищников, а левитировать скарб в маггловский городок мало того, что чревато, да ещё и требует серьёзных магических затрат. – Леди Пуффендуй, вы хорошо знаете здешние места? – Я в любом случае слабо представляю, где оказался по собственной глупости. Она рассеянно кивает, перебирая оставшиеся вещи – часть из них придётся бросить здесь. – Далеко ли отсюда до Хотмидбра? – я старательно выговариваю название, чтобы она не спутала ещё с каким-нибудь поселением. – Хогсмидбра, ты хотел сказать? Не слишком – к ночи, думаю, доберемся. Да, собственно, нам туда и надо… Вот сейчас мне хочется четвертовать глухого на оба уха Оливера, по вине которого я очутился непонятно где. Неужели возле городка нет ни единого указателя, чтобы проверить, правильно ли написано название? Правда, откуда он мог знать, что я воспользуюсь его письмом для создания ключа? Каша быстро тает в мисках под наплывом нашего здорового аппетита, а посему, свернув нехитрые пожитки, мы отправляемся в путь. Стылый ветер не даёт ни на минуту забыть, что на дворе зима. Руки быстро коченеют, а от меча, кое-как обтёртого и вновь упакованного, чувствуется такой холод, словно я несу кусок льда, завёрнутый в шкуры. Вещей оказывается не так и мало: достаётся всем, даже мне, но и сама леди Хельга, которая, как оказалось, терпеть не может официоза, тоже несёт немаленькую поклажу. Плотная пелена облаков, иногда пропускающая тонкие лучи зимнего светила, будто бы лежит на земле, и пустошь, сквозь которую мы шагаем к темнеющему на горизонте лесу, кажется бесконечной и полностью вымершей. Скорбные завывания ветра, колышущего остатки пожухших трав, – единственные наши спутники. Даже вороны куда-то попрятались и в кои-веки не высматривают павшую от голода добычу в серой вышине неба. Иногда мне кажется, что мы стоим на месте – до того однообразна и скучна картина вокруг. Но тёмная громада леса понемногу приближается, а кочки сменяются склоном холма, укрытого бурой пожухшей листвой. Леди Пуффендуй подбадривает нас словами, суть которых от меня уносит ветер, а ближе к вечеру – и кусками добротного селянского хлеба с солониной, почивших в наших изголодавшихся животах за считанные минуты. Несмотря на достаточно юный возраст, Бродерик не ноет и не жалуется, но заметно, что силы мальчика на исходе. Короткий привал посреди вымерзшего леска, пара глотков тёплой воды и снова бесконечный путь. Но лес мало-помалу редеет, и не успевает слабое зимнее солнце скатиться за горизонт, как мы выходим на колею, изрытую колёсами крестьянских повозок. На покосившемся столбе последнего перекрестка корявыми буквами написано название поселения, раскинувшегося перед нами: «Hogsmeadburg». Я не знаю, что мне делать – хочется всего сразу: кричать, прыгать, свистеть и танцевать, но больше я жажду сорваться на стремительный бег, заглянуть в каждый домик под неряшливой осоковой крышей и узнать, где искать наставника и моих побратимов. Но оставив Пуффендуев в местной таверне и заверив, что исчезать бесследно не собираюсь, я успеваю только выйти на порог и тут же натыкаюсь на Амандуса. Одет он как подмастерье: в добротную мантию, подбитую лисой и дорогие сапоги. Но осанка и апломб, с которым он шествует по грязной улице, может принадлежать только царственной особе, но никак ни шестнадцатилетнему подростку. Так что узнать его не составляет труда, хотя он, несомненно, вытянулся и возмужал. – Эй, ледяной король! – окликаю я его, а он вздрагивает, озираясь вокруг. На мгновение его лицо теряет каменное выражение, а в глазах вспыхивает что-то похожее на облегчение, помноженное на нечеловеческую ярость. Он преодолевает разделяющее нас расстояние в считанные мгновения, и я чувствую крепкую хватку холодных пальцев на своей руке. – Тебя где носило, малолетний придурок?! – шипит он, забывая, что мы-то, в общем, с ним ровесники. – Твоё-то какое дело? – огрызаюсь я, выпрастываясь из его захвата. Вот и поздоровались. – Где был – уже нет! – Пусть с тобой мастер разговаривает, – он зло вздёргивает верхнюю губу, отчего сразу становится похожим на огрызающегося бродячего пса, – языком кнута, если ты по-человечески не понимаешь. Он вновь захватывает мою руку и тянет куда-то в сплетение улиц. «А он сильный», – внезапно осеняет меня. Я стараюсь освободиться, шипя сквозь стиснутые зубы: – Пусти – я сам пойду! Но Амандус бормочет нечто нелицеприятное, и, не выпуская руки, дотаскивает меня к порогу скромного дома чуть дальше, чем на окраине посёлка. Дом похож на жилище отшельника: невзрачный, да к тому же находящийся на самой кромке леса, от которого так и веет древней первобытной магией. На пороге своего нового пристанища я сопротивляюсь сильнее, но не только я вырос и напитался силой за всё это время, но и он. Поэтому мы вваливаемся в дом одним клубком, запыхавшиеся, будто бежали, падаем прямо на пороге и продолжаем свою безмолвную борьбу, не обращая внимания ни на кого. – Может, вы прекратите этот балаган и будете вести себя, как полагает ученикам, да ещё и в присутствии мастера?! – от звуков кипящего яростью голоса я замираю, и тут же получаю от барахтающегося Амандуса под дых, но не успеваю ответить тем же – неумолимая магия растаскивает нас в разные стороны. Мне стыдно взглянуть в глаза наставника, но приходится. А он постарел и устал. Это видно сразу. И если новые морщинки между бровями придают ему вид задумчивого философа, то запавшие щёки и обведённые тёмными кругами глаза никак не красят. – Жаль, что обучая тебя четыре года, я так и не смог вложить в твою голову ни капли почтения и вежливости, – холодно цедит наставник и отворачивается, чтобы уйти. Он зол. Я прекрасно понимаю его: вряд ли он захочет потерять ещё одного ученика неизвестно где. В конце концов, это престиж. Я обгоняю его и, присев на одно колено, покорно склоняю голову. Если будет нужно целовать ему руки, то я готов – лишь бы не лёд в дорогом мне голосе. Не ритуальные слова окончания ученичества. – Ну что ты? Не надо… – сухопарая рука как прежде ерошит мне волосы, хотя из-за их длины сделать труднее. Все треволнения растворяются, словно их никогда и не существовало. Есть только этот богатый тембр, что звучит над моей головой. – Пойдём, ты мне расскажешь о своих приключениях… Я иду следом за мастером, а позади, словно гадюка, шипит Амандус. Так и хочется обернуться и показать ему язык. Как раньше. Что я незамедлительно и делаю, вызывая у рассерженного побратима новую свистящую «трель». Мы поднимаемся наверх по настолько узкой лестнице, что правое моё плечо чиркает по стене, когда левое бедро ощутимо прикладывается к каждой поперечине перил. Домишко мал и ветх. Деревянные ступени натужно скрипят под сапогами, а их тёмная поверхность слишком явно оттеняет осыпавшуюся с потолка штукатурку. Кабинет наставника напоминает собачью конуру – это совсем не такая комната, что была у него в замке или в том, предыдущем, доме. Крошечная, освещённая парой свечек, почти оплывших на старые доски пола, она столь же скудно обставлена, как и освещена – небольшой стол и пара хлипких стульев. А ещё есть стул с высокой спинкой и лавка у одной из голых стен. Вот и вся обстановка. По мановению руки мастера я сажусь, дико озираясь по сторонам, словно вид этой еле живой халупы для меня нов и шокирующ. «Почему?» – хочется спросить лорда Слизерина, сидящего напротив, но легиллименту такого уровня, как наставник озвучивать свой вопрос не стоит. Он потирает переносицу, откидывается на спинку стула, совсем устало и по-старчески: – Я бы мог сказать, что это не твоё дело, но в скором времени тебе придётся жить своим умом. И если мой опыт позволит избежать моих ошибок, я буду рад его передать вам, моим ученикам… Он так измучен, но для меня всё равно нова его расслабленная поза и голова, откинутая на спинку стула-трона. Он ещё что-то говорит, но всё сказанное до меня не долетает, оседая на стенах свечной копотью. Моё внимание сосредоточено на нём, таком родном, таком сломленном неуправляемыми обстоятельствами. Я поднимаюсь, стараясь не спугнуть притаившуюся тишину, и не сразу понимаю, что мастер молчит, то ли ожидая от меня ответа, то ли просто задумавшись. Руки сами тянутся к такому дорогому мне лицу, не раз и не два виденному во снах там, на чужбине. Робко очерчиваю высокие скулы пальцем и прохожусь по плотно сомкнутым устам. У наставника дрожат ресницы, бросающие тени на бледную кожу щёк. Внутри меня всё замирает. Сердце заходится, дыхание застревает по пути к горлу, а пальцы скользят по гладкому бархату чужой кожи. И всё становится на свои места. Мои сомнения и метания, невозможность принять странную потребность в наставнике. Это можно назвать одним единственным словом – любовь! И я вкладываю в него не жажду жарких встреч в конюшне под покровом ночи, когда мир горит вместе с огнём в крови, а потом гаснет до следующей встречи, а остров тепла и нежности, с которого некуда деться, да и не хочется. В порыве чувств я прижимаюсь губами к уголку рта наставника, стараясь ими стереть горестную складку, которая ещё год назад была едва заметна. Кожа под губами словно лёд. Будто бы я целую мраморную статую на кладбище, а не живого человека. Со всей нерастраченной нежностью я пытаюсь согреть его своим теплом, скользя губами по щеке и виску, снова подбираясь ко рту, плотно сжатому в тонкую полоску. И совсем обнаглев, прихватываю его более полную нижнюю губу своими. Пульс зашкаливает, а ладони противно мокреют. Я боюсь. Боюсь, что он меня бесцеремонно оттолкнёт, выставив мои чувства, как неправильно оформленную благодарность. Наставник отстраняется с тихим: «Не надо!», но не отпускает меня далеко, усаживая к себе на подлокотник стула. Но в тот момент, когда он отдаляется, я чувствую, как под моими ладонями, которые я положил на грудь мастера, загнанной птицей бьётся его сердце. – Лучше расскажи… – и я, опустив голову на его плечо и скрутившись в неимоверную позу на подлокотнике стула, начинаю свою историю с момента нашего расставания… Время оплывает вместе со свечами, и тьма, притаившаяся в углах, понемногу выползает, чтобы заполонить собой всю комнату. Я клюю носом, давным-давно закончив свою короткую повесть, но так и не решившись на признание. Мне хорошо и уютно: рука лорда Слизерина скользит по моей шее, чуть поддёргивая прядки волос, которые он бездумно наматывает на палец, запах его тела щекочет ноздри, а дневная усталость баюкает, будто колыбельная. Но всё быстро исчезает. Быстрее, чем мне хотелось бы. Натужно скрипит дверь, и голос Оливера, басовитый, но ещё немного ломкий, сообщает, что ужин готов. Мастер неспешно отстраняется: – Пойдём, Годрик, а завтра устроим праздник в честь твоего возвращения… Я смотрю на Оливера. А он тоже здорово вырос: на щеках пробивается золотистая щетина, разворот плеч не юношеский – мужской, а ростом он повыше лорда Слизерина, которому я уступаю в росте на голову. Лицо рыжего вспыхивает еле сдерживаемой радостью, и он с деликатностью медведя-шатуна стискивает меня в объятиях. – Привет, шалопай. Куда ты запропастился – мы уже собирались всем миром тебя разыскивать?.. – Было бы о чём переживать – такое, как я, не тонет! – отшучиваюсь я, и голос из темноты подхватывает мою шутку, придавая ей совсем другое значение: – И я то же самое говорю – стоило ли так волноваться… Едкий голос принадлежит Амандусу, а сам он, распугивая темноту своим ледяным взглядом, выныривает откуда-то сбоку, наверное, из ученической спальни. – Возвращение Годрика не означает, что я буду терпеть ваши пикировки за ужином, – обрывает нас наставник. Но его выговору не хватает настоящей строгости, и поэтому Амандус кланяется, но не сгоняет с лица ехидной усмешки. Мы прикусываем языки и всю дорогу до трапезной воюем взглядами. По моим подсчётам я был дважды испепелён и расчленён до самых косточек, но всё же продолжал закидывать Амандуса многозначительными гримасами отвращения. Обладай мой взгляд хотя бы мелкой толикой магии, быть нашему ледяному принцу похороненным под грудой малоприятной пакости. Трапезная нисколько не похожа на замковую: просторную, помпезную – это комнатушечка, львиную долю места в которой занимает старый дубовый стол и простые лавки, видавшие виды. ____________________________ 14 – 1 акр около 4000 квадратных метров. Примерная площадь земли, полученной Слизерином, составляет около 3800 га. Поскольку информации о площади Хогвартса и прилегающих к нему территорий, нет, автор взял на себя смелость и решил, что той площади вполне хватает под размеры Хогвартса и прилегающие места. 15 – Агат, слои которого располагаются таким образом, что напоминает глаз. Считается самым сильным с магической точки зрения – его ещё называют оком Бога или оком Сознания. Сам по себе это очень «дружелюбный» камень – он настолько мягок по энергии, что противопоказаний для его ношения просто нет. Он обычно приносит в дом известия, приманивает гостей, провоцирует новые знакомства. Агат не резко меняет судьбу человека, а делает его чуточку общительней и мягче. Поэтому этот камень не используют для корректировки кармы. Цветные агаты успокаивают гнев, притупляют обиды, вырабатывают целеустремлённость. Чёрный агат даёт власть над силами Тьмы. Отчётливо слоистые лечат желудочные заболевания, обостряют слух и утоляют боль. 16 – Строение кинжала в краткой форме. Итак, головка – навершие рукояти, в европейских кинжалах чаще всего круглая. Рукоять – прочем, с этой частью понятно – там, где за оружие берётся рука владельца. Гарда – часть между клинком и рукоятью, которая служит для предохранения ладони от ранений: она бывает разных форм, но чаще всего имеет или щиток (пластина, защищающая собой всю ладонь), или выступы (две параллельные детали, отходящие от клинка под 90 или 45 градусов). Пята или рикассо – тупая часть клинка, расположена между гардой и лезвием. 17 – Это потрясающе! (франц.). Сам автор французского не знает от слова совсем. Спасибо, balkis, за поправки к моему жуткому и безобразному французскому. 18 – Я должен вам что-нибудь еще? (франц.) 19 – Меч? Оставьте себе! (франц.) 20 – О, это сущая безделица! Награда мастеру (франц.).