Артефактор. Ловушка времени

Праздник всё же случается. Не сразу, а лишь через два дня после моего возвращения. И, конечно же, не в нашем крошечном и убогом (не будем кривить душой) домишке. Таверна в посёлке одна, поэтому на празднике не только я и побратимы, а ещё куча случайного народа. Она просто набита людом: заезжие и местные сливаются в одну шумную ораву, то и дело поднимая к закопченному потолку кружки с пенистым элем. Вокруг снуют служанки и дочери хозяина, разнося кувшины, полные хмельного напитка вместо опорожнённых. Разгул и веселье. Незнакомые люди хлопают по плечу, поздравляя с возвращением, хотя никто из них никогда меня в глаза не видел. Их радость так заразна, что я невольно поддаюсь общему настрою и даже не сопротивляюсь, когда незнакомая девушка тянет меня танцевать. Волынка завывает, а наши каблуки звонко отщёлкивают ритм. Веселье пенится не хуже эля и вырывается наружу широкими улыбками и задорным смехом. Из всей этой разношерстной толпы выделяются двое: наставник своим высоким ростом и богатой одеждой и Амандус, который хмуро пьёт в сторонке, не участвуя в общем празднестве. И если насчёт лорда Слизерина я всё понимаю – не к лицу ему отплясывать, как простому деревенскому парню, то нашего помороженного Амандуса мне хочется растормошить, чтобы увидеть, наконец, не его обычную презрительную усмешку, а широкую улыбку счастливого человека. Я подскакиваю к нему и, накрепко вцепляясь в рукав, тяну к танцующим. Он вроде бы поддаётся и, когда я почти вытаскиваю его из-за стола, неожиданно дёргает меня к себе, да так, что я практически влипаю в его тело. А задыхающийся голос шепчет в ухо: – Выпей со мной, – в его руках я вижу два кубка, наполненных бордовым вином. И не дожидаясь ответа, он всучивает один из них мне в руки и приказывает: – Пей! Я щедро отхлёбываю и кривлюсь: вино после эля кажется кислым, как уксус. Он хохочет, обдавая мою щеку жарким дыханием: – Вино – напиток благородных людей! – Тогда налей и мне, – рокочет рядом голос наставника, и Амандус, сглотнув так, как будто в чём-то провинился, протягивает ему второй кубок, а сам комично плюхается на лавку. Мы неторопливо цедим вино, пряча невольные улыбки: лорд Слизерин потому, что так привык, а я – потому, что вкус напитка мне не нравится. А дальше всё преображается. Я понимаю это не сразу. Медленно сгущается воздух, запах здорового пота щекочет ноздри, но уже не раздражает, а туманит голову. Слишком жарко и ярко пылают факелы. Их свет режет глаза. Веселящиеся люди, орущие и свистящие во всё горло, стихают, будто я глохну, а кровь в ушах начинает отбивать барабанную дробь. Тело становится лёгким, оно горит и плавится, как смола на сосновых поленьях. «Я пьян. Я безбожно пьян…» – оправдываю я себя и сам в это не верю. От простого опьянения не хочется, чтобы кто-то, живой и тёплый, дотронулся к тебе, шептал глупости или попросту сел ближе. Желание прикосновений становится мучительным. Будто бы я болен чем-то неизвестным, и только человеческое касание способно подарить мне облегчение. Не задумываясь, я откидываюсь немного назад, и мои плечи, рука и лопатка прижимаются к наставнику, стоящему чуть позади. От этого простого действа меня пронзает острое, как вспышка, ощущение блаженства. – Годрик? Что с тобой? – Горячее дыхание наставника обдаёт шею, и только вовремя закушенная губа мешает вырваться стону. – Ты меня слышишь?! Отвечай! На это я не способен. Ни сформулировать, ни ответить. Вряд ли я вообще могу говорить. Прямо передо мной маячит испуганное лицо Амандуса. Я чётко вижу чёрные омуты глаз – обычного голубого цвета в них нет – только тьма клубится в глубине мерцающих, словно у демона, зрачков. Он облизывает губы, не моргая вперившись взглядом, и меня снова накрывает волной странных и необъяснимых желаний. В местах, где впиваются пальцы наставника, кожа горит огнём. Я не слышу слов – только чужое дыхание гонит мою кровь по венам всё быстрее и быстрее. Мысль попробовать, мягки ли губы Амандуса, внезапно пугает меня, и я вырываюсь, торопливо бормоча нелепые извинения, и выбегаю на улицу, забывая о тёплом плаще. А дальше – за таверну, карабкаюсь по склону туда, где в ранних сумерках грозным стражем возвышается старый разлапистый дуб. Я бросаюсь к нему, приникаю всем телом к шершавой коре и часто-часто дышу, сдерживая злой вопль. Да что со мной сегодня происходит? Хмель выбивает из-под ног почву, и я сползаю вниз к корням, окружившим меня, как огромная змея своими извилистыми кольцами. Грубая кора обдирает мне ладони. Вот только боли нет – я ловлю себя на мысли, что это трение рук по бугоркам ствола вызывает совсем иные чувства: мне хочется ещё. Ещё! И чтобы не одними ладонями, а всем телом. А оно, болезное, каждой частичкой ощущает скольжение сукна, мучительно-сладкого трения нитей рубахи по сжавшимся соскам. Низ живота сводит от острого пронзительного желания. Как же мне мало! Я стаскиваю с себя все покровы, отшвыривая эти новые орудия пытки подальше, но облегчения нет. Мало движения, мало касания, мало огня! Хочется, чтобы ко мне приникала не надвигающаяся ночь, а человек, наполненный такой же жаждой… И, кажется, мои мольбы услышаны – под тяжёлой поступью хрустит сухая ветвь, и тепло тотчас окутывает меня своим желанным пологом. – Годрик… – от звуков этого голоса шевелятся тонкие волоски на затылке, и я поворачиваюсь к наставнику, не зная, как объяснить ему мою обнажённость и ту дрожь, что время от времени пробегает по моей коже. Он выглядит не так, как всегда. Тьма меняет его, зачерняя яркие изумруды глаз и выделяя каждую чёрточку лица, словно скульптор, высекающий человека в мраморе. Я не знаю, кто потянулся первым. Кто первым осмелился заклеймить второго своим поцелуем. Но так вышло… Я с жадностью сминаю тонкие губы, стараясь скрыть собственную пугающую неопытность. Однако у мастера на это своё мнение, и он отстраняется, вздёргивает меня на ноги, прижимая к себе, и на тёмную зелень зимней травы летит его бархатная мантия, отороченная русскими соболями. Я не успеваю сообразить, что и к чему, как эта умопомрачительная мягкость уже ласкает мою спину. И так хорошо, удивительно и чудно, что я не сдерживаю страждущего всхлипа, который растворяется в вынимающем душу поцелуе. Тяжёлое горячее тело наваливается сверху, скрывая меня от подбирающейся прохлады. Лорд Слизерин стонет Согревающие и Заглушающие Чары и голодным зверем впивается в мою шею. Он не щадит и не жалеет. Много! Ощущений становится чересчур много: интимная мягкость бархата в противовес жёстким укусам, перемежающиеся то жар крови в жилах, то прохлада скользящего по нам ветра. От избытка чувств я кричу. А небо словно отвечает на мой призыв. Лёгкие удары холодных капель перемешиваются со скольжением горячих ладоней и быстро остывающими поцелуями. Это так… почти больно, но невообразимо хорошо и как-то, как попросту не бывает. Сумерки сгущаются, и без того нечёткая картина окружающего мира окончательно смазывается. Не то чтобы я рассматривал округу раньше, но теперь, когда наставник шепчет мне, как я нужен ему, тем более становится неважно. И даже солоноватый привкус крови, появившийся на языке после очередного чрезмерно страстного укуса, кажется упоительным, неземным, будто бы языческое божество, бледнокожее и черноволосое, сошло ко мне, простому смертному, чтобы одарить собой за веру в него, а я решился отведать его крови. Раскрывая зачем-то сомкнутые веки, я задыхаюсь от неожиданного видения: чёрные волосы лорда Слизерина на глазах белеют и внезапно поднятое лицо озаряется серебристыми, как ртуть, очами. Мне оно знакомо, и в одночасье с этим я могу поклясться, что никогда в жизни не видел. И я шиплю: «Салазар», но только для того, чтобы не застонать: «Люциус». Кто он, моё неожиданное видение? Из какого сна? Или, может быть, не из сна? Я вот-вот пойму, откуда он взялся… Ещё совсем чуть-чуть… – Годрик… – но всё рассеивается, словно морок уносит налетевший ветер. Ласковые капли бьют жёстче, как и поцелуи, оседающие на губах саднящим послевкусием. Я задыхаюсь под напором двух стихий: человека и дождя. И сдаюсь, даже не бросая им вызов, слизывая прохладные капли и раздвигая упорно сжатые колени. Сердце заходится в рваном ритме, пока стихает резкая боль единения. Горло сводит от постоянных вскриков и всхлипов, но молчать нет сил: звуки продираются из меня наружу. Дождь скрывает следы моего позора, свободно текущие по щекам, а я поддаюсь каждому движению, чувствуя, как где-то внутри зарождается маленькая вселенная, которой суждено погибнуть через считанные мгновенья. Рывок. Ещё один. Дрожь пронизывает насквозь. Сладкий любовный шёпот. Ветер играет оголёнными ветками дуба, стряхивая на нас дождевые капли. Душераздирающе стонет старый ствол. Или это я? Тьма, поглотившая всё вокруг. В глазах пляшут белые пятна. Тело, как натянутый лук. Ещё! Сдавленный вздох. Внутри всё сплетается в тугой клубок. Тело, подобно свободной птице, парит, в глазах кружатся звёзды, хоть небо и затянуто дождевыми тучами. И всё гаснет… исчезает… растворяется… В себя я прихожу, лишь когда солнце стоит уже высоко. Шевелиться не хочется, как не хочется и много чего ещё. Например, объясняться с мастером насчёт вчерашнего. Но внутри сжимает от голода, что я плюю на остальное и выкарабкиваюсь из-под одеяла. Всё изрядно побаливает, особенно то место, на которое я опираюсь, сидя. Так что сползаю с постели я кверху задом, а потом ещё долго разыскиваю в своих вещах какое-нибудь обезболивающее. А когда я уже разуверяюсь в успехе, вдруг замечаю полный флакон зелья, похожего на искомое, у изголовья собственной постели. Могу поклясться, что такого пузырька у меня не было. Правда, сейчас это уже неважно – я подхватываю его и от души отхлёбываю полынно-горькое варево. Легчает сразу, как по мановению руки, и я, не морщась и не охая, натягиваю на себя одежду и спешу вниз, где по моим воспоминаниям таится трапезная. В доме никого нет, и только на истерзанном ножами столе притаилась нехитрая снедь под покровом чистого полотна и Подогревающих чар. Я с наслаждением принимаюсь за ячменные лепёшки с мёдом, запивая их свежим молоком. На аппетит я редко жалуюсь, но никогда простые лепёшки не казались мне такими вкусными. Сыто потянувшись, я спешу из дома, надеясь, наконец-то, прогуляться по городку и всё в нём разведать. *** Разведывать тут особо нечего: одноэтажные домишки, добротный дом старосты, немного шире, чем остальные, маленькая рыночная площадь, мощёная остатками римской кладки, несколько убогих лавчонок и дорога, спускающаяся к блестящей вдали воде. Поплутав немного по деревне, я направляюсь к озеру. Оно просто огромно. Из-за его большой глубины вода кажется жидкой тьмой, переливающейся из края в край. Я даже пробую её на вкус, а вдруг она солёная. Тогда внезапно возникшая теория, что это озеро – на самом деле дыра в земле, которая достигает вод Мирового океана, вполне жизнеспособна. Ведь могут же в земной тверди быть такие дыры?.. Но вода пресная и сильно отдаёт тиной, так что моя теория рассыпается в прах, даже не успев приобрести стройное обоснование. Линия берега у озера пологая и я бреду вдоль неё, думая о своём и совершенно не глядя по сторонам. И только низкий рёв неизвестного зверя пробуждает меня от назойливых мыслей. Я прячусь в зарослях сухого камыша, вглядываясь в лесную чащу. Но вокруг всё тихо. Пятясь многострадальным задом, я спешу уйти той самой дорогой, которой пришёл. И всё равно не понимаю, почему это Мерлином забытое место становится нашим домом. Возвращаюсь я как раз к обеду. Все мои побратимы и мастер уже сидят за столом, поддерживая ни к чему не обязывающую беседу. Я занимаю место, предназначенное мне, и молча утыкаюсь в свою тарелку. Неловкое стыдливое онемение не даёт спокойно пообедать, и я не решаюсь даже поднять глаз на наставника. Его же настороженный взгляд я буквально ощущаю макушкой. Там, куда он направлен, кожа немного зудит, как от укуса комара. В молчании и неловкости проходят следующие дни. Я не знаю, чем себя занять, а в результате слоняюсь то по дому, то по деревне, пиная камушки и радуясь мелким поручениям «подай-принеси», которые раньше меня бесили просто до безобразия. Между тем дом ветшает: маггловские постройки будто бы «сгорают от зависти», когда рядом кто-то колдует. Этот дом не становится исключением. То пласт штукатурки отстанет и упадёт почти на голову, то ступени прогниют и провалятся в самый неподходящий момент. Мастер латает дыры магией, но стоит применить её к лестнице, как та зашаталась уже вся, грозясь рухнуть из-под ног. Скажу, что плотницкие работы сильно отличаются от создания оружия или украшений, но от скуки и они приходятся мне по душе. С утра пораньше я направляюсь в лес, где долго приглядываюсь и прислушиваюсь к тихому шепоту деревьев, неторопливо выбираю те, которые готовы служить человеку. Поверьте, и среди, казалось бы, безмолвных созданий встречаются строптивцы. Дальше нанятые магглы рубят помеченные деревья, стаскивают их к нам на задний двор, где я уже магией довожу их до того состояния, которое требуется. Я не маггл, и всё изготовленное моими руками изначально напитывается волшебством и ведёт себя так, как будто перенимает мой характер. В том то и дело, что ни Оливер, ни лорд Слизерин дурного норова моих изделий не ощущают, наоборот, под ногами мастера ступени скрипят гораздо тише, потому что я до сих пор не могу вспомнить ту ночь без краски стыда и стараюсь не поднимать взгляд на него. А вот Амандусу достаётся сполна: стоит ему поцапаться со мной, а это происходит весьма и весьма регулярно, как ступенька исчезает под его ногой, появляется через миг и захватывает лодыжку в свой деревянный плен, двери так и норовят пройтись по его лбу самым острым краем, а лавки и стулья выскальзывают из-под него. Что только не делает мастер, чтобы успокоить взбунтовавшие предметы, но всё напрасно – тихая война против моего ледяного побратима не заканчивается. Зато в результате выигрывают все – Амандус учится молчать там, где это требуется, и говорить только тогда, когда спрашивают. Конечно, он ещё прожигает меня непонятными взглядами: то гневными, словно я стою на пути к цели, то тоскливыми, будто я – его несбывшаяся, но самая сокровенная мечта, но ни пакостей, ни тем более ехидных подначек уже нет. На краткое время в нашем доме воцаряется мир. К сожалению, длится он недолго… На лесных прогалинах у озера цветут дикие нарциссы. Я любуюсь ими издали, не решаясь нарушить совершенства природы. Сегодня у меня особая миссия – я помогаю леди Пуффендуй обосноваться в её новом доме. Она соседствует с бургомистром, который неофициально покровительствует их небольшой семье. Как я и ожидал, Бродерик пытался увязаться за мной, но мать быстро нашла ему занятие побезопасней. Старый магический лес – вовсе не место для мальчиков-наследников, тем более что с каждым разом я захожу в него всё дальше и дальше. Пару раз я вижу быстро удаляющиеся фигуры кентавров, но пока я не покушаюсь на их территории, они нас, людей, не трогают. Странное дело, но я – единственный среди побратимов, кто ни разу ещё не заблудился в этом лесу – словно меня ведёт что-то. В глубине леса я нахожу просто огромную полянку. Она похожа на стол, ровная и почти полностью гладкая. С одной стороны к ней примыкает озеро, образуя несколько небольших, причудливой формы бухточек, а с другой – крутой склон ведёт в заросли мёртвого леска. Не знаю, что послужило причиной смерти целой группки деревьев, но вблизи они кажутся каменными и слегка обугленными. Я несколько раз пытаюсь приспособить твёрдую, подобно кремню, древесину на наши нужды, но, увы, стоит только срубить такое дерево, как оно превращается в кучку трухи. Чем примечательна именно эта полянка, я точно сказать не могу – в лесу таких даже не десяток, но я постоянно иду к ней, будто бы меня туда тянет. В этом, должно быть, виновато очередное моё видение. Чудятся мне уже не маленькие хижины с огромными тыквами за ней, а невероятно большой замок, будто грозный утес, нависающий над беззащитным озером. И лодки, плывущие по глади озера, а близкие звёзды и ярко горящие факелы освещают им путь, отражаясь в тёмной воде причудливыми цветами. И дети в лодках… Много детей, радостных и испуганных, восхищённых и невозмутимых. Мне даже на миг кажется, что я сам когда-то был на их месте и старался тише дышать, чтобы не спугнуть прекрасное видение, и пытался поверить в происходящее чудо. Я достаю свиток пергамента и тонкую пластину угля и, укрывшись от мелкого, назойливого дождика, понемногу зарисовываю башни пригрезившегося мне замка. Да, я понимаю: для того, чтобы его построить, требуется не только время, но и средства, которых у нас попросту нет, но ведь мечтать никто не запрещает?.. Я уже заканчиваю и с рисунком, и с миссией Хельги, нарезав ей ветвей для ритуальных охранных заговоров, как вдруг неожиданная боль скручивает все внутренности, да так, что не успев даже охнуть, я валюсь в обморок. *** Ноздри щекочет дым от костра, и я, не открывая глаз, громко чихаю. К моим губам прижимается нечто гладкое, и в приоткрытый рот льётся питьё, резко отдающее терпкими травами. Вероятно, там есть тысячелистник и зверобой. Я раскрываю глаза – надо мной возвышается незнакомый мужчина. Я не сразу понимаю, что полуголый человек делает в февральском лесу, но стоит мне опустить взгляд, как всё становится ясно: ниже талии его тело конское. Я пялюсь непозволительно долго, разглядывая миловидное безусое и безбородое лицо с ясными синими глазами, хорошо развитую грудь, широкий разворот плеч и мускулистую лоснящуюся конскую часть. А потом выдавливаю: – Спасибо. Он кивает, поднимается на все четыре ноги одним рывком и гасит костёр короткой мелодичной фразой. – Пойдём, я провожу тебя к краю леса, – предлагает существо. Я с усилием поднимаюсь – внутри словно пикси кувыркаются – и иду вслед за ним, едва переставляя ноги. – Простите, я не представился, – торопливо лопочу я, стараясь наверстать упущенную возможность подружиться с кентавром. – Меня зовут Годрик Гриффиндор. – Киллар… Он замирает на мгновение, будто прислушиваясь, и резко меняет направление, сворачивая вправо. Я тороплюсь за ним, но всё равно качаюсь, как последний выпивоха. Понемногу я начинаю отставать, а потом и вовсе теряю его из виду. Колени подгибаются, и я приваливаюсь к стволу дерева в поисках опоры. – Чёрная колесница Плутона едет по твою душу, – слышу я и проваливаюсь во тьму, будто бы эта нехитрая фраза служит проводником в царство подземного повелителя. – Годрик… Годрик… – какое-то поистине непередаваемое зловоние сопровождает моё имя. Я разлепляю глаза и вижу бледное лицо и тёмные волосы человека, нависающего надо мной, но не узнаю его. – Плутон? Уже здесь? – нерешительно выдавливаю я. – М-м-м… вряд ли… – я несколько раз моргаю. Мои уши начинают алеть маковым цветом – надо мной стоит наставник, а в его руке флакон с дурно пахнущим зельем. Чуть позади лорда Слизерина топчется Киллар. Я не успеваю ничего сказать, и мастер подхватывает меня на руки. Я честно пытаюсь вырваться – представляю, как я смотрюсь с ним. Странная пародия на жениха и невесту. Память услужливо подкидывает парочку самых жарких моментов нашей единственной совместной ночи, от которых сердце в груди то замирает, то трепещет. От аромата трав, исходящих от мантии лорда Слизерина, кружится голова и пересыхает рот. Ещё немного и я забуду обо всём, лишь бы снова ощутить под губами тонкую ниточку его пульса. Иногда, шутки ради, мы с Оливером перешучивались, представляя себя в роли несомого. Тогда нам казалось, что ничего роскошней на свете не бывает. Но прочувствовав на собственной шкуре, могу сказать совершенно точно: верхом на лошади гораздо удобнее. А мне, ввиду пола, ещё и как-то унизительно, что ли. Я сто раз благодарю Мерлина, что наша лачуга на самом краю леса, но и та парочка крестьян, которая встречается на пути, способна вызвать у меня новый обморок. Именно его и приходится симулировать, чтобы не ударить лицом в грязь. Я прижимаюсь к наставнику и обмякаю. Аромат трав становится крепче и к нему примешиваются слабые нотки можжевелового мыла и сладковатый – лягушачьей печени, главного ингредиента зелья от простуды, на которое у нас заказ. Весь дом им провонялся. Меня никогда не занимали эти запахи. Ну, пахнет и что? А сейчас я буквально впитываю их своей кожей, переполняюсь как дождевая бочка водой во время ливня. И они туманят голову, пробуждая те самые чувства, что я запрещал себе испытывать. Но телу всё равно, какие запреты для него выдуманы – оно поддаётся соблазнам, и мало-помалу из пассивной ноши я превращаюсь если и не в любовника, сжигаемого нетерпением, то уж точно в неугомонного подростка. Кем, собственно, я и являюсь. – Прекрати, пожалуйста, – голос у мастера становится ломким, когда я начинаю бессознательно водить губами по шее, как вампир, приноравливающийся, куда бы лучше впиться. И вдруг обнимающие меня руки исчезают, а под ногами потрескивает пол. Я даже не успеваю заметить, как оказываюсь в нашей с побратимами комнате. Сами они тоже здесь. Оливер не стремится скрыть маску крайнего удивления, а Амандус злится и ломает в пальцах гусиное перо. Наставник непререкаемым тоном отправляет меня в постель, что я и спешу сделать – голова кружится и тело одолевает слабость, – а чуть позже, когда солнце окончательно скрывается за горизонтом, он и леди Хельга устраивают свой врачебный консилиум, изгнав из комнаты остальных. От их Чар шевелятся волоски на затылке, а остаточная магия искрит на коже. – Не может быть… – выдыхает леди Пуффендуй, когда едва жёлтое свечение вокруг моего туловища сменяется на красно-золотое. Я надеюсь, что мне объяснят причину недомогания, но лорд Слизерин утягивает Хельгу в угол, где они долго шепчутся, активно жестикулируя, сродни парочке ярмарочных клоунов. Мне не слышно ни слова, но по мертвенной бледности моих целителей становится ясно, что случилось непоправимое. Я комкаю одеяло, едва ли не раздирая его на нитки, как вдруг наставник, выведенный из себя тихими увещеваниями колдуньи, громко рявкает: – Если такое случалось раньше, то мы найдём способ! Не будь я Салазаром Слизерином! И я уверяюсь, что моя болезнь смертельна. Можно сказать: всё снова переворачивается с ног на голову, и центром моего мира становится моя приближающаяся неслышными шагами смерть. Как странно понимать: этот мир без тебя никуда не денется. Что всё также будут расти деревья и цветы, а коровы пастись на лугу, обмахиваясь длинными хвостами. И никто не заметит, что тебя нет, словно никогда и не было. И вместо того, чтобы плестись, моё время несётся вперёд, будто за ним гонится страшный зверь. Пожиратель времени, наверное. И моя жизнь стремительно истончается, повинуясь резвому бегу минут, часов и дней. Я мало мастерю амулеты – силы я отдаю дому, чтобы оставить после себя пусть и мизерную, но память. Обмороки повторяются с неодолимой настойчивостью. По-моему, дикий вепрь, раненый копьём охотника, не столь упрям, как моя неизвестная хворь. Она тихо пробирается по всем членам тела, стремясь поглотить меня без остатка. Я борюсь с ней, но пока проигрываю бой. Если я и не валюсь на пол, то мир в глазах кружится, будто бы землю оскорбляет то, что я топчу её ступнями, и она сбрасывает меня со своей тверди. Я выпиваю по несколько флаконов в день мерзопакостных зелий, но от них всё равно никакого толку. Дальше пропадает аппетит, а запах еды вызывает желание поскорее выбежать на улицу и подышать свежим воздухом. Я худею настолько, что мои рубахи развеваются на ветру, будто бы на чучелах, отгоняющих ворон с огородов крестьян. Следом накатывает боль. Вначале она приходит короткими вспышками, а затем обосновывается внутри меня, как полновластная хозяйка. Никакие столярные работы мне не даются: истощение ставит крест и на этой последней радости. Я теперь больше молчу, предпочитая рисовать в сторонке величественные башни замка, который мне постоянно мерещится. И не просто рисую: создаю подробный план каждого этажа, каждой башенки. Даже подземелья вычерчены так, словно я собираюсь строить его. Призрачная надежда, что болезнь отступит, от этих рисунков крепнет и ширится. Лорд Слизерин практически не находится дома, пребывая почти всё время в отъездах и привозя из них целые кипы свитков и книг, купленных на те деньги, что удаётся скопить. Он осунулся и похудел, и сам стал похож на мятежного духа, который бродит по рыночной площади каждое полнолуние. Но иногда он присаживается рядом, молча замирает, погружённый в свои мысли, а я подлезаю под его локоть и затихаю. Мне кажется, что и боль, и болезнь отступает, если он рядом. И Оливер, и Амандус усиленно не замечают моей маленькой блажи. Они отыграются потом, когда меня не станет. *** И всё же я не готов к тому, что происходит. Ещё вчера я сидел с побратимами и Бродериком, который не столько участвовал, сколько старался не уснуть, и играл в карты. Мы загадывали друг другу нелепые, но простые желания, вроде кукареканья на крыльце или страшного рассказа, берущего за душу, попивали вино, разбавленное водой (тайком от мастера) и много шутили. Будто мы, как раньше, бодрые и готовые на проказы, веселимся и радуемся жизни. А сегодня я не то, чтобы встать с постели, разлепить глаз не могу. Словно чужая сила, заковала меня в прозрачный панцирь и не даёт вздохнуть. Голоса вокруг звучат истерично и встревоженно. А потом приходит боль. Она такая пронзительная, будто грудь разрезают ножом и медленно истыкивают все внутренности острыми иглами. Не получается ни закричать, ни просто вздохнуть. Но всё растворяется, а я оказываюсь где-то совсем в другом месте. «Я удивлённо осматриваюсь, стараясь понять, куда попал. Вокруг высотой до неба возвышаются трибуны. Я не вижу, пусты ли они, но слышу гул и вопли, заполняющие густой, словно патока воздух. Это похоже на двор замка Слизеринов, но только гораздо больше. Всё моё внимание приковано к твари, сидящей прямо передо мной. Она опасливо приседает на задние лапы, закрывая хвостом кладку яиц у своих ног. Дракон. Шипастая голова поворачивается из стороны в сторону. Видимо, зверь ещё не решил, опасен ли я для её детёнышей, зреющих под оранжевой скорлупой или нет. Но вопли трибун его нервируют, и дракон, прижавшись килеватой грудью к гнезду, выдыхает струю плотного пламени в мою сторону. Мне не скрыться и не спрятаться – рядом нет ничего, за чем бы можно было затаиться. И я наблюдаю, как медленно приближается красный шар, распускающий языки пламени, словно цветок лепестки. Крик застревает в горле. Но прежде, чем пламя сжигает мою плоть дотла, свет меркнет». *** Пробуждение совсем не похоже на то, к какому я привык до недавнего времени: томным, ленивым, невообразимо сладким, особенно когда в утреннем полусне рука наставника рисует по коже возбуждающие узоры, а ухо опаливает жар его дыхания. Так реально, словно это правда, а не обычные утренние грёзы. Сейчас же пробуждение напоминает оживление после столетнего сна: тяжело пошевелиться, горло сведено поселившейся в нём сушью, а в ушах гнездится настойчивый осиный гул. Но к моему удивлению гул быстро сменяется отдельными фразами, по которым я узнаю голоса наставника и Хельги. Кажется, их спор длится уже не первый час. Но прийти к чему-то определенному… Никто из них никогда не уступает другому, словно в этом противоречии рождается их самое гениальное открытие. – Как ты это сделал?! Салазар, я тебя спрашиваю! Как?! Я до сих пор не могу поверить, что Годрик остался жив. Ещё при Мерлине было известно: мужская беременность всегда заканчивается смертью, не глядя на то, собрался носящий родить ребенка или от него избавиться. Ты сделал невозможное! Я хочу знать, как ты смог спасти ему жизнь… – голос Хельги искрится неподдельной радостью. – Лучше не надо. Поверь мне – это не панацея. И не столь удачный способ, как тебе кажется – Годрик ещё долго будет отходить после зелья и ритуала… – наставник наоборот говорит глухо и счастья там ни капли. – Он будет отходить, а не гнить под холмиком, подобно многим из тех, кто решил обмануть магию… И, кстати, тебе не кажется, что мне, целителю, следует знать, зелье, какое ты использовал на мальчике? – Легко представить, как эта сильная духом женщина стоит, уперев в бока кулаки, и пытается нависнуть над втрое более высоким магом. Вот только на него эта поза никак не действует. – Всего лишь сильнейшее Укрепляющее… По моему новому рецепту… – А ритуал? – не отстаёт от него леди. – Хельга, я и так имею репутацию не самого светлого мага. Зачем усугублять это? – юлит Мастер, звякая склянками. – Э нет, Салазар, – по голосу понятно, что наша добрая Хельга не собирается выпускать лорда Слизерина без внятного ответа, – хватит с меня твоих недомолвок! Я должна знать, что делать, если завтра ты свалишься от магического отката, а на моих руках будет бессознательный ребёнок! – Хорошо, но поклянись мне, что ни одна живая душа не узнает о рассказанном мною! – наверное, я ещё числюсь в мёртвых: Заглушающие Чары никто не накладывает. Они даже голоса не понижают. – Я клянусь собственной магией! – отмахивается Хельга. – Всё это время я искал в древних свитках ответ, почему мужчина может зачать ребёнка, но не выносить его. И вот, когда я уже отчаялся найти хоть что-то, мне попался на глаза вот этот предмет… – до моего слуха донеслось негромкое лязганье, а потом шорох, будто бы искомый предмет лежал похороненный под кипой пергаментов в сундуке. – Что это? – Книга Древних. Маги тех времён не доверяли свои знания коже – они резали их на камнях и дереве. В рунах на гранях, я увидел много знакомых – ими до сих пор пользуются. Мне удалось расшифровать большую часть этих знаков. И даже разгадать смысл ритуала. Но, как видишь, время не пощадило камни. Кусочек этого, что описывал самую суть волшбы, был отколот, и я закончил его так, как смог понять. К несчастью, я ошибся. Когда за ребенком стал угасать Годрик, мне оставалось лишь просить помощи… – Только не говори… – Хельга почти шепчет. – Да, я выкупил жизнь Годрика, отдав Белой Даме часть своей жизни… – в голосе наставника вызов. – Сколько? – рычит леди. – Это мелочь по сравнению с тем, что он жив… – снова начинает юлить мастер. – Сколько, Салазар, демоны тебя побери?!! – от вопля Хельги звенит в ушах. – Десять лет... – скорее чувствую, чем слышу я. Хельга охает: – Салазар, это наитемнейшая магия! За неё тебя свои же отправят на костёр! – Мне всё равно... – я ясно слышу, что это правда. – Чью кровь ты дал ей, чтобы откупиться? – продолжала напирать леди Пуффендуй. – Говори же, Салазар! Говори! – Нашего не рождённого сына... Я всё равно не мог спасти его... – Ты хоть понимаешь, что Она, не хочу марать рот её именем, славится своим умением обмана?!! Что если это путь погибели и для тебя, и для мальчика? – А были варианты? – наставник говорит высокомерно и устало. – Или ты предлагаешь мне сидеть и смотреть, как у моих ног умирает человек, в которого я вкладывал душу?!! – Говорят, что со своей милостью она награждает человека безумием. Я не осуждаю тебя за твой поступок, я осуждаю тебя за твою недальновидность. Знаешь, говорят, Мерлин спас одного парня… – по презрительному хмыканью мастера я понимаю, что он считает этот случай всего лишь очередным слушком о чуде, который так же лжив, как и бродячие проповедники: цель их не работать, а существовать за чужой счёт. – Он превратил его в женщину? – ехидничает лорд Слизерин. – Нет, он перенёс ребенка в инфернала, воскрешённой родственницы беременного, – заканчивает леди Хельга, словно и не замечает едкого голоса наставника. – Да разве не ты же сама помогала мне искать? Думаешь, если бы был способ дать ему родиться, я бы его не испробовал? – от надрыва в любимом голосе ко всему болевшему присоединилась и душа. «Оставь его в покое!» – пытаюсь крикнуть я, но из горла вылетает лишь еле заметный хрип, который никто из говорящих не слышит. – О, Мерлин! Ты еще более безумен, чем я думала!.. Я хочу видеть ритуал! – Вот тут, в свитке… – они затихают. Лишь иногда шуршит пергамент да скрипит перо. А я понимаю, что вот уже неопределённое время лежу и рассматриваю трещинки на потолке, складывающиеся в причудливые образы. – Ты давно не спишь? – я чуть скашиваю глаза, так как двинуться по-прежнему не могу. Надо мной стоит Хельга с миской – наверное, она хотела обтереть мне лицо. Я опускаю ресницы, соглашаясь. – Пить хочешь? – Снова то же движение. Она осторожно, как может, приподнимает мне голову и поит из кубка свежей колодезной водой, которая кажется нектаром богов. *** Я не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я встаю на ноги. Пронеслись годы или века, но за окном догорает яркими красками осень, и, в общем-то, пролетело всего несколько месяцев. Конечно, лето – это моя любимая пора, но она ещё повторится в следующем году. Я наслаждаюсь каждым мгновением жизни. Лежа в кровати, я решаю, что если поправлюсь, то обязательно расскажу наставнику о своих чувствах. Может, он прогонит меня и высмеет, но, по крайней мере, я буду знать, что сделал всё, чтобы стать счастливым. Силы возвращаются медленно, гораздо медленней, чем исчезали, но я уже сам брожу по округе, понемногу выполняю несложные поручения и мастерю мелкие поделки. Детвора ходит за мной хвостиком, выхватывает почти из рук деревянных лошадок и соломенные куколки со смешными и глупыми лицами и с торжествующими криками уносится играть в поля. А взрослые стараются незаметно подсунуть или спелое яблоко, или пирог с тыквой, или ещё какую-то вкуснятину. Сам посёлок гораздо меньше того, что был расположен у подножья замка Слизеринов, и люди тут ощутимо терпимей к проявлению волшебства. Вероятно, потому что он находится на перепутье торговых дорог и здесь можно встретить кого угодно: от бродячих торговцев амулетами, большинство из которых просто грубо сделанные поделки без следа магии до друидов и странствующих волшебников всех направлений и уровня силы. Это добавляет работы нашему наставнику и нам, потому что вреда от заезжих магов-недоучек гораздо больше, чем пользы. Но на фоне такого обширного выбора колдунов цены на услуги весьма низки. Да ещё и приходится устраивать демонстрации силы, чтобы привлечь клиентов и распугать конкурентов. Весь посёлок сходится посмотреть на невиданное зрелище, делают ставки на любимцев. Меня, как волшебника, это коробит. Ещё бы! Благородное магическое искусство опустили до уровня уличного балагана. Однако другого выхода не остаётся: если ты на виду и умеешь делать фокусы, то и кушаешь ты сытно, и спишь мягко, и одеваешься не в лохмотья. Поэтому, сцепив крепче зубы, мы развлекаем толпу по ярмарочным дням. На одной ярмарке паяца, облечённого магией, играет Оливер, на второй – Амандус, на третьей – я. Наставник обычно всегда присутствует на наших представлениях, страхуя от всяких неожиданностей. Одетый просто, он всё равно выделяется из толпы осанкой и пластикой движений, хоть и старается в ней затеряться. *** Ничем не примечательное утро очередной ярмарки. По-осеннему прохладно и влажно. Амандус поднимается с постели, тяжко вздыхая. Первый признак, что сегодня его крест веселить народ. Поэтому мы вместо того, чтобы как всегда сцепиться и разнообразить это утро грызнёй, всячески помогаем ему и поддерживаем. После завтрака, который в такие дни, проходит рано, я, наставник и Амандус отправляемся на ярмарку. Мастер страховать нашего принца, а я за наждаком, необходимым для моей личной задумки. Но, конечно, я не премину побывать на представлении Амандуса – только одно упоминание о том, что я его видел, собьёт с нашего ледышки спесь. Рыночная площадь забита народом так, что не видно грязной брусчатки под ногами. Гул людских голосов смешивается с криками домашних животных и воплями зазывал. Наставник идёт впереди, придерживая кошелёк рукой – даже магически защищённые кошельки в такой толпе исчезают очень часто. Для представлений волшебников прямо посередине рыночной площади установлен помост – грубо сколоченное уродство из досок. От него пахнет сосной и выдыхавшейся боевой магией. Для обычных людей этот аромат напоминает собой послегрозовой воздух, а для нас в нём чудится мощь и сила того, кто его тут оставил. Конечно, выглядит помост так, словно может рухнуть в любой момент, но это впечатление обманчиво: не зря мы с побратимами потратили несколько ночей, чтобы укрепить его, основательно и втайне от всех остальных жителей. Теперь даже если на нём будут устраиваться рыцарские бои, помост не рухнет – вряд ли и дрогнет. Люди вокруг него уже собрались, ожидая привычного развлечения, а вездесущие воришки только этим и пользуются – то тут, то там слышатся проклятия в адрес быстроруких охотников. Амандус последний раз горестно вздыхает, смотрит на нас умоляющим взглядом мыши перед голодной лисой и поднимается на сцену. Его появление вырывает жидкие аплодисменты у ожидающих и какую-то совсем уж нездоровую активность задних, торопящихся не пропустить ничего в этой жизни. Конкурентов сегодня немного – всего пара прыщавых недорослей топчется у старой разбитой телеги, гружённой гнилью, убрать которую ни у кого не хватает желания. Я даже не сомневаюсь, что Амандусу эти недомерки, так нагло кривящие губы, на одну левую и без магии. Неудивительно, в отличие от нас они – самоучки, вынужденные ввязываться в такие развлечения, чтобы банально не помереть от голода под чьим-то забором. Правда, обычно они не бросают вызов ученикам – сами понимают, что не ровня, но, наверное, там, в большом мире, совсем плохо с пропитанием, если они об этом забыли. Я спешу закончить свои дела, пока мой побратим показывает для начала простенькое, предназначенное немного расшевелить здешнюю, уже порядком пресыщенную зрелищами толпу. Это не интересно ни обывателям, ни мне, хотя надо признать: из нас троих Амандус обладает изрядной долей артистизма, что добавляет его трюкам, какими бы заурядными они ни были, некой притягательности. Если бы он не был волшебником, ему стоило бы стать шутом. Людская толпа, неумолимая, как шторм, немного сбивает с толку, а иной раз даже и с ног, но необходимый мне наждак я нахожу сразу – старый гоблин, неумело маскирующийся под горбуна, всегда занимает одно и то же место. Его основной товар – всякая всячина для обработки камней – не пользуется особым спросом, и он бы давно разорился, если бы на ветхой тряпке, прикрывающей щелеватый прилавок, не лежали амулеты. Это не те артефакты, которые изготавливаю я. В них нет ни дорогих самоцветов, ни металлов: только причудливо вырезанное дерево, да сплетённые сухие травы, но всё равно люди их берут – они стоят своих денег. Магия в них едва теплится, и в бою такие обереги, конечно же, бесполезны. Но вокруг нас живут, торгуются, радуются и злятся не воины, а простые горожане, а тем лишь бы урожай не сгнил, да чтобы дом не сгорел, а с таким амулеты вполне справляются. Гоблин неторопливо отсыпает в холщовый мешочек наждачный порошок мерилом из бычьего рога, и мы по своему обыкновению беседуем. О древесине, о камнях, о магии, о торговле, о погоде и обо всём, что приходит в наши головы. Обригрух говорит с прищёлкиванием, отчего его речь сложно разобрать нетренированному слуху. Но я уже привык – всё-таки постоянный покупатель – и даже не прислушиваюсь к экзотическому говорку. Да и к тому же, на этом рынке можно услышать любую речь: от певучих диалектов кельтского до резкого, немного лающего языка валлийцев. За плавно текущим разговором я не сразу понимаю, что происходит. Толпа в меру любопытных покупателей как-то вдруг устремляется к середине площади, создавая толчею и беспорядок. Мимо меня протискиваются две дородные матроны. Едва буркнув что-то нелицеприятное о стоящих на дороге остолопах, они продолжают своё визгливое кудахтанье, прижимая к себе истошно вопящих детей. – … подумать только: и это в нашем городе… – причитает та, что меня обозвала, машинально поглаживая по прилизанной головёнке мальчишку лет четырёх, бьющегося в истерике и задыхающегося в её огромном колышущемся бюсте. – Видать, конец света не за горами… – … так и совсем же ребёнок… – вклинивается вторая, поддёргивая за руку девочку постарше. Девочка недовольно хмурит светлые бровки и мусолит во рту грязный кулак. – … глупый – вот и не боится смерти… молокосос… – слова теряются в детском рёве обиженной девчушки. Обригрух невежливо затыкает уши руками и скукоживается. Я морщусь: девочка на редкость громкоголоса и сочувствую гоблину – уж ему с его тонким слухом вопли кажутся невыносимой пыткой. – … совсем эти колдуны обнаглели… – поддакивает вторая и, цыкнув на разошедшегося не на шутку ребёнка, исчезает в толпе. Мальчишка-«колдун», которого могут видеть все, на площади только один. И я, забывая о покупке, спешу на помощь побратиму. Толпа у самого помоста дремучей, чем тысячелетний лес. Я с трудом пробиваюсь в первый ряд, работая локтями и проползая между наблюдателями, которые никак не хотят посторониться. Моему взгляду открывается странная картина: на помосте стоят двое. Один из них Амандус: собранный, сосредоточенный, со злым прищуром. На его плече в свете мрачного дня ярко алеет порез. Те из зевак, кто стоит ближе к нему, как заворожённые смотрят на сочащуюся кровью рану. Их глаза горят такой жаждой, что дай им волю, они бы припали к яркой полоске губами, чтобы попробовать вкус жизни Амандуса. Напротив него, опираясь на суковатую палку и тяжело дыша, замер старик. Некогда белое одеяние расцвечено пятнами и подпалинами, но я с уверенностью могу сказать, что передо мной друид, посредник между людьми и языческими богами. В этом посёлке к странникам-друидам двоякое отношение. И вроде бы к ним часто обращаются за помощью, как к травникам и знахарям, но в то же время и не любят. Говорят, не так давно один из их братии наполнил своего Плетённого Человека жителями соседнего от Хогсмидбра посёлка. Старик безостановочно бормочет и, судя по лицу Амандуса, что-то очень неприятное. Я панически озираюсь – где же наставник? Он должен быть тут, как всегда, но я нигде не вижу его примечательной фигуры. Меня подмывает броситься на поиски, но в такой толпе я вряд ли быстро его отыщу, а вот помощь, даже моя, может понадобиться. И я застываю, шумно сглатывая, и не могу отвести глаз от парочки на помосте. В то же время старик-друид поднимает посох, что-то оглушительно ревёт – ему словно вторит природа, гремя громом прямо над его головой, и в сторону Амандуса устремляется луч заклинания. У меня в груди всё замирает от ужаса. Как бы ни был я уверен в его умении, но мне кажется, что старик и сильнее, и опытнее. На этот раз Амандус уже не играет на публику: друида вряд ли можно сравнить с теми недоучками, что обычно составляют нам конкуренцию, и поэтому все движения побратима малозаметны и скупы, но оттого смотрятся ещё более эффектно. Толпа воет от восторга, а я кусаю губы и судорожно оглядываюсь по сторонам. Заклинания, поначалу редкие, только чтобы прощупать защиту противника, мечутся от одного волшебника к другому, и в какой-то момент его луч, в очередной раз отразившись от щитовых чар, целит в маггла, забывшего об опасности. Он висел почти на помосте, свистел и улюлюкал, неудивительно, что заклинание поразило именно его. Маггл замирает, смешно округлив глаза, и падает на руки таких же зевак, как и он сам, при этом картинно складывая ладони, словно покойник. В считанные мгновения толпой овладевает паника. Рёв становится совсем уж невыносимым, и я зажимаю уши, невольно морщась. Условно стройные людские ряды тут же смешиваются, напирая. Но противники на помосте даже не ведут глазом: они кружат друг возле друга, словно два падальщика над завидной добычей. Заклинания врезаются в доски настила, и он понемногу начинает тлеть. Люди голосят на все лады и стараются убраться подальше от сражающихся, спасаясь от хлещущей силы. И давят своих же. Я едва успеваю нырнуть под помост, хоронясь от обезумевших, словно дикие звери, магглов. Пыль от множества сапог засыпает глаза и проникает в нос, отчего я оглушительно чихаю. Но на фоне всеобщих криков меня даже не слышно. Всё пространство вокруг сражающихся быстро пустеет. И только истошно ревёт забытый мул. Опасность вроде миновала. Я выглядываю из-под деревянной преграды, чтобы увидеть, как красный луч заклинания впивается в грудь моего побратима. Всё замедляется. Амандус раскидывает руки, словно стремясь обнять весь мир. Его глаза закрываются, а с губ течёт яркая рубиновая струйка. И тело, изогнутое луком, медленно валится на затоптанные доски. А у меня перед глазами – лицо Брайана. Спокойное. Умиротворённое. Мёртвое. И становится всё равно, кто сейчас умирает у моих ног: смешливый добряк Брайан, беззащитный Орион или ехидный и хитрый Амандус – и тот, и другой, и третий – моя семья. И горе, и радости – мы делили на всех. Помогал, когда им нужна была помощь, и просил о помощи, когда она требовалась мне. И всегда получал её. Неужели и Амандус уйдёт вслед за Брайаном и Орионом? Сердце словно леденеет. Из моей груди рвётся крик. Я подхватываю обмякшее тело Амандуса и бережно укладываю на доски. И без предупреждения нападаю на ухмыляющегося дедка. У меня нет жалости к уставшему старику, как нет уважения к его сединам и статусу. Сила, подкреплённая яростью, кипит. Старик-друид ещё пытается совладать со мной, но в боевой магии он явно проигрывает. Но есть сила, есть склонности, а есть обычный жизненный опыт. Поэтому вместо того, чтобы сдаться на милость сильнейшего, дед укрывается Щитовыми чарами и ждёт. Ждёт, что я, юнец, в котором много злости и немой голос разума, выложусь до конца, и тогда меня можно будет брать голыми руками. Да, вероятно, если бы наставник не практиковал такие методы во время нашего обучения. И я меняю тактику. Вместо того чтобы наращивать силу заклинаний, в бешенстве бросаться чарами, которые почти на грани разрешённых и запрещённых, каждый свой удар единственным заклинанием я монотонно направляю в одну и ту же точку. Друид юлит, разгадав мои намерения. Но сделать ничего не может: или он снимает щит и тогда его ожидает бой лицом к лицу, который он, прямо скажем, вряд ли выиграет; или он уповает на милость своих богов и попытается выйти из-под моего удара, что приведёт к гадательному результату – при определённой ловкости и удачливости есть вариант, что я выдохнусь первым. Атакующие заклинания гораздо более расточительны в плане магии, чем щитовые чары. Моя задумка удаётся: при каждом столкновении моего заклинания с щитом друида я замечаю, как змеятся по его поверхности яркие, светящиеся трещины. Мне остаётся только собрать силы в кулак и нанести последний, решающий удар. Однако неведомая сила подхватывает меня с помоста и сносит вместе с бессознательным Амандусом на грязную брусчатку рыночной площади. Я едва успеваю сгрести тело побратима в охапку, как больно приземляюсь на задницу. Там, где я только что стоял, возвышается фигура лорда Слизерина. Я вижу его сквозь барьер Щитовых чар, за которыми мы оказываемся укрытыми. Мастер первым нарушает молчание и игры в гляделки. – Что тебе нужно? – совершенно ясно: разговор долго не продлится – по сжатым ладоням наставника то и дело проскакивают лиловые искры. Друид возвращает белоснежность своему одеянию одним мановением руки, откидывает длинные седые патлы, распутывает узловатыми пальцами бороду: – Какое тебе дело, колдун? – Они оба – мои ученики! – и морщинистое лицо старика кривится в уродливой гримасе зависти. – Так что тебе нужно, друид? – повторяет мастер, но дед, явно уже позабывший, чем чуть не завершилась его схватка со мной, учеником, взмахивает руками, и в лорда Слизерина летит ярко-зелёный луч Убивающего проклятья. Не знаю, чего он добивался этим. Рассчитывал, что наставник расслабится – так я бы не сказал: вся внушительная фигура мастера буквально окутана коконом потревоженной магии. Может, уповал на удачу?.. Я не способен шевельнуться, только взгляд провожает луч проклятия, ударивший в то место, где ещё миг назад стоял наставник, а теперь дрожит лишь потревоженный воздух. Лорд Слизерин появляется чуть правее, с его рук срывается оранжевая молния, и уже старик скачет, чтобы отклониться от неизвестного проклятья. И снова нападает друид… Их бой продолжается пару минут от силы, а мне кажется, что я сижу, застыв в одной позе, неделю, не меньше. Пришедший в себя Амандус тяжело дышит мне в ухо, прижавшись всем телом и дрожа от боли, а его холодные пальцы намертво вцепляются в мой рукав. Но вот всё заканчивается: извернувшись с ловкостью василиска, наставник посылает в противника Ступефай. И старик, не ожидая такой прыти, падает рядом с нами, роняя изогнутый, похожий на застывшую змею, посох. Покряхтывая, он силится дотянуться до своей палки, но Амандус точным ударом ноги отбрасывает её подальше. Старик устремляет в нас немигающий взгляд бешеной твари, внезапно почувствовшей прутья ограничивающей её клетки, криво усмехается и произносит какую-то нелепицу, повторить которую позже не получается ни у кого. С конца посоха срывается струйка тумана и прежде, чем мы успеваем пошевелиться, она подползает под щит и окружает нас плотным кольцом. Мы с Амандусом дружно кашляем и чихаем – наведённый смог слишком уж вонюч и густ. Но никто из нас не успевает убрать его заклинанием – облако тут же развеивается, словно выдохшись. А старик, неловко перебирая руками и ногами, на четвереньках подползает к своей палке, подхватывается её, отряхивается уже вручную и награждает наставника убийственным взглядом. А потом, хромая и поминутно оглядываясь, он торопится прочь из посёлка. Вот только свидетелей его поражения нет, кроме старого гоблина, который так и держит в руках мешочек с наждачным порошком. *** Мы возвращаемся домой молча. В горле ещё першит от колдовства друида, а Амандус тяжело налегает на моё плечо при каждом шаге. Не знаю, насколько плохо, но иногда кажется, что ему просто нравится прижиматься ко мне. Мастер приказывает нам разойтись по постелям и лично поит целым набором зелий. Я поднимаюсь на следующий день, пошатываясь от магического истощения, а Амандус валяется ещё неделю, пока наставник не разрешает ему заняться своими обычными делами. Мне не даёт покоя друидская скороговорка. Почему, когда он хромал из посёлка, у него была такая торжествующая ухмылка? Но если бы это что-то значило – мы бы уже заметили результат. А так – ничего. Хотя с другой стороны – ничего просто не бывает. Да и никто не говорил, что друид не был полоумным стариком. Потому что только безумец может бросить вызов обученному волшебнику…