Артефактор. Ловушка времени

Мои мысли гонят меня из посёлка. Я сразу нахожу ту полянку, где познакомился с кентавром, и, подтянув парочку брёвен в неглубокий, но не продуваемый ветрами лог, просиживаю там все дни напролёт, зарисовывая внезапно возникшие идеи или просто читая. Везёт, что наставник не ловит меня, выносящего из дому книги, а то быть мне поротым, невзирая на болезни и выздоровления. Очень часто пробираясь к своему тайному месту, я застаю там Киллара. Но тогда меня греет живое пламя костра, который по правилам кентавров горит не на лесной подстилке, а чуть выше, прямо в воздухе. Поэтому стоит огню погаснуть, и никто, кроме самих кентавров не укажет, где он горел. Наши дни проходят в беседах. Я бы, может, и назвал бы их философскими, но они не столь абстрактны. Просто мы обсуждаем вопросы жизни и смерти, морали, взаимоотношений между людьми и теми, кто ничуть не глупее, но выглядит несколько иначе. У Киллара своё собственное чувство юмора, которое я не всегда осознаю, но честно пытаюсь. Кажется, из моих домашних только леди Хельга понимает, что со мной творится. И буквально настаивает на том, что мне просто необходимо развлекаться вместе со сверстниками, а не только налаживать отношения с другими расами. В результате Оливер с Амандусом практически заставляют меня пойти с ними на большую свадьбу. Свадьбу, которую ждали все жители деревни. Бургомистр выдавал замуж свою единственную дочь. Идти не хочется – мне привычней разглядывать звезды в тишине леса, чем проводить время в хмельных пирушках с сельскими парнями и девушками. Но меня никто не спрашивает. И в результате я снова оказываюсь в той же таверне, где несколько кружек эля смывают мою робость хмельным потоком. А дальше за посёлок, на холмы, горящие праздничными кострами и святочными факелами. Чужое веселье заразно, как и чужое горе. Я это понимаю сразу, когда девушки увлекают нас, троих, в общий хоровод возле шалашей, где ломятся накрытые столы. Костры, на которых жарятся поросячьи тушки, отбрасывают в тёмное небо снопы искр, и они освещают радостные лица танцующих. Я вливаюсь в хоровод, стискиваю влажными от пота ладонями руки незнакомых мне людей и словно срастаюсь с их одуряющей радостью. Скоро общий хоровод рассыпается на парочки, и они растворяются в темноте ночи. А остальные делают вид, что не заметили. Не стоит портить праздник устаревшей моралью. Оливер исчезает вместе с хохочущей пышногрудой молодухой, завлекающей его низким вырезом льняной рубахи и стройностью сильных, с резко очерченными икрами ног. И мы с Амандусом остаёмся вдвоём. Я даже ёжусь от такого соседства. Не то чтобы я его боялся, но несколько пошлых намёков, брошенных в спину, да пара попыток скользнуть ладонью мне по колену заставляли относиться к нему настороженно. Да и странное влечение после вина, которое подал мне он тогда, на празднике в честь моего возвращения, наводило на подобные размышления. По-видимому, это не стало для него секретом, потому что он, тяжко вздохнув, хватает под локоть, чтобы я не дал дёру: – Наверное, нам стоит поговорить. Мне надоело смотреть, как ты шарахаешься от меня, словно я – великан, задумавший тебя съесть. Я едва сдерживаюсь, чтобы не упрекнуть его в самонадеянности, если он считает ту часть, которой я опасаюсь, великаном. Уж мне-то не знать – в купальне нет места стыду – что его «великан» вполне себе средненький, не более моего или Оливера. Но стоит мне это сказать, и добрые намерения тут же забудутся, и мы просто-напросто сцепимся, как два голодных бездомных пса за кость, покрытую остатками мяса. Ещё бы! Тут же задето мужское достоинство! Я соглашаюсь на разговор по душам, хоть и начинаю представлять, во что он превратится по вине наших склочных характеров. Праздник, лишившись половины участников, понемногу гаснет. Остаются лишь выпивохи и те, кто пришёл поесть на год вперёд. Мы уже и сыты, и пьяны. Пьяны ночью, бушующем в крови куражом и собственной молодостью. Не найдя себе случайных партнёрш (я и смотреть на женщин не хочу, Амандус весь в напряжении от задуманного им разговора), мы отставляем полупустые кружки и направляемся домой. Мы неторопливо идём к нашему домику через почти пустой посёлок, и отголоски веселья толкают в спину, так и подмывая повернуть обратно. Мы стойко молчим, меряя шагами футы, и с каждым шагом меня разбирает нетерпение. – Ты, кажется, что-то хотел сказать мне? – не выдерживаю я, а он в ответ заливисто хохочет, но получается это у него довольно зло. – Не можешь дождаться моего унижения? – я отвожу взгляд от льдистых глаз, по вине окружающей нас темноты превратившихся в провалы. – Ну что ж... Не буду заставлять тебя ждать. Позволь принести мне свои извинения за домогательства нашего невинного малыша, – расшаркивается он в своём обычном, издевательском тоне и от таких извинений мне хочется его тут же чем-нибудь пристукнуть. К счастью, наш путь подходит к концу – мы стоим почти на пороге нашего дома. – Твои манеры столь же ужасны, как и извинения! – бросаю я и, пересекая тёмный холл, вбегаю по ступеням на второй этаж, оставляя его позади. – Не торопись! – рука Амандуса неожиданно настигает и намертво впивается в моё плечо, а потом меня притискивают к стенке в паре футов от дверей нашей общей спальни. Я силюсь вырваться, но пока проигрываю – к сожалению, мои силы ещё не восстановились полностью, и короткая схватка со стариком-друидом аукнулась мне не лучшим образом – физически я катастрофически слаб. А применить магию против побратима не могу – не знаю, как я затем опишу причину конфликта наставнику. Скорее сгорю со стыда! Между тем Амандус прижимается всем своим телом ко мне, жарко шепча в самое ухо: – Нашей великосветской милости не нравятся мои извинения? Может, мне стоит припасть к её ногам и молить о прощении, как кающемуся в грехах магглу? – злится он и с силой проводит раскрытой ладонью от моего горла к груди, где рвётся на волю испуганное сердце. Мне непонятен мой страх. Он иррационален, как ужас перед давно разрушенной виселицей. Я не боюсь Амандуса в обычной жизни, но такой, обозлённый и непредсказуемый, он меня пугает. Мне кажется, что он сошёл с ума. Безумен. Безумен намного больше, чем я или кто-то ещё в этом мире. Иначе как можно объяснить его исступлённый шёпот: – И что в тебе такого? Обычный мальчишка с погаными манерами и неуравновешенной силой. Вот только у меня даже на вейл так не стоит, как на тебя! – Его зубы смыкаются на мочке моего уха, а прохладная ладонь нагло пробирается под рубаху, чтобы гладить моё взмокшее тело широкими мазками собственника. Так обычно обхаживают ласковую кошку, с силой нежа изогнутую спинку. Это было бы приятно, если бы на месте Амандуса, распаленного элем и моим сопротивлением, оказался кто-то другой. Но я даже боюсь подумать о личности «другого», словно эта мысль кощунственна сама по себе. И только пахнущие хмелем губы, накрывшие мой рот, заставляют меня взбрыкнуть, как необъезженному жеребцу, и снова начать борьбу за свободу. Но в нашем Ледяном Принце, по-видимому, кипят нешуточные страсти, и вместо того, чтобы отпустить меня, опасаясь наказания от мастера, он только усиливает напор: губы спускаются на шею, а худощавое тело прижимается ближе, вжимая доказательство своего желания. Я сопротивляюсь молча, только шумно соплю, стараясь вырваться, когда внезапно дверь комнаты наставника распахивается настежь, и мы застываем в оцепенении. Никто из нас не мог и подумать, что в доме мы не одни. В золотистом свете единственной свечи хорошо видна его высокая фигура, облачённая в бархатную домашнюю мантию. – Я могу узнать, что всё это значит? – впрочем, он не дожидается ответа, потому что тонкая фигура Амандуса отлетает от меня, словно лист от порыва ветра, а я, обессиленный и опозоренный, сползаю по стенке вниз. Да и то не полностью: тонкая рука мастера только выглядит хрупкой, а на деле он – зрелый мужчина в самом расцвете сил. Я не успеваю придумать жалкую ложь в оправдание, пока меня втаскивают в комнату, а дальше слова застревают в горле. Наставник не просто зол – он в ярости. – Неужели всё, чему я смог вас научить, это разврат в коридоре? – шипит он, мановением руки отправляя и так хлипкий стул в стену. Душераздирающее «крак» – единственная отходная молитва по почившему стулу, потому что груда щепок уже мало напоминает этот предмет мебели. – Разве запятнанная репутация стоит быстрого перепиха в коридоре? – Второй стул отправляется вслед за первым, а мастер широким движением сметает на пол всё, что лежало на его столе. Ровные строчки на пергаменте исчезают в лужах разлитых чернил, а сапоги лорда Слизерина только попирают слабо шелестящие рулончики, втаптывая всё в дощатый пол. – Что он посулил тебе, чтобы ты, словно гулящая девка, разрешил залезть к себе в штаны? – настала моя очередь быть втоптанным, как ни в чём не повинному пергаменту. Я неуверенно бормочу чушь в оправдание, заливаясь краской стыда и опуская голову. Засосы, на которые был так щедр Амандус, горят клеймами. – Или ты решил сравнить с другими? – пальцы Слизерина впиваются в мои предплечья, намеренно причиняя боль. – Тогда стоит освежить твою память. А то вдруг ты был слишком пьян, чтобы запомнить… Я вскрикиваю, но мой возглас только раззадоривает зверя, сидящего внутри него. Он рычит сквозь стиснутые зубы: – С ним тебе приятней? – тонкие, аристократичные пальцы, которыми я всегда так восхищался, нацеливаются на моё горло, и не успеваю я даже подумать о сопротивлении, как оказываюсь висящим между потолком и полом. Крик задушен на корню безжалостной рукой, от которой раньше я ощущал только ласку. Сейчас же это когти хищника, впившиеся в плоть добычи. О криках я больше не вспоминаю. От них чуть толку – в доме, кроме нас троих, никого нет. Амандус вряд ли проявит чудеса храбрости и придёт отбивать свою сиюминутную игрушку от того, кто уже вынес ему одно предупреждение, а слова с делом у мастера никогда не расходятся. Так что надежда на спасение сама обходит нашего Ледяного Принца стороной. Да и дом будто предназначен для таких вещей. Он стоит далеко на отшибе, и никто из крестьян, кто дорожит жизнью, не зайдёт в дом колдуна по своей воле после наступления темноты, даже заслышав настойчивые крики о помощи. А скорее умчится подальше, молясь своим богам и надеясь, что никто его не заметил. Я верю, мой добрый и домашний ангел-хранитель прилетит, чтобы охладить ярость наставника. Леди Хельга. Маленькая, стойкая и храбрая женщина. Потому что в отличие от меня она борется, а я цепенею, увидев горящие нечеловеческой злобой глаза наставника перед собой. В них нет даже намёка на привычную зелень – огоньки свечей порождают в их глубине адово пламя. Очи василиска. Только этим я могу объяснить, что хватаю воздух широко открытым ртом вместо того, чтобы драться за честь и свободу, пусть даже с ним, которому стоило лишь позвать. И, казалось бы, разве не об этом я думал, терпя ласки Амандуса в коридоре? Так почему же я не радуюсь внезапно свалившемуся на меня счастью? Вот только совсем не счастье заставляет моё сердце заходиться от бешеного ритма, а слёзы таиться в уголках глаз. И лишь первая слезинка, прочертившая свой путь по щеке, прорывает что-то дикое и необузданное в душе. И я вырываюсь, отдираю прилипчивые пальцы, царапаюсь и кусаюсь, не думая больше ни о чём. Только бы освободиться! – Змеёныш! – шипит лорд Слизерин, обхватывая меня поперёк туловища и прижимая руки к бокам, и волочит вдоль стены куда-то в темноту своей комнаты. И его шея, стыдливо прикрытая стоячим воротником, оказывается слишком близко. Я с силой вонзаю зубы в белоснежную кожу и чувствую, как на языке расцветает тяжелый металлический вкус. От него судорога, перекрывшая горло, куда-то исчезает, и я вою, как раненное животное, засасываемое в болото и чувствующее свою неминуемую гибель. Воздух словно пропитан страхом, тяжёлым, липким. – Заткнись! – Пощёчина обжигает лицо, как кипяток. – Ты сам хотел! От силы удара мой затылок пробует на крепость стену, и от этого в глазах водят хоровод звёзды. Тёмные углы колышутся, словно танцуют, ликуя, дикий и жадный танец смерти, а я обмякаю, будто бы отрешаясь от всего происходящего. А на самом деле, куда-то плыву, как язычок свечи в полной темноте. Я себе напоминаю тряпичную куколку, которую сам же и мастерил для сельской ребятни. Она оживает лишь в человеческих руках, а всё остальное время тихо лежит, позабытая где-то на краю табурета. Позабытая, но не слепая. Очень скоро мешающая мне дышать хватка ослабевает, и я падаю. Не на пол – меня словно обнимают – но не могу сказать, на чём лежу: меховое это одеяло или льняные, чуть шершавые простыни. Я не шевелюсь – все мои члены будто бы деревянные. Последняя надежда, догорающая в агонии, шепчет, что лорд Слизерин не так низко пал, чтобы применить против меня волшебство. Только вижу я совсем иное: лицо наставника искажает тьма и страсти. Он не похож сам на себя. Где легендарное спокойствие и плавность движений?! Передо мной лишь пародия на мастера. Кто-то, кто взял его внешность, но больше ни о чём не позаботился. Суетливый: его руки ходят ходуном, пока он стаскивает с себя мягкие сапоги, прыгая на одной ноге. Мне кажется, что я слышу мерзкое полубезумное хихиканье, которое срывается с похотливо оскаленного рта. Такими изображают демонов, но никак не людей. Одежда расползается под его торопливыми движениями, сейчас лишённым даже намёка на то изящество, что было ранее, а этот незнакомец, отбросив бархатные лохмотья, спешит ко мне почти вприпрыжку. Что остаётся девственнице, когда её приносят в жертву демону? Только уповать на остроту лезвия ножа, да милость небес, которую она, вероятно, ещё не потеряла. Это всё, что есть сейчас у меня – вознести хвалу Матери-Магии за её благосклонность и постараться унять бешено забившееся сердце. Внезапно свеча, слабо освещающая спальню, брызжет во все стороны: её пламя мечется, будто бы стараясь сорваться с почерневшего фитиля. Нет, не выйдет из меня покорной жертвы! Боль всё ещё грызёт где-то за глазами, и пошевелиться сложно, но онемевшие пальцы понемногу наполняет тепло. Нечёткие контуры комнаты плывут сильнее, рассыпаются песчинками замка, как и силуэт наставника. Вместо одного безумца я вижу двоих: лорда Слизерина с остекленевшим взглядом и безвольно опущенными плечами и страшную старуху в разорванном белом саване. Мерзкого вида горбунья держит запястья наставника узловатыми пальцами, двигает его тело короткими рывками, но её лицо повёрнуто ко мне. На нём нет бровей и ресниц, а вместо глаз – чёрные колодцы, на дне которых клубится багряный туман. Она облизывает кроваво-красные губы и зло хохочет: – Разглядел меня, сучонок! – и вдруг исчезает, взметнув в воздух свои одеянья. Тело мастера валится на пол, словно марионетке обрезали держащие её нити. Всё, на что я способен, это крик. Но он не поможет удержать тело. От глухого стука моё странное онемение начинает исчезать. Сначала снова накатывается боль: она пульсирует в ушибленном затылке слитно с ритмом струящейся по венам крови, жжёт укусы и грубые поцелуи, потом появляется тонкий запах лаванды, окутывающий меховое покрывало, мягкость которого ласкает мои руки, и как апофеоз пробудившихся ощущений – гадкий привкус ржавчины на языке. Я пробую приподняться на локтях – в голове стараются все английские дятлы – и сползаю на пол к застывшей там обнажённой фигуре. Я сам не в лучшем виде – от рубашки остались жалкие обрывки, живописными лохмотьями свисающие с моего тощего тельца, да и штаны выглядят так, будто меня терзали все окрестные собаки. Но мне безразличен и мой вид, и мои муки – я стискиваю скрюченное тело в объятиях и пристраиваю гудящую голову на его худой спине. Он в полузабытьи: всем весом налегает на меня, но всё же продолжает что-то бормотать. Какие-то обвинения самому себе, просьбы простить, а я глажу прохладную кожу и роняю слёзы на доски пола. Сколько времени мы так проводим – не знаю, да даже и не задумываюсь. Лорд Слизерин шевелится, несколько раз неловко пытается сесть, чтобы совсем уж не раздавить меня, но лишь немного меняет положение тела и утыкается носом мне в шею. – Мой мальчик, – он воздевает безвольно опущенные руки и с силой, которую невозможно заподозрить в настолько худом человеке, обнимает меня. От его груди исходит приятный жар, и только сейчас я понимаю, что озяб, сидя почти полностью обнажённым на холодном полу. Я не отвечаю, а лишь прижимаюсь к безобразному отпечатку моих зубов губами, словно извиняясь за причинённую боль. Не скажу, кто начал первым, но спустя считанные удары сердца мы уже жадно целуемся. Теперь я млею от каждого прикосновения тонкопалой руки. То как нежно касается она моей щеки, как невесомо ласкает мочку уха, как сползает шёлковой лентой к шее. И мигом забыты все обиды, страданья и недопонимания. Зачем помнить их, когда холод наступившей ночи сдаётся под жаром желания? Мы перебираемся на кровать, где плавимся в объятиях друг друга, и уже нет больше наставника и его ученика, а почтение и смирение сброшены в сторону, как надоевшие маски в сто раз отыгранном спектакле. Есть я и он, две половинки одного целого мира, в котором унылые свет и тьма сплетаются в чарующее многоцветье красок, форм и размеров. Каждое движение раздает новую палитру цветов, каждый стон – целую музыкальную балладу о любви. Любви, которую нестыдно воспеть на века. Навечно. Наш второй раз мне нравится больше: в нём нет животных страстей, порождённых действиями афродизиаков. Мы поклоняемся друг другу, как могут поклоняться только божествам и любимым людям… Сердце наставника бьётся загнанной птицей у меня под щекой. «Нет, не наставника, – поправляю я сам себя, – Салазара». – Годрик, – внезапно я слышу его голос, будто он почувствовал мои мысли. – М-м-м, – отвечаю я, приоткрывая слипающиеся глаза и глядя на задумчивого мужчину. – Я бы хотел, чтобы ты досрочно сдал экзамен подмастерья, – говорит он, пропуская прядь моих волос сквозь пальцы. Если бы небо упало мне на голову, я и то был бы менее раздавлен. И я отстраняюсь, не смея начать разговор с обвинений – всё-таки мой статус мы не обсуждали, а ученик при любом раскладе обязан выказывать уважение собственному учителю – но с языка так и рвутся гневные слова. Салазар лишь улыбается и, чуть привстав, снова привлекает меня к своей груди. Его пальцы опять путаются в моих волосах, но ужесточившаяся хватка лучше всего говорит, что он не потерпит ребяческого поведения в собственной постели. – Ты не так всё понял, глупыш, – его палец обводит кромку моего уха, легонько царапнув напоследок мочку. – Подмастерье – это почти взрослый человек, который способен уже самостоятельно решать свою судьбу. Я не могу и не хочу продолжать наши с тобой отношения, пока ты – мой ученик. Ты сам должен определить, принимаешь ли ты меня со всеми недостатками и достоинствами, как своего любимого человека или уходишь, чтобы найти свой собственный путь в жизни. Подумай об этом. Подумай! Легко сказать! Когда внутри тебя растекается что-то невообразимо сладкое, огненное, как лава вулканов, и при этом ты паришь, будто бы ты ничего не весишь и плывёшь в воздухе большим и счастливым облаком. Я готов кричать от переполняющего меня чувства, и, кажется, мой пока ещё мастер это понимает. Он тихо хмыкает, но так – необидно и, приподняв моё лицо за подбородок, жадно впивается в губы новым поцелуем. Я тянусь к нему, как цветок к солнцу, руки, соскучившиеся по его коже, спускаются с груди ниже, но ласковый шлепок пониже спины заставляет меня оторваться от вожделенного тела. – Нет, – твёрдо говорит Салазар, глядя мне в глаза так, как умеет только он, ласково и мудро, – ничего больше не будет, пока ты не станешь взрослым. А сейчас пора расставаться… Всё, что мне достаётся сверх меры – поцелуй в уголок губ, но и от него я словно обретаю крылья и лечу. В нашей ученической спальне темно. Я зажигаю пару свечей и смотрю на плотно задёрнутый полог амандусовской кровати. Но мне совершенно безразлично сейчас всё, кроме моего Салазара, а посему я сдираю с себя живописные обрывки, бывшие ещё сегодня вечером моим праздничным нарядом и напяленные снова, чтобы не идти по коридору полностью голым, и, натянув холщовую рубаху и колпак, валюсь на постель и моментально засыпаю. Новое утро знаменует начало нового этапа в моей жизни. Мне кажется, так бывает редко, что ты просыпаешься и понимаешь, что вот сейчас ты переступаешь порог, за которым всё изменится и станет другим. Конечно, я думаю о хорошем, но в итоге не верю, что в новой жизни не будет места дурному. Амандус хмуро приветствует меня за завтраком, на который успели спуститься только мы вдвоём. Оливер, похоже, не ночевал вовсе, соблазнившись на прелести неизвестной мне молодухи. Повезёт ему, если наставник не узнает об этом своеволии – он такое не приветствует. Амандус вяло ковыряется в каше, словно ищет в ней зарытый клад или философский камень. – Я не успел подсыпать тебе дохлых жуков, перестань размазывать кашу и ешь, – мой весёлый голос должен его убедить, что я уже на него и не сержусь вовсе. Но он поднимает красные, будто воспаленные глаза и шелестит так тихо, что мне нужно нагнуться к нему ближе, чтобы расслышать: – Годрик, я не знаю, что на меня вчера нашло… Прости… – и я могу поклясться, это самое искреннее признание, которое когда-либо произносили его уста. Он не дожидается моего ответа, а подхватывается и исчезает с такой скоростью, словно за ним гонится стая оборотней. Я думал, что это пройдёт, и вскоре мы снова получим нашего язвительного и презрительного Ледяного Принца. Но в кои веки я ошибаюсь: на общих трапезах он тих, а в нашей спальне его застать и вовсе практически невозможно. Впрочем, я не стараюсь следить за ним – как и настаивал Салазар, я тщательно готовлюсь к экзамену на подмастерье, а это, поверьте мне, предполагает достаточно высокий уровень мастерства. Поэтому каждую свободную минутку я посвящаю книгам и учёбе, учёбе и книгам. *** Мир на время моего ускоренного обучения почти полностью меня потерял. И вроде бы я не оглох и не ослеп, но создавалось именно такое впечатление – чужие слова просто не долетали до моего сознания, и я старался отделаться совершенно нейтральными, безликими фразами на любую реплику. Поэтому наставник и мои побратимы попросту оставили меня в покое, заменив наше общение только утренним приветствием и вечерним пожеланием приятных снов. Но забыв о мире, я должен был быть готов к тому, что он обо мне не забудет. Первое, что бросалось в глаза, когда туман в голове от постоянной зубрёжки немного рассеялся, это собаки. Нет, не какие-то адские гончие или волкодавы соседского землевладельца, покусившегося на маленький домик колдуна, а обычные, вечно голодные попрошайки, которые слонялись по улицам посёлка, тощие, озлобленные и грязные, и выискивали они требуху и объедки, что в обилии гнили на обочинах и тропинках. Соревнуясь с бродягами и нищими, коих в Хогсмидбра тоже всегда было немало, так что и этого изобилия отходов на всех не хватало. Стоило мне выйти из дома, чтобы позаниматься в тишине Запретного Леса на моём обычном месте, как свора огрызающихся тощих псов разбегалась от нашего дома. Раньше они никогда не подходили к нему, предпочитая шарить по кустам, находящимся вдалеке. Мысль о том, что их сюда привлекло, продержалась недолго – вскоре голова снова была забита формулами, составами и свойствами растений. Второе напоминание о том, что мир меняется без моего участия, было куда неприятней. Стараясь сэкономить даже на мелочах, да и просто не желая впускать в дом чужого, наставник не стал нанимать к нам слугу, а посему часть хозяйственных работ ложилась на наши плечи. В общем-то, их немного, и обременительными я бы их не назвал, но в то утро как раз наступила моя очередь идти в булочную за свежей выпечкой для мастера и побратимов. В первый раз за время моего долгого выздоровления. После ливня, который бушевал тут ещё вчера, знакомую тропку развезло до состояния небольшого, но весьма неприятного болотца. А уж привычные остатки и отходы животной и человеческой жизнедеятельности так «благоухали», что забивали даже аромат свежеомытой земли и преющих трав. Я старательно обходил самые глубокие лужи, досадуя, что всё равно снова придётся счищать зловонную грязь с сапог, и здоровался с встречающимися мне жителями посёлка. Вот только никто из них на моё приветствие не ответил, а наоборот – надвинув на глаза шапки или укутываясь в воротники своих одеяний, они пытались слиться с окружающей средой или и вовсе – почти что убегали, словно я – первый вестник надвигающейся чумы. Даже дети, которые обычно гурьбой преследовали меня, выпрашивая новые игрушки взамен сломанным, цеплялись за юбки своих матерей или, что уж совсем потрясало, разражались испуганным рёвом. Жена булочника, всегда улыбчивая и приветливая, дрожащими руками сунула мне в руки корзину с выпечкой, но стоило протянуть ей деньги, как она оттолкнула мою ладонь, бормоча что-то напоминающее: «проклятые деньги» и отшатнулась, словно я – покупающий её душу демон. Разбираться во всех человеческих предрассудках мне было недосуг – мало ли какую глупость придумала чья-то дурная голова, поэтому я просто оставил причитающиеся деньги на прилавке и ушёл, не озираясь. Что сделает с ними жена булочника, меня волновало мало – пусть хоть выбросит, а хоть переплавит себе на крест, которому всё чаще приписывали универсальное оберегающее свойство. Ещё одна блажь, как по мне. И третье, бывшее последней каплей в переполненной чаше – это запах. Дом, как я уже не раз говорил, стоял на краю леса, и из окна нашей спальни можно беспрепятственно наблюдать за самыми смелыми лесными жителями. Днём, и летом, и зимой створки окон всегда нараспашку, но на ночь закрывались и запечатывались заклинаниями – не думаю, кто-то из нас жаждал покормить вампира или стать жертвой оборотня. Сквозь магические заслоны мало что проникало, но стоило открыть окна утром, как комната напитывалась настоявшимся ароматом старого леса. Поначалу никто из нас не тревожился по поводу странной сладости, появившейся в привычном букете – мало ли какое растение цветёт, но чем дальше, тем вонь становилась всё интенсивней и тошнотворней, и, хуже всего, отчётливый запах и разложения отлично узнавался. «Никак жители решили устроить возле нашего дома скотомогильник», – освежая воздух заклинанием, сетует Оливер – утром вонь тлена стала просто непереносимой. «Забить бы это гнильё им в глотки», – желает, как обычно, «дружески» настроенный Амандус. Впрочем, я соглашаюсь с ним без сомнений – от такого аромата даже есть не хочется. Но каждому из нас мастер дал поручения, и выяснять источник запаха, не выполнив их, желания не возникает ни у кого. «Так за чем же дело?» – я пожимаю плечами в ответ Амандусу, сгребаю все свои принадлежности на сегодня и, попрощавшись, углубляюсь в лес. Только как я не стараюсь идти к логу, ноги сами несут меня не туда. Я невольно тянусь в сторону, откуда ветер несёт надоедливый запах. И, не слушая доводов разума, что это может быть опасно, я вталкиваю книги в дупло дерева, принюхиваюсь и сворачиваю туда, где амбре становится заметней. Дело оказывается несложным – невзирая на приближающуюся весну и ещё совсем не тёплый воздух, смрад чувствуется отчётливо. Настолько, что хочется вернуть и вчерашний завтрак, не то, чтобы неудавшийся сегодняшний. Но я упрямо пробираюсь, в глубине души надеясь не найти причины. Сбиться с запаха, переключить своё внимание на другое, например, вспомнить о срочном деле – да мало ли причин?.. Но что бы случилось хорошее, а для такого удача всегда на моей стороне. Стоило густым зарослям подлеска разойтись, открывая вид на одно из мелких болотец, и я содрогаюсь. Раскинувшиеся на приволье деревья в молодой листве обрамляют страшную картину. Ровно передо мной, на самом бережке болота, лежит наполовину обглоданный остов. Но не коровы, как я ожидал. В останках с трудом узнаётся человек. А на противоположной стороне бродячие собаки уже вытащили из воды следующий труп и пируют. Рой мух борется с голодными животными за право первыми отведать вожделенную гнилую плоть. Я приближался к дурно пахнущей воде, уже подозревая о том, что там увижу. Мелкое болотце почти доверху заполняют останки людей, судя по обрывкам одежды и некоторым особенностям тел, женские. Я закрываю нос рукавом, но настойчивый запах впитывается в ткань костюма и ест глаза. Что-то, поскольку я не завтракал, упорно просился наружу – даже в посёлке, далёком от привычной нам чистоты, такой вони никогда не было. Один тощий пёс со злыми глазами рычит на меня, словно я претендую на его добычу, а я, не реагируя на озлобленную псину, разглядываю лицо девушки, едва покрытое тонкой плёнкой воды, черты которого смерть попыталась изменить до неузнаваемости. Ей это удалось – я мог бы поклясться, что она мне незнакома, если бы не бронзовая фибула, прикреплённая к её нещадно разорванной у горла одежде. Я не просто видел её раньше – я сам её делал и помню, для кого. Третья дочь кузнеца. «Это однозначно не разбойники», – очевидно, что никто бы не оставил такую ценную вещь для простого человека на теле жертвы. Я обхожу тухлую воду по кругу, выискивая взглядом относительно свежих мертвецов. Парочку таких, почти нетронутых разложением, я нахожу у тропинки, которую протоптали с той стороны, с которой пришёл и я сам. Я подхожу ближе, стараясь не поскользнуться на размякшей глине и вытягивая шею в попытке разглядеть, какую смерть приняли эти несчастные. Тонкая нить цвета выпотрошенной рыбы на горле напоминает след от ножа. И звери, сколь свирепыми они бы ни слыли, невиновны в этом преступлении. Они бы просто-напросто вырвали горло одним куском, а не орудовали ножом. На поверку тел оказывается не так уже и много, как поначалу кажется: всего около дюжины, но думаю, их было больше, судя по прикормленному виду собак и обглоданным костям, то тут, то там виднеющимся в траве. Странно, что такой роскошный пир не привлёк хищников, куда пострашнее бродячих псов, наученных огрызаться, но боящихся крепких палок здешних жителей. Сердитое ворчание на противоположном берегу заставляет меня застыть каменным изваянием. Вот и накаркал. Существо, вылезшее бочком из кустов, издалека напоминает обнажённого человека. Для человека с крайне плохими глазами. Потому что вблизи назвать «это» человеком язык не поворачивается. Серая кожа, похожая на потрескавшийся камень, ссутуленная фигура с длинными, украшенными пятидюймовыми когтями, руками. Морда с немного вытянутым рылом и без признаков разума высоко поднята по ветру. Мне кажется, мерзкая тварь чует мой запах даже среди этой вонищи, но на всякий случай я не шевелюсь, надеясь, что она не решит напасть. Не то чтобы я боялся этого существа, но знакомство с альгулем в мои сегодняшние планы не входит. Однако падальщик, не заметив в воздухе опасности, ковыляет к полузатопленному телу, разгоняя собак, которые бросают еду, стараясь не связываться с тварью. Теперь становится ясно, почему обычно стадное создание одно: через бок тянется несколько полуподживших полос, похожих на следы драки, в которой оно, вероятно, участвовало. Альгуль цепляет зубами окоченевшую, уже порядком обглоданную конечность трупа и тянет из воды, утробно урча. Для удобства она даже становится на четвереньки, и мне с моего наблюдательного поста видно, что при наличии мужских органов тварь имеет лишнее отверстие между анусом и мошонкой. Я ухожу, когда густой подлесок полностью скрывает альгуля вместе с его обедом. Но даже удаляясь от гиблого места по протоптанной неизвестным убийцей тропинке меня продолжают преследовать жуткие картины смерти. Тропа, усердно петляя, непостижимым образом всё-таки выводит меня к нашему дому, где на пороге я тут же сталкиваюсь с Амандусом. Он ведёт носом и, зажимает его, гнусавя: – Вымойся – запах просто ужасающий. – Пошли, есть разговор, – серьёзность своих намерений я подчёркиваю хваткой на его руке. Оливер также, как и Амандус, затыкает нос и предлагает мне смыть вонищу, впитавшуюся в волосы и одежду. Я и сам, почти потерявший обоняние из-за неё, только и мечтаю о ванне и ароматном мыле. А пока я плещусь в бочке, стараясь не замечать голодного взгляда нашего Ледяного Принца, скользящего по моему телу вслед за мыльной пеной, я рассказываю всё, что видел. Оливер, свободный от подобных соблазнов, сидит, задрав согнутую ногу на лавку и уложив расслабленное запястье на колено. Его невидящий взгляд застывает в одной точке, а между рыжих бровей залегает глубокая морщинка. В конце концов, он вздрагивает, словно проснувшись, и подводит итог всем нашим мыслям: – Если брать во внимание характер ран, место и относительную нетронутость тел, то вывод напрашивается один: убийца – человек. Чем жертвы привлекли внимание убийцы или убийц неизвестно, но не своим благосостоянием. Есть версии чем? – Первая: избавить посёлок от нас, – изрекает Амандус, отвлекаясь, наконец, от моих сомнительных прелестей. – Версия, конечно, не слишком бредовая, если считать, как мастер обошёлся с тем друидом, который испокон веков тут прикармливался. А поскольку дедуля уже не в той форме, чтобы тягаться силами со здоровыми мужиками, то жертвами стали женщины. – Почему не дети? – вклиниваюсь в разговор я. – Справиться с ними ещё легче, да и заманить тоже. Амандус разводит руками: – Понятия не имею. Ответа нет, может, потому что не все жители этого посёлка знают, сколько на самом деле наплодили детей? Да и детская смертность – обычное дело, умер – всегда можно нового сообразить! А жена одна… Мы дружно фыркаем, но понимаем, что в чём-то Амандус прав. – Версия два, – продолжает Оливер, закусывая ноготь большого пальца щербатыми зубами. – Безумец, помешанный на крови. Мы точно не знаем, надругались ли над жертвами или нет… – Версия три, – я перебиваю своего побратима, – нам всё равно, кто убийца, найти его нужно. Потому что пройдёт совсем немного времени, тела в болоте закончатся, и альгули придут сюда. Вместе с собаками, которых тоже день ото дня становится всё больше. Да и вариант, что скоро нагрянет вся деревня с факелами и вилами, вполне жизнеспособен и тоже малоприятен. Вы не хуже меня знаете, как только начинают умирать люди, виноваты в этом всегда маги, повитухи и знахари. – Что предлагаешь? – щурится Амандус, кривясь в насмешливой ухмылке. – Устроить засаду на тропинке? Сидеть по кустам и кормить комаров до скончания века? Авось кто-то и снизойдёт, чтобы попасться в твою ловушку?.. – И какого демона тебя держат в учениках у волшебника? – вопросом на вопрос отвечает за меня Оливер. – Сигнальные Чары на все подходящие тропы и пара капканов возле болота… Амандус вспыхивает и краснеет, но упрямо цедит: – Будем надеяться, что убийца достаточно глуп, чтобы попасться… – Меня только одно смущает… – дорожка, по которой я возвращался домой, была узкая и едва заметная. Какой она должна быть, если по ней волочат людские трупы пусть не каждый день, но часто? – Тропка уж чересчур незаметная… – Посмотрим, – бурчит Оливер. – Значит, так… Я займусь Охранными для нашего дома, вы поставите капканы и Сигнальные для болота и тропы. Мы синхронно киваем и разбредаемся выполнять порученное. Я едва вспоминаю об оставленных в лесу книгах. Но ни второй день, ни прошедшая неделя так и не внесли ясности, кем же был этот таинственный убийца. У болота мы ошиваемся почти каждый день: пару раз пришлось понаблюдать за пиршеством псов, но других падальщиков никто из нас больше не замечает. Попытка рассказать всё наставнику провалилась сразу: лорд Слизерин то запирался в своём кабинете, то исчезал в неизвестном направлении, находясь где-то в своих очередных исследованиях, которым всегда отдавался с поразительной целеустремлённостью. Возвращаясь, он устало улыбался, трепал наши волосы – причём, в отличие от его обычного состояния, ласка доставалась и Амандусу, что не могло ни удивлять – и скрывался в своей комнате, куда вход всем нам был запрещён. И мне. Но, возможно, никто из нас и не обладал даром предвидения, но в один прекрасный момент, а случилось это перед самым рассветом, магическая нить одного из капканов тонко вибрирует, а Сигнальные чары почти сразу издают пронзительный вой. Мы, едва скинув ночные одежды и в спешке натянув штаны, бросились в лес. Впереди пробирается Оливер, обнажив оружие, чуть позади него, удерживая в воздухе над головами шарик «Люмоса», крадётся Амандус, а я замыкаю шествие, поигрывая мечом, который сам же и создал. Впрочем, красться оказалось излишне: то, что попало в капкан, не таилось, вереща на весь лес. Увы, это не убийца, а просто пёс, в одиночку подчищающий разбросанные кости. Амандус добивает пса одним-единственным заклинанием, под нос бормоча об идиотских идеях и о глупости маггловских женщин, которые не нашли ничего иного, как взять и умереть поблизости нашего дома. Я даже хихикаю от абсурдности таких обвинений, но наш Принц так смотрит, словно это я втихаря развлекаюсь тем, что уменьшаю население посёлка. – Пошли спать – утром нужно будет придумать другой план. И естественно, упав лицами в подушки, никто из нас и ухом не ведёт, когда чары срабатывают снова, независимо друг от друга решив, что кто-то позарился на труп убитого нами пса. А зря. Спозаранку нам приходится полюбоваться на тело жены булочника с перерезанным горлом и вскрытой брюшиной, которое неизвестный убийца даже не потрудился утопить в болоте. – Ну всё! – вскрикивает Амандус, точным ударом ноги посылая старую обглоданную кость прямиком в стоячую воду. – Это уже выходит за всякие рамки! Хоть бери и сторожи злосчастное болото! – Дурная идея, – Оливер палкой ворошит тело, стараясь разглядеть порезы получше. – Странно… – Что странного можно найти в мёртвом теле? Поющих опарышей, одновременно отплясывающих джигу? – фыркает Амандус, но и на его лице румянец сменяется восковой бледностью человека, борющегося с дурнотой. Оливер отбрасывает палку и выпрямляется: – Мне кажется или тут всё же чего-то не хватает? – Мерлин его знает, – отворачивается Амандус, зажимая нос. – Только ты можешь лазить в гнилой требухе с умным видом. Как по мне, так пусть там вообще ничего не будет! Я же стою и только смотрю на побратимов, развивших бурную деятельность. Мне не хочется верить мысли, которую подбросил мой разум, но некоторые особенности говорят, что абсурдная идея может оказаться не такой уже и бредовой. По большому счёту, нужно рассказать о своих подозрениях, но язык не поворачивается. – Годрик, а ты что скажешь? – я вздрагиваю – и Амандус, и Оливер смотрят на меня вопросительно, а я не знаю, что им ответить, оглушённый своей догадкой. – Нам всё же лучше вернуться в дом… – уклончиво отвечаю я и первым иду сквозь лес. Позади слышны еле заметные шаги побратимов. Я со всех сил стараюсь выглядеть как обычно, но по косым взорам Оливера понимаю, я подозрителен. Однако никто допроса с пристрастием не устраивает. Несмотря на тщетность наших уловок, чтобы поймать неизвестного убийцу, мы всё же решаем сообща, что полностью снимать наблюдение с болота и тропинки не стоит. Вот только магию мы сочли необходимым не использовать, а обойтись лишь своими охотничьими навыками. И теперь каждую ночь один из нас проводит в лесу, в специально приготовленном месте, да так, чтобы ни одна собака или падальщик не могли напасть или учуять. Но ночи остаются тихими, хоть и слишком комариными, как для этого сезона. Наставник чуть веселеет, проводит немного больше времени с нами по вечерам, словно то, над чем он работал закончено или потеряло смысл, иногда проверяет наши успехи в учёбе и, что странно, не спешит хвататься за кнут, когда у нас не всё получается. По мне, что-то в нём изменилось, появился какой-то надрыв в голосе и жестах. Но все свои наблюдения я доверяю только мыслям и никому более. Один из вечеров, когда все мы маемся возле камина, не зная, под каким предлогом отправить Амандуса на наш пост, наставник отрывает свой взгляд от длинного письма и, прокашлявшись, – что весьма нехарактерно для лорда Слизерина – говорит: – Сегодня вечером у нас гости. Приведите себя в порядок. И, правда, стоит нам спуститься к ужину, чуть более обильному, чем всегда, и мы замечаем мужчину и мальчика в дорожных плащах. Мужчина похож на типичного просителя – вид испуган, губы искусаны, но какое-то ослиное упрямство просматривается в голубых глазах, по-совиному круглых. Мальчик ещё больше напоминает эту птицу: два вихра на его голове наводят на мысль о «ушках» филина. Но очевидный страх паренька всё же не болезнь и не проклятие. Мы склоняемся в вежливых поклонах и, пока взрослые негромко переговариваются, знаками и жестами пытаемся угадать, что у мальчика пострадало. Как молодой человек, обуреваемый плотскими страстями, Оливер тут же взглядом обозначивает место ниже живота. Амандус еле слышно фыркает, но приглаживает волосы, показывая, на что ставит. Я немного теряюсь – основные проклятия, действительно, либо лишают даже надежды продолжить род, либо сводят с ума. Я приглядываюсь к дико озирающемуся ребёнку, которому на вид около четырнадцати, и почему-то чешу спину. Оливер давится воздухом, но справляется с собой, и лицо у него становится невинным. Амандус изящно прикрывает рот ладонью, но его плечи всё равно сотрясаются в беззвучном хохоте. Мы развлекаемся, как можем, пока наставник не повышает голос. – Вы прекрасно видите, это не замок и даже не богатый дом. И, тем не менее, хотите, чтобы ваш сын остался здесь? Моим учеником? И вот тут мы обмираем все. Даже у Амандуса на лице проступает растерянность. И мысли, я могу за это поручиться, отражения одного и того же вопроса: «Неужели наставник пустит к нам чужака?» Пришедший мужчина лопочет всё быстрее, отпуская плечо своего сына, но взамен этого отчаянно жестикулируя. И мастер сдаётся, протягивая тонкопалую руку мальчику: – Я попробую, но наши методы с почившим чересчур отличаются. Если я не смогу – вы заберёте ребёнка! – Мальчишка едва касается кончиков пальцев. – По первому вашему слову, господин. Он кланяется, протягивает кошель с деньгами, который лорд Слизерин отвергает с презрительной гримасой, и уходит, отказываясь от ужина такой же невнятной скороговоркой, как и разговаривал с наставником. И в считанные минуты мы остаёмся с нашим новым побратимом, от ужаса которого хочется выть – настолько он материален, и с мастером, пребывающим в задумчивости. – Скажи мне своё имя, мальчик, – наставник выпрастывает пальцы из захвата и, придерживая новенького под лопатки, ведёт его к столу, где сидим мы. Тихие, как мыши. – Гид-деон. И вжимает голову в плечи, сутулясь и становясь ещё ниже ростом. – Ну что ж, садись, поешь, Гидеон. Мальчик осторожно примащивается на лавку, трепля подрагивающими пальцами рукав своей холщовой куртки, и до конца ужина не поднимает глаз. К еде он прикасается только, когда лорд Слизерин мягко настаивает. Не знаю, кому как, но мне мальчишка кажется запуганным. Как я уже говорил, наш домик не шикарный. Конечно, и в замке у нас были спальни не для каждого, но всё же там мы жили попарно. Ну, трое от пары сильно не отличается. Но куда девать четвёртого? Наша ученическая спальня и так трещит по швам: у каждого из нас есть кровать, сундук под одежду и куча разных мелочей, которая хоть и пребывает в полном порядке, но места занимает много. Лорд Слизерин решает эту проблему по-своему. На первом этаже он создаёт малюсенький чуланчик, куда и перекочёвывают все наши «мелочи». А спальня обзаводится пусть и не кроватью, но гамаком, который тут же занимает Оливер, вежливо уступая вновь прибывшему свою постель. От Гидеона мы не слышим и слова: ни благодарности, ни пожеланий. И это напрягает не только меня: и побратимы, и уж тем более наставник хмурятся и приглядываются пристальней, отчего мальчик вообще боится пошевелиться лишний раз. Наконец, мы укладываемся спать: точнее, это наша троица укладывается, а Гидеон прячется за пологом, словно замуровываясь. Вроде бы мы на людоедов не похожи – с чего он так нас боится? Но Оливер быстренько накладывает на новенького чары сна, и Амандус выскальзывает из нашей комнаты, а совсем скоро и из дома в ночь. Следующий день не привносит никакой ясности: «Совёнок» по имени Гидеон так и продолжает отшатываться от каждого и всех вместе, передвигается по дому исключительно под стенкой и до бескровных губ боится наставника. Иногда, чтобы проверить уровень наших знаний и умений, лорд Слизерин собирает нас троих и устраивает форменный допрос, сбивая с толку самыми неожиданными вопросами или комментариями. Такое, конечно, случается нечасто, но с появлением Гидеона он вспоминает об этой замечательной практике. В первую очередь, чтобы проверить новенького. Гидеон отвечает на все поставленные вопросы быстрой скороговоркой, почти не задумываясь и жутко коверкая латынь. Сколько из его ответов попадают в цель? Гораздо меньше половины. Но судя по состоянию, в котором мальчик пребывает – а цветом лица он напоминает свежепобеленную стену, – я бы сказал, что это ещё и большое достижение. – У тебя ужасная латынь… – морщится лорд Слизерин, и мальчик, тут же стягивая рубаху, ложится лицом вниз на лавку. И мастер, и мы сидим, тупо глядя на худую спину Совёнка. Никто из нас и предположить не может, что прячется под большой, как парус фрегата холщовой рубахой. А на спине нет живого места: следы неоднократных избиений наслаиваются друг на друга, создавая на коже причудливые и страшные рисунки. Некоторые из них до сих пор сочатся сукровицей и гноем. Наставник приходит в себя первым. Твёрдым голосом он приказывает Гидеону подняться и идти в купальню, а нам – оставаться на своих местах. Совёнок едва сползает с лавки. Глаза его – это глаза мёртвой рыбы. Такие глаза человеку принадлежать не могут. Представляю, на что похожи его мысли. Это последний раз, когда мы видим Гидеона, так и не успевшего дать ученическую клятву. Мы не строим версий, куда он мог подеваться – наши мысли заняты болотом и его обитателями. Но одним вечером спустя пару дней после злополучного урока мы всё же спрашиваем мастера, куда делся Гидеон. – Зарезал и съел, – отвечает лорд Слизерин, а мы не знаем, как реагировать на его замечание: то ли рассмеяться, то ли молча содрогнуться. Наставник усмехается, а затем хохочет, запрокинув голову. – Да дома он и уже давно! Мы переглядываемся, но никто из нас не решается задавать вопросы, а уж, тем более, спрашивать ответа с самого лорда Слизерина. Но мастер как бы равнодушно пожимает плечами – получается нервно – и сам поясняет: – Ребёнка нужно было воспитывать, а не делать из него игрушку. Я уже ничего не могу изменить – время мне неподвластно… Наставник ещё несколько раз устраивает нам проверки наших знаний – я даже зарабатываю порицание за «незнание элементарных вещей» и, конечно, в области варки снадобий и мерзопакостных зелий, а Амандус – наоборот, ставится нам, лоботрясам и лентяям, в пример. А затем опять начинаются исчезновения мастера, отсутствующий взгляд и обрывки пергамента с какими-то символами, лежащие по всем поверхностям в доме. В болоте снова появляется тело. Смерть ещё не успевает наложить свой отпечаток на уставшие черты, когда его находим мы. Это маркитантка, сопровождавшая колонну солдатни. Никто из нас не знается с людьми такого сорта: Оливер отдаёт предпочтение местным девушкам, простым и весёлым, Амандус – лакомый кусочек для дам постарше и побогаче. За что не раз предупреждался, как наставником, так и леди Хельгой, которая всегда умудрялась быть в центре событий. Что до меня… Я чурался людей, чувствуя себя хорошо только дома, среди родных, и предпочитал не водить сомнительных знакомств. Но с этой дамочкой, тело которой ещё не стало пристанищем для червей и кормом для псов и альгулей, мы столкнулись совершенно случайно. Не знаю, где и когда она присоединилась к солдатскому обозу, но, наверное, денег она заработать ещё не успела, раз позарилась на небогато одетых учеников колдуна. Наставник, на самом деле, не жалел на нашу одежду и обувь, но носить бархатные мантии, отороченные соболями, мы ещё не доросли. Как и по всем правилам ученики не должны иметь своих собственных средств. Естественно, это правило наш мастер игнорировал – он считал, что чем раньше мы научимся управляться с деньгами, тем меньше вероятность, что кто-то из нас умрёт от голода во взрослой жизни. А посему в кошельках у нас звенят медяки, на которые вполне можно заказать себе приличный ужин. Вероятно, дамочка обладала какой-то волшебной способностью чуять деньги, ибо красноречиво одетая и довольно потрёпанная, она буквально не давала нам прохода, вешаясь то на Оливера, то на Амандуса. Она попыталась прицепиться и ко мне, но моё шипение «прокляну!», её отпугнуло достаточно быстро. На справедливое замечание, что нас трое, она поковыряла грязным пальчиком рубаху Амандуса и, жеманно надув губы, ответила, что её и на троих хватит. И если наш Ледяной Принц, криво усмехнувшись, убрал её цепкие лапки от своей одежды, то я от такого заявления залился краской по самые уши, чем вызвал смешки собственных побратимов. Что ж… Она нашла своего клиента. Никто из нас не желал ей такого будущего, но, в конце концов, его она выбрала сама. Мы же только могли бессильно злиться, что в очередной раз упустили убийцу. *** Проходит всего лишь неделя после последней и неприятной находки. Момент разоблачения убийцы, как финальная сцена дешёвой пьески, неизменно наступает кособоко и внезапно. Вот я возвращаюсь с дозора, как всегда. Небо только приобретает стойкий цвет лазури, а край солнечного диска, позёвывая, как и я, выныривает из-за горизонта в окружении тонких светящихся облачков. Тропинка под ногами почти не видна и я пару раз запинаюсь о коварные корни деревьев. Дворик нашего дома ещё темён из-за окружающего его леса, но в предрассветной мгле предметы мало-помалу приобретают свои истинные очертания. Я плещу водой в лицо из лохани, чтобы убрать сонную муть из глаз и слышу, как за спиной надрывно скрипит дверь. Я оборачиваюсь на звук, ожидая увидеть кого-то из побратимов, таких же сонных и помятых, как и я сам. Но на пороге стоит наставник. Я невольно пячусь назад, пока мой зад не упирается в ту же лохань, в которой я умывался. Лицо лорда Слизерина бледнее, чем обычно и поэтому в полутьме рассвета оно кажется восковой маской, помесью безумия и отчаянья. Капли крови на нём горят, как мелкие рубины. Я опускаю глаза и меня пробивает крупная дрожь – бледные, тонкопалые руки, которыми я так восхищался, сплошь покрыты свежей кровью, словно затянуты в тонкие перчатки. А позади в светящемся коконе – я сглатываю – человеческое тело, выпотрошенное и заляпанное красным. Нелепый и страшный сон! Не может быть! Но в глубине души я понимаю, что именно этого я и ожидал. – Салазар, – выдыхаю я, – что же ты наделал?.. Он сутулится, заслоняет лицо окровавленными ладонями, но тут же убирает их. Я не замечаю раскаянья – я вижу только превосходство, за которым, будто бы за маской, притаились его настоящие чувства. – Что ты тут делаешь? – в голосе звенит сталь. – Ты должен быть ещё в постели! – Зачем? – произношу я, полностью игнорируя его вопрос, и подхожу ближе. – Чем они помешали? Он оглядывается назад, окидывает мёртвое тело позади себя брезгливым взглядом. – Тебе её жаль? – он удивлённо поднимает брови, словно я интересуюсь судьбой болотных лягушек. – Было бы кого жалеть… Между тем дом понемногу просыпается, и я понимаю, что стоит нам ещё помедлить, и это расчленённое тело увижу не только я. И хоть разум говорит, нельзя покрывать чужое преступление, неразумное сердце просто умоляет избавиться от улики быстрее. Я перехватываю чарами левитации кокон и почти бегом отправляю его в болото, не обращая внимание на то, что по дороге он бьётся о стволы деревьев, разбрызгивая вокруг свежую кровь. Тёмная вода смыкается над главной уликой, но сквозь тонкую плёнку видно, как расплодившиеся пиявки почти моментально облепляют труп. Меня передёргивает, а и без того пустой желудок сжимается в тугой узел. Позади трещат сухие ветки. И хотя на мгновение меня скручивает страх, я решаю, что так лучше – лучше, если наш разговор останется рядом с мертвецами. – Не спорю – у тебя красивая спина, но я говорил не с ней. И хочу услышать ответ, почему ты не считаешь нужным ночевать в собственной постели? – Ноздри наставника раздуваются, как у дикого зверя. Но с уверенностью могу сказать, что это отнюдь не забота – мастер давно и упорно делает вид полной неосведомлённости в ночных загулах Оливера – а ревность, что я могу отдать предпочтение кому-то иному. – Ответ очевиден, учитель, – с языка так и просятся колкости, – рядом с нашим домом слишком много мертвечины. Не находите? – Не дерзи мне, мальчик! – шипит сквозь зубы лорд Слизерин. И без того нездоровое лицо становится белым, будто вылепленное из фарфора, а искажённое яростью оно вообще перестаёт даже издали напоминать человеческое. – Соскучился по кнуту? Я, кажется, слишком потакал тебе, и ты забыл ученическое почтение и повиновение, которые обязан мне выказывать? – До того, когда меня начнут считать взрослым, осталось не так и много. И что вы мне прикажете делать: молчать, как полагается ученику, и ждать, когда шериф и жители этого посёлка устроят на нас охоту? Заставят снова искать пристанища и способы выжить где-то ещё? Или попросту повесят, не разбирая степень вины каждого? Разве так необходимы эти смерти, чтобы рисковать своей и нашими жизнями? – широким жестом я обвожу смердящее мертвечиной болото и собак, которые, выйдя из-за кустов и утробно урча, подбираются к свежатине. – С одной стороны я тебя понимаю, Годрик. Мы живём в мире, где убивать себе подобных может или воин, или очень богатый человек. Я же не отношусь ни к первым, ни ко вторым. Но с другой… Что делать учёным и исследователям? Придумывать нежизнеспособные теории? Уже то, что мы – волшебники, поднимает нас над общечеловеческой моралью. Раз ты задаёшь мне такие вопросы, ответь, кто должен быть подопытным материалом, если не человек? Ну? Что ты молчишь? Уж не на крысах ты предлагаешь открывать мне новое? – Какое открытие стоит десятков человеческих жизней? Чем тогда мы лучше разбойников и душегубов, тела которых гроздьями висят над трактами по всей стране? Чем? Он шагает ко мне, но я испуганно пячусь – у меня складывается впечатление, что сейчас уже моё тело облепят пиявки, и с этого болота я назад не вернусь. И не потому, что слабее наставника – кем бы он ни был, я попросту не смогу поднять на него руку. Любимого, самого лучшего, но, как оказалось, совершенно незнакомого. Тот знакомый Салазар Слизерин не стал бы убивать даже самого ничтожного человека ради цели, какой бы благородной и нужной она не была бы. Мастер замечает мой страх и горько усмехается, словно я его разочаровал глупым ребячеством. Наверняка, своим идеализмом. – Они всё равно умрут, – жёстко режет наставник, и я вижу, что он действительно верит в то, о чём говорит. – Не я, так чума, норманны, викинги, несчастный случай… Какая разница, от кого или чего принять смерть? У меня они, по крайней мере, не мучаются… И служат благородной цели – науке… Он делает ещё пару шагов ко мне, будто бы хочет догнать и ткнуть носом в мой идиотизм, чтобы было нагляднее, и я больше не повторял ошибок. – Но это всё равно неправильно… Они же люди… Такие же, как я или вы… – я пячусь дальше, не глядя по сторонам. Всё моё внимание приковано к спокойно рассуждающему окровавленному мужчине, который взял на себя дерзость вершить чужие судьбы, стать Демиургом магглов, Богом. И пока я истерично шепчу свои признания, сзади нарастает рокочущее ворчание. А потом тощий пёс, обгладывающий кость, к которому я неосторожно подхожу слишком близко, вцепляется мне в ногу, рыча и мотая головой из стороны в сторону. Я даже не успеваю обернуться, как оказываюсь уже на земле, крича и отбрыкиваясь от разошедшейся собаки. Но зверь не унимается: отпускает мою ногу и нападает снова. – Авада Кедавра! – Рассерженный пёс не успевает и взвизгнуть, но в короткий миг агонии стискивает свои челюсти, намертво защемляя мне мышцы. Я силюсь отцепить обеими руками морду животного от своей ноги, но пальцы только скользят по внушительным зубам. Не в силах освободиться, я горблюсь и обмякаю, тяжело дыша и с ненавистью глядя на шелудивую псину, которая и после смерти не даёт мне свободы. Наставник, бесшумно преодолев разделяющее нас расстояние, присаживается рядом. Его ладони, окровавленные, лёгкой лаской скользят по раненной ноге, аккуратно пытаются отцепить мертвое животное. – Не двигайся! – Его руки слабо светятся. Магия, повинуясь воле своего хозяина, рвётся вперёд и вмиг разносит голову пса на мелкие части, забрызгав меня малоприятными ошмётками, кровью и мозгами. Я едва давлю сухой позыв. Слава Мерлину, что с утра во рту маковой росинки не было, иначе меня бы просто вывернуло. Здешнему пейзажу это, конечно, уже не навредило бы, но удовольствия в этом процессе мало. Лорд Слизерин трансфигурирует лист в чистую тряпку и туго перематывает мне ногу, а я сижу, покорный своей дальнейшей судьбе и вздыхаю, про себя поминая почившее животное крепкими словцами. Я не столь слаб физически, чтобы не встать и не похромать домой, но морально я раздавлен полностью. Я стараюсь не встречаться взглядом с наставником, но, не выдерживая, кошусь на него. Я понимаю, он виновен, и убийства всё равно останутся убийствами, но в глубине души зреет уверенность, что в чём-то он прав. Не в методах, конечно. А в попытке привнести в этот мир новое. – Сиди и не дёргайся! – предупреждает меня мастер и тут же взваливает на руки. Однако холодок, опаливший кожу, мне говорит, что он облегчает всё-таки мой вес с помощью магии. То ли чтобы не уронить, то ли чтобы не сорвать себе спину. Что не исключает одно другого. – Я могу сам, – протестую я, но меня так и подмывает уткнуться в его шею носом и замереть. Но я понимаю, что время – роскошь – до дома рукой подать – чтобы отговорить его от убийств себе подобных. Потому что если я что-то и знаю в собственном наставнике, то это то, что он необычайно упрям и целеустремлён. – Мастер… – робко подаю я голос, но он внезапно хрипнет и почти исчезает. – Ты хочешь что-то мне сказать? – лорд Слизерин даже не смотрит в мою сторону, но я уверен, он прекрасно понимает, о чём сейчас пойдёт речь. – Или займёшься снова ненужной демагогией? – Значит, наши жизни – это демагогия? – ох, чувствую мне кнута не избежать. – Если вы так считаете, то мне лучше прямо сегодня начинать собираться в отцовский замок. Здесь у меня нет будущего… Хватка у наставника становится воистину железной. – То есть там, где не помогают уговоры, в ход идёт шантаж? – шипит он, но, тем не менее, не спускает меня с рук. Значит, злится, но не сильно. – Это не шантаж – здоровое желание жить и дальше, а не висеть на потеху воронам и толпе! – я сглатываю злые слёзы. Мои жалкие потуги в благородном деле шантажа раскрыты, и слова придётся доказывать делом. И бросить всё, что стало для меня родным. И вроде бы жил же с отцом до двенадцати лет, и всё было хорошо. И в ученичество идти не хотел. А тут лишь четыре года, и я уже не мыслю свою жизнь иначе. – Пока ещё никто из вас не висит… – Надолго ли? Жена булочника – последняя… предпоследний ваш эксперимент – уже давно подозревала. А вместе с ней подозревает и половина посёлка. В один прекрасный день, когда мы и ожидать не будем, нас по одному переловят с помощью колдуна, которого пришлёт здешний наместник, и, не разбираясь, вздёрнут! – я ясно почувствовал, как наставник вздрогнул, а потом прижал меня к себе ещё сильнее. – Я не могу бросить эксперимент… От него может зависеть слишком многое! – броня, которой он отгородил себя от мира, понемногу истончается, и только от правильности моих слов зависит, рассыплется она или снова приобретёт стальную крепость. Я перестаю рассматривать его шею и, наконец, поднимаю взгляд на лицо. От утренней ярости на нём не остаётся и следа – мрачно сведённые брови расслабились, и на его губах даже змеится некое подобие улыбки, от которой внутри всё щекочет и переворачивается. Мелькает мысль попытаться его соблазнить, но, во-первых, я слишком не искушён для роли соблазнителя, а, во-вторых, рану жжёт так, что я никак не могу удобно устроиться и тихо, как представляется мне, бурчу: – Вон сколько материала пропадает… Лучше бы на собаках экспериментировали… И польза, и никаких последствий… Скоро станут не магических существ опасаться, а этих бродяг… – Ты же прекрасно понимаешь, что собака – это не человек. И кроме того, она не обладает магическим ядром… – прерывает поток моих претензий наставник, ещё сильнее прижимая меня к себе. Хотя куда уж сильнее – скоро треснут мои рёбра от слизеринской хватки. – Зато кроме него у неё есть кровь, плоть и даже щенков она вскармливает молоком, – парирую я, припоминая, что читал в одном из свежекупленных свитков поучительную историю, как с помощью полых гусиных перьев известный целитель переливал одному богачу кровь его любимой собаки, считая, что она, свежая и не испорченная излишествами, излечит хозяина от страшного недуга. В результате и хозяин, и пёс погибли в мучениях, но до своей смерти человек успел прожить некоторое время. Странно, хотя мастер и скептически хмыкает через каждую мою фразу, однако обрывает мои настойчивые просьбы не аргументами, а просто сердитым бурчанием: – Твоё человеколюбие когда-нибудь выйдет тебе боком, – но, увидев мою неподдельную радость от его капитуляции, он вздыхает и смеётся, ласково проведя по моей щеке кончиком носа, – возможно, я смогу начать с собак, но у всего есть своя плата… – Пробуете себя в шантаже? – притворно-подозрительно щурюсь я. – Разве это не порицаемое дело? – Для хорошего дела ничто не порицаемо! – как отрезает Салазар. – Так мне на тебя рассчитывать? – Да! А что нужно делать? Вот так мы и вплываем во двор нашего дома, Наставник на ходу шепчет мне все нюансы своего пока неудавшегося эксперимента, а я глубокомысленно киваю, не обращая внимания на окружающий мир и понимая, в лучшем случае, через слово. Я надеюсь: у меня ещё будет время разобраться в мелочах, но уже сейчас я готов признать, на этот раз Салазар замахнулся на нечто невообразимое. По крайней мере, я почти уверен, что ни один гениальный волшебник, даже из легендарных Древних, и Мерлин в том числе не брался за такие эксперименты. И я невероятно счастлив, что из нас троих честь стать помощником наставника выпала именно мне. Как по закону вселенской подлости мастеру не удаётся внести меня в купальню тихо – прямо на верхушке лестницы нас уже встречают. Оливер сразу замечает окровавленную тряпку на моей ноге, поэтому деликатно пропускает, не видя ничего необычного в том, что я сижу у лорда Слизерина на руках. Амандус же едко ухмыляется, и лишь присутствие наставника не даёт ему возможности пройтись по моему положению и вдоль, и поперёк. А я благодарю Мерлина, что мы не пришли на несколько минут позже. По крайней мере, теперь не придётся пояснять побратимам, откуда в доме и во дворе кровь. И чья она – тоже. Уже немного позже, сидя в кровати с чистой и замотанной ногой и всё-таки, через силу, принимаясь за утреннюю трапезу, я рассказываю немного укороченную версию своих приключений. Точнее, версию приключений кого-то, кто мог бы быть мной. При этом тяжко вздыхая и почти натурально печалясь, что неизвестный бородатый тип в замызганной куртке всё-таки улизнул из моих рук, оставив на память ещё одно выпотрошенное тело. Но, как подчеркиваю я, он вряд ли снова сунется к нашему болотцу – уж я-то его здорово потрепал парочкой неприятных заклинаний. Не могу поручиться, что я талантливо лгу – как раз за мной таких сомнительных дарований никогда и не водилось – но они верят или просто делают вид. А я старательно уговариваю себя, что это всё – сущая правда. Я почти уверен, что ни Оливер, ни язвительный Амандус не побегут писать доносы здешнему шерифу, но какой-то червячок сомнения всё равно гложет и из-за него я и придумываю гораздо менее шокирующую правду.