"...И нашла любовь там, где когда-то видела только ненависть..."

      — Я люблю тебя… Но сделай выбор. Верный выбор, Грэйсон. Пожалуйста. Остановись… пока не поздно… — Рука дрогнула, кровь потекла за шиворот из пореза, осталось только надавить и провести от уха до уха - и всё кончится. — Неужели ты меня не любил?..              Я смотрел на своего ангела, чувствуя, что мир обрушается на глазах. Мой мир, созданный ею. В голове мелькали картинки прошлого, которое она мне подарила, и прошлого, которое привело меня к ней. Сделало из меня то, что я есть. Внутри бился загнанный в ловушку демон моего проклятия. Я старательно гнал его вглубь сознания, пытаясь мыслить трезво. Пытаясь как-то спасти ситуацию. Не выходило. Лишь один выбор. Выбор, о котором меня просила Сара, мог вернуть всё как было.       Демон рванулся наружу новым порывом ярости и гнева, сметая мою волю. Кажется, дрогнул весь лес. Я привык к этим вспышкам, лишь ощутил волну новой мощи.       Ангел с грустной улыбкой посмотрела на меня лазурными глазами из которых продолжали струиться слёзы:       — Выходит… всё ложь…       Она прикрыла глаза, и в моё сознание впилось последнее невысказанное «прости». Ладонь повлекла за собой острое лезвие, и багряные капли хлынули на землю, на морозник, подступающий к ней. Сара улыбнулась, поднимая глаза к небу. В уголках губ показались пузырьки крови, и она начала падать. Безвольной тряпичной куклой, из которой с каждым толчком крови утекала жизнь, впитываясь в проклятую Сентфорскую почву.       Я рванулся вперед, срывая цветы морозника, понимая, что совершил очередную ошибку и сейчас совершаю следующую. Из воздуха, притянутая чарами, соткалась прозрачная маска.       — Прости меня… прости, моя милая… прости…       Я рыдал впервые в жизни как младенец, брошенный на произвол судьбы нерадивой матерью. Брошенный ею, более никогда не вправе просить и получать её нежность, её любовь. Кровь заливала всё. Колени, руки, землю, куртку моей последней умирающей любви. Её губы изогнулись в прощальной улыбке, глаза подёрнулись поволокой смерти.       Морозник, спешно растертый по прозрачной маске, засветился туманом, пронизывая частицы маски и я вытолкнул ярость, молясь лишь о том, чтобы демон с сапфировыми глазами успел выйти к поверхности. Маска легла на лицо Сары и всё затихло. Я замер, чувствуя, что жизнь покинула не только мою любовь, мою жену и моё последнее спасение в этой вечности.       — Моя милая девочка…       Я рыдал, захлёбываясь своей беспомощностью перед жизнью и смертью. Она не солгала… «Смерть — единственное, что тебе никогда не будет подвластно в реверсе… Ты можешь убивать, но не воскрешать…» — произнесли теперь мёртвые остывающие губы, которые я неустанно целовал в молитвах на отклик хотя бы к одному прикосновению. Хотя бы к какому-то жесту. Я перебирал светлые мягкие волосы, укачивая жертву собственной мести. Единственную жертву, которую приносить был не готов.       — Прости…       Руки баюкали хрупкое миниатюрное тело. Я лишь молился о том, чтобы она спала…              

«20 февраля 2001 года»

             Ни в прошлом, ни в настоящем - Сентфор не радовал погодой. Промозглый ветер и снег, торопливо скрывающий нечистоты уродливого города. Я наблюдаю своё детище, внутренне радуясь гниению, радуясь тому, что все иллюзии, всё, что я созидаю в своих мыслях — становится реальным. Разросшиеся цирковые шатры покачиваются на пустыре, принимая своей ненасытной утробой всё новых и новых постояльцев.       — Хозяин! Хозяин!!! — Мордогрыз вприпрыжку влетает в кабинет мэра Сентфорской ратуши, который я занял по праву четыре года назад. — Новенькие прибыли на представление. Целая экскурсионная группа!       Я устало отмахнулся, разглядывая уродца:       — Кто позволил тебе войти?..       Чудик скукожился, опасаясь гнева, упал на пол, дрожа всем телом. На замызганной, покрытой слоями грязи спине, белым росчерком выделяется шрам от шеи до поясницы. Почему-то Мордогрыз не может его залечить и этот росчерк остаётся мне напоминанием об утерянной любви. Вечным напоминанием, о том, что я губитель всего, что сам создаю и пестую…       — Простите… — пискнул уродец.       Если бы у этой твари был хвост, он наверняка жал бы его к задним конечностям и бесперебойно скулил.       — Где Жоззи? — Я нервно выглянул в окно, обозревая угнетающий пейзаж.       — Проводит экскурсию для новеньких. — Подобострастно проблеял Мордогрыз. — Уже подобрали парочку… с душком…       — Проваливай. Отчетность о посетителях завтра. Сегодня я никого не хочу видеть… Ах, да… —  потёр лоб костяшками пальцев, — отправь Фригия в лес. Мне нужен букет морозника. Свежий. Ближайшее время.       Чудик кивнул и на четвереньках выскочил из кабинета.       Белая полоса шрама на его спине снова содрала никогда не заживающую болячку. Мою персональную кровоточащую рану, напоминанием о которой теперь служит каждый уголок, каждая улица в проклятом Сентфоре.       — Чертов Диснейленд… — я хмыкнул, усаживаясь за стол.       Очередная заготовка порхала в пальцах. Я любовно обрабатывал очередную уродливую личину инструментами, которые мне когда-то подарила Сара. Я не прикасался к ним долгие годы. Хранил и берег для какого-то особого случая. Это был не единственный её подарок, но первый. Первый, что она оставила мне с запиской, которая теперь лежит под стеклом на этом самом столе. Как и всякая, что была прежде ею оставлена в лавке за те десять лет, что мы провели вместе. Смешные послания, романтичные, скачущие буквами неровного почерка. Я улыбался её каракулям тогда, с трудом подавляя желание помимо уроков французского, преподать еще и пару уроков каллиграфии.       Но сейчас… сейчас эти послания стали моим маяком. Который, правда, вёл в неизвестность. В какую-то бездну отчаяния, которую я больше не мог заполнить… ничем.       Теперь я мог неустанно держать на лице иллюзию идеала. Силы не иссякали, не требовали подпитки. Город захлёбывался своим гноем, принимая всё новые потоки уродцев со всего мира. Ширился, как ширилось и влияние проклятия. Я наблюдал за толпами уродцев, для которых мир изменился всего за одну ночь в декабре девяносто шестого года. За полнолуние перед рождеством. Они не поняли и не почувствовали ничего. Продолжали существовать всё также, ненавидя друг друга и презирая тем больше, чем страшнее и уродливее был противник.       Я усмехнулся. Сколько образов пришлось принять на себя после падения этой колыбели гнили?.. Мэр, шериф, судья… и черт знает, что еще… Первые два месяца полностью охваченные заботами и делами, отвлекающими от сути, от воспоминаний о окровавленных руках и звездах, отразившихся в мёртвых глазах моей… жены… моей маленькой женщины, которую я сломал, как инфантильный безумец - игрушку.       После робкого стука в дверь вошел Фригий. На край стола легла душистая охапка морозника. Этот чудик был покорнее всех. Его наказание было самым изощренным. Тем, которое впервые подтолкнуло мою возлюбленную к грани, из-за которой вернуть я её уже… не смог. Он так же молча поклонился и вышел, плотно притворив за собой дверь.       На Сентфор опускались сумерки.       Я неторопливо покинул ратушу, сжимая букет в руках и направляясь домой.       Лавка давно перестала быть таковой. На её месте был особняк. Очередной плод моей бредовой фантазии. Обретший плоть, обретший всё в тех красках и тех тонах, что я хотел и о которых мечтал. Гремучая смесь прошлого и современности. Которая теперь ни к чему. Мне больше не требуется ничего. Я не ем, не сплю, не испытываю никаких чувств, кроме ненависти.       До тех пор, пока не переступаю порог.       Привычный писк сигнализации и щелчки дверных замков. Я задумчиво перебираю пальцами букет морозника, оглядывая просторный холл. Здесь нет прежнего уюта, той лавки, в которую когда-то давно влетел маленький голубоглазый вихрь шестнадцатилетней девчонки, которая мечтала размазать меня по всему торговому залу за то, что не предупредил о своём возвращении сразу.       Это просто… моя обитель. Широкие лестницы, высокие потолки с хрустальными люстрами, деревянные панели из морёного дуба на стенах. Дорого, солидно… бесполезно. Ступени не скрипят под тяжелыми шагами и ковры привычно скрадывают поступь. Я иду в комнату своего испытания. Спальня в конце коридора. Здесь нет лампочек. Лишь вечно истекающие воском свечи. С каждым шагом сердце отбивается всё тревожнее, всё сильнее.       Я толкаю дверь в обитель своих сладких кошмаров, повернув дверную ручку в виде львиной головы, как десятки похожих ручек в этом доме. В мертвом доме, как и всё… все, кто в нем обретается.       — Здравствуй, любимая…       Я разглядываю тонкий силуэт у зеркала. Снова. Она сутками скользит пальцами по "уродливому" шраму на своей шее, вглядываясь в зеркальную гладь. Ищет жизнь в мертвых глазах. Моя Сара. Моя кукла, чудик, которого я так и не смог отпустить.       — Добрый вечер, Хозяин… — шепчут полные алые губы, подведенные помадой в тон её наряду.       Я наблюдаю стройную хрупкую фигуру в красном платье с черной вышивкой. Светлые волосы мягкой волной рассыпаны по плечам. Она кажется мне той, что была прежде. Абсолютно. Только теперь она покорна и послушна. В её голове нет ничего, что я прежде любил. Никакого сумбура. Никакого полёта мыслей, ничего, что отличает бездумную куклу, пленницу прозрачной маски и моего неуёмного эгоизма, который так и не смог её отпустить.       — Не зови меня так, прошу. — Эти слова тысячный вечер срываются с моих губ. — Я не твой хозяин.       «Чертов лжец, Иуда… Убийца…» — раненным зверем воет внутри подыхающее во мне человеческое существо. Оно каким-то чудом остаётся даже после того, как я потерял свою любовь и последнюю надежду на спасение. Эта тварь оказалась во мне куда более живучей, чем даже демон. Не затыкающийся вой в сознании. Днём и ночью. Где бы я не находился, чем бы не занимался.       — Сара… — Я делаю шаг вперед, протягивая ей цветы морозника. — С днем рожденья, моя милая…       Моя кукла отворачивается от зеркала, покорно принимая букет. На губах играет подобие улыбки. Она стыдливо пытается прикрыть шрам, который, по её мнению, уродлив, портит изящество тонкой шеи. Пальцы ловко опускают подарок в уже подготовленную ею вазу.       — Спасибо. Не стоило.       Голубая лазурь снова бездумно упирается в моё лицо. Ни жеста, ни шага, ни объятия. Оболочка без чувств, без потребностей и желаний. Она сделает всё, что я попрошу. Только открой рот и скажи. Отдай мысленный приказ. Она увлечет меня в постель, принося наслаждение, совершая бездумные механические действия. Она будет исступлённо целовать мои губы, призывно переплетая наши языки в танце бесконечного порока, без капли чувства прежней незамутненной любви, чистого желания и наивного требования чувствовать меня, настоящего меня со всем дерьмом моего прошлого под тонкими прохладными пальцами.       Я могу сжимать её руками до хруста костей, пользоваться её телом, собирать невольную ласку, которую она отдаст, не задумываясь, не испытывая при этом ничего. Абсолютно. Моя безвольная игрушка, в которой я хочу хотя бы на мгновение увидеть свою маленькую хрупкую жену, которая с визгом повиснет на шее, обхватывая ногами, и с детской непосредственностью расскажет, как сегодня бедокурили младшеклассники в Сентфорской школе. Или будет с восторгом рассказывать, как сильно выросла её сестра Лора за последние полгода. Я мечтаю хотя бы один раз услышать её смех. Заливистый, звонкий, а не этот механический дребезг, который издаёт… это создание.       Здесь я могу не притворяться, выпустить наружу вой и слёзы, которые невольно текут в её присутствии всякий раз, когда этот бесконечный лёд глаз впивается в моё лицо.       Прохладные пальцы скользят по уродливым шрамам на моём лице:       — Почему ты плачешь, Хозяин?.. — Этот вопрос заставляет меня истерически рассмеяться, как и следующий за ним: — Я делаю что-то не так?..       — Нет милая, я просто… скучаю по тебе.       Сара снова растягивает губы в мёртвой механической улыбке.       — Я ведь здесь. С тобой.       Я вздыхаю, пытаясь унять дрожь в теле, в руках. Отпустить тяжесть в голове.       — Налей мне вина, пожалуйста.       Она кивает, отходя к дубовому шкафу. Внутри расположен бар с сотнями бутылок того самого вина, что когда-то выкатились рубиновыми капельками с уголка её губ на ужине в цирке. Вина, которое я еще тогда едва не собрал губами с маленькой груди, с изящных ключиц и тонкой шеи. Нужно было сорвать с себя маску, испугать её уродством, не подпустить ближе…       «Она бы не ушла от тебя уже тогда…» — горько усмехается моя едва живая человеческая сущность, — «вы были связаны прежде, чем ты ей открылся… едва пальцы соприкоснулись и пробежал первый разряд тока».       Я принимаю бокал из её пальцев, внутренне молясь о том, чтобы искорка знакомого разряда скользнула по ладоням от прикосновения к её руке. Тишина. Сара делает глоток напитка и покачивает свой бокал в тонких пальцах знакомым жестом. Механическим. Таким, какой заложен в неё мной. Бесконечный повтор каких-то действий, которые я вложил в это белокурое пустое создание, в слепой надежде снова видеть её. Она ловко собирает языком капельки вина и делает еще один глоток, наблюдая за мной.       Я делаю шаг к ней, приникая к губам, собирая эти рубиновые капельки с привкусом яблока с корицей, которыми пахла моя жена, но которыми никогда не будет полностью и постоянно пахнуть эта облаченная в маску кукла. Она отвечает на поцелуй, повинуясь моему немому приказу. Почти жадно, почти так же как Сара прежде. Но при этом совершенно иначе.       Новый приказ и она отставляет бокал, углубляя поцелуй. Тонкие пальцы нажимают на пряжку плаща, которая расходится с тихим щелчком, и черная материя падает на пол. Её язык выплясывает в моём рту мёртвый танец, душа наравне с непрерывно текущими из глаз слезами. Руки призывно и знакомо обхватывают мои плечи, и она зарывается носом в мою шею. Всё по приказам и только. И мне остаётся только закрыть глаза, заставить себя верить в эту идеальную часть существования, которая происходит каждый вечер в четырёх стенах спальни моей жены.       — Я люблю тебя больше жизни. — Шепчут алые губы.       Я всхлипываю, мотая головой и отступаю на шаг от неё.       Голубые глаза с удивлением смотрят в моё лицо. Она действительно не понимает — что именно она делает не так. Она не понимает, что всего лишь безэмоциональная оболочка. Пустая, податливая моим желаниям. И не более.       — Прости меня,.. Прости, прошу… Сара, прости… прости… прости… прости… прости… прости… прости… прости…       Я опускаюсь на колени, захлёбываясь слезами, чувствуя утробный издыхающий вой человека в себе. Она стоит безучастно. Моя нежная девочка незамедлительно упала бы на колени рядом, целуя, баюкая своего монстра в прохладных объятиях. Без просьб или приказов. Просто потому что не могла иначе. Просто потому, что любила меня сильнее, чем я мог это понять и принять. Сильнее, чем я когда-то мог это заслужить.       Отдаю очередной приказ, и она подходит, позволяя обвить свою талию руками, зарыться носом в живот. Тонкие пальцы перебирают мои волосы, старательно. Без всяких чувств. И перед глазами проносятся вечера в лавке. Когда моя любовь так же нежно скользила пальцами по моей голове, срывая с губ стоны наслаждения от этой ласки. Без всякой близости, невинные касания тонких пальцев в волосах, с первой… нет, со второй встречи. Когда в цирке она пропускала мои пряди между своих пальцев и, вслушиваясь в тихий шелест, наслаждаясь малостью прикосновений, которые забирала после всё больше и больше.       — Сними платье, любовь моя. Ты знаешь, где твоя ночная рубашка… Я… я сейчас присоединюсь. — Прошу я.       Выпуская её из своих рук, наблюдаю, как кукла с лицом и телом Сары, послушно тянет молнию, обнажая прекрасное тело. Знакомое каждым шрамом, каждой родинкой, острыми лопатками, плечиками, которые я любил осыпать поцелуями. Я просто наблюдаю. Мечтая только о том, чтобы хоть раз она отозвалась на знакомую ласку не по приказу. Очередному чертовому приказу… За которые я себя ненавижу. За которые я проклинаю каждую минуту своего существования.       — Что же я с тобой сделал… — шепчут мои губы против воли, — что я сделал с тобой, моё маленькое сокровище…       Сара ложится в постель, сворачиваясь в клубок, подтягивая колени к груди. Я наблюдаю спокойное дыхание и как хлопковая голубая рубашка очерчивает изгибы тонкой фигуры. Её хочется бесконечно гладить и ласкать. Баюкать в руках. И молиться. Снова. Как я когда-то молился о том, чтобы с ней остаться.       Скидывая беспорядочно одежду, я прижимаю к себе это маленькое мертвое изнутри тело, в котором жизнь держится только благодаря маске. Она послушно переплетает пальцы с моими, чуть поглаживая предплечье, обводя мелкие шрамы самыми кончиками. Я зарываюсь лицом в волосы, пахнущие яблоком с корицей. Неизменно хотя бы это. Её тело, её страсть запаха не поменяли.       Этот запах я обожаю и ненавижу одновременно. Он не позволяет забрать маску. Отпустить её. Похоронить и оплакать. Вынуждает приходить в спальню в особняке, чтобы просто лежать рядом, перебирая пальцами белокурые пряди, вдыхать его и лелеять остатки неубиваемых воспоминаний, которые преследуют меня.       — Я люблю тебя, Сара…       — И я люблю тебя,.. мой Мастер… — шепчут мёртвые губы.       — Спи, моя маленькая любовь…