"...И нашла любовь там, где когда-то видела только ненависть..."

      Зима наступила внезапно. Слишком рано, даже для северной части материка. Выпавший снег скрыл под собой силки и часть капканов. Охота становилась всё более опасной. Невозможно понять — куда в снег можно поставить ногу, чтобы не попасть в собственную же ловушку. И тем противнее от того, что придется на время холодов покинуть привычный шалаш, вернувшись под одну крышу с тварью, которую охотник ненавидел всем сердцем крайне давно. Да и сейчас не меньше. Даже больше.       Ноги несут к дому сами. Куда бы не занесло, в какой бы части леса он не оказался, а сердце всё равно безошибочно ведёт в уют дома, в котором пришлось провести детство. Бок о бок с беловолосой тварью. Убившей мать, потерявшей своё будущее, отвратившей от него желанную женщину своими интригами. Иногда охотнику казалось, что дрянь — не его единокровная сестра. Словно ее принесла мать из леса. Она не могла родиться от живой женщины. Столько гнили в этой светлой голове, столько неутолимых потребностей, алчности.       Его передёргивает от одной лишь мысли, что ближайшие несколько месяцев у него не будет выбора, возможности отвертеться от проживания под одной крышей с ней. Но, слишком… слишком холодно. Слишком опасно. Слишком не хочется сдохнуть под толщей снега в своих бесплодных поисках древнего бога. Он всё равно трус. Он боится смерти. Как бы не тянуло к матери, но жизнь еще нужна ему. Зачем?.. Он и сам не знает.       В полумраке леса деревянный домик манит светящимися окнами. В поленницу сложены остатки дров, которые эта истеричка даже не удосужилась заготовить. Охотнику снова придется заниматься этим самому, чтобы не дать сдохнуть прежде всего себе, а уже после этой твари, что зовётся его сестрой. Согреть дом, согреть себя, изготовить ужин из свежей дичи.       Он перебросил в пальцах перевязанные за лапы заячьи тушки, которые предстоит освежевать и разделать. Охота сложная, опасная, но всё же принесла результат. Неделя сытой жизни обеспечена. А может и две, если утащить котелок в свою спальню и спрятать от истерички, которая не способна себя прокормить. Только склянки, зелья какие-то, вечная вонь трав из комнаты с очагом. Постоянно булькающие котелки.       Охотник насмешливо вспоминал, как Аннет бегала к ростовщикам, продавая подарки своего воздыхателя. Всё клялась и божилась, что построит себе дом, когда дурачок истратит на неё всё до последнего гроша из своего кармана. Даже тряпки, платья — и те умудрялась продавать. А в итоге непонятно на что потратила все сбережения, едва дойная коровка-Клод сорвался с крючка. Упорхнул в объятия лекарши. Хотя, ложь… не упорхнул. Нелюдимый изготовитель не мыслил жизни без белокурой твари, приручаясь к рукам медички, как побитый пёс. Переходя из состояния брошенной игрушки к живому человеку, от которого, кроме любви к ней самой, более ничего не требовали.       Вильям вздохнул, вспоминая молодую женщину, которая пыталась удержать ноги Клода, когда тот попытался повеситься. В её глазах было нечто такое, что объяснить словами было нельзя. Словно их связывало что-то кроме спасения жизни отверженного женишка Аннет. Он гнал от себя мысли о ней. Прежде всего потому, что думал — раз монастырская, значит монашка. А не угадал. Вольная. И тем страннее было наблюдать, как она липла к Клоду. Почему? Почему не к нему? Такой же нищий, такой же изуродованный, внутренне. Готовый ластиться к рукам таким же псом в надежде на ласку.       И быть может, получил бы её. Если бы не беловолосая тварь.       О, как насмешливо она скалилась в его лицо, когда выяснилось, что Сара, его Сара, уплыла в тот же день… Оказалась слишком решительной для того, чтобы оборвать всё, что связывало её с уродливым городом, который отобрал любовь. Вот так просто и легко. Отказалась от всех и всего. От Монастыря, губернаторской дружбы, Клода… Даже не глядя в сторону охотника. Не воспринимая его как мужчину.       С этими мыслями он толкнул дверь отчего дома, который после смерти матери превратился в простые старые стены, которые давили одним своим существованием, как тиски.       Сестра что-то снова перебирала в корзинах с засушенными травами. Стоило войти, как изогнутые отвращением губы дрогнули в усмешке:       — Замёрз наконец? Долго тащился… — Аннет проследила, как он стягивает полушубок и вешает его на гвоздь. — Даже не поприветствуешь сестру?       Вильям вздернул губу, оскаливаясь в бессильном молчаливом гневе. Тушки зайцев брошены на стол. Говорить с тварью нет никакого желания. Да и о чем? О том, что теперь ею даже матросы на торговых кораблях брезгуют? О том, что чужие карманы стали далеки и непредсказуемы? Что теперь действительно приходится жить впроголодь и уповать на вспышки простуды в городе, молясь о том, чтобы притирания и настои разошлись к клиентам как можно скорее?       — Ты мне отвратительна… — нехотя процедил он сквозь зубы, переставая пялиться и подбирая нож поострее, чтобы начать разделывать добычу, — портовая девка чистоплотнее, чем ты…       Аннет расхохоталась, сверля его неприязненным взглядом:       — А ты, как жалкая псина… Скулишь, не в силах выпросить и гроша ласки. Ни у кого. Даже у портовых шлюх. А знаешь почему? — Она встала, подходя к Вильяму вплотную и сверкая в свете свечей зелёными, ядовитыми в своём насыщенном оттенке глазами. — Потому что ты — трус и тряпка. Даже единожды полюбив кого-то кроме нашей матери, умудрился потерять всё, что…       Резкая хватка пальцев на горле заставила её умолкнуть. В зелёных глазах, вместо привычного гнева и несбиваемой спеси, мелькнул страх. Он так долго ждал этого, так мечтал об этом. Только сдавить чуточку сильнее — и этот поганый язык выпадет из пухленьких губ, которые целовали… кого, черт возьми, они только не целовали…       — Заткнись, пока я не убил тебя на месте. Поверь, тебе не понравится сдохнуть от удушения… — прошептал он, едва удерживаясь от желания сдавить тонкую шею пальцами до хруста в позвонках, — знаешь, как бьётся удавленная дичь в затягивающихся силках? Обгаживаясь, подыхая в собственном дерьме и прочих выделениях. Сдохнешь так же, сестрица… не сомневайся…       Беловолосая дёрнулась, но силы были не равны. Однако, помимо страха, удушливого ужаса смерти, происходило нечто совсем другое, в противовес панике от перекрывающей воздух руки. Сердце предательски гнало кровь не к голове, а вниз, наливая тело свинцом, пригвождая ноги к полу. Беловолосая смотрела на собственного брата, с волчьим гневом сверлящего её сверху-вниз, ненавистью прожигая лицо. Он стал мужчиной уже давно, а она и не заметила. Всё еще считала его тем, кто от материнской юбки, даже после смерти ее, оторваться не в силах. От него сладко пахло знакомым лесом, корой, травами. От гневно перекошенных губ пахло настойкой для согревания в ту стужу, что разливалась за окном.       Аннет прикрыла глаза, пытаясь удержать рвущееся наружу нереализуемое желание. Это было слишком низким, даже для неё. Как бы то ни было — родной брат. Так нельзя. Неправильно. Но уже так давно… несколько месяцев… никто…       Вильям заметил, как зелёные глаза скрылись за пушистыми ресницами, к щекам Аннет стремительно рванулся румянец. Его лицо исказилось в отвращении. Портовые шлюхи действительно благообразнее и чище этой дряни. Продолжая морщиться, он оттолкнул сестру от себя так, что она отлетела на несколько шагов, ударяясь поясницей о стол и тихо вскрикнула, распахивая глаза.       — Падаль… — выплюнул он, вытирая руку, которой секундами ранее сжимал горло беловолосой, о штаны, будто вымазался в нечистотах, — в твоей голове даже не водится адекватной мысли об отношениях… Только и знаешь, как запускать руку в мужские штаны да кошельки, чтобы влачить существование изо дня в день.       Аннет сморщилась, потирая ушиб:       — Тебе и того не светит, братец. Ты не мужчина, ты тряпка, которую даже под ноги не постелешь… Ты хоть одной женщины, кроме меня за горло и матери за юбку в поисках защиты, касался в своей жизни? Знаешь, как пользоваться тем, что в штанах водится?.. — Она с усмешкой наблюдала за тем, как он, краснея, сжимает кулаки, как хищно раздуваются крылья носа от гнева; так красноречиво и понятно — конечно, не было никого, никогда. — Так я и думала. Жалкая пародия на мужчину…       Она отвернулась, собираясь сделать шаг обратно к корзинам с травами.       Удар по затылку пришелся вскользь, но заставил покачнуться беловолосую. Она резко дёрнулась, падая грудью на стол, почти угодив лицом в холодные заячьи тушки. Бёдра больно стукнулись о край стола. От холодных влажных шкурок под щекой начало мутить, боль в голове не способствовала.       — Что ты творишь, ублюдок?! — Хрипло выдохнула она, когда Вильям почти до хруста завёл её руку до самых лопаток, фиксируя на столе.       Шипящий злой шепот в ухо:       — Дёрнешься — сломаю руку. Так что лучше умолкни и не зли меня, маленькая тварь…       Охотничий нож быстро справился с юбками платья, вспорол корсет. Аннет вскрикнула, когда лезвие тронуло спину, начиная срезать исподнюю рубашку, открывая тело. Страшно. Возбуждающе, но всё же больше страшно, чем даже всё, что могло произойти дальше. Ткань рубашки сбилась под живот, оголяя спину и ягодицы. Удар ботинка по щиколоткам вынудил развести ноги шире. Попыталась дёрнуться, и Вильям завёл руку еще выше, сжав, едва ли не до треска сухожилий.       Жесткие пальцы, мозолистые от обилия ручного труда, охоты, разделки звериных тушек, скользнули по плоти, которая уже предательски увлажнилась. Это было бы невероятно противно, если бы не острота желания, если бы не положение, если бы не запах мужского тела и судорожно отбрасываемая мутнеющим сознанием мысль: «он же мой брат».       — Уже мокрая… Какая же ты шлюха… Возбуждаешься от собственного брата. — Насмешливо проговорил Вильям, вводя пальцы в тело сестры, не особо церемонясь и проталкивая их на всю длину без всякой прелюдии. — Или это у тебя в голове от вынужденного воздержания мутнеет, а, Аннет?       Она тихо застонала, упираясь лбом в столешницу. Тело подводило, сокращаясь, охватывая пальцы брата, хотелось двинуться бёдрами навстречу. Хотелось больше. Насаживаться на его пальцы, получить наконец то, знакомое, забытое удовольствие. Дёрнув свободной рукой, она спихнула тушки зайцев на пол, вцепляясь в край стола с глухим стоном. Пальцы не дарили дразнящей, знакомой ласки. Не так нежно и мягко, как подводил её к наслаждению Клод сотни раз прежде. Нет. Сейчас её сношали, показывая место падали. Хуже, чем падали…       От зрелища распластанной животом на столе Аннет в охотнике просыпалось давно подавляемое желание. Желание, которое он адресовал другой. Уже не одну сотню раз видя во сне тело, улыбку, голубые глаза. А сейчас перед взором: светлые волосы, часто вздымающаяся спина сестры с царапиной от охотничьего ножа меж лопаток. Подрагивающие ноги и лоно, несмотря на «принятых» им прежде торговцев, узкое и пульсирующее, сжимающее пальцы. Содержимое его брюк, готово было пробить шнуровку. И в голове даже не возникало мысли о противоестественности происходящего.       — Ты просто истекающая сука… — Он неторопливо расшнуровал брюки, освобождая из плена пульсирующий от любого прикосновения орган. — Готовая на что угодно, чтобы получить желаемое… И я дам, сестрёнка. Дам то, что ты хочешь, но только попробуй попросить меня остановиться… Тогда я точно тебя прикончу.       Одно резкое движение внутрь. Тесные горячие стенки обхватывают, пульсируют. Слуха касается крик, но он не имеет значения. Снова движение. До упора, до пошлого, громкого шлепка ударяющихся тел. Ей незачем привыкать. Она привычная… Вильям наблюдает, как подрагивают ноги сестры, как стекают по столешнице ручейки унизительных слёз. Но и это не важно. Только это пульсирующее вокруг органа тепло.       Он отпускает руку Аннет, стискивая руками талию, оставляя синяки на бледной коже от впивающихся пальцев. Вбивается так жестко, как только может, тараня стенки податливой плоти до самого доступного предела своей длины, чувствуя, как она хрипло дышит, пытаясь сдержать рыдания и стоны удовольствия. И даже осознание пользования собственной сестрой его не трогает. «портовая шлюха, и та чище тебя…» — думает он, сдавливая её тело, наматывает светлые волосы на кулак, тянет на себя.       Она приподнимается на локтях, еще громче всхлипывая от бьющегося в теле растягивающего органа. Жесткие пальцы сминают грудь, выкручивая соски до дикой боли, вынуждая вскрикнуть. И снова пульсирующие удары внутрь до тошнотворного головокружения. Аннет шире разводит ноги, надеясь снизить боль, но не выходит. Не получается. Всё равно предельно больно. Рука непроизвольно опускается к низу живота, поглаживая, поддразнивая. Эта ласка была знакома, помогала прежде расслабиться, поймать волну ускользающих ощущений. Не все любовники были нежны, как Клод. Чаще наоборот. Но побрякушки были ценными… А сейчас просто так… отдаться… Вильяму.       В глазах мутнеет, пляшут белые искры в голове, подрагивающие бёдра под напором грубых толчков сводят с ума, лишая последних крупиц адекватности. Аннет громко стонет, и охотник не улавливает момент, когда она резко обмякает в его руках, почти провисая на собственных волосах. Бесчувственное тело падает на стол, продолжая подрагивать от совершаемых им толчков. Так даже лучше, даже удобнее. Послушная — ему нравится.       Перетаскивая лёгкое тело в другую комнату, к постели, Вильям с каким-то хищным любованием смотрит на наливающиеся пятна синяков на коже сестры после своей хватки. Всё еще не шевелится, лишь тяжело дышит, чуть подрагивая. Охотник скинул одежду, разводя ноги лежащей на животе сестры шире. Снова резкое порывистое движение внутрь до самого упора. Выдох в тонкую шею сестры, от которой несёт сеном, будто из стогов на полях. Она пронзительно вскрикнула, пытаясь дёрнуться, но силы не равны. Снова вколачивающие в перину удары, разносящиеся по комнате почти громовыми раскатами.       Аннет всхлипывала, ощущая унизительное удовольствие. Нормы морали давно пошатнулись в её голове. Но это… ниже падать было уже некуда. От бьющегося, пульсирующего в теле органа мир разлетался на куски, не позволяя осознать происходящее до конца. Тем хуже было, что не видно лица… а может и наоборот. Когда не знаешь кто это с тобой делает — можно легче позабыть ненавистное событие.       Плечо обжигает дыхание. Раз за разом, удары внутрь, будто силы, что он еще не тратил ни на одну женщину, решили взять Аннет измором. Унизительная пытка, которая, кажется, длилась часами. Падая в беспамятство и выбираясь из него, ей давно хотелось умереть от этого кошмара. Но тело продолжало извиваться, собирая знакомый до боли восторг, упиваться этими грубыми толчками в разбитую, кажется, бесконечным соединением плоть.       Она плакала, что-то говорила, шепча проклятия, пытаясь образумить… кого? Себя? Или брата, который полностью, кажется упал в исступлённое состояние дорвавшегося до тела? Аннет извернулась, вглядываясь в знакомое с детства лицо Вильяма. Глаза закрыты, зубы крепко сжаты. Поблёскивающий от бисеринок пота лоб бугрится венами, хищно раздуваются ноздри и на щеках играют желваки. Еще немного и позовёт… Не её, а «свою» лекаршу…       Злость наполняет до края, и хочется бессильно выть. Пользуясь ею, он всё равно видит другую. И хочется, так хочется уничтожить эту голубоглазую тварь… Но та уже недосягаема. Так делали эти чертовы торгаши, так делали все, кто бывал с ней, бывал в ней, кто попадался в сети невинного взгляда, манящей улыбки, обманчиво хрупкого тела. Закрывали глаза и видели своих подружек.       Она резко брыкнулась, скидывая с себя Вильяма. Движение оказалось на грани возможностей, и девушка соскользнула с постели на пол, спиной отползая к двери. Вильям смотрел на неё, прекрасно понимая, что сестре никуда не деться.       — Ты ведь догадываешься, что теперь полностью в моей власти?.. — Хрипло произнёс он, даже не пытаясь прикрыться одеялами. — Я могу делать с тобой, что пожелаю…       Поднимаясь на ноги, он посмотрел на неё сверху вниз. Маленькая дрожащая тварь, с ядом взирающая на него с пола. С трясущимися губами, заплаканными, зелеными, будто лесная трава, глазами, раскрасневшейся от долгого совокупления промежностью. Животное, едва сдерживаемое желание, требовало завершить начатое. Он с усмешкой и горящими глазами наклонился над ней, собирая светлые волосы в пригоршню и потянул обратно к постели.       — Ляг сама. Тогда, возможно, я не стану марать руки, делая это снова против твоей воли…       Аннет взвизгнула, вцепляясь в его руку. Слёзы текли уже не прекращаясь. Это было… слишком… Бросок на постель, удар о стену спиной. В глазах мелькают звёзды и мир качается, вращается вокруг себя. Пытка продолжается…              Зима была суровой.       Покрывающий лес снег доходил до пояса. Нехоженые тропинки, непротоптанные, покрытые инеем деревья и кустарники. Лютый холод, от которого не спасала ни тёплая одежда, ни настойка в неизменной фляге. Но на сей раз повезло. В руке две тушки тетеревов и где-то в лесу точно есть кабан, которого следует загнать в ближайшее время. Тогда по этому морозу можно будет не бродить оставшиеся полтора месяца.       Вильям добрёл до дома уже к темноте. Ключ повернулся в замке пустого дома. Определять, есть ли кто-то внутри, можно было легко: свет в окнах не горел. Оставив тушки попечениям сестры, он устало умылся и ушел к себе. Сил не оставалось ни на что. Только добраться до кровати и уснуть после почти двенадцатичасовой охоты. Хорошо хоть не с пустыми руками вернулся. Было бы во сто крат обиднее.       В сон охотник провалился быстро. Снилась снова та, недостижимая, Сара. Плод фантазий одиноких или проведённых с Аннет ночей. Стоит только смежить веки, как образ в деталях появляется перед внутренним взором. Вся гамма эмоций, что он успел запомнить у неё на лице: улыбка, смех, разочарование, гнев, боль, страх, ненависть, любовь, обращенная не к нему. И из-за этой любви, отданной чертовому погорельцу, хотелось выть. Снова. Почему же всё-таки к ней так безумно тянуло? Что в ней было необычного?..       Спины коснулись тонкие пальцы, вытягивая из дрёмы.       — Я замёрзла.       Аннет стояла в тёмной спальне брата, расшнуровывая ворот исподней рубашки. Со своим положением она смирилась. С участью тоже. Страхи давно прошли, и всякая близость стала нормой. Себя проще уговорить действовать не по принуждению. Действительно проще не делать больнее, чем уже есть. Хлопковая ткань скользнула по телу на пол, открывая вид на белую кожу. Брат задумчиво созерцал обнаженное тело, не делая никаких попыток касаться. Уже знал, что она всё сделает сама.       Она отбросила одеяло с его тела, перебрасывая ногу и усаживаясь на его бёдра верхом. Стремительно твердеющая плоть отозвалась с первого прикосновения к промежности. Пальцы прочертили рельеф крепкой груди охотника. Зелёные глаза впились в карие бездны ненавистью. Такой была их близость. Отвращение на грани помешательства. Никакой нежности. Только животный порыв тех, у кого кроме друг друга больше никого нет. Ведь они даже родственники только по крови да на словах. Но тёплых чувств нет с самого детства… Терять нечего…       Но позволять ей вести — ни за что.       — На колени. — Произносит он, одним рывком сдёргивая с себя тело сестры.       Повинуется, втягивая голову в плечи, упираясь руками в смятую простыню, разводя колени в стороны. Уже сочится, готова. Но он привык играть с ней пальцами. Ему интересно — как долго она выдержит, прежде чем начнет скулить, прося большего. «Портовая шлюха…» — крутится в её голове. Тело расслабляется в ожидании, покорность. Он может взять силой, причиняя боль и оставляя синяки и ссадины. Но лучше и вправду самой, безопаснее.       Он стоит позади, разглядывая белые ягодицы, стекающую по внутренней поверхности бедра каплю секрета. Насмешка ложится на губы. Его личная игрушка. Которая не заслуживает, чтобы её имели как женщину. Только как животное, только так, когда она не может, не имеет права смотреть на того, кто берёт её. Пальцы без церемоний входят в податливую плоть, которая уже знает, что последует дальше. Алеющие пульсирующие стенки сжимаются. Три пальца — максимум. Её предел.       Она скулит и насаживается на руку брата, трётся промежностью, в надежде получить долгожданное удовлетворение. Закрывает глаза и видит вереницу мужчин. Как он видит Сару. Теперь они в равных условиях. Соки стекают по пальцам и Аннет стонет лишь громче, чувствуя спиной издевательскую улыбку, ухмылку на его лице, перемежающиеся с хищным оскалом. Пальцы вдвигаются максимально глубоко и быстро, заставляя молиться всем богам, что есть на свете. От внезапно скользнувшего в тело четвертого мозолистого пальца она вскрикивает, ничком падая в перину…       — Больно… — Скулит беловолосая, продолжая, в противовес собственным словам, насаживаться на его пальцы.       — Привыкнешь. — Отрезает он, резко выдёргивая пальцы, слыша приглушенный крик сестры…       Ниже падать было некуда…