"...И нашла любовь там, где когда-то видела только ненависть..."

      

Май 2001 года

             По комнате разливались тихие звуки колыбельной из проигрывателя. В детской, самой уютной комнате из всех помещений просторного дома, всегда было тепло и пахло лесными ягодами. Я долго не могла понять, почему этот запах всегда витает в воздухе. Но сегодня нашла целый набор фантиков от любимых мармеладных конфет Элизабет. Эти конфеты ей покупал только Грэйсон. Где находил — не понятно. Сколько я не облазила магазинов, сколько не тыкала продавцам название — результат нулевой. Зато он в первом же магазине находил нужный пакет. Дочь радовалась, муж сиял, я только разводила руками.       Грэйсона я не видела уже два месяца. Даже частые звонки по телефону начинали выводить из себя. Хотелось увидеть его сию секунду и не отпускать, вцепившись и обвив руками и ногами. Но неожиданная «конференция» в Европе, которой он прикрыл свою задницу, скрывшись с радаров, разнесла все планы и пожелания в щепки. Приходилось ждать, терпеть и убеждать себя тем, что он наконец может позволить себе куда-то вырваться. Ну, а мы с дочерью… можем и дома побыть. После многочисленных разъездов втроём приходилось с трудом налаживать быт. Потому в последний раз в Венецию он полетел один.       — Папа скоро вернётся? — Лиз, мой русоволосый сероглазый ангел, высунула нос из-под одеяла, разглядывая обложку книжки сказок. — Я соскучилась.       Неуверенно улыбнувшись, я заправила русый локон за ушко своей куколки:       — Обещал на следующей неделе, детка. Я тоже по нему ужасно соскучилась. В следующий раз обязательно полетим все вместе. Просто на сей раз мы решили взять паузу в разъездах. В последний раз ты очень сильно заболела.       Ребёнок сморщился:       — Да-а-а… сироп был противный. И таблетки… — Дочь вздрогнула. — И уколы, да.       Я усмехнулась — никогда не видела Грэйсона таким озабоченным простой простудой. Кажется, он припомнил все события после ночи, когда было снято проклятие в Сентфоре. Бред, горячку и все прелести переохлаждения. И ведь я говорила, что лучше пойти вместе тогда. Но, видимо, ритуал обретения смертного существования не предусматривал лишних глаз.       С той ночи прошло пять с половиной лет. В нашей жизни появилась Лиза, а с ней и дополнительная ответственность. Однако, долгожданный ребенок оказался почти чудом. Я до сих пор вспоминала удивлённые глаза мужа, во время совместного посещения УЗИ с целью выяснения пола. Ему до последнего, кажется, не верилось, что у нас получилось зачать. Зато, когда распечатку с монитора выдали, снимок он носил в кармане двадцать четыре часа в сутки и спал с ним вплоть до рождения Элизабет.       И тем смешнее было понимать, что дочь я получала в руки только на время кормления. Счастливый папаша носился с младенцем по дому, купил маленькую люльку, чтобы поставить рядом со столом в своей мастерской. Ах, да. Еще мы перебрались в Новый Орлеан. Свою лавку решили не открывать. Арендовали несколько стендов в сувенирных магазинах, которых по городу было великое множество, и сделали каталоги изделий для заказа масок на выбор клиента. Это оказалось удобнее, чем держать лавку. Впрочем, мысли об открытии своего магазинчика крутились почти постоянно.       Лиза закрутилась в постели, прикрывая глаза. Поза для сна была найдена. Малышка слушала сказку «Красавица и Чудовище». Любимая. Эта книга была уже обтрёпана и затёрта. Не диснеевская версия. Эту книгу мы купили в магазине подержанных книг в Лондоне. Дочь вцепилась в неё и выбора нам уже не оставили. Пришлось покупать. Красочные, довольно готические иллюстрации, красивые шрифты. Действительно очень-очень старая сказка, которую она безумно любила.       А нам, как участникам похожей «сказки» оставалось только вздыхать и переглядываться. К моему счастью, телевизор Лиз не признавала. Книги, рисование, частое корпение с отцом в мастерской над масками. Впитывала с молоком всё, что он делал. Наблюдая из колыбели, а чуть позже, с серьёзным лицом подбирала всевозможные комбинации цветовой гаммы для исполнения отцовских изделий. К посуде такой тяги не было, я немного огорчалась, но уж что поделать, даже моя история любви началась именно с масок.       Спустя время дыхание Лиз выровнялось, и она уснула. Я погасила ночник и вышла из детской, неплотно прикрывая дверь, на случай, если малышка проснётся. На первом этаже мягко подсвечивал гостиную электрокамин. Бесконечные книжные полки. В кухне булькает доваривающийся на маленьком огне крем-суп. Замотавшись в шаль, я скользнула к плите, вырубая огонь, и усмехнулась своему искаженному отражению в вытяжке. Время не щадит никого. Тридцать два года. Я жена, мать, и до сих пор «его маленькое сокровище». Позади кошмары Сентфора, тяжелые роды, жизнь с мужчиной, которого так же, как и дочь, приходилось учить выживать в огромном мире. Показывать, что можно не опасаться ничего. Ни самолётов, ни поездов… Мир так широк и многообразен… и он весь у его ног.       Я задумчиво прошла в мастерскую Грэйсона, усаживаясь за широкий рабочий стол из массива дерева. Пальцы пробежались по лакированной поверхности. Идеальный порядок. Всё на местах, ни пылинки. Педантичный, знакомый по его обитанию в цирке Сентфора порядок. Иногда я ностальгировала по его шатру. Нет, не мечтала вновь оказаться в этой красно-белой громаде. Просто погружалась в самые красивые воспоминания юности. Время, когда полюбила сама и меня полюбили в ответ. Мастерскую я любила больше всего в доме. Уютная комната с многочисленными полками, на которых множество масок чередуются с книгами по искусству, фотографиями, коих после рождения Элизабет сделано было бесконечное множество.       Я сложила руки на столе, опуская на них голову.       — Возвращайся скорее… Пожалуйста… — тихо проговорила я в темноту комнаты.       Никогда не думала, что некоторые желания могут исполняться так быстро.       В дверном замке прошуршал ключ. Я встрепенулась и побежала в прихожую. Ключи были только у нас двоих. «Но он же обещал приехать только в следующую среду…» — пронеслось в голове, — «а вдруг грабители?..». Я нервно втянула носом воздух и вытащила из подставки зонт-трость, чтобы обороняться по случаю вторжения. Во рту пересохло. Возня с замком завершилась успехом. Раздалось довольное ворчание из серии прибывшего домой блудного мужа.       Включился свет. Я задела кнопку на зонтике, который раскрылся над головой, будто я Мэри Поппинс, которая собралась полетать по дому. Грэйсон удивленно застыл в дверном проёме, уронив на пол дорожную сумку. Я хихикнула от идиотизма происходящего, закрыла зонт и убрала его обратно в подставку, виновато шаркая ножкой по коврику.       — Это что было? — Неуверенно воздел брови к потолку муж.       Я снова хихикнула:       — Средство самозащиты сработало не так, как планировалось…       Брови поползли еще выше.       — От меня собственная жена в собственном доме собиралась обороняться. Боже, я боюсь уезжать из дома впредь. — С широченной улыбкой выдавил он, входя в дом, втаскивая в прихожую какую-то плоскую, высокую и широкую коробку. — И меня даже никто не приветствует… Только хотят бить зонтом. Ладно, я это запомню…       Я с довольным лицом шагнула вперёд, обвивая его шею руками и со счастливым стоном впилась губами в его губы, слушая довольное мычание в поцелуй. Дверь за спиной Грэйсона захлопнулась. Руки вслепую провернули все замки, и как-то даже не возникло желания оторваться друг от друга. Свет в прихожей погас. Меня уверенно подняли под ягодицы, унося в мастерскую. Губы неустанно двигаются в необходимом и таком жизнеутверждающем поцелуе. Языки переплетаются, будто змеи, и дышать уже забываем, лишь жаркие стоны вместо выдохов и вдохов.       Руки шарят по широкой груди, пробираясь под рубашку, даже не заморачиваясь войной с пуговицами в полумраке. Устроив меня ягодицами на столе, он вплотную встал, удерживая меня за затылок, не разрывая поцелуя. Тёплая, до боли знакомая ладонь прочертила линию от колена до бедра, задевая линию белья, но не проникая дальше. Просто… просто прикосновение от которого по телу прошла волна дрожи, и с губ слетел крайне довольный стон.       — Лиззи разбудим… — Выдохнула я в губы Грэйсона.       — Не разбудим… — Серые глаза сверкнули в темноте. — Я невероятно соскучился.       «А я, можно подумать, нет…» — фыркнул внутренний голос.       Я прочертила губами линию его подбородка, чувствуя, как бельё чуть скользнуло в сторону. Улыбка в губы, вздох и плавный толчок в тело. Я прикрыла глаза, отдаваясь этому упругому биению в теле, стараясь не стонать, не шуметь… но так хотелось разорваться стонами от этого удовольствия воссоединения после долгой разлуки. Грэйсон приподнял моё бедро, фиксируя его ладонью, вжимаясь лбом в мой лоб и тихо зашипел, ускорившись.       — Моя милая… — прошелестело в темноте.       По груди скользнула ладонь, нырнула в запах халата, обхватывая и сжимая грудь, поигрывая с напряженным соском. Я закусила губу, стараясь сдержать восторг, подалась вперёд, чуть прикусывая кожу на его шее и слушая довольное шипение сбившегося от наслаждения дыхания. Руки прочерчивают линию напряженного пресса, ласкают знакомые каждым краешком любимые шрамы, на не менее любимом теле. И хочется разорваться от счастья.       Я тихо простонала ему в шею от увеличившегося напора, запуская свободную руку в мягкие волосы, рассыпанные по плечам мужа. Мир покачивается вместе с этими заполняющими движениями, тело наливается теплом, и разрядка кажется такой невероятно близкой. Его губы скользят по моему плечу, выскочившему из отворота домашнего халата, и перед глазами пляшут разноцветные огоньки наслаждения.       Закусив нижнюю губу, Грэйсон обхватывает мои бёдра, ускоряясь до предела, погружаясь в тело одновременно с ударами грохочущего в горле сердца. Я зажала рот рукой, стараясь не застонать и не всхлипнуть слишком громко, чувствуя, как граница преодолевается и Грэйсон устало упирается в моё плечо, с тихим, едва сдерживаемым стоном.       — Два месяца… — Выдохнул он, переводя дыхание. — С ума сойти можно… Больше я от тебя никуда не уеду, чем бы не заманивали…       Я хмыкнула, осыпая его лицо поцелуями и поглаживая пальцами едва ощутимые после инъекций узелки шрамов. Хотелось сказать: больше я тебя никуда и не отпущу. Но я промолчала, понимая, что для него эти поездки сейчас жизненно необходимы, чтобы открыть для себя мир заново.              Спустя некоторое время мы расположились в гостиной с вином. Электрокамин не грел, но создавал уютную атмосферу. Грэйсон поглаживал пальцами моё плечо, видимо, размышляя о том, с чего начать рассказ о своей поездке. Я всё ждала какого-то нового экскурса в современные техники изготовления масок. Но…       — Я счел, что нам предоставлено слишком мало времени.       Я сглотнула, переводя взгляд с камина на мужа:       — Что ты имеешь ввиду?       Он поджал губы, включая на тумбочке у дивана лампу и выходя в прихожую. Отмеченная мной коробка, перетянутая клейкой лентой, была распакована. Взгляду предстал… наш семейный портрет. Стилизованный, но нарисованный частично с нашего первого совместного фото. Того самого, что снял Бобби Тёрнер в день нашего школьного выпускного. Алое платье, аккуратная прическа. Только лицо более взрослое. И Грэйсон в своём текущем образе. Без рубцов на лице, слава богу без прежнего директорского панциря. С виду обычный портрет. Но что-то было всё же не так. По комнате поплыл какой-то приторный знакомый аромат. Я судорожно вгляделась в полотно, пытаясь понять — что именно меня насторожило.       — Только не говори, что… — я замотала головой.       Тишину нарушил вздох:       — Краски с соком морозника…       Я прикрыла глаза, чувствуя, как сердце пропустило удар. Бокал пришлось торопливо поставить на журнальный столик — руки дрожали как у припадочной. В голове не укладывалось. Я неверяще посмотрела на Грэйсона. Ни капли сожаления. Только отстранённая уверенность.       — Это необходимо. — Проговорил он.       — Ты сошел с ума?.. Пять лет… Грэйсон, пять лет покоя, чтобы ты снова вляпался в мистическую кабалу с этой чертовой травой?! — Я всхлипнула, вжимаясь спиной в подлокотник дивана. — Неужели всё до такой степени плохо было, что тебя опять потянуло в эти дебри?!       Он прислонил полотно к книжной полке и подошел ко мне, опускаясь коленями на пол, твердо глядя в глаза. На лице играют желваки.       — Я лишь недавно обрёл тебя. Для меня всё отведённое время, что у нас оставалось — ерунда, понимаешь? Ритуал еще не вступил в силу. Но без твоего согласия я его провести не смогу.       Я вздрогнула. Томик Гримуара от меня был тщательно запрятан. Грэйсон хранил от меня всего два секрета — проклятую книгу и историю своей семьи. Это не добавляло спокойствия. Не добавляло и доверия, которое приходилось с мучением восстанавливать после попытки обратить весь Сентфор в филиал преисподней на земле. И вот сейчас — снова какие-то полубредовые магические идеи.       — Никаких способностей, никакой лишней магии, Сара. Только время. Время, которое мы сможем посвятить друг другу. Больше, чем у простых людей, но не вечность. Сок морозника теряет свои свойства. Этот портрет… добавит нам около полусотни лет. Сверх того, что отмерено природой. — Он неуверенно тронул пальцами мою руку, обхватывая за запястье и поглаживая кожу в успокаивающем жесте. — Только время и ничего больше.       Я всхлипнула, сдерживаясь от того, чтобы не отдернуть руку.       — Как ты объяснишь это дочери?.. Как ты будешь жить, наблюдая, как она… стареет, пока ты «законсервирован» в одном возрасте? Ты хочешь и её в это втянуть?.. — Я истерически рассмеялась, всё же вытянув запястье из его ладони и размазывая слёзы по лицу. — Грэйсон, ты с ума сошел…       — В двадцать лет расскажем ей нашу историю. Есть еще морозник. Заказать её портрет не составит труда. — Он обернулся к картине: — Портрет рисовал потомок Фредерика Уайта.       Я вздрогнула, вспоминая уничтоженное полотно, которое сгорело в ночь, когда пало проклятие Сентфорских ведьм. Внутри ворочался кусок знакомого недоверчивого льда. Я хмуро сверлила мужа взглядом, понимая, что мне не оставили выбора. Он продумал все ходы.       — То есть… всё это время никаких конференций? Ты смотался в Сентфор, собрал морозник, надавил сока, нашел художника и ждал эту картину? Выходит — снова ложь?..       Он поджал губы:       — Сок был. Остался среди инструментов, я нашел его случайно в банке после переезда в Орлеан. Идея с картиной пришла спонтанно. Мне лишь пришлось поднять и найти информацию о наследниках художника. И всё. Никаких поездок в Сентфор. И, по сути, никакой лжи — Эрика Уайт и живёт в Венеции. Мне лишь оставалось принести фото и сделать заказ, оставив ей краски с соком. — Грэйсон тронул пальцами мою щёку, стирая бегущие слёзы. — Милая, просто пойми меня. Три сотни лет одиночества. И всего пятнадцать, когда я почувствовал себя полноценным, счастливым, любимым тобой, получил больше, чем когда-то смел мечтать. Мне невероятно хочется, чтобы это никогда не заканчивалось, понимаешь? Чем дольше, тем лучше. Прости, что опять в это полез, прости, что сделал выбор за тебя, снова привлекая колдовство в нашу жизнь. Но иначе я не могу… Мне всегда будет мало тебя, Сара. Сколько бы нам не отмерили лет… Что бы не ждало впереди — я хочу, чтобы это ощущение незамутненного счастья было бесконечным.       Я судорожно вздохнула, глядя в болезненно взирающую на меня серость любимых глаз. В голове предательский крутились страхи, мысли о его лжи. Но в то же время, где-то внутри, таким же тревожным набатом звучало понимание его поступка. Когда проживаешь обычную человеческую жизнь, в которой время течет невероятно быстро, а прежде ты наблюдал смену эпох, не имея возможности выбраться из болота… Но, всё же мне было невероятно страшно. К чему это приведёт? Куда мы опять влезем? Не приду ли я в себя когда-нибудь, еще через пять лет, стоя посреди леса в окружении чудиков, снова с раздирающей изнутри тварью, задыхаясь от удушливого аромата вылезшего из-под снега морозника.       Кажется, всё это отразилось на моём лице. Грэйсон несмело поцеловал моё запястье и тихо проговорил:       — Сара, только время. И ничего больше. Просто более долгая жизнь, чтобы насладиться друг другом. Когда Лиз вырастет, когда поступит в университет или колледж мы сможем уехать куда захотим. В любую точку мира. Вместе, так на долго, как захотим… Без оглядки на то, что стареем. — Пальцы снова прочертили нежную полоску заботливого прикосновения по щеке. — Больше ничего, клянусь тебе. Я просто хочу быть рядом с тобой…       — Но Лиз… Думаешь, она поверит? Думаешь ей стоит знать? Она же просто сдаст нас в психушку… — Я истерически хихикнула, качая головой. — Грэйсон, я… это неправильно… Неужели ты не понимаешь?..       Он со вздохом кивнул:       — Неправильно. Скорее всего не поверит. Насчет психушки — сомневаюсь… В остальном. Просто доверься мне, прошу. Последнее колдовство, моя милая. В этой жизни последнее.       Я вздрогнула, чувствуя, что меня надламывает эта просьба. Она всё больше смахивает на крик о помощи. Просьбу не бросать. «Только время…». И мне невероятно хочется верить. Невероятно хочется пойти на поводу, согласиться с его доводами. Дать ему то, что он просит — себя. Снова и без остатка. Больше чем на отведённые годы. Но при этом мне невыносимо страшно от одной только мысли, что всё вернётся как прежде.       Я неуверенно подняла руку к шее. Пальцы пробежались по белым шрамам, пять с половиной лет оставленным мной самой ножом Бурого на собственной шее. Прикрыв глаза, я в деталях увидела ту ночь, вспомнила дерущее когтями изнутри существо. Моего собственного демона, которого я заглушила в себе.       — Я не переживу, если ночь, едва не стоившая нам обоим будущего, повторится, Грэйсон. Это будет слишком для меня. — Я вздохнула.       Муж проследил за движением моей руки. Шрамы были для него напоминанием. Вечным напоминанием о том, что он едва не совершил. Они давно затянулись, лишь просто белые следы на бледной коже с чуть грубыми узелками. Каждый из этих шрамов он неизменно ночами покрывает поцелуями, вымаливая прощение. В ту ночь слишком многое было поставлено на карту, помимо моей жизни. И он нашел в себе силы не переступить черту, не пройти точку невозврата.       — Мы сможем уничтожить полотно, если что-то пойдёт не так?.. — Тихо поинтересовалась я, вглядываясь в лицо Грэйсона.       — Можем. Но ничего не пойдёт «не так». Это не проклятие. На картине нет меток. И не будет никогда. Просто зафиксированные во времени образы. Не более и не менее.       Я откинулась на спинку дивана, снова нервно хихикнув: семейка «Дориана Грея».       — Господи, почему я позволяю даже говорить об этом? Почему ты не сказал обо всём сразу? Прежде чем начать действовать? –Я поджала губы, чувствуя, что поднимается привычная обида. — История повторяется, Грэйсон. Ты опять что-то крутишь за моей спиной.       Он покаянно вздохнул, опуская голову.       — Я просто хочу быть с тобой дольше. Позволь мне эту малость, Сара. Прошу… Я знал, что тебе не понравится даже мысль об этом. Потому не стал рассказывать. — Серые глаза сверкнули, когда он посмотрел в моё лицо: — Если ты решишь уничтожить картину… уничтожим и Гримуар. Как гарант того, что больше ничего не повторится.       Я закусила губу:       — Давай сделаем иначе. — В голове прокручивалась одна мысль, которая давно не давала покоя; вопрос, ответ на который я должна была узнать хоть когда-нибудь. — Ты отдаёшь мне Гримуар, и я прячу его. Навсегда. А после — совершаем то… что ты хочешь. И ты рассказываешь о своей семье. Хотя бы в общих чертах.       Муж сморщился. Снова поджатые губы, но обмен был равноценным. Он сходил в мастерскую и принёс черную обтрепанную книжицу, положив её на журнальный столик. В серости плескалось отвращение к тому, что он собирался мне поведать.       — Я осиротел в двенадцать лет. Семью в Европе выкосила чума. Из живых, когда я уплыл в Новый Свет, осталась только бабка по отцу. Ведьма, к слову. Не из тех, кто создал петлю проклятия над Сентфором. Куда более… изощренная. — Он покосился на черную книжку. — Это её наследство. Оригинал сгорел в пожаре, который меня покалечил. Пришлось провести кое-какие манипуляции, чтобы успеть выдернуть его из праха. Отдать за него жизнь. Не человеческую. Купил в зоомагазине кролика.       Я сморщилась. «Кладезь секретов, которых стало еще на один меньше…», — недовольно пробубнил внутренний голос. Что ж, сама просила в общих чертах. И теперь разрывалась между сожалением, что сорвала старую рану с его сердца и между тем, что должно было неизбежно произойти — убрать все секреты друг от друга. Подавшись вперед, я тронула его лоб поцелуем, заправляя волосы за ухо:       — Пообещай, что больше действительно ничего, кроме времени.       — Обещаю. Только время, которое мы посвятим друг другу. — Он прикрыл глаза, наслаждаясь лаской, впервые за прошедшие несколько десятков минут улыбнувшись.       — И стоит обдумать — как преподнести всё дочери.       Грэйсон чуть улыбнулся, поглаживая пальцами моё лицо:       — Любимая сказка, воплощенная в родителях. Красавица и Чудовище, моя милая. Вместо замка — цирковые шатры. Вместо живых людей, превращенных в предметы — чудики. Только вместо цветка, моя Белль заставила уничтожить проклятие и этим спасла своё Чудовище. Мне кажется, она уже всё поняла, просто с возрастом — эту фантазию не стоит от неё прятать.       Я посмотрела в серые глаза своего «Чудовища», чувствуя лёгкую грусть… Семейный портрет всё еще стоял прислонённый к книжной полке, источая аромат морозника.       — Что нужно сделать?..       Грэйсон извлёк из кармана маленький перочинный нож и надрезал себе палец, подходя к картине и проводя ранкой с выступившими каплями по своему изображению. Кровь впиталась в полотно и образ мужа стал еще более четким на изображении.       — И всё. Больше ничего не требуется. Своего рода «плата за магию».       Я со вздохом приняла нож из его руки. Зажмурившись, проколола свой палец и повторила те же действия, проведя алыми бусинками по нарисованному запястью. Черты лица так же четко проступили, приближая изображение к моему оригиналу.       В гостиной, кажется, пролетел лёгкий ветерок, пахнущий морозником…